Зинуля Румянцева производила впечатление перепуганного лесного зверька. Маленькая, худенькая, с беспокойным и тревожным выражением голубых глаз над несколько великоватым, вполне еврейским носом. Румянцевой она значилась по ушедшему в неизвестность мужу. Еврейской её фамилии я не помню. Всё в её жизни происходило через пень колоду. Она металась и расставляла по местам непослушные обстоятельства и их последствия. В конце девяностых, в мой первый период пребывания в Америке, я часто заходил к ней. Потом моя жизнь переменилась и я потерял её из виду.
Зинулина семья состояла из неё, мужа-американца еврейского происхождения Дэвида и дочки Лейлы. В Лейлу дочка переквалифицировалась из Лены. Зинуля работала программистом и зарабатывала неплохо. Но учитывая, что в семье зарабатывала она одна, жили не так уж богато. Муж Дэвид имел докторскую степень по философии и пытался заниматься риелэстейтом, то есть недвижимостью, но безуспешно. Денег его потуги не приносили. Несмотря на это, Дэвид не унывал и в состоянии депрессии я его не помню. Был он небольшого роста, полноват и уютно кругл. На его розовых щеках и в ясных светлокарих глазах отпечатался непробиваемый оптимизм непуганого американца (чуть было не сказал – дурака). На меня Дэвид производил несколько глуповатое впечатление. На меня впрочем такое впечатление производят почти все оптимисты. Почему-то запомнилось возвращение Дэвида домой после встречи выпускников университета. Я как раз сидел у Зинули в гостях. Дэвид явился навеселе, в радостном и самодовольном состоянии духа и сильно напоминал розовый пузырь. Именно этот образ возникает перед моим мысленным взором стоит мне Дэвида вспомнить. Надо сказать, Дэвидово веселье могло цвести только в Зинулином доме. Никакая американка его безденежье и лузерство не потерпела бы. Зинуля подцепила его в каком-то баре или он её там подцепил. Во всяком случае, никто их специально не знакомил.
Лейла тоже представляла собой довольно нелёгкий вариант. Она закончила школу и пару лет училась в колледже. Учёба и карьера её мысли не занимали. Не очень ясно что именно крутилось в её голове, но только не материальные предметы. Она писала русские стихи, интересовалась молодёжными американскими поветриями, полгода провела в Калифорнии в объятиях пожилого режиссёра. Кажется, не только мужчины её интересовали в сексуальном плане, но в эти вопросы я вникать не мастак. Страдала она разными неврозами и психозами и наблюдалась у психиатра. Зинуля только успевала поворачиваться. Все дочкины капризы и проблемы, Дэвидовы прожекты и вздорные начинания плавали по дому клубами ментального тумана и заволакивали порой видимость так основательно, что я легко представляю себе Зинулю, передвигающуюся по комнатам с вытянутыми руками, подобно слепому или лунатику.
Компания собиралась преимущественно русская, и тоже в своём роде. Больше вспоминаются холостые мужики, в число которых можно поместить и меня. Пили, шумели, несли разный вздор. Запомнился бородатый, худой и сутулый тип, имя которого уже выветрилось из памяти. Запомнился, во-первых, тем, что всё время нахваливал немцев, внесших по его мнению из всех народов самый значительный вклад в цивилизацию. Несколько странное рассуждение для еврея, учитывая весомый вклад немцев в некоторые уникальные разработки по утилизации и сжиганию органических отходов. Во-вторых, этот бородатый потряс меня изложением своей легенды, за которую ему дали политическое убежище. Он живописал в своём заявлении банду законспирированных антисемитов, узнававших друг друга по красному шарфику. Подробностей не помню.
Постепенно все проблемы сосредоточились вокруг Лейлы. Зинуля боялась суицида. Оптимистический Дэвид полагал, что с девочкой нужно поговорить. Он водил её в недорогие рестораны и морочил голову болтовнёй. От такой психотерапии я бы пожалуй повесился. Похоже, Зинуля заподозрила то же самое и поучительные беседы Дэвида пресекла на корню. В конце концов Дэвид со своим радостным взглядом на жизнь и полной своей непригодностью к её материальному воплощению осточертел обеим и Зинуля его попёрла. Молодец, Зинуля! Нечего оптимистам лезть в нашу полуразложившуюся жизнь. Что до Лейлы, то мне её очень жаль. Её проблемы можно описать, как художественные задатки без таланта художника. Очень тяжёлая ситуация. Художественный дар - это скорее наказание. Если он есть. Но, если его нет, а присутствует художественный склад психики, это наказание вдвойне. Художественный дар в какой-то степени, хотя и не полностью, затыкает дыры и изгоняет часть бесов, вытесняя их в художественные образы. Если же нет этой возможности, все они остаются и невозбранно терзают душу. Рабби Штейнзальц считает, что, умирая, человек, точнее его душа, попадает в окружение мысле-образов, которые он наплодил за жизнь. Неизвестно ещё куда попадёт душа Штейнзальца. Возможно, её окружат его собственные враки и начнут канючить – «Зачем ты всё это напридумывал? Ведь и сам ни черта не знаешь.» Я надеюсь, что вся бесовщина истероидно-художественных натур со смертью распадается и растворяется, как сны проснувшегося человека. Иначе мне и самому придётся несладко.