Этот, соседний с нами одиннадцатый номер, где слева жила тетя Эличка, подарившая мне первого в моей жизни щенка, где справа, под лестницей на второй этаж я был повешен соседским парнем Дато и спасен из петли фельдшерицей Тамарой, дом этот угловой под номером одиннадцатым был в прежние времена номером первым, а улочка наша считалась тогда даже не улицей, а переулком. Учебным переулком - между Великокняжеской и Набережной, коротким застроенным участком над Курой, по которому можно было дойти до Верийского моста.
Я завернул за угол - в просвете между домами, там, за рекою, показались купола Голубого монастыря. Снизу, с Новой Набережной - ее только начинали строить в годы моего детва - потянуло сыростью. Слева я краем глаза приметил тот двор, в котором Нодари, мой первый товарищ, учил меня играть в футбол. У меня получалось неважно. Мне не нравилось толкаться, отнимая у соперников мяч, не нравился запах пота и совсем не нравились выражения, звучавшие во время игры - слова, которых дома я никогда не слышал.
Справа, за невысокой кирпичной стеной, стоял одноэтажный домик. Сюда, попозже уже, учеником начальных классов, я заглядывал к Левке Розамату. Он был годом младше меня, полнощекий веселый мальчик. Признаться, забегал я к нему нечасто - Лева учился на скрипача, времени играть со мной у него почти никогда не хватало, а слушать, как он мучает несчастную скрипку, было просто ужасно.
А вот папа его, дядя Юра, был отличным музыкантом. Он играл на скрипке по-настоящему, в оркестре Оперы. Из партера, или амфитеатра его не было видно: над барьером оркестровой ямы торчали только голова и размахивающиеся в такт музыке руки дирижера. Но с галерки, где мы обычно сидели, все музыканты были видны отлично, и дядя Юра, сидевший ближе всех к дирижеру - тоже. Я сразу узнавал его темную курчавую голову и даже видел, как он, прижимая красновато-коричневую скрипку к подбородку, подкладывает под него свой клетчатый платок...
Еще пара шагов, и я понимаю, что дальше мне идти совсем не хочется. На углу, у моста, я это знаю, дом моей мучительницы, зубного врача Валентины Александровны, давно снесен, на его месте стоит многоэтажное чудище. И Света, тургеневская девушка, учившаяся с Левой в одном классе, давно уже тут не живет.
Я встречал ее потом, в другой совсем жизни, в новостройках, где мы получили квартиры в один и тот же год, встречал у памятника Маяковскому, здоровался на бегу, не замедляя даже шага, ни о чем не спрашивая - её, чьё фото стояло у меня на тумбочке в студенческом общежитии на Васильевском острове, маленькое фото для паспорта, на котором ей и сейчас по-прежнему семнадцать лет.
Нет, дальше идти не стоит. Я поворачиваю назад. Мимо своего дома я прохожу, не глядя на окна. Там, за темными стеклами, в комнатах со старой мебелью, с портретами на стенах, один из которых - мой собственный, написанный Бажбеуком, - там сегодня пустота. Уже поздно. На ступеньках нашего подъезда теперь никто не сидит: Политех перенесли отсюда еще 50 лет назад, а от студентов техникума подъезд отгородили штакетником еще мои родители.
Следующие за нашими железные глухие железные ворота седьмого номера чуть приоткрыты. Я специально заглядываю внутрь: вот они, окна Ольги Владимировны, нашей учительницы рисования. Она показывала нам иногда диафильмы - приносила из дому серый металлический фильмоскоп, на классную доску вешала белую простынь и, прокручивая черную пластмассовую ручку, сменяла один за другим кадры: портреты, пейзажи, рисунки животных. Однажды я решил помочь ей - притащил из дому один из подаренных мне дедом диафильмов. Дед работал в Эрмитаже и, естественно, на кадрах были картины, на этот раз - Рембрандта ван Рейна. 24 картины, каждая из которых повторялась дважды: сначала картина целиком, потом - отдельно самая интересная деталь.
Ольга Владимировна обрадовалась. Тут же вставила ленту диафильма в проектор и начала показ. А зря! После "Возвращения блудного сына" на простыне появилась "Даная"... И напрасно бедная наша учительница побыстрее прокрутила эту, как тут же окрестила ее второгодница Айвазова, "порнографию" - мальчишки требовали вернуть пропущенный кадр и даже спрашивали - где же "детали"?
А вот и эти знакомые окна, проходя мимо которых, я всегда невольно ускорял шаг.
Тут жили две сестрички, Лали и Дали. Одни, без родителей. Жили в свое - и не только свое - удовольствие. Я часто видел, как сидят они попеременно на подоконнике, золотоволосые, улыбчивые, ничуть не заботясь о своей репутации.
Помню, возвращаюсь домой с круглым "серым" хлебом в руках, еще горячим, за которым послала меня в "хлебную точку", как называли тогда булочную, бабушка. Прохожу мимо знакомых этих окон и слышу вдруг свое имя! Поднимаю голову - в окне сидит младшая, Дали, а рядом с нею стоит сосед наш, Альберт, парень лет восемнадцати и зовет меня ... присоединиться к веселью.
- С этим? - неизвестно как нашелся я, показывая на хлеб, - вместо шампанского?
Помню, как засмеялся в ответ сосед, расхохоталась сидевшая в окне девушка.
Помню и ощущение свое:
- ПРОНЕСЛО!