В.Ф. Венда,
дважды официально признанный выдающийся ученый в области психологии (Академия Наук СССР, 1984) и человеческих факторов (США, 1996).
https://ru.wikipedia.org/wiki/Венда_ВалерийФедорович
Студенческое увлечение преферансом.
Студенты не могут жить без развлечений, даже если учеба очень трудная, а от успеха на экзаменах зависит, получишь стипендию или умирай с голода.
С самого момента поступления в 1954 году, еще до того, как я узнал, где находится Большой театр, весь наш курс в энергетическом институте повально играл в преферанс. Эта карточная игра, по моему мнению, в наименьшей степени зависит от слепого везения и требует значительного развития и напряжения интеллектуальных ресурсов.
С однокурсниками я почти никогда не играл после того, как выяснилось, что я почти никогда не проигрывал. Стал находить партнеров вне общежития Московского Энергетического института. А с соседями по общежитию приходилось играть только поневоле. Был у меня на курсе близкий друг, звали его Джон Нафиков. Это был очень умный башкирский юноша.
Не смотря на то, что я был победителем Крымской математической олимпиады, Джон иногда помогал мне разбираться с хитрыми математическими головоломками. А вот преферанс ему никак не давался. Проигрывал он постоянно. Особенно его подводил темперамент. Очень он любил брать рискованные мизера. Тут его подлавливали и норовили отнять все деньги.
Бюджет у нас с ним был общий, так что его проигрыши больно били по нашим желудкам, так как приходилось садиться на чай с черствым батоном без масла. Уговорил я гордого сына башкирских степей не отдавать сразу проигрыш, а просить записать ему в долг. Вот тут-то вступал в игру я. Встретив кредитора Джона, я предлагал сыграть в преферанс. Имея денежный запас от игры с Джоном, кредиторы неизменно соглашались, надеясь, что могут обыграть чемпиона курса. Кончалось всегда тем, что долг Джона списывался в счет их проигрыша мне. Все оставались довольны. Пытался я учить своего друга выигрывать в преферанс.
Садились вместе в одну компанию, и я строго следил за тем, чтобы он не лез на рожон, не брал рискованных мизеров и поддерживал неустанное внимание в ходе всей многочасовой игры. Если Джон начинал зевать еще и в прямом смысле, я незамедлительно тыкал свой палец в его раскрытый рот. Поскольку он начинал дремать, то опасности, что он успеет куснуть мой палец, не было, я успевал отдернуть его до того, как зубы Джона хищно щелкали, а сам он начинал возмущаться. На это я отвечал, что беспокоюсь за свои деньги, поскольку я оплачивал все зевки своего закадычного друга.
Во время каникул мы разъехались по домам и случился перерыв в нашей с ним игре. Когда мы вновь сели за один стол, то, спустя пару часов игры я краем глаза увидел, что рот Джона открыт. Я незамедлительно сунул палец, но наткнулся на его верхнюю губу. Оказалось, что Джон успел отрастить красивые черные усы, которые я боковым зрением, не поворачивая головы, принял в полутемной комнате общежития за открытый зевающий рот. Джон взвизгнул от боли и возмущения. Чтобы дело не дошло до драки с другом, пришлось извиниться, но и Джон тот случай всегда вспоминал, прежде чем ослабить свое внимание и позволить себе зевок, и в прямом и в переносном смысле. С тех пор он стал проигрывать меньше и реже, так что наш бюджет пошел в гору и мы не только улучшили наше питание, но и стали чаще ходить в Большой театр.
Регулярно в Большой
Поначалу Джон упирался, отказывался ходить на оперу. Он напрочь был лишен музыкального слуха, однако мне удалось его приучить ходить в Большой. Поначалу он это делал для престижа, а потом втянулся, привык и стали мы с ним оба завсегдатаями. Билеты в Большой были тогда очень дешевыми.
Что было тогда почем? Для оценки затрат начнем с моей стипендии.
Получал я в месяц триста пятьдесят рублей. Трамвай стоил три копейки, метро и автобус по пять копеек. Ординарная мужская стрижка стоила 30 копеек. На московской улице Петровка была самая модная парикмахерская. Работали там победители всесоюзных конкурсов Тамара Моторина и Лев Амбарьян. Их выдающаяся стрижка стоила один рубль, и еще один рубль полагался мастеру «на чай». Если гардеробщику той парикмахерской я давал на чай 15 копеек, то он низко кланялся, извивался вокруг меня, одновременно напяливая на меня пальто и заглядывая в глаза снизу вверх. При этом он проникновенно, с придыханием говорил: «Спасибо вам, спасибо вам огромное», и склонял голову перед нищим студентом, как перед истинным благодетелем.
Доступная советская жизнь
Так что все тогда было очень дешево, даже лакейская благодарность. Впрочем, люди умели быть благодарны друг другу и всяким бюрократам и бесплатно. Никто ни от кого ничего не ожидал и уж конечно, никто не из кого ничего не выжимал. Коробка конфет, шоколадка или букет цветов были самыми распространенными выражениями благодарности стоматологу, работнику ЖЭКа, паспортистке.
Все получали примерно поровну и жили вровень с другими. Что означала средняя зарплата квалифицированного рабочего или научного сотрудника в двести рублей в месяц? На двести рублей можно было проехать в метро 4000 раз. Средний квалифицированный парижанин при зарплате 4000 евро и стоимости проезда в метро в два евро (с пересадками будет и того дороже) может проехать в месяц 2000 раз. Применительно к общественному транспорту советские люди имели преимущество перед всем капиталистическим миром. А личный транспорт считался излишней роскошью, на него порой копили всю жизнь, и в случае удачи, берегли «Жигуль-копейку» пуще зеницы ока.
Совершенно доступно в СССР было высокое искусство. Билет на галерку в Большой театр стоил полтинник. Я не оговорился, пятьдесят копеек. На первых курсах института я бегал в Большой по четыре раза каждую декаду. Первый ряд партера можно было позволить себе за десять рублей, но это уже было не для студентов. Музеи были почти бесплатно. Очереди в Третьяковку и в Пушкинский музей обычно были только на особые выставки.
Хотя в Большой театр на галерку билет стоил всего пятьдесят копеек, это студентам казалось дороговато. Я готов был на такую «жертву», но ходить в одиночку было не интересно. Чтобы заманить однокурсников, я выяснил, что билеты в концертный зал имени Бетховена, который находился в здании Большого, стоили всего по тридцать копеек.
С Бетховенскими билетами
Концерты там начинались тогда же, когда и спектакли Большого театра. Так мы стали покупать тридцатикопеечные билеты в зал Бетховена и идти на галерку Большого. За такие дешевые билеты на оперу соглашались ходить со мной все другие однокурсники. Многие ребята были из глухих мест Сибири и других неоперных мест, непривычные к долгим и, как им казалось, тягучим песнопениям.
Откровенно зевающим на спектакле я правда палец в рот не совал, но строго настрого запрещал критиковать оперу. Многие однокурсники приобщились к высокой музыкальной культуре, а другие отсеялись. Билеты в зал Бетховена были не только дешевле, чем в Большой театр, но и свободно продавались во всех театральных кассах. За билетами в Большой надо было отстаивать всенощные очереди. Приходили в семь вечера, а билеты получали около одиннадцати утра.
Бриллианты в короне Большого театра
После летних каникул очень хотелось послушать оперу. В сентябре в ночной очереди было еще куда ни шло, а вот к ноябрю ночной холод совсем одолевал. Попытка жечь костры в проезде Большого театра быстро была пресечена милицией. А ведь хотелось сходить в Большой каждую декаду. Тогда каждый раз продавали билеты только на одну декаду и только по четыре билета в одни руки. Простудился я в очереди и пропустил две декады.
Помню, как трудно было лежать в постели, когда друзья приносили программки, в которых среди исполнителей перечисляли великих и незабвенных Георгия Михайловича Нэлепа как Германа и Алексея Иванова как Томского в Пиковой даме, Ивана Семеновича Козловского как юродивого и Марка Осиповича Рейзена как трагического царя в Борисе Годунове, Максима Дормидонтовича Михайлова как мельника в Русалке. Все это были бриллианты в созвездии выдающихся оперных талантов Большого театра конца пятидесятых годов двадцатого столетия.
Помню первый выход на сцену Большого Галины Вишневской. Дебютировала она в Пиковой даме как Лиза. Волновалась, звучала глуховато. Стушевалась, оказавшись рядом с народными артистами СССР Нэлепом, Андреем и Алексеем Ивановыми. Совсем потерялась Вишневская среди этих трех мэтров. Никто из зрителей ее почти и не заметил. После занавеса вызывали бессчетное число раз этих троих, выходивших, крепко взявшись за руки, а Вишневская тогда осталась за кулисами. Никто не выкрикнул ее имени, вряд ли кто и знал его, да и вышла она тогда, кажется, на замену в последнюю минуту, так что ее фамилия была вписана в программы от руки и неразборчиво.
Это позже она стала примой, но это случилось в следующее поколение, когда подневольная возлюбленная Сталина Вера Давыдова и ее некогда влиятельные, а теперь постаревшие сверстницы, добывшие невероятные пожизненные привилегии для солистов Большого театра, сошли со сцены.
В обход ночной очереди под Большим
Когда стоять ночами за билетами стало невмоготу, я придумал способ, как можно выспаться, приехать около девяти утра и уехать домой в двенадцать с заветными четырьмя билетами. Приехав утром, я находил какую-нибудь пожилую женщину, которая тоскливо смотрела на кассы Большого театра и на нескончаемую очередь за билетами. «Наверное, хотите сходить в Большой?» - участливо спрашивал я старушку. «Очень хочется, сынок, да разве такую очередь можно отстоять».
В ответ я проявлял максимум участия и заботы: «Ночью вы не только устанете и замерзнете в этой очереди, но еще и можете оказаться перед табличкой на кассовом окошечке «Все билеты проданы». Давайте я вам помогу». С этими словами я подводил старушку к очереди поближе к кассе, где люди гарантированы, что им достанутся билеты, затем я выбирал человека подобрее лицом и просил: «Бабушка никогда не была в Большом, а стоять в очереди больные ноги не позволяют. Пустите ее, пожалуйста, будьте так добры к старому человеку».
Люди, убедившись, что сам я не претендую на проникновение в очередь, чуть-чуть расступались, так что я втискивал старушку в очередь. Затем я желал ей успеха и удалялся. Через полчаса я подходил к знакомой уже старушке и спрашивал: «Бабуля, как тут наша очередь? Хорошо, что я не опоздал». В ответ раздавалось: «Милый, да вот здесь, передо мной твоя очередь, становись побыстрее, а то без билетов останешься».
Не дай бог, если кто-нибудь попытается меня не пустить, тут уж тихая бабушка за своего благодетеля всех собак спустит. Так что я оказывался в очереди где-то совсем уже перед кассой, и через полчаса шагал к метро с драгоценными четырьмя билетами в кармане. Каждый билет был на высокую галерку, по полтиннику. С галерки было очень плохо слышно и видно. Во время первого акта я высматривал в партере и запоминал несколько свободных мест. В антракте я переселялся в партер. Когда устраивал коллективный выход в Большой, то вел своих усталых друзей на комфортабельные мягкие места поближе к сцене. Уж очень мне хотелось, чтобы им спектакль понравился и они приобщились бы к моей команде завсегдатаев Большого.
А кто сегодня поет в Большом?
Приезжая с билетами, подойдя к театру, я не торопился входить. Прежде всего, я покупал за пятачок программку, проверял, нет ли замен моих любимых исполнителей, и только убедившись, что желанные оперные светила на месте, проходил в театр. Иначе я продавал свой билет и уезжал в общежитие играть в преферанс или заниматься, если приближалась экзаменационная сессия.
А потом я уже с билетом в бетховенский зал приезжал на самый желанный спектакль оперы Большого театра. «Бориса Годунова» я слушал пять раз, «Онегина» и «Пиковую даму по четыре раза» и так далее. Не мудрено было, что я выучил наизусть все лучшие оперы, так что мог спеть полностью не только все арии, но и хоровые номера и даже увертюры. Мне кажется, что это было прекрасной тренировкой моей памяти, которой я доволен и исподтишка горжусь и по сей день.
Мечтал попасть на спектакль Козловского, но никак не удавалось. В 1954 году он часто сказывался больным и его заменяли другим артистом. Я стал брать программку, прежде чем войти в театр, и проверять, поет ли Козловский. Если его не было, продавал билет и ехал в общежитие. Мои однокашники Алик Рубашкин и Сергей Бремзен поступали так же, но ехали не в общежитие, а по домам.
Наконец, мне повезло. Козловского не заменили. Пел он Юродивого в Борисе Годунове. Партия крошечная. Да более крупных он тогда уже не пел. Главное – услышать самого Козловского. Единственного из тогдашних солистов Большого, кого безоговорочно признал Федор Иванович Шаляпин. Тот спектакль я слушал, как листают книгу в поиске нужного места. Ждал, чтобы поскорее вышел Козловский. Вот он наконец показался в глубине сцены, стоящий на коленях, в рваной одежде с веригами вместо четок в руках. «Месяц светит, котенок плачет», - раздались тихие звуки его голоса. Эти звуки были неземной чистоты. Казалось, они исходили откуда-то с небес. Весь театр не просто притих.
Люди замерли, они перестали дышать. «Юродивый вставай, богу помолися. Скоро враг придет и настанет тьма», - кристальной чистоты голос тихо лился в абсолютной тишине. Я перестал чувствовать себя, я перестал существовать, я стал одна слабая распахнутая душа, в которую без всякого сопротивления вливались эти волшебные звуки. Юродивый проклинал царя-детоубийцу, но душа не различала этих слов, ею правили звуки волшебного голоса великого мага.
Партия его окончилась, я все еще был под воздействием тех звуков. Дальше спектакль был неинтересен, тем более, что я слушал тогда великую оперу в пятый раз. Главное свершилось. «Какое-то наваждение, да и только», - думал я, направляясь к метро. В мою прочно атеистическую голову никак не умещалось понимание того, что в мою душу, помимо воли, даже, кажется, помимо ушей, напрямую вошло что-то важное и непонятное. Ничего подобного я больше никогда в жизни не испытал. Загадка Козловского так и осталась нераскрытой, хотя состоявшийся наяву реальный факт раскрытия души то и дело бередит мое атеистическое сознание.
Светлая память о Юрии Гуляеве
В семидесятые годы гремела слава замечательного певца Юрия Гуляева. В Большом театре он был лучшим лирическим баритоном. Как и у многих выдающихся талантов, жизнь его оборвалась рано и трагически. Запомнился мне он многим, а особенно, исполнением русской народной песни о Степане Разине.
До него все пели «из-за острова на стрежень» как гимн удалому беспощадному атаману. Все восхищались тем, что в доказательство своей товарищеской верности отказался Разин от наслаждений с прекрасной персиянкой. Юрий Гуляев воспел не только удаль атамана, но и горько пожалел, что загубил Разин легко и зазря жизнь беззащитной прекрасной девушки. И звучал финал песни как реквием по ней. Это было необычно и очень трогательно.
Впрочем, и теперь я слушаю запись той песни Юрия Гуляева еще и как реквием по его жизни, трагически оборванной суицидом.