1918 +
(Сон в 3-х действиях с прологом и эпилогом по мотивам произведений Михаила Булгакова)
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Рассказчик, человек 30 с небольшим лет, интеллигентской внешности.
Алексей Васильевич Турбин, врач, 28 лет.
Елена, его сестра, 24 лет, замужем.
Николка, их брат, 17 с половиной лет.
Виктор Викторович Мышлаевский, штабс-капитан, артиллерист, лет 25.
Леонид Юрьевич Шервинский, поручик, личный адъютант гетмана, с прекрасным баритоном, ровесник Мышлаевского.
Ларион Ларионович Суржанский (Лариосик), родственник Елены по мужу, лет 20.
Юлия Александровна Рейсс.
Максим, пожилой гимназический сторож.
Иван Русаков, сын библиотекаря, поэт, пациент Алексея, чуть за 20 лет.
Пролог и эпилог происходят в Москве, не ранее 1923 г., первое, второе и третье действия – в Киеве. Первое – вечером 13 декабря и в ночь на 14 декабря 1918 г.; второе – поздним утром, в течение дня и вечером 14 декабря, до поздней ночи на 15 декабря; третье – утром 15 декабря, 22 декабря 1918 г. и в день и вечер Крещенского сочельника 1919 г.
Пролог, первое и второе действия исполняются без перерыва.
ПРОЛОГ
Сцена закрыта занавесом. На ступеньках сидит Рассказчик, как бы задумавшийся в беседе со зрителями и что-то вспоминающий.
Рассказчик. Я видел сон: мой родной город, Киев, снег, зима, гражданская война… И как будто был лютый мороз, и крест на чугунном князе Владимире в неизмеримой высоте горел над замёрзшим Днепром. (Пауза.) Я погиб во сне… Прошла надо мной беззвучная вьюга, а затем появился дом, фортепиано и возле него люди, которых нет уже на свете. (Пауза.) Меня разбудила вьюга. Это было девятнадцатого января, в Крещение. Я проснулся и хотел записать то, что видел во сне. Поверх зелёного абажура лампы я надел ещё один, из розовой бумаги, и бумага ожила. На ней я выписал слова: «И судимы были мёртвые по написанному в книгах, сообразно с делами своими». (Пауза.) Мне очень хотелось передать то, что я видел, и я всматривался, всматривался в эту свою картинку… А картинка эта была не плоская, а трёхмерная, вроде коробочки, и в ней было видно: горит свет и движутся те самые фигурки… Ноты на фортепиано были раскрыты… (Встаёт и, продолжая говорить, идёт по авансцене к середине.) С течением времени коробочка зазвучала. Я отчётливо слышал звуки фортепиано… (Останавливается, прислушивается.)
Откуда-то из глубины сцены, действительно, доносятся звуки фортепиано, слабые, приглушённые.
Играют «Фауста». (Опять прислушивается.)
Фортепиано смолкает.
Вдруг «Фауст» смолкает…
Нежно и глухо гитара играет что-то неопределённое.
…и начинает играть гитара…
Играет громче, но по-прежнему неопределённо.
Кто играет? (Приоткрывает одну половину занавеса и заглядывает в образовавшуюся щель. Обрадованно и немного таинственно.) Вон он выходит из дверей, с гитарой в руках. (Открывает одну половину занавеса, другая открывается сама.)
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
КАРТИНА ПЕРВАЯ
Столовая в квартире Турбиных. Вечер. Горит электричество. Настенные часы постоянно негромко тикают (но зрителям их не видно), так что к этому привыкаешь и перестаёшь замечать. В дальней стене окно, кремовые шторы открыты. За окном снег и дрожащие, мерцающие огонёчки. В левом дальнем углу печка, жарко натоплена. На её поверхности надписи , сделанные в разное время 1918 г.
Рукой Николки:
Слухи грозные, ужасные,
Наступают банды красные!
Бей Петлюру!
Рукой Мышлаевского:
Леночка, я взял билет на Аиду.
Рукой Шервинского:
1918 года, мая 12 дня я влюбился.
Рукой Елены:
Вы толстый и некрасивый.
Рукой Шервинского:
После таких слов я застрелюсь.
Рукой Алексея:
Да здравствует Россия!
Да здравствует самодержавие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина.
Рукой Николки, печатными буквами:
Я таки приказываю посторонних вещей на печке не писать под угрозой расстрела всякого товарища с лишением прав.
(Нарисована смешная рожица.)
У печки табурет. Посередине комнаты стол с белой крахмальной скатертью, но к ужину пока не накрытый. Вокруг стола 4 стула. В правом дальнем углу Алексей сидит в кресле с ногами, одет по-домашнему, в руках раскрытая книга, мрачен. Из двери слева входит Николка, в унтер-офицерской форме, с погонами на плечах и трёхцветным шевроном на левом рукаве, в сапогах, с гитарой в руках, наигрывает и напевает что-то неопределённое.
Николка (присаживаясь на ручку кресла, играет и поёт – песня известная белогвардейская, но мотив медленнее, чем обычно).
Скажи мне, кудесник, любимец богов,
Что сбудется в жизни со мною?
И скоро ль, на радость соседей-врагов,
Могильной засыплюсь землёю?
Алексей. Не надрывай ты мне душу, пожалуйста. Пой что-нибудь весёлое.
Николка. Да что петь-то? Пока, видишь ли, ничего ещё толком не известно… (Играет, поёт.)
Слухи грозные, ужасные:
Наступают банды красные!
Хуже слухи каждый час:
Петлюра идёт на нас!
Алексей. Что ты поёшь? Кухаркины песни какие-то.
Николка. Почему кухаркины? Это я сам сочинил, Алёша.
Алексей. Ладно. (Отложив книгу, потянувшись.) А ну-ка, сыграй «Съёмки».
Николка (играет, поёт).
Едут, поют юнкера гвардейской школы,
Трубы, литавры на солнце горят.
Поют вместе.
Лейсь, песнь моя
Любимая!
В двери справа появляется Елена, смотрит на братьев, потом на часы.
Николка (обернувшись к ней). Волнуешься?
Елена. Десять часов уже, а он должен был вернуться самое позднее – в три.
Николка. У нас часы спешат, Леночка.
Елена. Не сочиняй, пожалуйста.
Николка. Волнуется сестра.
Елена. Алёша, где же он, в самом деле?
Алексей. Придёт, Леночка. (Делает Николке знак запевать, но тот не успевает.)
Елена. Уж не случилось ли с ним чего-нибудь?
Алексей. Ну конечно, нет.
Елена. Тогда почему его до сих пор нет?
Николка. Что за комиссия, Создатель, быть замужней сестры братом!
Алексей. Ты же знаешь сама, какая сейчас езда. Стоят, наверное, на каждой станции.
Николка. Революционная езда. Час едешь – два стоишь. (Играет, поёт.)
Здравствуйте, дачники, здравствуйте, дачницы…
Поют вместе с Алексеем.
Съёмки у нас уж давно начались…
Елена хочет подпеть братьям, но вдруг замирает, прислушиваясь.
Лейсь, песнь…
Елена. Погодите!
Обрывают песню.
Слышите?
Слышно, как на улице стреляют пушки.
Николка вскакивает, прислоняет гитару к креслу и бежит к окну, Елена за ним. Алексей нехотя спускает ноги на пол, идёт за ними, останавливается чуть поодаль от окна.
Николка (взявшись одной рукой за шпингалет, а другой за стекло и прижав к стеклу лицо). Так близко! Такое впечатление, что под Святошином стреляют.
Елена (в тревоге). Не может быть так близко…
Николка. Хочется мне туда поехать, узнать, в чём дело…
Елена. Ну да, тебя там не хватало… (Напряжённо вглядывается в темноту за окном.)
Алексей (одновременно с Еленой). Конечно, тебя ещё не хватает.
Елена отворачивается от окна, и некоторое время они с Алексеем смотрят в глаза друг другу. Потом Алексей садится на прежнее место, Елена стоит неподвижно, в задумчивости. Николка снова берёт гитару и ходит по комнате, наигрывая что-то неопределённое.
Николка (напевает, перебирая струны). Не может быть… Туманно… Ах, как всё туманно…
Алексей (строго). Никол!
Николка (бодро играет и поёт).
Сапоги фасонные…
Елена. Николка, сходи принеси самовар.
Николка ставит гитару у окна, убегает в дверь налево. Скоро возвращается, внося блестящий самовар, на который сверху надет гарусный петух. Елена тем временем накрывает стол для чая. Николка ставит самовар на табурет у печки, разливает с Еленой чай.
Алексей (снова взял книгу, но не читает, рассеянно смотрит в пространство). Да, прекрасно можно было бы закусить и выпить чайку, если б не все эти мрачные обстоятельства…
Николка вздыхает и косится на гитару – не сыграть ли что-нибудь повеселее.
Елена. Садитесь.
Все садятся к столу, Алексей кладёт рядом с собой книгу.
Николка. Желал бы я знать, почему так близко стреляют? Ведь не может же быть… (Умолкает, торопливо тянется за бутербродом.)
Алексей. Потому стреляют, что немцы… (Осёкся, взглянул украдкой на Елену.)
Елена. Что?
Алексей. Это я так… Немцы охраняют линию на запад.
Елена (догадалась). Они что… Неужели они оставят нас на произвол судьбы?
Николка. Ничего не известно. (Ест бутерброд и запивает чаем.)
Алексей (пьёт чай). Подумай сама, мыслимое ли дело, чтобы немцы подпустили Петлюру близко к городу?
Елена. Они и не подпустят. Они сами уходят. Я сегодня видела Щеглову, и она сказала, что из-под Бородянки вернули два немецких полка.
Николка. Чепуха. Налей мне, пожалуйста, ещё одну чашечку чаю.
Елена наливает.
Спасибо.
Елена. Я уверена, что на их поезд напали и…
Алексей. И что? Ну что ты выдумываешь?
Николка. Ты не волнуйся. Соблюдай, как говорится, спокойствие.
Елена. Если бы немцы не сделали этой подлости, всё было бы отлично. И почему нет хвалёных союзников? Обещали, обещали…
Николка. Лена, ты почему чай не пьёшь? (Притрагивается к её чашке.) Остывает.
Елена. Не хочется… (Отодвигает от себя чашку.) Я книжку почитаю. (Раскрывает книгу наугад, но не читает, а просто смотрит на страницу, думая о своём.)
Алексей (про себя). Испортил вечер. Со своим денежным гетманским поездом. Где можно так застрять? (Вслух.) Ничего с ним не случится. Придёт он.
Елена. Что вы меня утешаете? Конечно, на поезд с деньгами напали… Убит… А вы его ненавидите.
Алексей. Лена, послушай меня. Полтора года как ты вышла за него замуж. И чуть ли не с самого дня вашей свадьбы у нас в жизни образовалась какая-то трещина… как в вазе образуются трещины, и добрая вода уходит через неё незаметно…
Внезапно гаснет электричество.
Каждую минуту гаснет! Какая-то часть, очевидно, идёт.
Слышно, как на улице, проходя строем мимо дома, поют:
Бескозырки тонные,
Сапоги фасонные,
То юнкера на ученье идут…
Лена! Свечи у нас есть?
Елена. Да. Сейчас. (Уходит в дверь направо.)
Николка вдруг всхлипывает, потом ещё и ещё раз.
Алексей. Николка, ты что?
Николка. Маму что-то вспомнил… (Всхлипывает.)
Алексей. Да… Ты только не плачь.
Николка (со слезами). Угу.
Алексей. Так, пойдём в кабинет, я тебе успокоительного накапаю. (Уводит его через дверь направо.)
Вдруг за сценой шум и голос Николки: «Да что ты…». Голос Алексея: «Осторожно!».
КАРТИНА ВТОРАЯ
В столовую из двери справа входит, со свечой, Рассказчик.
Рассказчик (ставя свечу на стол). Николка в гостиной на стул наткнулся. (Заглядывает в книгу, читает.) «…мрак, океан, вьюгу». (Узнал.) «Господин из Сан-Франциско». (Садится к столу, смотрит на чашки.) При матери, Анне Владимировне, это был праздничный сервиз в семействе, а теперь у детей пошёл на каждый день. А скатерть белая, крахмальная. (Поглаживает скатерть.) Это от Елены: она не может иначе. И от Анюты. Горничная, выросла в доме Турбиных. Да, прекрасно можно было бы… (Пауза.) Мама у них полгода назад умерла, в мае. Вот это всё, что в доме, в самое трудное время оставила детям. Сказала: «Дружно… живите». Но как жить?
Алексею Васильевичу, старшему, – двадцать восемь лет. Врач. Елене – двадцать четыре, а Николке – семнадцать с половиной. Жизнь-то им как раз перебило на самом рассвете. Старший только после службы в город вернулся, думал, наладится жизнь, – и вот…
Мать сказала детям: «Живите». А им придётся мучиться и умирать. (Пауза.)
Печка, часы, ковры… Книги. Лучшие на свете шкафы с книгами, с Наташей Ростовой, с «Капитанской дочкой», пахнут таинственным старинным шоколадом… И жизнь, о которой пишется в шоколадных книгах… Но она не только не начинается, эта жизнь, а кругом становится всё страшнее и страшнее. И отец Александр, который маму отпевал, говорит, что будут ещё испытания… Большие испытания. (Слегка хлопнув обеими руками по столу и опираясь на него, встаёт.) А «Капитанскую дочку» сожгут в печи.
Вспыхивает электричество. В передней раздаётся звонок. Рассказчик задувает свечу и, унося её с собой, поспешно уходит в дверь налево.
КАРТИНА ТРЕТЬЯ
Алексей (из гостиной, радостно). Слава Богу, вот и Владимир!
Николка (оттуда же). Да, это Тальберг. Я открою! (Появляется из двери справа, пробегает через столовую в переднюю.)
В передней щёлканье двери, удивлённый голос Николки и другой голос, хриплый. Стук кованых сапог и винтовочного приклада.
В столовую входит Елена. Она припудрилась и поправила причёску. Глаза немного красные, от недавних слёз, но радостные.
Алексей (входит, прислушивается к шуму из передней). Это не Тальберг. Никол, кто там?
Николка (из передней). Виктор Викторович!
Мышлаевский (из передней). Я, Мышлаевский.
Елена. Витя…
Мышлаевский (приглушённо). Осторожно вешай, Никол. В кармане бутылка водки. Не разбей. А-а…
Николка. Алёша, помоги!
Мышлаевский. Ох… Совершенно замёрз… Ох… Ох…
Алексей бежит в переднюю, они вместе с Николкой вводят Мышлаевского. Он во френче и синих брюках, на ногах узкие щегольские сапоги с пряжками.
Алексей. Откуда ты?
Елена. Откуда?
Мышлаевский. Из-под Красного Трактира. Позволь, Лена, ночевать. Не дойду домой. (Целует Елене руку.)
Елена. Ах, Боже мой, конечно!
Алексей. К печке.
Подкатывают к печке кресло, усаживают Мышлаевского, он стонет.
Елена. Надо в ванну тебя, я сейчас приготовлю. (Быстро уходит.)
Мышлаевский (указывая на сапоги). Голубчики, снимите, снимите, снимите…
Алексей и Николка начинают стаскивать с него сапоги.
Легче… Ох, легче…
Снимают сапоги, поят Мышлаевского горячим чаем.
Пальцы-то… Неужели отрезать придётся?
Алексей (осматривает). Погоди… Нет, что ты. Так, приморозил. Отойдут. Сейчас разотрём…
Растирают ноги Мышлаевскому.
(Вдруг, остановившись, кричит.) Что же это за подлецы! (Спокойнее.) Валенки не могли вам дать, что ли?
Мышлаевский. Ва-аленки…
Алексей (трёт ноги). Легче?
Мышлаевский. Легче…
Николка. Вы скажите, что там под Трактиром делается?
Мышлаевский. Метель там, под Трактиром. Нет, гетман, а? Во дворце… А нас погнали, в чём были. А? Сутки на морозе в снегу… Полковник Щёткин, а? На машине, с адъютантом… И коньяком от него на версту…
Алексей. Зачем же, не понимаю, вас под Трактир погнали?
Мышлаевский. А мужички там… Ты Достоевского читал когда-нибудь?
Алексей. Читал, и сейчас «Бесов» перечитываю.
Николка. Я тоже Достоевского люблю. Выдающийся писатель…
Мышлаевский. Ага. Как же.
Алексей. Он пророк. Он предвидел всё, что получится. А этот его Кармазинов? Который говорит, что Россия – «страна деревянная, нищая и… опасная», а «русскому человеку честь – одно только лишнее бремя»…
Мышлаевский (зевая). А я бы этого выдающегося писателя… повесил.
Алексей. За что так строго, смею спросить?
Мышлаевский. За это самое. За народ-богоносец. Вон, под Трактиром эти богоносцы окаянные… (Махнул рукой.)
Николка с Алексеем переглянулись.
Знаете, когда смена пришла? Сегодня в два часа дня. Юнкера. И, можете себе представить, прекрасно одеты – в папахах, в валенках и с пулемётной командой. Мы, говорят, думали, что вас тут роты две с пулемётами, как же вы стояли. Привёл их полковник Най-Турс.
Николка. А, наш, наш!
Мышлаевский. А в Попелюхе ещё красивее вышло. Я сегодня утром лично на разведке напоролся на одного деда и спрашиваю: «Где ваши хлопцы?». Деревушка словно вымерла – ни одной души. А он сослепу не разглядел, что у меня погоны под башлыком, отвечает: «Уси побиглы до Петлюры»…
Елена (из комнат). Витя, иди!
Мышлаевский. Сейчас, сейчас. Спасибо, Леночка. (Встаёт.)
Елена (входит). Туфли и халат я тебе там приготовила. Иди.
Мышлаевский. Лена, ясная, позволь я тебя за твои хлопоты обниму и поцелую. (Обнимает и целует.) Как ты думаешь, Леночка, мне сейчас водки выпить или уже потом, за ужином?
Елена. Нет, я думаю, что потом, за ужином. Мужа ты моего там где-нибудь не видел? Муж пропал. В три должен был вернуться…
Мышлаевский. Что ты, Леночка, найдётся. Приедет. (Уходит.)
Николка (берёт гитару, перебирает струны, напевает). Найдётся… Приедет…
Алексей. Николка, не пой ты, пожалуйста.
Николка. Почему? Может быть, ты скажешь, что у меня голоса нет?
Алексей. Да, голоса нет. (Собирается уйти.)
Николка. Это ты напрасно, Алёша. У меня есть голос. Правда, не такой, как у Шервинского, но всё-таки довольно приличный.
Елена. Нету никакого.
Николка. Это ты расстроилась просто. А между прочим мне учитель пения говорил, вы, говорит, Николай Васильевич, в опере могли бы петь, если бы не революция…
Елена. Ну да, ты – в опере, Шервинский – в La Scala и в Большом театре…
Николка. Леночка, я же говорю, это учитель пения…
Алексей. Дурак твой учитель пения.
Николка. Ну вот. Полное расстройство нервов в турбинском доме. У меня голоса нет, а вчера ещё был, учитель пения дурак, и вообще пессимизм. А я по своей натуре больше склонен к оптимизму.
Звонок в передней.
Елена. Он! (Бежит открывать.)
Алексей (Николке). Ладно, оптимист, пошли Тальберга встречать. (Берёт его за плечо и уводит через дверь налево.)
Занавес.
КАРТИНА ЧЕТВЁРТАЯ
Занавес закрыт. На сцене сбоку появляется Рассказчик, садится на ступеньки.
Рассказчик. Тальберга встречать… На дальнем пути Киева Пассажирского уже стоит поезд: в час ночи Генеральный штаб уезжает в Германию. Тальберга берут: у Тальберга нашлись связи… Елену он, конечно, не может взять с собой на скитания и неизвестность. А сам бежит? Что вы, как можно? Полковники Генштаба не бегают. Они ездят в командировку. У Тальберга командировка в Берлин от гетманского министерства.
Эх… Не увидит больше Владимир Робертович Тальберг фортепиано в гостиной у Турбиных, не услышит, как Елена играет Шервинскому аккомпанемент… Но всё же, когда Турбиных и Тальберга уже не будет на свете, опять зазвучат клавиши, опять будут играть «Фауста», потому что «Фауст» – совершенно бессмертен. (Пауза.)
Да, тут без Тальберга, конечно, будет бывать Шервинский… А пожалуй, всё вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского. Конечно, сейчас штабы, война, большевики, и Петлюра, и долг, но потом, когда всё придёт в норму…
Занавес открывается, Рассказчик исчезает за сценой.
КАРТИНА ПЯТАЯ
Столовая. Ночь. Окно закрыто кремовыми шторами. Стол накрыт для ужина. В вазе на столе букет роз, который Шервинский принёс Елене. Она во главе стола, в кресле. По длинной грани стола сидят Шервинский, Мышлаевский, Алексей и Николка. Место Тальберга напротив Елены пустует.
Шервинский (Елене). …когда всё придёт в норму, я бросаю военную службу – и на сцену. Буду петь в La Scala и в Большом театре. Вы знаете, я однажды в Жмеринке пел эпиталаму и вместо fa взял la и держал его шесть тактов.
Елена. Сколько?
Шервинский. Пять тактов держал. Напрасно вы не верите. Там была одна графиня, красавица… Она влюбилась в меня после этого la.
Елена. За голос?
Шервинский (печально). Да, очевидно…
Елена. В вас только и есть хорошего, что голос. Если побрякушки адъютантские не считать.
Шервинский. Так я и знал! Все твердят одно и то же: Шервинский – адъютант, Шервинский – певец… А что у Шервинского есть душа, этого никто не замечает.
Елена вздыхает.
Мышлаевский. Леночка, пей вино, золотая, пей. Всё будет благополучно. Он даже лучше сделал, что уехал. Проберётся на Дон и приедет сюда с деникинской армией.
Шервинский. Кто уехал?
Елена. Владимир Робертович. (Задумчиво смотрит на розы.)
Шервинский. Позвольте, он же сегодня должен был вернуться?
Елена. Он вернулся и опять уехал.
Шервинский. Куда?
Елена. Сколько раз я просила вас, Леонид Юрьевич, не дарить мне такие букеты. Мне неприятно, что вы тратите деньги.
Шервинский. Деньги существуют для того, чтобы их тратить, как сказал Карл Маркс. Так куда же уехал Владимир Робертович?
Елена. Ну спасибо вам, дивные розы. В Берлин.
Шервинский. В Берлин? И надолго, разрешите узнать?
Елена. Месяца на два.
Шервинский. Что вы! На два месяца. (С плохо скрываемой радостью.) Я так расстроен!
Елена. Я вижу.
Шервинский. Печально, печально… (Тихонько чокается с Еленой и пьёт. Она только поддерживает свой бокал за ножку, не поднимая его.)
Братья Турбины и Мышлаевский всё это время говорили и продолжают говорить между собой о политике, выпивая и закусывая.
Алексей. Никол, ты на водку-то не налегай.
Николка. Слушаюсь! Я – белого вина.
Мышлаевский (наливает ему вина). Ну пусть выпьет. Последний ужин дивизиона.
Николка. Завтра выступать!
Алексей. Вот именно. Ты, Виктор, тоже особенно не гони. Завтра выступать.
Мышлаевский. По последней.
Шервинский (поднимает бокал). Здоровье Елены Васильевны! Ура!
Все (кроме Елены). Ура! (Чокаются.)
Елена. Тише, тише! Что вы, господа! Всю улицу разбудите. И так уже говорят, что у нас каждый день попойка. Спасибо. Спасибо.
Чокаются, пьют.
(Шервинскому.) Вы скажите, что с гетманом?
Николка. Да, что с гетманом?
Шервинский. Всё в порядке, господа. Вчера был ужин во дворце. На двести персон. Гетман в национальном костюме… Елена Васильевна, почему вы не пьёте?
Елена. А вы напоить меня хотите? Говорят, что немцы нас оставляют на произвол судьбы.
Шервинский. Не верьте никаким слухам, Елена Васильевна. Гетман…
Мышлаевский. Гетман! Я из-за вашего гетмана ноги себе отморозил! (Пьёт.)
Алексей. В самом деле, что это такое? Полгода он… Кто запретил формирование русской армии? Гетман. Кто придумал всю эту комедию с украинизацией? Гетман. Кто…
Шервинский. Немцы не позволили бы формировать армию: они её боятся.
Алексей. Значит, немцам нужно было объяснить, что мы им не опасны. Будь сейчас в городе русская армия… (Закашлялся.)
Николка (хлопает его по спине). Будет армия…
Алексей. Как же, четвёртый день формируется! Конечно, когда ухватило кота поперёк живота… В двух шагах враг, а они начали формировать армию? Да если бы вовремя начали, мы бы уже Москву взяли, Троцкого бы в Москве прихлопнули, как муху, а не то что Петлюру тут, в Малороссии. Что такое Петлюра? Так, миф, туман. Миф, такой же замечательный, как миф о Наполеоне, но гораздо менее красивый. Говорят, у него чуть ли не миллионная армия. Откуда взялась эта армия, соткалась из воздуха? Да вы понимаете, что гетман ваш – он бы Россию спас! Армия формируется! На сто юнкеров – сто двадцать человек студентов, которые винтовку в руках никогда не держали. Офицеры превращаются в завсегдатаев кафе…
Шервинский. Погоди. Я должен сказать в защиту гетмана. План у него был правильный. Немцы оказали бы нам помощь в борьбе с большевиками, и гетман торжественно положил бы Украину к стопам Его Императорского Величества Государя Императора Николая Александровича.
Алексей. Какого Николая Александровича?
Мышлаевский (про себя). Вот нализался!
Николка (тихо). Император убит…
Шервинский. Господа! Известие о смерти Его Императорского Величества…
Мышлаевский. Несколько преувеличено.
Елена. Витя, ты офицер! Стыдно. Дайте ему сказать.
Шервинский. Благодарю вас, Елена Васильевна. Известие это вымышлено большевиками. Вы знаете, что произошло во дворце императора Вильгельма, когда ему представлялась свита гетмана?
Алексей. Поручик, это легенда. Я уже слышал эту историю.
Елена. Алёша, дай ему сказать!
Шервинский. Государь ныне находится в гостях у императора Вильгельма. Офицерам в свите гетмана он сказал: «Поезжайте, господа офицеры, на Украину и формируйте ваши части. Когда же настанет время, я лично стану во главе армии и поведу её в сердце России – в Москву!». И прослезился.
Елена. Шервинский! Это правда?
Шервинский. Елена Васильевна!
Алексей. Это легенда.
Николка. Всё равно. Я верю. Я верю, что это правда. Я предлагаю тост. (Встаёт.) Здоровье Его Императорского Величества!
Все встают.
Алексей. Никогда, никогда не простится ему отречение на станции Дно. Никогда. Но всё равно, Россию может спасти только монархия. Поэтому если даже Император мёртв, да здравствует Император!
Шервинский. Ура!
Мышлаевский. Ура!
Все. Ура!
Чокаются, пьют.
Николка. Господа, гимн!
Все (поют).
Боже, царя храни!
Сильный, державный…
Звонок в передней. Все замолкают, потом снова поют.
Боже, царя храни!
Несколько тревожных звонков подряд.
Шервинский. Кто это?
Елена (про себя). Который… (Оглядывается на часы.) Первый час… Может, вернулся?
Николка. Наверняка, Василиса. Пойду открою. (Убегает.)
Все садятся.
Шервинский. Что за Василиса?
Елена. Сосед наш снизу, Василий Иванович Лисович. Это Николка его Василисой.
Шервинский. За что?
Елена. Да когда вся эта смута началась, он в документах стал подписываться, на всякий случай, вместо полного имени – «Вас. Лис.».
Шервинский. «Вас. Лис.» – Василиса… Здорово!
Возвращается Николка.
Алексей. Ну что, кто там?
Николка. Василиса, я же говорил. От страха трясётся: мы, мол, всю улицу под беду подведём, гимн-то ведь запрещён. (Смеётся.) Ой, не могу! Так трясётся… (Показывает, как трясётся Василиса.)
Все смеются.
Алексей. Господа, в самом деле, время уже позднее, а завтра выступаем. Давайте спать ложиться.
Мышлаевский. Да, пора.
Елена. Так, Леонид Юрьевич, вас в Николкиной комнате положим…
Занавес.
КАРТИНА ШЕСТАЯ
Занавес закрыт. Выходит Елена, за ней Шервинский.
Шервинский. Елена Васильевна, позвольте ручку поцеловать?
Елена. По какому поводу?
Шервинский. В благодарность за хлопоты.
Елена (протягивает ему руку). Пятый раз целуете.
Шервинский целует руку.
Я так устала… Ноги не ходят. (Садится на ступеньки.)
Шервинский. Разрешите мне сесть рядом?
Елена. Садитесь.
Шервинский садится.
Пауза.
Шервинский. Елена Васильевна, вы мне сегодня даже не проаккомпанировали, а я сегодня в хорошем голосе. Ехал к вам – думал, сел голос, сюда приезжаю – оказывается, в голосе… (Замечает, что Елена его не слушает.) Как он уехал?
Елена. И вы бы так сделали.
Шервинский. Я? Никогда. Я бы вас не покинул в такую минуту.
Пауза.
Елена. Как я устала… Это мученье, честное слово. Все пьяные. Посуда грязная. Зря я Анюту отпустила… Муж уехал… Кругом свет…
Шервинский. Свет мы уберём. (Скрывается за занавесом, убавляет свет.) Так хорошо?
Елена (уходит к нему). Хорошо.
КАРТИНА СЕДЬМАЯ
Занавес закрыт. На сцене полутьма, никого нет. Предрассветная тишина.
Рассказчик (за сценой). И было это в ночь на четырнадцатое декабря 1918 года. Было это спустя месяц с небольшим с того дня, как пришла подписанная гетманскими властями бумага, коей предписывалось выпустить из камеры № 666 содержавшегося в означенной камере преступника Семёна Васильевича Петлюру. И было это спустя ровно месяц с того дня, когда Петлюра объявил восстание против гетмана, и накануне того дня, когда восставшие захватили Киев.
Велик был год и страшен год по Рождестве Христовом 1918, от начала же революции второй. Был он обилен летом солнцем, а зимою снегом, и особенно высоко в небе стояли две звезды: звезда пастушеская – вечерняя Венера и красный, дрожащий Марс. (Пауза.)
Конец первого действия.
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ
КАРТИНА ВОСЬМАЯ
Позднее утро. Комната Елены. Кремовые шторы – такие же, как в столовой и во всех комнатах турбинского дома, – задёрнуты. Кровать с блестящими шишечками заправлена ещё с прошлого утра. Елена, усталая и подавленная, сидит на кровати и невидящим взглядом смотрит перед собой. На тумбочке слева от кровати горит лампа. Её розовый абажур, снятый, стоит там же, на тумбочке, позади лампы.
Елена. Уехал… Уехал, и в такую минуту… Нет, он очень резонный человек и очень хорошо сделал, что уехал… Ведь это же к лучшему… Но в такую минуту…
Рассказчик (за шторами). Никогда. (Внезапно появляется из-за штор.) Никогда не сдёргивайте абажур с лампы! (Берёт абажур в руки, чуть-чуть отстранив его от себя и приподняв, смотрит на него.) Абажур священен. Никогда не убегайте крысьей побежкой на неизвестность от опасности. У абажура читайте, дремлите – пусть воет вьюга, – ждите, пока к вам придут.
Вручает абажур Елене, она водружает его на место. Рассказчик отступает к окну и стоит молча, спокойно.
Елена (смотрит на абажур). Что за такой человек? Я его как будто полюбила, привязалась к нему. Но ни сейчас, ни всё время – полтора года, – что я прожила с ним, не было у меня в душе самого главного, без чего не может существовать ни в коем случае никакой брак. И что это за человек? И чего же такого нет главного, без чего пуста моя душа? (Думает.) Я знаю. Уважения нет. Знаешь, Володя, нет у меня к тебе уважения. Уехал.
Алексей (из своей комнаты, во сне). Ах ты!.. Да я тебя…
Елена. Боже мой, что случилось? Алёша!
Рассказчик. Кошмар приснился.
Пауза.
Елена. А ведь он его ненавидит. В глубине души они оба его ненавидят. Так вот всё лжёшь себе, лжёшь, а как задумаешься, – всё ясно – ненавидят. Николка, тот ещё добрее, а вот Алёша… Хотя нет, Алёша тоже добрый, но как-то он больше ненавидит… Господи, что же это я говорю? А вдруг отрежут – он там останется, я здесь… Я хочу, чтобы он был тут сию минуту! Без уважения, без этого главного, но чтобы он был в эту трудную минуту здесь. (Пауза.) Алёша!
Рассказчик. Алексей Васильевич! Алексей… (Прячется за шторы.)
Входит Алексей.
Елена. Алёша, тебе кошмар приснился?
Алексей. Да.
Елена. Он уехал. Мой муж. Что тебе приснилось?
Алексей (садится на пол, прислоняясь спиной к кровати). Пить мне не надо. Вчера говорили о Достоевском да обо всём – вот и приснилось. Приходит ко мне как будто этот Кошмар и говорит: «Святая Русь – страна деревянная, нищая и… опасная, а русскому человеку честь – только лишнее бремя». Я к вам, говорит, с поклоном от Фёдора Михайловича… А у самого сапоги такие, с жёлтыми отворотами. Таких отворотов никогда не бывает наяву. Предсказывал всякие «очень нехорошие вещи», советовал снять погоны.
Елена. А ты что?
Алексей. Сказал, что не верю ему, что он миф…
Елена. А он?
Алексей. А он… он мне как будто показал петлюровский штаб. Ну, и там… Да нет ничего этого. Не может быть.
Елена (гладит его по голове). Конечно, нет. Конечно.
Алексей. Мне потом другой сон приснился – давай я лучше его расскажу?
Елена. Расскажи.
Алексей. Ну вот. Как будто появился откуда-то полковник Най-Турс, и в какой-то странной форме: в кольчуге, с мечом, каких уже ни в одной армии нет со времён, наверное, крестовых походов. И на голове шлем, и светится, а вокруг него тоже такое сияние, как облако. Я его спрашиваю: «Вы в раю, полковник?» – «В раю». Он картавил, знаешь, как в жизни, но голос был… Вот ты помнишь, какие бывают ручьи в лесу?
Елена. Ну… чистые…
Алексей. Чистые.
Елена. Прозрачные…
Алексей. Прозрачные. Вот такой голос у него был. (Пауза.) Как странно…
Елена. Странно…
Алексей. Я думал, что рай – это так, мечтание человеческое…
Пауза.
Елена. А… что дальше было?
Алексей. Я спросил – он и в раю остаётся офицером? И тут появляется вахмистр Жилин…
Елена. Это кто?
Алексей. Это… он погиб в шестнадцатом. Рана была смертельная – я собственноручно перевязывал.
Елена. И что он?
Алексей. Он сказал, что Най-Турс теперь в бригаде крестоносцев. А глаза у них у обоих знаешь какие?
Рассказчик (высовывается из-за штор). Больше всего на свете, надо вам сказать, любил Алексей Васильевич женские глаза. (Хотел ещё что-то сказать, но передумал.) Это я к тому, что у Жилина и у Най-Турса глаза были совершенно чистые, бездонные, освещённые изнутри… (Скрывается за шторами.)
Алексей. Что я хотел сказать? Да, глаза… Они в рай целым эскадроном.
Елена (качает головой). Надо же…
Алексей. Жилин говорит, там места много. (Смутившись.) И как будто ещё место для большевиков приготовлено, которые, как Жилин говорит, «с Перекопу».
Елена. С какого Перекопу?
Алексей. Я его тоже спросил, с какого Перекопу. А он говорит, там ведь заранее всё известно. Это в двадцатом году будет, Перекоп будут брать…
Елена. Алёша, да может ли это быть?
Алексей. Почему не может? Люди все одинаковые, поступки у всех одинаковые. А если убьют человека на войне…
Пауза.
Елена молча плачет.
(Посмотрев ей в лицо.) Ты что?
Елена. Володя уехал. А вдруг… (Плачет.)
Алексей (встав, пройдясь по комнате и остановившись наискось от Елены). Уехал. Конечно, уехал! Если в газете… этой, как её…
Елена. «Вести».
Алексей. Если в «Вестях» его статья, где чёрным по белому написано: «Петлюра – авантюрист, грозящий своею опереткой гибелью краю…» Всё у него «оперетка». В Москве – «кровавая оперетка», Петлюра – «оперетка»… Мерзавец твой Тальберг!
Елена. Алёша, не говори так! Он вернётся за мной. Он же вас с Николкой просил меня беречь…
Алексей. Да не в этом дело. У него нет ни малейшего понятия о чести. «Честь – лишнее бремя». И это офицер русской военной академии, это лучшее, что должно было быть в России… А ты всю ночь не спала…
Елена. Откуда ты знаешь?
Алексей. Я сам до утра не мог заснуть. Говорю же, мне пить не надо. Надо было самому его выгнать. По морде съездить…
Елена. Кому?
Алексей. Никому. (Посмотрев на тумбочку.) Фотографию его убрала?
Елена молчит, положив одну руку на подушку.
Спрятала? (Усмехнулся.) Сделай ты мне такое одолжение…
Елена достаёт из-под подушки фотографию Тальберга, молча отдаёт её Алексею. Он рвёт фотографию. Елена плачет в голос.
Алексей (обнимает её за голову). Ну, тише, тише… Услышат они, что хорошего?
Елена. Никто не услышит. Ушли все…
Алексей. Как ушли? Уже ушли?
Елена. Рано утром.
Алексей. Утром! Проспал! Который час?
Елена. Не знаю. Они к семи ушли.
Алексей. Ладно, мне позже. Пойду собираться.
Елена (прижимается к нему). Не уходи… Не уходи…
Тьма.
КАРТИНА ДЕВЯТАЯ
Обстановка та же. Слышно, как на улице, в другом районе города, но не очень далеко, стреляют. Елена сидит на кровати, согнувшись, вытянув и скрестив руки на коленях и положив голову на руки. Вдруг входит Шервинский.
Шервинский (негромко). Елена Васильевна!
Елена (вздрогнув и подняв голову – глаза у неё заплаканные). Это вы. Как вы вошли?
Шервинский. У вас дверь открыта.
Пауза.
Елена выжидательно смотрит на него, хочет и не решается спросить.
Петлюра город взял.
Елена. Взял! Как взял? Где наши?
Шервинский. Не волнуйтесь, Елена Васильевна. Всё в порядке. Они сейчас вернутся.
Елена. Вернутся? Как в порядке?
Шервинский. Елена Васильевна, успокойтесь.
Елена. Гетман…
Шервинский. Гетман сегодня ночью бежал.
Рассказчик (высовывается). Переоделся в немецкую форму, ему голову забинтовали, как будто он раненый, – и бежал. (Скрывается.)
Елена. Подлец.
Шервинский. Неописуемый прохвост! Елена Васильевна, можно у вас спрятаться? Теперь офицеров будут искать…
Елена. Конечно.
Шервинский. Елена Васильевна, я счастлив, что вы живы и здоровы.
Елена. Что же вы теперь будете делать?
Шервинский. В оперу поступлю.
Рассказчик (как выше). Да, пожалуй, всё вздор на свете, кроме такого голоса, как у Шервинского.
Шервинский. Елена Васильевна, вы мне проаккомпанируете?
Елена. Хорошо.
Уходят.
Через некоторое время из гостиной слышно фортепиано и пение Шервинского:
Город прекрасный,
Город счастливый…
Входит Николка, весь помятый, растрёпанный, без погон, думает о только что пережитом.
Николка (прислушивается). А, репетируют. (Наклоняется, поднимает с пола несколько обрывков фотографии, рассматривает.) А-а… понимаю. (Разжимает пальцы, и обрывки падают обратно на пол.) Ну, репетируйте. (Уходит.)
Занавес.
КАРТИНА ДЕСЯТАЯ
Столовая. Шторы открыты, на улице туман. Изредка стреляют. С печки исчезли надписи:
Слухи грозные, ужасные…
Бей Петлюру!
Да здравствует самодержавие!
Появилась новая, рукой Николки:
П. Турс. 14-го дек. 1918. 4 ч. дня.
Елена у окна, Николка на табурете у печки, Шервинский за столом на месте Тальберга. Электричества нет, горит свеча.
Николка. …сказал: «Бросьте геройствовать… я умираю…» И ещё сказал: «Мало-Провальная…» А что «Мало-Провальная»? Что у него там? И где именно? Но это я выясню. Юнкерам, студентам жизнь спас. Все успели уйти. С меня сам погоны сорвал. Я не хотел уходить, я до последнего не хотел! (Готов заплакать.) Я всё время себя спрашивал, проверял – «Не страшно?». Было не страшно. А тут… Только что был живой… Я ещё подумал – может, он просто в обмороке? А он лежит – не двигается, команд никаких не подаёт и внимания ни на что не обращает. А на снегу кровь… (Едва сдерживается, чтобы не заплакать.) А про Мало-Провальную я всё равно потом узнаю.
Шервинский. Н-да…
Вдруг в окно с улицы бросают снегом.
Елена. Ой! Снегом бросили.
Николка. Это Петька Щеглов с мальчишками играют. Я шёл – они с горки катаются, мирно так…
Елена снова смотрит в окно.
Что ты там высмотреть хочешь? Всё равно туман. (Пауза.) Вернётся он.
Елена. Не вернётся. (Отворачивается от окна.) Раз до сих пор не пришёл, значит, его убили. (Подходит к столу, кладёт руки на спинку стула, на котором вечером сидел Алексей.)
Шервинский. Елена Васильевна!
Николка. Может, в плен взяли? Он же всё-таки врач.
Елена. В плен они не берут. (Плачет.) Вчера он с нами за столом сидел… А его убили.
Николка. Лена!
Шервинский. Елена Васильевна!
Елена. Будь прокляты немцы. Бросили нас… У Петлюры восемьсот тысяч войска! Наших обманули, послали на смерть…
Николка. Лена, восемьсот тысяч войска не может быть. Откуда бы оно взялось? Из воздуха?
Елена. Алёша так же говорил…
Николка. Страшная страна Украина!
Занавес.
КАРТИНА ОДИННАДЦАТАЯ
Класс в Александровской гимназии, где когда-то учились братья Турбины и Мышлаевский. Электричества нет, сумерки. Из окна вид на город, с бульваром, домами, университетом. Снег и огонёчки, но – сквозь мглу (то ли туман, то ли предвечерний сумрак, то ли дым). Стреляют. Парты все исчезли, остался только учительский стол и доска. На доске мелом надписи:
1812
Император Александр Благословенный
Входит Алексей, в шинели с офицерскими погонами, в валенках, в руках держит папаху с кокардой. Он запыхался, как будто долго бежал, но теперь идёт не спеша, тревожен и расстроен. Оглядывает класс, смотрит в окно.
Алексей. Да, тот самый класс или соседний. (Пауза.) Никого нет, конечно. Опоздал. (Пауза.) Восемь лет здесь учился. (Пишет на доске цифру «8».) Сочинения… Чем Ленский отличается от Онегина. Задачки… Бассейны, из которых вечно выливается и никак не может вылиться вода. До сих пор снятся! Пешеходы: один идёт со станции А (пишет А), а другой навстречу ему со станции В (пишет В). Колесо едет из деревни С (пишет С), делая N оборотов (пишет N)… Колесо… Всё-то ты ехало, ехало – и вот приехало. История… Юлий Цезарь… Когда высадился Помпей, и ещё кто-то высадился… И весна, и каштаны, и впереди – университет, жизнь свободная, счастливое будущее… Ну да, был университет, анатомический театр, палаты, операционные – а потом три года метания в седле, чужие раны, унижения и страдания – бассейн войны… И вот высадился всё там же, бежал куда-то… Зачем? Вероятно, защищать ту самую жизнь, будущее… А где оно? Кто теперь здесь учится? Вернее, почему никто не учится? Почему в гимназии склад для оружия? Где сторож? (Кричит.) Сторож! (Ждёт, прислушивается, снова зовёт.) Сторож! (Не дождавшись, садится на стол.)
Один раз мы с Мышлаевским подрались, а в тот день как раз попечитель должен был приехать. И сторож, Максим, – ему тогда лет сорок с чем-то было – нас обоих за шиворот – и к инспектору. И приговаривает…
Максим (постаревший, разбитый, входит, шаркая ногами, бормочет). В двух классах парты поломали, такого убытку наделали! Где ж это видано, чтоб партами печи топить? (Увидел Алексея, не узнаёт его, но обращается к нему, продолжая свои мысли.) Что ж это делается, а? Я сторож здешний, мне господином директором сказано: Максим, ты один остаёшься… Максим, гляди... Всякие, и за царя, и против царя были, но чтоб парты ломать… А кто отвечать-то будет? (Садится рядом с Алексеем.) Максим за всё отвечай. (Тихонько смеётся.)
Алексей. Слушай, Максим, здесь в гимназии дивизион был – ушёл? Ушли?
Максим. Ага, были. Офицеры, юнкера, студенты – все были. Партами печи топили, всё такое…
Алексей. Ушли они?
Максим. Ага. Сейчас расскажу. Собрались они, значит, с утра, часиков этак в шесть, что ли, ещё семи не было, – собрались, ждут. Греются там, песни поют… Песни-то всё такие неподходящие пели…
Алексей. Да какие песни! Ушли они, нет? Что случилось?
Максим. Ты слушай. Пели они, значит… вот это. (Напевает.)
И когда по белой лестнице
Поведут нас в синий край…
Алексей. Максим!
Максим. А? (Вспомнив.) Ага. В семь часов, минута в минуту, появляется его превосходительство, господин полковник.
Алексей. Так.
Максим. Встал он, значит, перед строем… (Встаёт, делает несколько шагов к середине сцены, останавливается.)
Алексей. Ну?
Максим. Левую руку, значит, он положил на эту… шпагу… на афес, а правую… это… на… кобуру, значит.
Алексей. Дальше что? Что он сказал?
Максим. Ага. Сказал. За ночь, говорит, в нашем положении, в положении армии и… в государственном положении на Украине произошли… это… Поэтому я объявляю вам, что дивизион, мол, распущен. И это… снять всем… погоны там, всё и… разойтись по домам.
Алексей. Та-ак… Ещё что?
Максим. Ещё. Очень бы, говорит, я был бы хорош, если бы пошёл в бой с таким… составом, какой мне послал Господь Бог… в вашем лице. И кого вы, говорит, желаете защищать? Гетман-то, говорит, убежал…
Алексей. Как?
Максим. Как… Да… он сказал, а я-то забыл… Убежал…
Алексей. Вот…
Максим. И этот ещё, генерал… забыл, как его…
Алексей. Белоруков?
Максим. А? Во-во… убежал тоже. А этот… как его, окаянного… этот, ну… армия у него двести тысяч…
Алексей. Петлюра?
Максим. Во-во, этот. Он…
Алексей. Что?
Максим. Забыл. (Пауза.) И…
Алексей. Да?
Максим. Полковник-то… ещё сказал. Я, говорит, кадровый офицер, вынесший войну с германцами, я на свою совесть беру и ответственность… всё! Всё принимаю! А вас… любя вас, посылаю домой. (Пауза.) Ой… Устал я. Устал. Пойду. Мне от казённого имущества отходить не велено…
Медленно уходит. Алексей смотрит ему вслед, хочет окликнуть, но молчит.
Алексей (один). Значит, катастрофа. (Пауза.) Не узнал он меня. Надо было всё-таки… Нет. Довольно. Просентиментальничал свою жизнь. Довольно. Надо найти полковника. (Уходит.)
Занавес.
КАРТИНА ДВЕНАДЦАТАЯ
Комната в незнакомом доме. Слева журнальный столик, на нём горящая свеча в подсвечнике. Правее оттоманка, рядом тумбочка, на ней лампа с красным абажуром (не горит) и фотографический мужской портрет в рамке. Лицо на фотографии незапоминающееся, волосы чёрные, бакенбарды. Шторы открыты. За окном темнота и дрожащие огонёчки. Стреляют. На стене, которой не видно зрителям, портрет человека с эполетами 1840-х годов.
Входят двое: Алексей и Юлия. Он ранен, без шинели, но в валенках, левое плечо забинтовано, рубашка надета на один правый рукав. Здоровой рукой опирается на плечи Юлии, она его ведёт. Идут медленно, с трудом. Дойдя до оттоманки, Алексей садится, опираясь на здоровую руку. Мельком видит фотографию на тумбочке. Юлия зажигает лампу, уходит и скоро возвращается с пледом, который кладёт на оттоманку. Снимает с Алексея валенки. Он ложится и укрывается пледом. Юлия за рукав стягивает с него рубашку, поправляет плед.
Алексей. Вы… замечательная женщина.
Юлия чуть заметно усмехнулась.
Пауза.
Я полежу немного, пока вернутся силы, и пойду домой.
Юлия смотрит в окно, прислушивается и, обернувшись к Алексею, отрицательно качает головой. Закрывает шторы.
Тогда я… вас боюсь подвести. Вдруг придут… револьвер… в шинели в рукаве кровь…
Юлия (подумав). Нет. Если бы нашли, то уже были бы здесь. А тут такой лабиринт, никто не найдёт. Мы пробежали три сада… Я сейчас всё уберу. Если что, скажу – вы мой муж больной. (Уходит, унося рубашку и валенки.)
Плеск воды, шуршание материи, стук в шкафах.
Алексей смотрит на портрет на стене, потом на фотографию на тумбочке.
Юлия возвращается, неся за ручку двумя пальцами револьвер.
Юлия. Он заряжен?
Алексей. Да. Но вы за ручку несите, не бойтесь. (Тише.) Последнюю пулю себе оставил.
Пауза.
Юлия. То есть вы…
Алексей. Вы днём из дома не выходили?
Юлия. Нет.
Алексей. А я шёл и на Владимирской улице встретил большую похоронную процессию. Хоронили офицеров, которых убили в Попелюхе. Они там заночевали всем отрядом, а ночью их окружили мужики с петлюровцами…
Юлия (слушала, постепенно съёживаясь от страха, и, наконец, сжала себе левой рукой правое плечо). И что?
Алексей. И всё.
Юлия (резко поворачивает к нему голову). Значит… (Осеклась. Опустила руку, стоит.)
Алексей. У меня шинель-то серая, а паспорта при себе нет. Кстати, почему вы решили, что я офицер? Почему кричали мне – «офицер»?
Юлия. Решишь, если у вас кокарда на папахе. Зачем так бравировать?
Алексей. А-а… Это я… Всё снял, а кокарду-то забыл!.. Я не офицер, я военный врач. Меня зовут Алексей Васильевич Турбин. Позвольте мне узнать…
Юлия. Юлия Александровна Рейсс.
Пауза.
Алексей. Простите, почему вы одна?
Юлия. Я одна… (Передёрнув плечами.) Холодно. Надо затопить. (Собирается уйти.) И револьвер унесу. (Уходит.)
Алексей (смотрит на портрет на стене, про себя). Портрет на стене. Рама какая старинная… Эполеты – годов сороковых, наверное. Эполеты… Свечка так мирно светит, и подсвечник, и вообще… мирно. (Поворачивает голову к окну.) А там мира нет. Стреляют там. Николка… наверное, погиб. За что? Что с Еленой? Был мир, и вот мир убит… (Переводит взгляд на фотографию.)
Входит Юлия.
Юлия. Видите ли, я сама топлю. Как вы? Кровь не идёт больше?
Алексей. Нет. Голова болит.
Юлия. Надо бы доктора позвать, но как сейчас…
Алексей. Не надо. Вы потерпите ещё немного беспокойство, а завтра я встану и пойду домой.
Юлия. Я боюсь, что вам станет хуже, а чем я тогда помогу?
Алексей. Не бойтесь, ничего со мной не сделается. Подойдите сюда.
Юлия подходит.
Присядьте.
Она садится на оттоманку.
Вот что, я и не поблагодарил вас за всё, что вы сделали… Да и чем… (Берёт её руку, целует два раза.) Если бы не вы, меня бы, наверное, убили.
Юлия. Конечно. А так вы убили одного.
Алексей (приподнимаясь). Я убил?
Юлия. Лежите, не шевелитесь.
Алексей (лёг обратно). Как убил?
Юлия. Ну, может быть, ранили. Они выскочили, а вы побежали и стали стрелять. Отбежите, стрельнёте в них – и опять бежите… Так страшно, я думала, я в обморок упаду… А вы храбрый… (Пауза.) Очень больно, да? (Пауза.) Молчите, я буду вам гладить голову. (Долго гладит ему голову.)
Тишина.
Проходит?
Алексей. А? Да, прошло. Я, кажется, заснул… Сколько времени прошло?
Юлия. Не знаю.
Алексей. Наверное, скоро уже рассветёт.
Юлия. Нет ещё.
Алексей. Я утром встану, домой переберусь. Вы пока идите спать.
Юлия. Не пойду.
Пауза.
Алексей. А мне приснилось, как будто я в лодке плыву по реке… Это я вчера когда бежал, мне вдруг вспомнилась пословица: «Не теряйте, куме, силы, опускайтеся на дно». Вот и приснилось… Знаете, мне иногда, когда я ночью проснусь, кажется, что наш дом – это корабль, и он тоже плывёт…
Юлия. Вот и хорошо. Спите. Вам свет не мешает?
Алексей. Нет, наоборот. Я не могу спать в темноте. У меня дома в комнате всегда лампочка горит.
Юлия. Ладно, не разговаривайте много.
Алексей. Наклонитесь ко мне.
Она наклоняется, он целует её в щёку.
Юлия. Температура у вас, по-моему. Ну-ка… (Проверяет температуру – сначала прикасается ко лбу ладонью, потом губами.) Конечно. Спите. (Гладит ему голову.)
Алексей засыпает и во сне притягивает Юлию к себе. Она прислоняется к нему головой, потом правой рукой, на ощупь, дотягивается до фотографии на тумбочке и отворачивает её, кладёт руку на плечо Алексею и так замирает.
Занавес.
Рассказчик (за сценой). Антракт!
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ
КАРТИНА ТРИНАДЦАТАЯ
Утро 15 декабря. Комната Алексея в доме Турбиных. Он спит. Шторы открыты, за окном серо. На тумбочке у кровати горит маленькая лампочка.
Алексей (во сне). Помогите! Помогите! Помогите! Скорее! Надо помочь, вот он, может быть, ещё жив…
Вбегают Елена и Николка, успокаивают его.
Опять тот же сон приснился. (Пауза.) Напрасно я застрелил его… Всё на свою совесть беру и ответственность…
Елена. Тише, тише. (Николке.) Бредит. (Алексею.) Ты не говори, Алёша, много.
Алексей. Да я знаю… Юлия!
Елена. Юлия Александровна уехала. Но она тебя навестит, когда можно будет.
Николка. Всё равно её пальто… то есть, не её, а это, в котором ты приехал, у нас осталось.
Алексей. Не вздумай обратно его нести. А то на улице… слышишь?
На улице тишина.
Стреляют. Лена, не пускай его никуда. Стреляют… Вот я никогда не думал, а сейчас только понял, что всё это для одной единственной цели – охранять человеческий покой и очаг. Из за него мы воюем, и, в сущности, ни из-за чего другого воевать ни в коем случае не следует… Нет покоя… Юлия!
Елена. Да, да, Юлия… Дай Бог ей здоровья! Вот, говорят, нет добрых людей на свете…
Начинается непрерывный звонок в передней.
Господи, что это за звонок?
Бегут с Николкой в переднюю, и через некоторое время звонок прекращается.
Алексей (бредит). В тысяча восемьсот двенадцатом году… Император Александр…
Окно постепенно бледнеет и как будто растворяется, а на его месте возникает видение: картины Бородинской битвы, сменяющие друг друга, как кадры киноленты.
Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? И город? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру… Никто, ни один человек не знает, что, собственно, хочет устроить Петлюра на Украине, но все знают, что он хочет её, Украину, завоевать. А для этого нужно взять город…
Возникает другое видение: пустая, заснеженная улица, и по ней бегут вооружённые люди в солдатских шинелях – петлюровцы. Они на бегу кричат (слов не слышно) и стреляют. При каждом выстреле слышится звон разбитой посуды. Потом – на фоне снега и серых домов – Юлия, в зимнем пальто с мехом, прижалась к стене одного из домов. Наконец, все видения исчезают, и снова видно окно, за которым давно рассвело, но день пасмурный.
Входит Елена.
Елена. Алёша, послушай… (Садится на кровать.) Только что неожиданно приехал Володин племянник из Житомира, Ларион Суржанский… Ну, знаменитый Лариосик.
Алексей. А! И что?
Елена. У них там дома какая-то драма… Ну, он приехал, с письмом каким-то… В общем, он жить у нас просится.
Алексей. Жить?
Елена. Да.
Алексей. Не знаю…
Елена. Вот и я не знаю. (Пауза.) Ты представляешь, он начал с того, что звонок у нас сломал, но это Николка поправил. Потом посуду расхлопал. Мамин сервиз. Только две тарелки осталось.
Алексей. Ну…
Елена. Нет, что это я говорю! Нет, это, конечно, я зря сказала, и вообще это хамство и мещанство… Забыли. Так вот, я думаю – может быть, в книжную его поселим?
Алексей. Да, давай в книжную.
Елена. Хорошо. (Собирается уйти.)
Входят Николка и Лариосик, в коричневом френче, коричневых галифе, в сапогах с жёлтыми отворотами, в руке у него письмо на голубой бумаге.
Лариосик (входя, Николке). …с любовником на том самом диване, на котором я читал ей стихи. (Алексею.) Здравствуйте, Алексей Васильевич!
Алексей. Здравствуйте, Ларион…
Елена (тихо). Ларионович.
Лариосик. Я хотел бы попросить, называйте меня, пожалуйста, просто «Ларион», без отчества… Если, конечно, вы не против.
Алексей. Не против. Договорились.
Лариосик (помявшись). Видите ли, мама дала вам телеграмму в шестьдесят три слова, всё там написала, и я думал, что вы меня ждёте…
Елена. А мы телеграмму не получили…
Николка. Сейчас телеграммы так плохо ходят. Совсем, вернее, не ходят.
Лариосик. Да. Ой, простите, пожалуйста, я прямо в сапогах… Вы представляете… я ведь одиннадцать дней ехал от Житомира до Киева…
Николка. Одиннадцать дней!
Елена. Ужас!
Лариосик. Ужас, ужас… Это такой кошмар… И, вы представляете, какие-то злодеи у меня в поезде украли чемодан с бельём. Чемодан с книгами и рукописями оставили, а тот украли. Одна рубашка только осталась: я в неё собрание сочинений Чехова завернул.
Елена. Никол вам всё даст.
Николка. С удовольствием. Вам, правда, наверное, будет велико, но мы булавками заколем.
Лариосик. Душевно вам признателен.
Елена. Никол, иди приготовь.
Николка. Иду! (Уходит.)
Лариосик (переминаясь с ноги на ногу). Простите, пожалуйста, я всё-таки наследил тут…
Елена. Ничего, не беспокойтесь, я Анюте скажу…
Алексей. Скажите, будьте добры, у вас сапоги такие… необычные…
Лариосик. В Житомире кожи нету – понимаете, совершенно нету, ни за какие деньги, просто нету. И вот пришлось… (Встрепенувшись.) Боже, что это я стою? У меня же письмо! Мама сказала, чтобы я даже не раздевался, а прежде всего дал бы вам прочитать письмо. (Подаёт письмо Елене.)
Елена. Какой неразборчивый почерк!
Лариосик. Позвольте, лучше я сам прочитаю. (Берёт письмо обратно.) У мамы такой почерк, что она иногда напишет, а потом сама не понимает, что она такое написала. У меня тоже такой почерк. Это у нас наследственное. (Читает.) «Милая, милая Леночка! Я знаю Ваше доброе сердце и направляю моего мальчика прямо к Вам, по-родственному. Умоляю, приютите и согрейте его, как Вы умеете это делать. Ведь у вас такая громадная квартира…» Мама очень любит и уважает вас, Елена Васильевна, а равно и Алексея Васильевича. «Мальчуган поступает в Киевский университет. С его способностями…» Ах уж эта мама! «…невозможно сидеть в Житомире, терять время. Деньги на его содержание я буду Вам переводить аккуратно». Елена Васильевна, у меня и с собой есть, на первое время, я вам сразу внесу.
Елена. К чему такая поспешность, это можно и после…
Лариосик. Нет, я сейчас, у меня там, в комнате, где книги. Мне ведь что нужно? Мне немного нужно, так… вот канареечного семени для птицы…
Алексей. Простите, для птицы?..
Лариосик. Видите ли, я птицу захватил с собой, канарейку. Мне Николай Васильевич разрешил пока её к нему на письменный стол поставить, но потом я уберу, и на ночь закрывать буду… Птица вообще лучший друг человека. Многие, правда, считают её лишней в доме, но я одно могу сказать – птица уж, во всяком случае, никому не делает зла. А в поезде она меня даже спасла, представляете?
Елена. Птица?
Лариосик. Да. Видите ли, когда я выехал, поезд был гетманский, а по дороге превратился в петлюровский. Представляете, меня даже хотели расстрелять. Слазь, говорят, мы тебя сейчас расстреляем. Они решили, что я офицер и спрятался в санитарном поезде. А у меня протекция просто была, у мамы, к доктору Курицкому.
Алексей. Курицкому? Знаю его. Неприятный тип. Извините, продолжайте, пожалуйста.
Лариосик. Да… так я думаю – всё пропало, начинаю Богу молиться… А тут птица – показываю им птицу, я, говорю, не офицер, я учёный птицевод… Так и спасла меня. (Пауза.) Постойте, я ведь письмо не дочитал. (Читает.) «Мне не хотелось бы, чтобы мальчуган, привыкший к семье, жил у чужих людей. А здесь его постиг ужасный удар… Но дальше он сам вам всё расскажет, сейчас идёт санитарный поезд…» Вот. Да, у меня такая драма…
Елена. И у нас видите какое несчастье…
Лариосик. Да, да, как я не вовремя… Я вообще ужасный неудачник и всё делаю как-то не вовремя. И сервиз у вас разбил.
Елена. Ларион!
Лариосик. Елена Васильевна, я не знаю, что мне и говорить, как перед вами извиниться… Я сию минуту поеду в магазины, и у вас будет сегодня же сервиз. (Хочет идти.)
Елена. Ларион, я вас очень прошу ни в какие магазины не ездить, тем более что все они, конечно, закрыты. Вы же знаете, что у нас в городе происходит.
Лариосик. Как не знать! (Пауза.) А в квартире у вас очень хорошо! Но, наверное, если я останусь, это будет неудобно, раз вы, тем более, телеграмму не получили… Я тогда поеду в какой-нибудь отель…
Елена. Какие теперь отели!
Алексей. Вас никто не гонит, оставайтесь, пожалуйста.
Лариосик. Правда?
Елена. Конечно. Оставайтесь и устраивайтесь.
Лариосик. Душевно вам признателен. Елена Васильевна, располагайте мной, как вам угодно.
Елена. Спасибо. Идёмте я вам покажу вашу комнату.
Лариосик. Душевно… Ах, извините, я тут наследил…
Елена. Ничего, ничего, Анюта всё приберёт, я попрошу. Анюта! (Уводит Лариосика.)
Занавес.
КАРТИНА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
День 22 декабря. Комната Елены. Шторы закрыты. В комнате свет от лампады, зажжённой перед иконой Богоматери (икона в правом углу, зрителям не видна). На тумбочке у кровати, рядом с лампой, спичечный коробок. Посреди комнаты в растерянности стоит Николка. Входит Елена.
Николка. Ну что?
Елена (отвечает не сразу). Доктор сказал, что надежды… очень мало. Если бы ещё только рана, а тут тиф…
Николка. Очень мало, но всё-таки ведь надежда есть? Ты сейчас заходила к нему – как ты сама думаешь, есть надежда?
Елена молча смотрит на него, потом качает головой.
Пауза.
(Стоит, не зная, куда деть глаза и руки.) Я смотрю, ты уже лампаду у Богоматери зажгла.
Елена. Да.
Николка. На два дня раньше. Мама двадцать четвёртого зажигала.
Елена. В этом году всё сбилось… Ты что? Не плачь!
Николка. Нет, это я так. (Не плачет.)
Елена (подходит к нему, слегка обнимает). Трудно маму забывать…
Николка (постояв немного, высвобождается, отходит на несколько шагов и говорит, не глядя на Елену). Най-Турса когда отпевали, его мама мне говорит: «Сын мой. Ну, спасибо тебе». (Слёзы текут.) Я не выдержал, вышел из часовни. Там ночь, снег… звёзды такие… как бы крестами… и Млечный Путь белый… (Уходит, чтобы совсем не расплакаться.)
Елена, одна, медленно подходит к тому углу, где икона, и опускается перед ней на колени, смотрит на икону.
Елена. Слишком много горя сразу посылаешь, Мать-Заступница. Так в один год и кончаешь семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоём с Николом?.. Посмотри, что делается кругом, Ты посмотри… Мать-Заступница, неужели не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?
Стук в дверь. Из коридора голос Лариосика: «Елена Васильевна?».
Уйдите пока… я выйду… (Пауза.)
На Тебя одна надежда, Пречистая Дева. На Тебя. Умоли Сына Своего, умоли Господа Бога, чтоб послал чудо…
Стук. Голос Николки: «Лена! Юлия Александровна приехала – я проведу…».
Мать-Заступница, упроси Его. Пожалей нас. Пожалей. Идут Твои дни, Твой праздник… Пусть Владимир не возвращается… Отнимаешь – отнимай, но этого смертью не карай… Все мы в крови повинны, но Ты не карай. Не карай.
Николка (из комнаты Алексея). Лена!
Юлия (оттуда же). Елена Васильевна!
Елена медленно поднимается с колен и стоит, не глядя больше на икону, наполовину повернувшись к двери.
Вбегает Николка.
Николка. Ты знаешь, Лена… ты не бойся… не бойся… пойдём туда… Доктор сказал, что кризис миновал.
Елена падает в обморок.
Занавес.
КАРТИНА ПЯТНАДЦАТАЯ
1919 год. День Крещенского сочельника. Кабинет Алексея. Он, в белом халате, за столом, выписывает рецепт. Напротив него Русаков.
Алексей. Бром будете пить.
Русаков. Доктор, вы облегчаете по-своему человечество.
Алексей (пишет). По столовой ложке три раза в день.
Русаков. Сколько, доктор, вы берёте за ваш святой труд?
Алексей. Да что у вас на каждом шагу слово «святой»? За курс я беру, как все. (Отдаёт рецепт.) Пожалуйста, бром принимайте аккуратно. Кроме того, вам нужны воздух, движение и сон.
Русаков. По ночам я молюсь…
Алексей. Часы молитвы придётся сократить. Вам необходим покой. Я с уважением отношусь к религии, но, послушайте, на время лечения вы, пожалуйста… а то у вас уже мания развивается… Поменьше читайте Апокалипсис и вообще поменьше предавайтесь всяким тягостным размышлениям.
Русаков. Как не предаваться, доктор? Ждут ещё нас всех испытания, и наступят они очень скоро…
Алексей. Покорнейше благодарю. Я уже испытал достаточно.
Русаков. Не зарекайтесь, доктор. Ибо сказано: третий ангел вылил чашу в источники вод, и сделалась кровь.
Алексей. Скажите, вы с отцом Александром не знакомы?
Русаков. Он меня к вам и направил.
Алексей. Я так и понял.
Русаков. Я у него исповедался, и беседа святого старца принесла мне душевное облегчение. Я полагал, что мне не следовало лечиться, что нужно терпеливо снести испытание, ниспосланное мне Богом за мой страшный грех… Я так полагал. Но отец Александр внушил мне, что я рассуждаю неправильно. И я подчинился ему. Я понял, что могу снова стать человеком. Я день и ночь молюсь Богу, чтобы Он укрепил мои силы и избавил меня от тех мерзостей и пороков, коим я предавался, и избавил бы меня от злого гения моей жизни, предтечи Антихриста, который, предтеча, ныне уехал в город дьявола…
Алексей. Да нельзя же так, в самом деле! Если вы не прекратите это, вы в психиатрическую лечебницу попадёте. Про какого Антихриста вы говорите?
Русаков. Я говорю про его предтечу Михаила Семёновича Шполянского. Он уехал в царство Антихриста в Москву, чтобы подать сигнал и полчища аггелов вести на этот город…
Алексей. Это вы большевиков аггелами? Согласен. Но всё-таки так нельзя. (Пауза.) Шполянский… Никогда не слышал этой фамилии…
Русаков. Что вы, его весь город знает! Такой чёрный, с бакенбардами, из Петербурга приехал… То есть, я его и раньше знал: он мои стихи в один московский сборник… ну да ладно. Я таких стихов не пишу больше.
Алексей. А здесь чем он знаменит, этот ваш Шполянский?
Русаков. Да много чем… Он сам стихи пишет, клуб тут поэтический организовал… Хороший оратор… Машинами разными управляет, и военными, и гражданскими… Содержал Мусю Форд, балерину, может слышали, и ещё одну даму, имени которой, как джентльмен, никому не открывал… Много всего про него известно…
Алексей. Я вижу.
Пауза.
Русаков. Доктор, я, наверное, пойду?
Алексей. Да-да, пожалуйста. С завтрашнего дня ртуть начинаем, не забудьте.
Русаков. Спасибо, доктор. До свидания. (Встаёт.)
Алексей. До свидания. Анюта, выпусти, пожалуйста!
Русаков уходит.
Занавес.
КАРТИНА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Вечер того же дня. У Юлии. Обстановка прежняя. Свеча горит, лампа зажжена, фотографии нет.
Алексей (у стола; долго и безуспешно уговаривал Юлию принять подарок). Примите его, не отказывайтесь.
Юлия (напротив него, немного наискось, на расстоянии вытянутой руки). Зачем, не надо…
Алексей. Мне хочется, чтобы спасшая мне жизнь хоть что-нибудь на память обо мне… Это браслет моей покойной матери…
Юлия, подумав, протягивает правую руку, Алексей надевает на неё браслет, удерживает руку чуть дольше, чем нужно, притягивает Юлию к себе и несколько раз целует в щёку. Юлия выскальзывает, отворачивается, и они становятся таким образом: оба в анфас к зрителям, Юлия правой рукой опирается о край стола, Алексей сзади, левой рукой обнимает её за талию, правой за плечо. Юлия закрывает глаза, слегка улыбается, левой рукой находит правую руку Алексея и кладёт свою руку ладонью на его пальцы. Так замирают на некоторое время.
Алексей (негромко). Юлия Александровна!
Юлия открывает глаза.
Скажите… чья это фотография стояла там на тумбочке, когда я раненый был у вас?
Юлия (повернула голову чуть-чуть влево, глаза опустила). Это мой двоюродный брат.
Алексей. Как его фамилия?
Юлия (быстро подняла глаза, встревожена, но отвечает лукаво, тянет время). А вам зачем?
Алексей. Вы меня спасли… Я хочу знать.
Юлия. Спасла – и вы имеете право знать? (Помолчав.) Его фамилия Шполянский.
Алексей. Где он сейчас?
Юлия. Уехал… В Москву. Какой вы любопытный.
Пауза.
Алексей. Он большевик?
Юлия (подумав). Он инженер. Впрочем…
Алексей. Впрочем, всё равно… Позвольте мне прийти к вам ещё.
Юлия. Придите…
Алексей. У вас так хорошо, так тихо… портрет в золотых эполетах… (Обнимает её крепче.)
Юлия (сопротивляется). Уходите… Завтра… Идите.
Пауза.
Пора. (Поворачивается к Алексею, кладёт обе руки ему на плечи, смотрит в глаза, улыбается, собирается поцеловать.)
Занавес.
КАРТИНА СЕМНАДЦАТАЯ
Поздний вечер. Столовая у Турбиных. Электричество. На табурете небольшая наряженная ёлка. Среди разноцветных шаров, стеклянных шишек, бантов и прочих украшений шар с нарисованным на нём заснеженным домиком, игрушечный чайник, ангелочек и золотая звезда.
Елена у окна, тревожно всматривается в тёмную даль с мерцающими огоньками. Николка у печки, заканчивает новую надпись, но пока никому не показывает. Мышлаевский за столом, на месте Тальберга.
Мышлаевский. Лена, придёт он, и все придут, сядь вон в кресло, посиди.
Елена вздыхает, ходит по комнате.
Звонок в передней.
Николка. Вот кто-то из них! (Бежит открывать.)
Мышлаевский. Так, что он там написал, почитаем… (Читает новую надпись на печке.) «Виктор Викторович в Крещенский сочельник 1919 года сделал попытку воспитать ребёнка – Петьку Щеглова. Он хороший семьянин»… Гм.
Елена. Если, Витенька, тебе не нравится, Никол сотрёт.
Мышлаевский. Да нет, не надо. Только… я, по преимуществу, человек военный – люблю, чтобы дома было уютно, без женщин, без детей, как в казарме…
Возвращается Николка, в руках у него телеграмма и конверт.
Николка (Елене). Телеграмма и тебе из Варшавы письмо.
Елена (берёт то и другое, начинает читать телеграмму). «Страшное несчастье постигло Лариосика точка»…
Николка. Это она! Шестьдесят три слова.
Елена. Да, а я уж совсем про неё забыла. (Откладывает телеграмму на стол, открывает конверт, читает письмо про себя.)
Николка (вертит в руках телеграмму). Шестьдесят три слова! Кругом исписано! (Ещё повертев, кладёт телеграмму обратно.)
Елена (оторвавшись от письма). Тальберг не приедет. За границей остаётся, женится там на другой.
Мышлаевский. Гм! Попался бы он мне теперь!..
Елена комкает письмо в руках.
Несколько отчаянных звонков в передней.
Елена. Что это?
Николка. Для обыска вроде рановато, а наши бы так не стали звонить…
Мышлаевский. Пойду я посмотрю. (Идёт.)
Елена, всё ещё держа скомканное письмо в руках, садится в кресло, Николка не знает, как её утешить.
Елена (про себя). Вот – помолилась… условие поставила… Ну что ж… Что ж…
Возвращается Мышлаевский.
Николка. Ну что, кто там?
Мышлаевский. Всё в порядке. Василиса. Вломились к ним какие-то трое, под видом обыска, бумаги и всё показали поддельные, с револьверами все, – и ограбили. Вещи какие-то, деньги… Сам трясётся весь, как всегда.
Николка. Представляю.
Елена. Что ты его сюда не пригласил – посидел бы с нами, успокоился…
Мышлаевский. Я звал, чаю ему предложил, но он не пошёл. У него к жене сестра из деревни приехала, они его ждут. (Садится.)
Звонок.
Елена. Опять! Но это, кажется, кто-то из наших.
Николка. Да, наверное.
Мышлаевский. Очевидно.
Звонок повторяется.
Елена. Анюта, открой!
Входит Шервинский, в пальто ужасного вида и с чем-то несуразным вместо обычной причёски на прямой пробор.
Здороваются.
Шервинский. Елена Васильевна! (Целует руку.) Извините, сегодня без цветов: магазины все закрыты.
Елена. Скажите лучше, по какому случаю вы так нарядились. И что у вас на голове?
Шервинский. Я перечешусь, Елена Васильевна.
Елена. Я надеюсь.
Шервинский. А пальтишко я у дворника взял напрокат. Беспартийное пальтишко. Сегодня еду на извозчике, а по улице уже какие-то пролетарии так и шныряют. Один мне говорит: «Ишь, барин украинский! Ну, подожди, завтра мы вас с извозчиков поснимаем». Нет уж, спасибо. Я сразу понял, что надо ехать домой переодеваться. Не сегодня – завтра красные в город войдут. Поздравляю вас, господа, начинается Советская республика и тому подобное!
Елена. И чему вы радуетесь? Можно подумать, вы сами большевик!
Шервинский. А может быть, я сочувствующий. Разрешите снять пальтишко?
Елена. Сию минуту извольте снять эту гадость.
Шервинский (снимает пальто, остаётся в концертном фраке). Вот, поздравьте, только что с дебюта. Пел и принят.
Все, кроме Мышлаевского, поздравляют.
Мышлаевский. Значит, офицерству конец?
Шервинский (помолчав). Из штаба я вышел последним, когда уже показались неприятельские цепи. С немцами я, в отличие от того же князя Белорукова, не уехал.
Елена. Прекратите, этот разговор ни к чему не ведёт.
Шервинский. Совершенно нелепый разговор. (Целует Елене руку.) Сегодня на дебюте режиссёр мне говорит: вы, говорит, Леонид Юрьевич, изумительные надежды подаёте. Вам бы, говорит, надо ехать в Москву, в Большой театр… Обнял меня и…
Елена. И что?
Николка (еле сдерживая смех). И прослезился!
Все, кроме Мышлаевского, смеются, Шервинский смущён.
Шервинский. Нет. Просто пошёл по коридору. (Пауза.) Елена Васильевна, я ведь с вами поговорить приехал.
Елена. Говорите.
Шервинский. Приватный разговор, Елена Васильевна. (Мышлаевскому и Николке.) Вы позволите, господа?
Елена. Вы позволите?
Николка. Пожалуйста.
Мышлаевский. Отчего же…
Елена (Шервинскому). Что ж, пойдёмте…
Елена и Шервинский уходят.
Николка (взглянув на часы). А я, пожалуй, пойду прогуляюсь. Уже одиннадцатый час, а я обещал сегодня вечером Най-Турсов навестить…
Мышлаевский. Это в Мало-Провальной?
Николка. Угу.
Мышлаевский. Что ж, дело доброе. У него ведь мать осталась и… ещё кто-то?
Николка. И сестра.
Мышлаевский. Мать и сестра.
Николка. А что?
Мышлаевский. Просто интересуюсь. Что-то ты больно часто их навещаешь?.. Ну иди, иди.
Николка убегает, в передней, открыв дверь, сталкивается с только что пришедшим Лариосиком.
Лариосик (в передней). Ой!
Звон разбитого стекла.
Николка (в передней). Э, Ларион, что же ты! Анюта!
Мышлаевский. Что там такое?
Лариосик. Виктор Викторович, вы не сердитесь… Это я бутылку водки разбил.
Мышлаевский. Что ж ты бьёшь всё? К чему ни притронется – бац – осколки! Как тебя угораздило?
Лариосик (в передней, раздеваясь и помогая Анюте убирать осколки). Сам не знаю! Главное, ещё нёс её – два раза упал, поскользнулся, сам головой стукнулся, – а её удержал в руках. А тут… (Входит.) Вы уж не сердитесь.
Мышлаевский. Да я не сержусь. Я сегодня добрый почему-то.
Лариосик. Я всё-таки ужасный неудачник. (Пауза.) А где Елена Васильевна?
Мышлаевский. Они там с Шервинским… репетируют. Ну, что ты застыл? А, тоже врезался?
Лариосик. Извините, мне кажется, когда речь идёт о Елене Васильевне, такие слова, как «врезался», неуместны. Впрочем, я человек невоенный… Но Елена Васильевна, она много перенесла и заслуживает счастья, потому что она замечательная женщина.
Мышлаевский. Да, Лена золотая. По-английски говорит, на фортепьяно играет. И в то же время самоварчик может поставить. Золотая… (Вспомнив о присутствии Лариосика.) Да, вы что-то ещё хотели сказать?
Лариосик (рассматривал телеграмму на столе). Я хотел сказать… Только, извините, я ведь не готовился…
Мышлаевский. Говорите-говорите.
Лариосик. Мы встретились в самое трудное и страшное время, и все мы пережили очень, очень много, и я в том числе. Я ведь тоже перенёс жизненную драму… Впрочем, я не то… И мой утлый корабль долго трепало по волнам гражданской войны…
Мышлаевский. Очень хорошо про корабль, очень. Вы, позвольте узнать, стихи сочиняете?
Лариосик (смутился). Я… да, пишу. Все смеются почему-то над поэтами…
Мышлаевский. Да храни Бог! Зачем же вы в дурную сторону мой вопрос приняли. Я против поэтов ничего не имею. Правда, не читаю я стихов… Зато, если угодно знать, «Войну и мир» от начала до конца прочитал, и с удовольствием. Вот, действительно, книга. А почему? Потому что писал не обормот какой-нибудь, а артиллерийский офицер. (Пауза.) Извините, что я вас перебил. Корабль, вы говорите…
Лариосик. Да, корабль. Пока его не прибило в эту гавань с кремовыми шторами, к людям, которые мне так понравились… Впрочем, и у них я застал драму… Но не будем вспоминать о печалях. Мы живы… И мне хочется сказать словами Чехова: «Мы отдохнём». Именно здесь, за кремовыми шторами. За ними отдыхаешь душой, забываешь обо всех ужасах гражданской войны, чувствуешь себя отгороженным от внешнего мира… А он, этот внешний мир, согласитесь сами, грязен, кровав и бессмыслен… А наши израненные души так жаждут покоя… Впрочем, я человек невоенный. (Пауза.) Вы извините, мне птицу надо пойти покормить… (Уходит.)
Мышлаевский (рассеянно). Пожалуйста-пожалуйста. (Один.) Бессмыслен… Так… Завтра здесь большевики будут… А мы как будем жить? Когда они самого слова «белогвардейцы» не выносят. За границу, что ли, бежать?.. А дальше, за границей, куда? Нужны мы там! Я не поеду, буду здесь, в России. Ну, выведут в расход… И им спокойнее, и нам…
Пауза.
В гостиной Шервинский поёт эпиталаму из оперы А. Г. Рубинштейна «Нерон», Елена аккомпанирует на фортепиано.
(Встаёт.) Штабс-капитан Мышлаевский сходит со сцены. (Гасит свет и уходит во тьму.)
КАРТИНА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
Тишина. Обстановка конца предыдущей картины. Звонок в передней. Входят Николка и Алексей.
Николка (ещё из передней). Радуйтесь: уходит Петлюра! (Вошёл.) А почему такая темень-то? Опять, что ли, электричества нет?
Алексей. Подожди-ка. (Зажигает гирлянду на ёлке и вторую – прикреплённую к окну. Садится в кресло, как в начале пьесы.)
Входит Лариосик, с гитарой, наигрывает знакомый мотив.
Николка (поёт).
Из тёмного леса навстречу ему…
(Лариосику.) Лена всё репетируют?
Лариосик. Что? А, да. Репетируют.
Пауза.
Николка. Что же дальше будет?
Алексей. И так понятно, что.
Николка. Да я не про них. Я про всех нас. Просидели Петлюру в квартире, а дальше как?
Алексей. Петлюра – это ненадолго было. А вот за ним придут большевики… В России только две силы: большевики и белые. Эти две силы должны встретиться. Когда они встретятся…
Лариосик (играет, поёт).
Жажду встречи,
Клятвы, речи…
(Оборвал.) Опять я не то. (Поник.)
Николка. Нет, Ларион, это ты здорово! И что же, мы драться с большевиками пойдём?
Лариосик. Я, господа, человек невоенный…
Алексей. Я пойду! На рожон, но пойду!
Пауза.
Николка. А я так думаю… Видите ли… (Похлопал рукой по столу.) Это что такое?
Лариосик. Стол.
Николка. Совершенно верно, Ларион, и он всегда стол, что бы ты с ним ни делал. Можешь перевернуть его кверху ножками, опрокинуть, можешь снизу оклеить деньгами, как Василиса, и он всегда будет стол. Больше того, настанет время – и он придёт в нормальное положение, потому что кверху ножками ему стоять не свойственно. Так же и Россия – всегда Россия, и она станет на место, когда придёт время. Вопрос только – что нам делать, пока это время не пришло?
Пауза.
Лариосик. Не знаю, господа, я человек невоенный…
В гостиной Шервинский поёт под аккомпанемент Елены на фортепиано:
Ни о чём меня не спрашивай ,
Не спрашивай,
Не спрашивай.
Ни о чём меня не спрашивай:
Всё уж сказано давно.
Алексей. Ларион, вы идите пока, наверное, к себе, а мы тут с Николом ещё поговорим.
Лариосик. Конечно. (Уходит.)
Шервинский (поёт).
Зимним пламенем раскрашено,
Раскрашено,
Раскрашено,
Зимним пламенем раскрашено
Затемнённое окно.
Дальше пение и музыка слышатся чуть приглушённо, братья разговаривают.
Алексей. Репетируют… От одного избавились, так обязательно будет другой. Никогда женщин к хорошему человеку не потянет.
Николка. Так Шервинский ничего особенно плохого не сделал.
Алексей. А хорошего что сделал? И вообще, что в нём хорошего?
Николка. А голос?
Алексей. Ну, разве что голос.
Слушают.
Шервинский и Елена (дуэтом).
Раскачала ночь качели,
Качели,
Качели.
Уносили те качели
Нас неведомо куда…
Елена.
Но закончился сочельник…
Дуэтом.
Сочельник,
Сочельник.
Но закончился сочельник…
Шервинский.
И остался навсегда.
Что тебя так беспокоит,
Беспокоит,
Беспокоит?
Елена.
Мимо нас промчится поезд,
И мелькнёт в его окне…
Разве это всё пустое,
Пустое,
Пустое?
Шервинский.
Нет, наверно, не пустое,
Если так тревожно мне!
Дуэтом.
Разве это всё пустое,
Пустое,
Пустое?
Нет, конечно, не пустое,
Если так тревожно мне…
Николка (присаживается на ручку кресла). Послушай, Алёша, я тебя не спросил: а ты в Мало-Провальной тоже кого-нибудь навещал?
Алексей. Угу. (Пауза.) Видно, брат, забросила нас с тобой вся эта кутерьма на Мало-Провальную улицу… Что ж, будем ходить. (Обнимает брата.)
Николка (обнимает его в ответ). Будем.
Алексей. А что из этого выйдет – неизвестно.
Занавес.
ЭПИЛОГ
Занавес закрыт. Выходит Рассказчик, садится на ступеньки.
Рассказчик. А ночь расцветала. И город спал. Только на железнодорожной станции неподалёку от города не спал часовой у бронепоезда. Часовой то и дело поднимал голову к небу и смотрел на звёзды. Удобнее всего ему было смотреть на звезду Марс. Она сжималась и расширялась, явно жила и была пятиконечная. Высоко в небе играла и другая звезда – красноватая Венера, и временами в свете фонаря поблёскивала на груди человека ответная звезда. Она была маленькая и тоже пятиконечная.
А все остальные спали. И все видели сны: и Алексей, и Елена… и даже Василиса. И Петька Щеглов видел сон. Он был маленький, поэтому он не интересовался ни Петлюрой, ни большевиками… Поэтому и сон приснился ему простой и радостный, как солнечный шар, и Петька улыбался во сне.
А ночь расцветала и расцветала. И над Днепром поднимался в чёрную, мрачную высь полночный крест Владимира. Издали казалось, что поперечная перекладина исчезла – слилась с вертикалью, и от этого крест превратился в угрожающий острый меч.
Но он не страшен. Всё пройдёт. Страдания, муки, кровь, голод и мор. Меч исчезнет, а вот звёзды останутся, когда не останется и тени наших тел и дел. Нет ни одного человека на земле, который бы этого не знал. Так почему же мы не хотим мира, не хотим обратить свой взгляд на них? Почему?
Сентябрь – октябрь 2013 г.
г. Москва