Познакомившись с этим человеком, Суруб понял, что возврата в Армению нет и быть не может - там и только там его Русу будет искать жестокий Дедим, и решился убедить великана вернуться с ним и его дочерью в северные леса. И начать там новую свободную жизнь. Он надеялся, что Конунгу понравится его золотоволосая Руса и он, старый Суруб, еще понянчит детей… Но, старый хитрец, не понял, что Руса для великана не диво, она похожа на женщин его племени, а мужчин притягивает противоположное. И сейчас Конунг, едва завидев очи и волосы Иризы, испытал священный трепет - предшественник влюбленности, и всю свою часть пути не сводил с неё глаз. Он не знал и никогда в будущем не узнал историю этой женщины – бывшей рабыни, вынужденной продавать свои ласки за деньги. Потому что Ириза, узрев его светлые волосы и светло-
серые, но иногда темнеющие и сверкающие в гневе графитом глаза, затрепетала, сказав себе, что если они действительно достигнут той сказочной страны свободных людей, о которой ей рассказала Руса, она приложит все силы и все своё искусство обольщения, дабы получить великана в мужья. Без мужа, она понимала, ей будет не просто трудно, а невыносимо трудно жить. Она хотела жить с ним счастливо. А это значит, что он должен уважать свою жену. Но для такого уважения у женщины должно быть безукоризненное прошлое. И Ириза прошептала по-гречески Русе.
- Я – честная вдова и твоя подруга, поняла.
Руса улыбнулась понимающе – женщина для женщины не загадка!
Прошло несколько дней, которые они провели в темном, едва освещенном коптящим факелом подвале, удивляясь, однако, что их не разыскивают. Три дня назад, потоптавшись еще с час у дверей старухи, и окончательно озверев, Нур заглянул в домик и обнаружил, что девицы сбежали. Каким образом он понять не смог, хоть и обыскал досконально каждый дюйм лачуги. Он бросился к Дедиму.
Тот сидел перед раскрытым ларцом и держал в руках две отстриженных золотых косы этой ведьмы Ксены. Та, то ли чтобы причинить боль, то ли чтобы утешить его, оставила ему в подарок на прощание и на вечную память частичку своего тела – волосы. Они хранили её запах!
- Ксена и Ириза сбежали! – Замирая от страха перед гневом военачальника, сказал Нур.
Дедим поднял на него полные безысходной тоски глаза и сказал:
- Ну и что? Что ты так разволновался? Сбежали, и правильно сделали… Здесь жить нельзя! – Он поморщился, увидев величайшее изумление на лице Нура. - И, потом, я тебе отдал свой дворец в качестве приданного Иризы, почему ты, приняв его, не удосужился сделать её своей женой?
Нур, сначала чувствовал страх, что не уследил и не выполнил приказа командира, слушал эту речь со все возраставшим недоумением и недовольно заворчал под конец её.
- Я черту посочувствую, если он на ней женится! Дворец я могу вернуть. Твои мягкие подушки грызут мои бока…
- Иди, Нур, и не тревожь больше меня.
Александр, чье солнце, казалось, не закатится никогда – умер!
На совете у царицы решили его не хоронить в случайной и чуждой ему столице - Вавилоне, а увезти в новый, прекрасный, названный его именем город, и создать величайший мавзолей, который своими размерами посрамит древние пирамиды. Тело Великого опустили в наполненный медом серебряный гроб и, возложив на колесницу, в окружении пышной свиты и сотни плакальщиц, отправили в Александрию. Царица осталась дожидаться в Вавилоне прибытия своего отца, семьи и сподвижников великих походов Великого Александра, дабы последовать за телом мужа в обществе вельмож и великолепной, роскошно украшенной конницы. Дожидаясь прибытия родственников, она развлекалась тем, что каждый день, за малейшую провинность устраивала казни придворных. Она казнила своих любовников, едва проведя с ними ночь – эту традицию потом поддержала Клеопатра. Молодые свежие девушки боялись появиться перед её глазами. Безумие, сдерживаемое ранее некровожадным Александром, полностью вырвалось на свободу.
Она разрешила жрецам приносить человеческие жертвы! Веротерпимый Александр, подобно легендарному царю Соломону, запрещал это противоестественное действо.
Дедим с ужасом понял, что уничтожив на его взгляд одно зло, он породил гораздо худшее! Кстати, смерть Воина приписали естественным причинам, и его преступление грозило остаться безнаказным. Дедим, с потерей девушки, которую он любил, а главное - мучительно жалел, испытывая более всего жажду не её тела, а души, полностью потерял интерес к жизни.
Он весь день читал «Экклезиаст» и, встав, произнес:
- Истинно говорю вам, всё суета сует и нет ничего нового под солнцем… Кроме любви! Любви к Богу, матери, отцу, ребенку, любовь к женщине и другу! И велик не тот, кто завоевал многочисленные царства, а тот, кто отдал жизнь за други своя.
Дедим повесил себе на шею длинную золотую косу Русы, он не расставался с частичкой девушки ни на минуту, словно эти волосы связывали его с верхним, горним миром, и по этой золотой дорожке текла к нему мудрость. Бессмысленна жизнь без любви!
- Хочешь быть любимым – люби сам! Хочешь добра – сам твори добро!
Дедим не знал, что скоро ему придется во имя Добра совершить Зло.
Дворец после кончины Александра стал местом, где потерявшее всякий страх Зло творило свои черные дела, и дверь этому Злу открыл он, Дедим.
Он пошел к царице, которая развлекалась тем, что втыкала в уже бесчувственное тело маленькой Ливии кинжал. Безумная была совершенно одна, видеть страдания девочки было выше сил прислуги, даже закаленной лицезрением ежедневной жестокости царицы, и все разбежались.
- Ах, Дедим, - сказала, мило улыбнувшись, царица, - ты как всегда вовремя. Мне так скучно…
- Зачем ты убила Ливию? Она совсем еще ребенок!
- Она посмела мне перечить! – Надменно вскинула брови безумная. – Я хотела надеть расшитый жемчугами пояс, а она заявила, что я его подарила кому-то… Но… иди ко мне, сладенький. Я соскучилась! И постарайся особенно, я просто обязана забеременеть и родить наконец! У Александра должен быть наследник. Так что выполни свой долг, иначе я разгневаюсь и велю...
Чтобы забеременеть у меня остается мало времени, всего месяц, иначе моего ребенка объявят не царевичем и наследником Александра, а ублюдком, прижитым неизвестно от кого. Ах, я предохраняюсь с другими, не могу родить от кого попало – в царственном ребенке должна течь божественная кровь!
Дедим выглянул в коридор и наткнулся взглядом на смотрящую
на него расширившимися от страха зрачками женщину лет сорока.
- Забери тело девочки и похорони на городском кладбище, - распорядился он, протягивая ей несколько золотых монет с профилем Александра.- И ставь свечи в память о Ливии в еврейском храме.
- Я боюсь заходить в покои царицы. - Едва слышно произнесла женщина в ответ.
Дедим ушел в комнату и вернулся с тельцем девочки на руках.
- Будет исполнено, - прошептала женщина, склонив голову, - вся прислуга разбежалась…
Он снова опустил руку в карман и, присовокупив еще несколько монет, приказал:
- И ты не возвращайся!
- Я буду молиться за вас всю оставшуюся жизнь.
- Лучше помолись за путешествующих, чтобы легка была их дорога.
Она кивнула, впервые прямо взглянув в лицо всегда сурового военачальника и главного казначея Александра, и поразилась его одухотворенной красоте. Странно, а раньше он ей казался таким некрасивым!
Он отвернулся и ровным тяжелым шагом пошел в покои сумашедшей. Она уже заждалась любовника, и просто кипела от страсти, раскинувшись на своем ложе, и для полноты ощущений самого изысканно-острого удовольствия, вкусив опия.
Дедим подошел к бесстыдно распростертой на ложе обнаженной царице и, сняв с шеи плотно заплетенную в три ручья золотую косу, накинул её на горло царицы. И стал закручивать все сильнее и сильнее на её шее удавку. Она, выпучив глаза, захрипела, может быть даже и закричала бы от боли и страха, но необычная удавка перекрыла воздуховод и из её горла вылетал только предсмертный хрип…
Наконец глаза, вылезшие из своих орбит, остекленели, конвульсии – пляска смерти закончились, и тело обмякло.
Дедим опустил его на ложе и сказал:
- Вот теперь ты не сможешь больше никому причинить страдания и смерть! – Он укорял себя, что опоздал. Что его трусость и нерешительность маленькая, невинная, как козочка, Ливия оплатила своей мучительной гибелью.
Распустив золотые волосы, послужившие орудием мести, он вновь повесил себе на шею этот ручеек и шагнул к ложу. Глаза мертвой смотрели на него с детской обидой.
Дедим поднял на руки безопасное теперь тело царицы и пошел со своей ношей по галерее дворца к самой высокой башне.
Остановившись на вершине, он, сопровождаемый почтительно в некотором отдалении парализованными ужасом стражниками, которые не решались прервать его скорбный путь, и страшились чудовищной ноши в его руках. Даже мертвая, царица внушала ужас и мужчинам и женщинам. Слух о мучительстве и смерти Ливии, кроткой любимице слуг, мгновенно разнесся по дворцу. И то, что Дедим задушил безумную царицу, это тоже рассказала служанка, которая с телом Ливии ушла не сразу, а привлеченная предсмертными хрипами человека, робко заглянула в покои царицы и видела весь эпизод убийства от начала и до конца, и уже раззвонила о нем по дворцу.
Мудрый, наконец, узревший свет истины, Дедим встал над городским рвом кишевшем крокодилами, и оглянувшись на быстрые шаги приближающегося к нему священника и Нура, в этот день начальника дворцовой стражи, с перекошенным от злости и страха лицом, поднял руку и сказал:
- Остановитесь! Я отсюда уже вижу то, что тебе, живому, не увидеть никогда!
Но Нур, призрев предупреждение, выхватил короткий меч и бросился к Дедиму. Тот отступил в сторону всего на полшага и чернокожий гигант, не рассчитав сил, промахнулся и по инерции от собственной массы свалился в кишащий крокодилами ров, первым.
- Проклятие Шушан сбылось! - Выкрикнул он страшным голосом ещё в воздухе.
Дедим проводил падение Нура равнодушным взглядом и, отвернувшись, узрел, как золотой луч – волосы Русы расстелились перед его ногами, и он шагнул, вступил на эту дорогу света. Без сожалений и страха.
Он мимолетно оглянулся – и увидел, как внизу, в мутной воде чье-то тело рвут на части голодные рептилии; кажется его собственное, или тело жестокой царицы, или Нура, вернее рвут их все три трупа, но это его не тронуло.
Он знал, что свободен и бессмертен навсегда, что скоро он придет на суд к Всевышнему - Милосердному и Справедливому.
И будет оправдан! Он – убийца, вор и прелюбодей. Не знавший правил. Кроме одного – раскаяния.