Синий вечер. У солнца – острые лучи, бьющие из-за горизонта: оно идёт спать. В воздухе запах травы, высушенной и не скошенной, – некому косить. Да и незачем: всю живность давно съели, а жители деревень разбежались подальше от линии фронта.
Валентин повернулся и посмотрел на Петьку. Тот не следил, как садится солнце, а скрючился на дне окопа и прикрыл глаза.
– Петруха, спишь, что ли?
– Не сплю. Думаю.
– И чего думаешь?
– Лапши хочу, с бараниной. И огурцов солёных.
– Нашёл, о чём мечтать! А вот я…
И началось обычное: что съест каждый из них в первую очередь, когда кончится война.
Война! Проклятая, мерзкая, дышащая запахом гари; голодная, гадкая, с вшами, которые до боли кусают по ночам. С предчувствием смерти и страхом, который то появляется, то исчезает.
«Зачем? – думал Валентин, когда они с Петькой обсудили все умопомрачительные блюда, даже поспорили немного о том, чья жена лучше запекает курицу в печи, и утихомирились, наконец. – Зачем? Разве для этого родились, – чтобы быть убитыми, втоптанными в грязь, и чтобы руки и ноги наши растаскивали дикие звери по ночам?» Он видел, что происходит с погибшими, которых не успели похоронить: одичавшие собаки подбирались с наступлением темноты и утоляли свой голод.
Он опять взглянул на Петра: тот задремал. Валентин присел рядом, притулился к нему и тоже закрыл глаза. Минуту - две сидел, затихая, а потом по какой-то неизвестной причине почувствовал, что именно в нём, в плече друга, сошлись и вопрос, и ответ. Зачем? Да чтобы вернулся Петька к семье и съел свою лапшу с бараниной.
– Ох! – шумно кричал он на следующее утро, когда командир приказал перебраться на другой берег, а переправу так и не навели: дескать, неглубоко!
Неглубоко-то неглубоко, а вода холодная! Пусть и лето, а вот так, поутру, сигануть! Ну да ладно, вышли – сели сушиться.
– Давай котелок, за кашей схожу, – пробасил Петька.
Валентин достал котелок, смахнул пыль и, пока Петька ходил, неторопливо снял сапоги, выжал воду из портянок и разбросал на кустах просушить. Штаны тоже развесил, а вот гимнастёрку снимать не стал: неподалеку сновали сёстры из медсанбата и то и дело поглядывали в сторону бойцов. Когда Петр вернулся, гремя не до верху наполненными котелками, он взял одежду друга и развесил тут и там.
– Лучше б переправу построили, чем вот так, в мокром…
– Да ладно, спешить некуда. Всё одно…
– Что – одно?
– Погибнем все, вот что, – грубо ответил Петр.
– Погодь, браток, – пресёк его Валентин. – А как же курица? Баба твоя запечёт, а тебя и след простыл…
Петр улыбнулся:
– Так что, за курицу воевать?
– Не за курицу, а чтоб жену не огорчать. Ей твоя похоронка на кой нужна? Печку растапливать, что ли?
Так, переговариваясь, доели кашу, полежали немного, а потом Валентин, как младший, понёс котелки к реке. Впрочем, обычно мыли по очереди. Но ему нравилось сидеть у воды, чистить песком ложки, чтоб до блеска, и при этом мирно глядеть вокруг. Вроде как нет войны: просто, тихо, спокойно… По ряби реки рыбешка мелкая прыгает, там – сом проплывает, сома-то не видно, да только Валентин знает, что пузыри такие – только от него, толстопузого. Сидел, улыбался, душой отдыхал.
А на утро – опять переход, как дали верст двадцать в один присест, не останавливаясь; потом дождь хлынул, Петька шёл рядом, ругался, но беззлобно, а так, чтоб что-то сказать… К вечеру в деревушку пришли. Разбрелись по избам, обсушились, помылись. Воспользовавшись минутой, Валентин побрил голову товарища – меньше волос, меньше вшей. Легли спать на полу, привычно согревая друг друга. И по какой-то причине он опять почувствовал то же, что и раньше: словно Петькино плечо – самая надёжная в мире опора, и что здесь сосредоточился и вопрос, и ответ.
Его ранило в одном из боёв, недалеко от германской границы. Отправили в тыл на лечение. Там и узнал, что друга убили. Валентин уходил в поля, долго смотрел в небо. Он ненавидел войну и всё, что она принесла. Хотел вставать утром, пить молоко за столом, потом идти в поле, сесть за свой трактор и просто пахать – долго, бездумно, но чтобы поле было большим, бесконечным… И чтобы день тянулся много-много часов.
В день победы оказался в своём селе: отпустили на побывку. Радовался – и плакал, ни слёз не стесняясь, ни баб, ни мужиков. А потом потянулось время, у которого есть одно удивительное, всеми замеченное свойство: залечивать раны. И – затянулись, лишь рубцы не давали спать: болела душа по ночам, тосковала. Годы прошли, а то страшное не забылось.
Состарился, стал ветераном, почётным, уважаемым на селе. Выступал в школе на собраниях. Но почему-то, когда у него спрашивали, за что воевал, то отвечал привычно: «За родину», а сам каждый раз вспоминал своего Петьку и его нехитрые мечты. И где-то в сердце понимал, что вот это и было главным: чтобы вернулся друг домой, а на столе – лапша с бараниной. Или курица, запечённая в печи…