Глава восьмая
Тайное поручение Ивлева
Командир полка Юрковский смог более обстоятельно поговорить с поручиком Теремриным лишь после того, как была выполнена задача под Лёбау, и полк, в составе авангарда князя Багратиона двинулся на соединение с основными силами русской армии.
– Как же это случилось? Как же вы не уберегли Ивлева? – спросил Юрковский, выслушав подробный доклад Теремрина о схватке с французами.
Ответ на эти вопросы уже был дан в докладе, и Юрковский спрашивал чисто риторически, спрашивал, с трудом осознавая случившееся. Теперь предстояло докладывать о происшествии по команде.
– Он давал какие-то поручения? – спросил Юрковский, не дожидаясь ответа.
– Он просил меня прибыть к генералу Барклаю-де-Толли, – сказал Теремрин.
Теремрин ничего не сообщил о том, что должен передать генералу, а Юрковский не стал спрашивать. Понял, что есть сведения, которые в определённых условиях подчинённые не могут сообщать даже своим командирам. Сказал лишь:
– Получен приказ следовать на соединение с главными силами. Армия отходит в район Прейсиш-Эйлау. Видимо, решено дать сражение.
У Теремрина ёкнуло сердце. Нет, не то чтоб он не верил всему услышанному от Ивлева, но столь быстрое подтверждение данных о том, что Беннигсен готовит поражение армии, которой командует, именно при Прейсиш-Эйлау, не могло прибавить оптимизма.
– В Эйлау сможете найти генерала Барклая и сообщить обо всём, что поручил Ивлев, – прибавил Юрковский, не обратив внимания на некоторое замешательство Теремрина.
Генерал Барклай-де-Толли принял сразу, едва доложили, что прибыл к нему офицер от полковника Ивлева.
Когда Теремрин вошёл, генерал стоял у окна. Повернулся, ответил на приветствие и встревожено спросил:
– Что с Ивлевым?
– Был смертельно ранен. Умер у меня на руках, – доложил Теремрин.
Барклай отвернулся к окну, некоторое время молчал. Затем спросил:
– Как это произошло?
Теремрин рассказал со всеми подробностями.
– С чем он прислал вас ко мне?
– Он поручил подробно доложить о результатах разведки.
– Прислал какие-то документы? – поинтересовался Барклай.
– Нет, документов не прислал. Только письмо. Вот оно, – сказал Теремрин, протягивая свиток. – Я запомнил всё, что нужно вам сообщить.
– А документы? – спросил Барклай.
– Тот человек, на встречу с которым он ходил, не решился их взять с собой, поскольку обнаружил слежку. Но всё же встречу не отменил из-за особенной важности данных.
– Особенная важность, – проговорил Барклай. – Да, особенная важность, особенная.
Только год спустя Теремрин понял смысл этой фразы, повторённой Барклаем дважды.
– Что же просил сообщить Василий Степанович Ивлев? – задал он вопрос, произнося имя погибшего подполковника с особым, распевным акцентом.
– Первое. Предположения относительно Пултусского сражения верны. Мы победили только благодаря тому, что вы спутали карты Беннигсена, разбив противника, противостоящего вашему корпусу. Верно предположение и относительно нашего наступления, которое едва не закончилось ударом во фланг. Ведь французы сосредоточили на нашем фланге солидные силы. Беннигсен специально подставлял армию под их удар.
– Бог Мой! – воскликнул Барклай. – Неужели нам готовят повторение Аустерлица? Опять измена, да не просто измена. Тогда нас предали австрийцы, а теперь, подумать страшно…
Он строго посмотрел на Теремрина и проговорил:
– Полагаю, вы понимаете, что этот разговор конфиденциален?
– Василий Степанович предупредил меня.
– Да, представьте, история повторяется. В восемьсот пятом, в Австрии, французы знали о нас всё. Их разведка работала прекрасно. Наша не работала никак. Всё было порушено после смерти Екатерины Великой и гибели Императора Павла Петровича. Наполеон знал, что мы не готовы к сражению. Прекрасно понимал это и Кутузов. Кутузову почти удалось убедить Императора Александра отказаться от сражения. И тут Наполеон прислал к Государю генерала Савари. Тот передал просьбу о встрече. Государь на встречу не поехал, а направил князя Долгорукова. Наполеон разыграл спектакль. Он говорил о том, что получил из Франции неприятные известия, что не желает столкновения с Русскими, поскольку находится в затруднительном положении. Возвратившись, Долгоруков убедил Государя, что французы в страхе и надо немедленно разбить их. Увы, всё это было дезинформацией, и мы, преданные союзниками, потерпели неудачу. И всё, отчасти, потому, что не имели никаких разведданных. Не то, что при Потёмкине. При нём мы о неприятеле знали всё. Кстати, Ивлев служил у Светлейшего.
– Он рассказал мне об этом.
– Так что ещё просил доложить Василий Степанович? – напомнил Барклай.
Теремрин рассказал о битве под Эйлау, расписанной, по словам Ивлева, как по нотам.
– Ничего нового Наполеон и Бертье не придумали. Я предполагал, что они будут действовать именно так. Нет, мы не дадим Беннигсену проиграть сражение. Не дадим. Что ещё вы мне хотите сказать?
– Наверное, самое важное. Не знаю, право, как начать. В это трудно поверить, – молвил Теремрин.
– Мы не в светском салоне. Говорите! – велел Барклай.
Он слушал молча, ведь теперь речь касалась самого Государя. Снова отошёл к окну, и Теремрин не мог определить, какова реакция на сказанное, поскольку не видел лица генерала.
Ивлев предупредил, что генерал Барклай-де-Толли человек весьма и весьма осведомлённый, что он поддерживает самые добрые отношение и с Аракчеевым, находящимся у Государя в фаворе, и с Ростопчиным, отправленным в Москву, словно в опалу.
Мелькнула мысль о том, что Барклай многое знает, поскольку уж очень спокойно слушал он то, что нельзя было слушать без волнения. Ещё бы! В роли Государя Симеон Афанасьевич Великий – единокровный брат, брат по отцу Александра Павловича.
– То, что вы рассказали, действительно подтверждено документами? – спросил генерал, когда Теремрин завершил своё повествование.
– Именно так. Вас удивляет, что полковник Ивлев доверил мне, гусарскому поручику, такую тайну?
– Это меня не удивляет. Мне известна ваша история, мне известно, что случилось с вами в Альпийском походе, известно, кто вас выходил, и каким образом вас вывезли в Россию. Да и не было у Василия Степановича иного выхода. Кому, кроме вас, он мог довериться? Вы понимаете, что волею Бога стали носителем весьма опасной тайны?
– Понимаю.
– Тайна Государя должна быть сохранена, поскольку разоблачение может быть использовано французами ровно также как поляками в смутное время. И ныне могут найтись самозванцы. Сколько от них страдала Россия! Англичанам, напротив, сегодня выгодно, чтобы эта тайна была пока сохранена. Ведь Россия им нужна для борьбы с Францией. А что будет им выгодно потом? Это неведомо, – Барклай словно бы рассуждал вслух, приглашая Теремрина к этим размышлениям.
– Что же делать? – спросил поручик.
– Подумаем… Если бы Ивлеву удалось получить документы, и они сейчас были в наших руках, мы бы ни один из фактов не могли бы обнародовать, ни один, даже о главнокомандующем.
– Но ведь Беннигсен командует вопреки здравому смыслу, – вставил Теремрин.
– В России многое случается вопреки здравому смыслу. Случается, что ясное всем не подлежит обсуждению гласному, поскольку слишком много злых сил осаждают престол. У нас, порой, всякие там английские, французские и прочие партии более привечаются властью, нежели национальные Русские силы, нежели Русская партия.
– А таковая есть?
Барклай ответил не сразу и ответил неопределённо:
– Каждый, кто Русский по сердцу, кто беззаветно служит Отечеству, может причислить себя к такой партии. Но вернёмся к делу. Вы видите хоть какую-то возможность получить документы?
– Весьма слабую. Над тем человеком, с которым встречался Василий Степанович, нависла беда.
– Вы хотели сказать, над Георгием Степановичем Ивлевым? Здесь вы можете называть его имя. Если с ним что-то случится, документы у его дочери сможете взять только вы. Вы будете немедленно переведены в моё подчинение.
– Если можно, после сражения? – попросил Теремрин.
– Пора бы вам понять, что успех или неуспех битвы часто решается не только на поле ратном. Мы уступаем в разведке. Это надо поправить. Я готовлю свои предложения военному министру и Государю по созданию особенной службы – разведслужбы. Мне нужны люди для этой службы. Вы повоевали в строю, имеете ранения. Вы нужны для важнейшего!
Барклай сделал несколько шагов к Теремрину, пристально посмотрел на него и спросил:
– У вас есть ещё какие-то дела?
– Я хотел побывать у генерала Резвого, – сказал Теремрин.
– Хорошо. Поговорите с Дмитрием Петровичем, выскажите своё мнение относительно плана неприятеля, относительно действий корпуса Ожеро. – Барклай подчеркнул: «Своё мнение», а, стало быть, упоминать о том, что стало известно от Ивлева, не следовало. – Впрочем, самый тонкий намёк сделать можете, – прибавил он.
А спустя полчаса Теремрин уже переступил порог помещения, в котором находился начальник артиллерии Русской армии.
Резвой встретил приветливо, пригласил разделись с ним скромный солдатский ужин. Теремрин отказываться не стал.
– Заглянул повидаться или по делу? – спросил Резвой, когда они сели за стол.
– Я по делу и очень серьёзному.
– Хорошо, тогда поговорим после ужина, – решил Резвой, посчитав неудобным удалять из-за стола офицеров квартирмейстерской службы, которые ужинали вместе с ними.
Когда остались одни, Теремрин начал издалека:
– Дмитрий Петрович, вы можете отнестись серьёзно, к тому, что сообщит вам молодой офицер, если сказанное покажется, на первый взгляд, совершенно невероятным?
– Во-первых, смотря, кто этот офицер, – ответил Резвой, – ну и, во-вторых, это зависит от сказанного. В любом случае, то, что я дружен с твоим отцом, и то, что знаю самого тебя с раннего детства, нельзя сбросить со счёта. Так о чём же таком невероятно ты хочешь мне рассказать?
– То, что услышал от офицера, который выполнял секретное поручение генерала Барклая в тылу врага.
– Слушаю тебя, – молвил Резвой.
Теремрин заговорил. Он изложил то, что узнал от Ивлева о плане сражения, расписанном до минуты. Он коснулся только сражения, ни словом не обмолвившись ни о Беннигсене, ни об Императоре.
Резвой пригласил Теремрина к карте.
– А теперь покажи, как ты видишь развитие событий по их плану.
Теремрин легко справился с задачей.
– Молодец, вижу, что время учёбы в кадетском корпусе не прошло для тебя даром, – похвалил Резвой и задумчиво прибавил: – Неужели измена? Неужели всё продано ещё до начала сражения. Ужасно об этом думать ужасно и горько. Впрочем, Государь измены не простит.
Теремрин промолчал, а Резвой проговорил, словно размышляя:
– На военном совете Беннигсен вёл себя странно. Он не поставил конкретных задач, не организовал взаимодействия. Впрочем, может быть, ты удивишься, но касательно самого неприятельского плана, ничего нового я не узнал. Тактика действий французов достаточно стандартна и шаблонна. Я изучил ряд сражений. Почти в каждом они наносили главный удар своим правым флангом по левому флангу неприятеля, заставляли обороняющихся перебросить резервы из центра, и ещё более сильным ударом в центре разрубали противостоящую армию на две части. Я не сомневался, что завтра французы будут действовать именно так. То, о чём ты рассказал мне, лишь подтвердило правильность моего решения. Теперь же карты раскрыты, а если ты предупреждён, уже не побеждён.
Резвой помолчал, некоторое время что-то рассматривая на карте, затем продолжил:
– Я знал, что удар в центре будет, теперь знаю, что этот удар нанесёт корпус маршала Ожеро. Что ж, его ждёт сюрприз.
– Сюрприз?
– Да, и ты завтра узнаешь, какой это сюрприз. Запомни, завтрашнее сражение войдёт в историю, как артиллерийское, в котором основной урон стороны понесут именно от артиллерийского огня, поскольку наш боевой порядок необыкновенно плотен, а эта плотность предопределит и плотность атакующих колонн. Для артиллерии будет жатва, ведь у французов около четырехсот пятидесяти орудий, а у нас около четырёхсот! На данный момент я даже не берусь предугадать, какая роль выпадет гусарам, да и вообще кавалерии. В любом случае, желаю тебе удачи.
По пути в расположение полка, куда он направлялся, чтобы сдать дела, Теремрин выехал на холм в центре боевого порядка. И справа, и слева горели бивачные огни. Мерцали они и впереди, в морозной дымке, где готовилась к сражению французская армия.
Теремрин вспомнил фразу, произнесённую Резвым с необыкновенной убеждённостью: «Государь измены не простит!». Вспомнил и подумал о том, что трудно, очень трудно будет поверить Резвому, да и многим другим генералам в то, о чём рассказал на смертном одре полковник Ивлев.
Теремрин размышлял об этом без всякого осуждения, ибо не мог не признать, что если бы вот так, невзначай, не из уст Ивлева и не в той обстановке услышал бы всё, что услышал об Императоре, ни за что бы не поверил. Именно в те минуты, на высоком холме под Эйлау, Теремрин впервые задумался о том, что исход далеко не всех сражений решается на поле боя, иногда всё бывает определено гораздо ранее, и в предопределении этом особую роль играют силы, самые различные, от тайных политических, до особых, секретных. Он уже не ощущал того предбоевого азарта и того воодушевления, которые он испытывал перед битвами минувших кампаний, в которых довелось участвовать. Сейчас он думал о том, как удастся Русским генералам выпутаться из того сложнейшего положения, в которое поставил их уже и поставит ещё не раз завтра остзейский барон Беннигсен. Он не мог никому поведать правды о бароне и теперь надеялся лишь на то, что не только Дмитрий Петрович, но и другие думающие генералы уже сами догадываются о том, кто повелевает ими. Ну а тот, кто догадается, тот, несомненно, примет правильное решение. Собственно, он и не мог никому и ничего доказать, ибо документов у него не было. Их предстояло ещё получить. И, конечно же, не выходило из головы ещё одно обстоятельство. Теремрин постоянно и неотступно думал о хранительнице тех документах, которые, по существу, были завещаны ему Ивлевым. Он думал о Тюри, думал о своём сыне, которого не видел ни разу и которого, при неблагополучном, драматическом стечение обстоятельств, вполне мог не увидеть вовсе. Со смертью Ивлева, если и не умерла, то, во всяком случае, сильно поколебалась надежда найти Тюри. Он просто не знал, каким образом можно это сделать.
Относительно судьбы её отца, Ивлев вряд ли ошибался. Если уж выследили и сумели смертельно ранить Ивлева, который был под охраной казаков и гусар, наверняка захватили и Курта Зигфрида – Георгия Степановича Ивлева.
И совершенно неожиданно, впервые за всю боевую биографию, его охватила тревога за свою собственную жизнь. И она была вполне понятна и оправдана, ведь от него теперь зависели жизни Тюри и сына, от него зависела судьба документов, способных повлиять на судьбу России. И он, обратив взор на тёмное январское небо, прочитал слова молитвы, закончив их фразой: «Сохрани, Господи, жизнь мою. Я обещаю посвятить её всю, без остатка, великому делу служения России на новом, неведомом пока, но важном поприще».
Командир полка Юрковский смог более обстоятельно поговорить с поручиком Теремриным лишь после того, как была выполнена задача под Лёбау, и полк, в составе авангарда князя Багратиона двинулся на соединение с основными силами русской армии.
– Как же это случилось? Как же вы не уберегли Ивлева? – спросил Юрковский, выслушав подробный доклад Теремрина о схватке с французами.
Ответ на эти вопросы уже был дан в докладе, и Юрковский спрашивал чисто риторически, спрашивал, с трудом осознавая случившееся. Теперь предстояло докладывать о происшествии по команде.
– Он давал какие-то поручения? – спросил Юрковский, не дожидаясь ответа.
– Он просил меня прибыть к генералу Барклаю-де-Толли, – сказал Теремрин.
Теремрин ничего не сообщил о том, что должен передать генералу, а Юрковский не стал спрашивать. Понял, что есть сведения, которые в определённых условиях подчинённые не могут сообщать даже своим командирам. Сказал лишь:
– Получен приказ следовать на соединение с главными силами. Армия отходит в район Прейсиш-Эйлау. Видимо, решено дать сражение.
У Теремрина ёкнуло сердце. Нет, не то чтоб он не верил всему услышанному от Ивлева, но столь быстрое подтверждение данных о том, что Беннигсен готовит поражение армии, которой командует, именно при Прейсиш-Эйлау, не могло прибавить оптимизма.
– В Эйлау сможете найти генерала Барклая и сообщить обо всём, что поручил Ивлев, – прибавил Юрковский, не обратив внимания на некоторое замешательство Теремрина.
Генерал Барклай-де-Толли принял сразу, едва доложили, что прибыл к нему офицер от полковника Ивлева.
Когда Теремрин вошёл, генерал стоял у окна. Повернулся, ответил на приветствие и встревожено спросил:
– Что с Ивлевым?
– Был смертельно ранен. Умер у меня на руках, – доложил Теремрин.
Барклай отвернулся к окну, некоторое время молчал. Затем спросил:
– Как это произошло?
Теремрин рассказал со всеми подробностями.
– С чем он прислал вас ко мне?
– Он поручил подробно доложить о результатах разведки.
– Прислал какие-то документы? – поинтересовался Барклай.
– Нет, документов не прислал. Только письмо. Вот оно, – сказал Теремрин, протягивая свиток. – Я запомнил всё, что нужно вам сообщить.
– А документы? – спросил Барклай.
– Тот человек, на встречу с которым он ходил, не решился их взять с собой, поскольку обнаружил слежку. Но всё же встречу не отменил из-за особенной важности данных.
– Особенная важность, – проговорил Барклай. – Да, особенная важность, особенная.
Только год спустя Теремрин понял смысл этой фразы, повторённой Барклаем дважды.
– Что же просил сообщить Василий Степанович Ивлев? – задал он вопрос, произнося имя погибшего подполковника с особым, распевным акцентом.
– Первое. Предположения относительно Пултусского сражения верны. Мы победили только благодаря тому, что вы спутали карты Беннигсена, разбив противника, противостоящего вашему корпусу. Верно предположение и относительно нашего наступления, которое едва не закончилось ударом во фланг. Ведь французы сосредоточили на нашем фланге солидные силы. Беннигсен специально подставлял армию под их удар.
– Бог Мой! – воскликнул Барклай. – Неужели нам готовят повторение Аустерлица? Опять измена, да не просто измена. Тогда нас предали австрийцы, а теперь, подумать страшно…
Он строго посмотрел на Теремрина и проговорил:
– Полагаю, вы понимаете, что этот разговор конфиденциален?
– Василий Степанович предупредил меня.
– Да, представьте, история повторяется. В восемьсот пятом, в Австрии, французы знали о нас всё. Их разведка работала прекрасно. Наша не работала никак. Всё было порушено после смерти Екатерины Великой и гибели Императора Павла Петровича. Наполеон знал, что мы не готовы к сражению. Прекрасно понимал это и Кутузов. Кутузову почти удалось убедить Императора Александра отказаться от сражения. И тут Наполеон прислал к Государю генерала Савари. Тот передал просьбу о встрече. Государь на встречу не поехал, а направил князя Долгорукова. Наполеон разыграл спектакль. Он говорил о том, что получил из Франции неприятные известия, что не желает столкновения с Русскими, поскольку находится в затруднительном положении. Возвратившись, Долгоруков убедил Государя, что французы в страхе и надо немедленно разбить их. Увы, всё это было дезинформацией, и мы, преданные союзниками, потерпели неудачу. И всё, отчасти, потому, что не имели никаких разведданных. Не то, что при Потёмкине. При нём мы о неприятеле знали всё. Кстати, Ивлев служил у Светлейшего.
– Он рассказал мне об этом.
– Так что ещё просил доложить Василий Степанович? – напомнил Барклай.
Теремрин рассказал о битве под Эйлау, расписанной, по словам Ивлева, как по нотам.
– Ничего нового Наполеон и Бертье не придумали. Я предполагал, что они будут действовать именно так. Нет, мы не дадим Беннигсену проиграть сражение. Не дадим. Что ещё вы мне хотите сказать?
– Наверное, самое важное. Не знаю, право, как начать. В это трудно поверить, – молвил Теремрин.
– Мы не в светском салоне. Говорите! – велел Барклай.
Он слушал молча, ведь теперь речь касалась самого Государя. Снова отошёл к окну, и Теремрин не мог определить, какова реакция на сказанное, поскольку не видел лица генерала.
Ивлев предупредил, что генерал Барклай-де-Толли человек весьма и весьма осведомлённый, что он поддерживает самые добрые отношение и с Аракчеевым, находящимся у Государя в фаворе, и с Ростопчиным, отправленным в Москву, словно в опалу.
Мелькнула мысль о том, что Барклай многое знает, поскольку уж очень спокойно слушал он то, что нельзя было слушать без волнения. Ещё бы! В роли Государя Симеон Афанасьевич Великий – единокровный брат, брат по отцу Александра Павловича.
– То, что вы рассказали, действительно подтверждено документами? – спросил генерал, когда Теремрин завершил своё повествование.
– Именно так. Вас удивляет, что полковник Ивлев доверил мне, гусарскому поручику, такую тайну?
– Это меня не удивляет. Мне известна ваша история, мне известно, что случилось с вами в Альпийском походе, известно, кто вас выходил, и каким образом вас вывезли в Россию. Да и не было у Василия Степановича иного выхода. Кому, кроме вас, он мог довериться? Вы понимаете, что волею Бога стали носителем весьма опасной тайны?
– Понимаю.
– Тайна Государя должна быть сохранена, поскольку разоблачение может быть использовано французами ровно также как поляками в смутное время. И ныне могут найтись самозванцы. Сколько от них страдала Россия! Англичанам, напротив, сегодня выгодно, чтобы эта тайна была пока сохранена. Ведь Россия им нужна для борьбы с Францией. А что будет им выгодно потом? Это неведомо, – Барклай словно бы рассуждал вслух, приглашая Теремрина к этим размышлениям.
– Что же делать? – спросил поручик.
– Подумаем… Если бы Ивлеву удалось получить документы, и они сейчас были в наших руках, мы бы ни один из фактов не могли бы обнародовать, ни один, даже о главнокомандующем.
– Но ведь Беннигсен командует вопреки здравому смыслу, – вставил Теремрин.
– В России многое случается вопреки здравому смыслу. Случается, что ясное всем не подлежит обсуждению гласному, поскольку слишком много злых сил осаждают престол. У нас, порой, всякие там английские, французские и прочие партии более привечаются властью, нежели национальные Русские силы, нежели Русская партия.
– А таковая есть?
Барклай ответил не сразу и ответил неопределённо:
– Каждый, кто Русский по сердцу, кто беззаветно служит Отечеству, может причислить себя к такой партии. Но вернёмся к делу. Вы видите хоть какую-то возможность получить документы?
– Весьма слабую. Над тем человеком, с которым встречался Василий Степанович, нависла беда.
– Вы хотели сказать, над Георгием Степановичем Ивлевым? Здесь вы можете называть его имя. Если с ним что-то случится, документы у его дочери сможете взять только вы. Вы будете немедленно переведены в моё подчинение.
– Если можно, после сражения? – попросил Теремрин.
– Пора бы вам понять, что успех или неуспех битвы часто решается не только на поле ратном. Мы уступаем в разведке. Это надо поправить. Я готовлю свои предложения военному министру и Государю по созданию особенной службы – разведслужбы. Мне нужны люди для этой службы. Вы повоевали в строю, имеете ранения. Вы нужны для важнейшего!
Барклай сделал несколько шагов к Теремрину, пристально посмотрел на него и спросил:
– У вас есть ещё какие-то дела?
– Я хотел побывать у генерала Резвого, – сказал Теремрин.
– Хорошо. Поговорите с Дмитрием Петровичем, выскажите своё мнение относительно плана неприятеля, относительно действий корпуса Ожеро. – Барклай подчеркнул: «Своё мнение», а, стало быть, упоминать о том, что стало известно от Ивлева, не следовало. – Впрочем, самый тонкий намёк сделать можете, – прибавил он.
А спустя полчаса Теремрин уже переступил порог помещения, в котором находился начальник артиллерии Русской армии.
Резвой встретил приветливо, пригласил разделись с ним скромный солдатский ужин. Теремрин отказываться не стал.
– Заглянул повидаться или по делу? – спросил Резвой, когда они сели за стол.
– Я по делу и очень серьёзному.
– Хорошо, тогда поговорим после ужина, – решил Резвой, посчитав неудобным удалять из-за стола офицеров квартирмейстерской службы, которые ужинали вместе с ними.
Когда остались одни, Теремрин начал издалека:
– Дмитрий Петрович, вы можете отнестись серьёзно, к тому, что сообщит вам молодой офицер, если сказанное покажется, на первый взгляд, совершенно невероятным?
– Во-первых, смотря, кто этот офицер, – ответил Резвой, – ну и, во-вторых, это зависит от сказанного. В любом случае, то, что я дружен с твоим отцом, и то, что знаю самого тебя с раннего детства, нельзя сбросить со счёта. Так о чём же таком невероятно ты хочешь мне рассказать?
– То, что услышал от офицера, который выполнял секретное поручение генерала Барклая в тылу врага.
– Слушаю тебя, – молвил Резвой.
Теремрин заговорил. Он изложил то, что узнал от Ивлева о плане сражения, расписанном до минуты. Он коснулся только сражения, ни словом не обмолвившись ни о Беннигсене, ни об Императоре.
Резвой пригласил Теремрина к карте.
– А теперь покажи, как ты видишь развитие событий по их плану.
Теремрин легко справился с задачей.
– Молодец, вижу, что время учёбы в кадетском корпусе не прошло для тебя даром, – похвалил Резвой и задумчиво прибавил: – Неужели измена? Неужели всё продано ещё до начала сражения. Ужасно об этом думать ужасно и горько. Впрочем, Государь измены не простит.
Теремрин промолчал, а Резвой проговорил, словно размышляя:
– На военном совете Беннигсен вёл себя странно. Он не поставил конкретных задач, не организовал взаимодействия. Впрочем, может быть, ты удивишься, но касательно самого неприятельского плана, ничего нового я не узнал. Тактика действий французов достаточно стандартна и шаблонна. Я изучил ряд сражений. Почти в каждом они наносили главный удар своим правым флангом по левому флангу неприятеля, заставляли обороняющихся перебросить резервы из центра, и ещё более сильным ударом в центре разрубали противостоящую армию на две части. Я не сомневался, что завтра французы будут действовать именно так. То, о чём ты рассказал мне, лишь подтвердило правильность моего решения. Теперь же карты раскрыты, а если ты предупреждён, уже не побеждён.
Резвой помолчал, некоторое время что-то рассматривая на карте, затем продолжил:
– Я знал, что удар в центре будет, теперь знаю, что этот удар нанесёт корпус маршала Ожеро. Что ж, его ждёт сюрприз.
– Сюрприз?
– Да, и ты завтра узнаешь, какой это сюрприз. Запомни, завтрашнее сражение войдёт в историю, как артиллерийское, в котором основной урон стороны понесут именно от артиллерийского огня, поскольку наш боевой порядок необыкновенно плотен, а эта плотность предопределит и плотность атакующих колонн. Для артиллерии будет жатва, ведь у французов около четырехсот пятидесяти орудий, а у нас около четырёхсот! На данный момент я даже не берусь предугадать, какая роль выпадет гусарам, да и вообще кавалерии. В любом случае, желаю тебе удачи.
По пути в расположение полка, куда он направлялся, чтобы сдать дела, Теремрин выехал на холм в центре боевого порядка. И справа, и слева горели бивачные огни. Мерцали они и впереди, в морозной дымке, где готовилась к сражению французская армия.
Теремрин вспомнил фразу, произнесённую Резвым с необыкновенной убеждённостью: «Государь измены не простит!». Вспомнил и подумал о том, что трудно, очень трудно будет поверить Резвому, да и многим другим генералам в то, о чём рассказал на смертном одре полковник Ивлев.
Теремрин размышлял об этом без всякого осуждения, ибо не мог не признать, что если бы вот так, невзначай, не из уст Ивлева и не в той обстановке услышал бы всё, что услышал об Императоре, ни за что бы не поверил. Именно в те минуты, на высоком холме под Эйлау, Теремрин впервые задумался о том, что исход далеко не всех сражений решается на поле боя, иногда всё бывает определено гораздо ранее, и в предопределении этом особую роль играют силы, самые различные, от тайных политических, до особых, секретных. Он уже не ощущал того предбоевого азарта и того воодушевления, которые он испытывал перед битвами минувших кампаний, в которых довелось участвовать. Сейчас он думал о том, как удастся Русским генералам выпутаться из того сложнейшего положения, в которое поставил их уже и поставит ещё не раз завтра остзейский барон Беннигсен. Он не мог никому поведать правды о бароне и теперь надеялся лишь на то, что не только Дмитрий Петрович, но и другие думающие генералы уже сами догадываются о том, кто повелевает ими. Ну а тот, кто догадается, тот, несомненно, примет правильное решение. Собственно, он и не мог никому и ничего доказать, ибо документов у него не было. Их предстояло ещё получить. И, конечно же, не выходило из головы ещё одно обстоятельство. Теремрин постоянно и неотступно думал о хранительнице тех документах, которые, по существу, были завещаны ему Ивлевым. Он думал о Тюри, думал о своём сыне, которого не видел ни разу и которого, при неблагополучном, драматическом стечение обстоятельств, вполне мог не увидеть вовсе. Со смертью Ивлева, если и не умерла, то, во всяком случае, сильно поколебалась надежда найти Тюри. Он просто не знал, каким образом можно это сделать.
Относительно судьбы её отца, Ивлев вряд ли ошибался. Если уж выследили и сумели смертельно ранить Ивлева, который был под охраной казаков и гусар, наверняка захватили и Курта Зигфрида – Георгия Степановича Ивлева.
И совершенно неожиданно, впервые за всю боевую биографию, его охватила тревога за свою собственную жизнь. И она была вполне понятна и оправдана, ведь от него теперь зависели жизни Тюри и сына, от него зависела судьба документов, способных повлиять на судьбу России. И он, обратив взор на тёмное январское небо, прочитал слова молитвы, закончив их фразой: «Сохрани, Господи, жизнь мою. Я обещаю посвятить её всю, без остатка, великому делу служения России на новом, неведомом пока, но важном поприще».