В.Ф. Венда
@Сopyright 2017, В.Ф. и Л.А. Венда
Из цикла «Психология жизни, таланта и счастья».
Это пост-советские новые русские свободно поехали по разным странам. Мы с женой Лилей легко съездили в Париж на 20-летие моего внука Валеры Венды младшего. Сам он, тогда еще студент Сорбонны, придумал себе практику в Новой Зеландии. А в советские времена надо было проявить изобретательность, чтобы посмотреть мир. Зато иногда выезжали так, что нынешним и не снилось.
В 1974 году мне довелось оказаться среди советских туристических первопроходцев. В Танзанию, на Маврикий и на Мадагаскар поездка была запланирована, а вот на Реюньон нас привела счастливая беда. На этот остров, давно и накрепко занятый французской заморской военной базой, и теперь еще доступ очень непростой. Название рассказа звучит слишком оптимистичным. Намного точнее пережитые в том уникальном туре самые острые чувства передал бы «Репортаж из обреченного авиалайнера, затерявшегося в небе над Индийским океаном».
А теперь начну по порядку.
После перехода в 1963 году на работу в Институт технической эстетики в качестве самого молодого, двадцатипятилетнего, заведующего первым в СССР отделом эргономики начались многочисленные поездки в социалистические страны. Побывал я в Болгарии, хотя, как говорили тогда остряки, «курица не птица, Болгария не заграница», съездил в Чехословакию, Демократическую Германию, Польшу. Участвовал там в нескольких международных конференциях и получил приглашения из западных университетов и научных центров. Предпринял ряд безуспешных попыток поехать в командировку в капиталистические страны. Двери передо мной были наглухо закрыты. «Не ломись головой в каменную стену, зря лоб расшибешь, – говорили опытные люди и добавляли, - коли уж значишься у них «невыездным» в капстраны, стало быть, не выпустят».
Один мудрый человек подал идею: «Попробуй купить туристическую путевку в капстрану, желательно, в какую-нибудь заштатную, скажем, в африканскую. Так они легче выпускают новичков. Важно один раз выехать, а там дело пойдет, как по маслу». Легко сказать, найти турпутевку в капстрану, а где ее взять. Советское правительство не поощряло поездки в капстраны, поэтому подобные туры были чрезвычайной редкостью. Чаще всего они формировались в каких-нибудь ведомствах или профессиональных организациях, типа союзов советских писателей или художников. Мои попытки присоседится к таким группам успеха не принесли, мест в группах не хватало солидным людям, по должности и положению принадлежавшим к организаторам, а тут сторонний юнец.
Стал искать своих коллег. Решил я поучаствовать в инициативном создании подобной группы для профессоров и ученых. Нашел таких же энтузиастов в Московском Государственном университете. Стали мы изучать наши права на организацию тургруппы. Была такая могущественная организация Интурист. Первый наш поход к руководству Интуриста закончился ничем. На нашу просьбу помочь организовать для нас интересную поездку нам ответили, что инициативы снизу Интурист не принимает и сам решает, какие и куда туристические группы должны быть направлены. Нашелся среди нас, инициаторов, профессор с юридического факультета. Он потребовал устав Интуриста и, получив его после долгих настойчивых просьб, стал тщательно изучать. Оказалось, что в уставе предусматривалось право советских граждан выступать с просьбой об организации специальных групповых поездок по избранным ими маршрутам. При этом Интурист должен был определить стоимость путевок и решить все вопросы, связанные с транспортом, визами и другими формальностями. Чем больше группа, тем стоимость путевки была ниже. Главное, выяснили, что советские люди сами могут выбрать себе любой маршрут по душе.
Назначили мы общее собрание университетских профессоров, изъявивших желание съездить в загрантуризм. На повестке дня был выбор маршрута поездки. Гвалт стоял ужасный, как на пионерском собрании, когда вожатый с учителем покидают классную комнату. Каждый вспоминал заветные места, о которых читал или слышал от счастливых путешественников. Одно место было предложено многими и не вызвало возражений ни у кого. Это, конечно, был Париж. Все, как по команде, хором, на одном выдохе произнесли: «Да, Париж стоит обедни!» Кто-то взял слово и сказал: «Мы не можем начинать с Парижа, Франция значится среди передовых и слишком привлекательных для побега капстран, в которые выезд очень затруднен. Давайте начнем с Африки, я предлагаю посетить национальные парки Танзании. Это очень интересно и экзотично. Обоснуем тем, что в нашей группе есть профессора зоологии, и такая поездка представляет для них профессиональный интерес. Предлагаю записать в качестве первого места назначения столицу Дар Эс Салам и национальные парки Танзании». В первый момент предложение особого энтузиазма не вызвало. Кто-то стал вспоминать о тропической лихорадке и других напастях, широко распространенных в Африке. Кто-то рассказал о мухе, которая укусила соседа-дипломата и тот, бросив дипломатию, уже много лет мучится и безуспешно лечится. Встал профессор зоологии и с жаром стал рассказывать, как можно увидеть настоящих львов, жирафов и антилоп не в тесной железной клетке зоопарка, а совершенно свободных, в их естественной среде. «Однажды увидев это, мы не забудем этого никогда. Ради этого стоит побороться и потратиться», - заключил зоолог с пафосом. Потенциальные туристы приумолкли. Речь зоолога произвела впечатление, хотя крюк в Париж через Танзанию показался чрезмерным. «Не слишком ли это дорого обойдется?» пробормотал кто-то нерешительно. «Во-первых, чтобы легче было получить разрешение и выехать, начинать нам надо с Африки. Во-вторых, это действительно чрезвычайно интересно, я вас уверяю», - не сдавался зоолог. «Принято», - заключил председатель профкома университета, сидевший за профессорским столом в аудитории, где проходило наше собрание. «Какие будут еще предложения по маршруту?» Мой московский сосед дипломат с редким именем Толкун работал сначала в Индонезии, а потом на островах Маврикия. Он очень хвалил это место. Не надеясь на поддержку, я не очень уверенно сказал: «Предлагаю внести острова Маврикия в наш маршрут». Никто ничего не знал об островах Маврикия, мало кто знал, где они находятся и даже к какому континенту приписаны. Но спросить вслух никто не решился, вдруг засмеют. Каждый пожизненно пуще всего берег свое преподавательское реноме. Кто-то раздумчиво гмыкнул, кто-то глухо кашлянул, кто-то задумчиво соглашательски протянул: «М-да уж, это чрезвычайно интересно звучит, да и удивить после поездки всякого нам будет чем. За это не грех уплатить». «Так, значит, нет возражений, - почти радостно воскликнул председатель, - тогда едем на Маврикий», - и он всердцах два раза радостно хлопнул в ладоши и тут же сконфуженно осекся. «Танзания и Маврикий включены. Париж держим в уме на закуску. Пожалуйста, ваши предложения», пригласил председатель. Присутствовавшие загалдели, ото всюду посыпались предложения. Всех охватило возбужденное настроение вседозволенности, мол, гулять, так гулять. Я тоже поддался всеобщему настроению. Захотелось осуществить самую сокровенную географическую мечту. В детстве прочитал я в какой-то книжке, что остров Мадагаскар был одним из центров корсаров, которые при поддержке Португалии препятствовали остальной Европе проникнуть в Индию. Воображение всех мальчишек захватывают истории о пиратах. Совпало так, что книжку ту я читал, лежа в постели с очередной ангиной. Многие ребята часто болели в те голодные послевоенные годы. Меня регулярно валила с ног боль в горле, сопровождавшаяся высокой температурой. Когда глаза уставали читать, я откладывал книжку и пел свою любимую песню о крейсере «Варяг». Когда я доходил до описания гибели моряков, которые, чтобы не сдаться врагу, открыли кингстоны и утопили себя вместе с кораблем, стоя вдоль борта на последнем параде, я не мог удержать слез, которые ручьем катились по моим впалым щекам. Я не рыдал, не всхлипывал, а слезы катились сами собой, не мешая продолжать громко петь. Так повторялось каждый раз на одном и том же месте. Много лет спустя я прочитал, что на самом деле капитан не позволил матросам утонуть вместе с ним и с кораблем. Он приказал им погрузиться в спасательные шлюпки и под белым флагом плыть в сторону японских кораблей, уповая на милость победителей трагического для русского флота сражения. Некоторым морякам впоследствии удалось бежать из японского плена. В сторону России, к Владивостоку, они пробиться не могли, японцы бдительно стерегли эти воды. Кто-то из моряков сумел добраться до Мадагаскара. Они завели там семьи, основали деревню в русском стиле. Там появилось кладбище моряков с крейсера Варяг. Очень мне захотелось тогда посетить это кладбище и поклониться памяти тех, кто через любимую песню моего детства вызвал у меня столько высоких патриотических чувств. Вспомнил я об этом на том собрании в МГУ, на котором выбирали мы маршрут нашего туристического вояжа. И я не раздумывая, выкрикнул с места: «Давайте съездим на Мадагаскар. Этот замечательный остров находится как раз между Танзанией и Маврикием, так что это по пути». Люди вдруг перестали галдеть, разом повернулись и посмотрели на меня. Мне показалось, что глядели они на меня, как на сумасшедшего. Я встал и сказал: «Разве никто из вас не мечтал в детстве побывать на этом таинственном пиратском острове?». Этим вступлением я попытался привлечь на свою сторону мужчин. У многих из них и впрямь глаза засветились озорным ребяческим блеском. Оставалось сказать что-то такое, что заинтриговало бы женщин. «Ведь там наверняка не был никто из ваших знакомых. Вы представляете, какой фурор произведут на всех ваших друзей, поклонников, студентов и даже недругов ваши рассказы о поездке на Мадагаскар. Ведь мы же с вами планируем главное путешествие всей нашей жизни, так как же мы можем пролететь мимо этого самого загадочного и таинственного острова планеты Земля?» - закончил я свою патетическую речь. Женских голосов в поддержку моего предложения прозвучало больше, чем мужских. Видно, я попал в точку. Председатель поставил мое предложение на голосование, и к моему радостному удивлению, руки подняли почти все. «Единогласно. - округлил голоса председатель, - Теперь подводим итог нашего обсуждения. Кто за то, чтобы мы вышли в Интурист с просьбой организовать нам путешествие по маршруту Москва - Дар эс Салам – Маврикий – Мадагаскар – Париж – Москва, прошу голосовать». Время было уже позднее, все устали, да и итоговый маршрут выглядел ошеломляюще привлекательным, так что все вскочили с поднятыми руками. Это одновременно означало и согласие, и знак того, что пора расходиться по домам. Председатель попытался говорить что-то о максимальной приемлемой цене, но его никто не слушал, все потянулись к выходу. Кто-то предложил спросить сначала в Интуристе, сколько они заломят с каждого из нас за такое экзотическое уникальное турне. Председатель профкома догнал меня и предложил пойти в Интурист вместе с ним для расширения фронта атаки. К тому времени, после многих лет борьбы за выезд на Запад, я уже успел перейти в Институт Психологии и представлял уважаемую Академию Наук СССР. Так что вместе мы должны были сделать вид, что не только МГУ, но и вся АН СССР ходатайствуют об организации этого тура.
Когда в отделе маршрутов турпоездок узнали, какие места мы хотим посетить, на нас посмотрели, как на сумасшедших, предложили список имеющихся стандартных маршрутов и в ответ на наш категорический отказ порекомендовали записаться на прием к председателю Интуриста. Мы сразу пошли к председателю, который неожиданно принял нас без традиционного обязательного ожидания. Шеф Интуриста, видимо, был в хорошем настроении. В просторной приемной, кроме секретарши, никого не было. Наружная дверь из двух полагающихся начальнику для солидности и звуконепроницаемости была открыта, и он услышал наши возбужденные голоса. Вышел, спросил, по какому поводу пришли, и пригласил в кабинет. Когда он читал текст нашего обращения в Интурист, брови его удивленно полезли вверх, он нахмурился, а потом вдруг рассмеялся и сказал, что он сам долго думал, какую такую шараду придумать для своих обленившихся специалистов по маршрутам, чтобы как то их встряхнуть и себя развлечь. «Ничего подобного этому вашему фантастическому маршруту у нас никогда еще не было, фантазия у вас богатая, но ничего невозможного в этом не вижу. Возьмите ваше письмо, идите к маршрутникам и работайте с ними напрямую, а я прослежу. Если что не так, не стесняйтесь, заходите». Председатель написал что-то на нашем письме, поставил широченную подпись почти в полстраницы и протянул нам бумагу. В коридоре мы стали разглядывать резолюцию, не веря своим глазам, что удалось сделать первый шаг к осуществлению нашей новой мечты, ставшей вдруг главной целью жизни. Сговорились сделать грустные лица, так и вошли в отдел маршрутов. Длинный худой начальник и две пухлые сотрудницы взглянули на нас и хором пропели: «А мы вам что говорили?» Одна из дам продолжила назидание: «Нечего фантазировать, у нас есть список утвержденных и апробированных маршрутов, из них и надо было выбирать. А теперь?...». Не дослушав это наставление, наш профбосс повернулся к начальнику и протянул ему письмо с резолюцией председателя. Начальник быстро пробежал глазами надпись, поднял свободной рукой очки до лба, поднес бумагу близко к глазам и прищурившись стал изучать подпись. Ясно было, что в подлинности резолюции и подписи он не сомневался, он напряженно думал, как реагировать на ситуацию и задание. Во-первых, еще никто из посетителей с улицы не приносил собственный маршрут, все спрашивали у него, что есть в наличии. Во-вторых, председатель интуриста всегда присылал письма со своей резолюцией через секретаршу, канцелярию или внутреннего почтаря. А тут вдруг рядовые посетители приходят с письмом в собственных руках. Очки вернулись на свое место, лицо начальника вытянулось, а подбородок бессильно уперся в потертый галстук, предательски открыв желто-зеленые крупные зубы. «Что ж, пробормотал он, будем работать над вашим предложением. Зайдите через два месяца. Впрочем, нет, сначала позвоните, вот вам мой телефон», - начальник взял со стола чистый бланк для письма, перечеркнул его крест накрест под жирной синей линией и, указывая на значки над этой линией, сказал, - «здесь мое имя и телефон». Начальник повернулся к столу, обошел его, сел, положил письмо с резолюцией перед собой и подпер обеими руками голову. Он явно столкнулся с небывалой задачей. Дамы не отрывали сочувственных взоров от своего начальника и застыли в позах гоголевских Бобчинского и Добчинского в финальной сцене «Ревизора». Мы вышли на проспект Маркса с видом победителей в борьбе за наши гражданские права, впрочем, мы и слов таких тогда еще не знали, был еще только январь 1974-го года. Но вид победителей у нас был.
Через два месяца мы узнали, что работа над нашим маршрутом шла. Там были реальные трудности. Например, в начале 1974 года еще не было Посольства СССР на Мадагаскаре, его планировали открыть чуть позднее в тот год. Аэрофлот, единственная авиакомпания СССР, имел партнеров не на всех сегментах нашего путешествия. В частности, никак не получался полет из Порт Луиса, столицы республики Маврикий, в Антананариву, столицу Малагасийской республики Мадагаскар. При очередном нашем визите к председателю Интуриста нам еще раз объяснили, насколько трудную задачу мы задали этой организации, и заверили, что к началу августа, ко дню начала нашего путешествия, все вопросы будут урегулированы. В июне мы получили первое серьезное доказательство, что наш вояж состоится. Нам было велено заплатить за путевки по тысячи рублей. Конечно, мы ожидали, что с нас заломят много больше, и мы этого очень боялись, потому что тогда многие бы отказались от поездки и вся затея бы рухнула. С нас запросили максимум, на что мы все могли согласиться.
В Советском Союзе была выработана очень сложная и эффективная система баланса между тем, что люди зарабатывали и могли заплатить, и тем, сколько с них требовали. При существовавших тогда мизерных зарплатах люди были в силах купить все необходимое, мебель, одежду, еду, пользоваться транспортом, даже ездить иногда всей семьей в Крым или на Кавказ на летний отдых. Проезд на метро стоил пять копеек, на трамвае – три копейки. Купейный билет на поезд Москва-Симферополь стоил 21 рубль. Билет на ТУ-104 по тому же маршруту стоил 25 рублей. Получая как доктор наук, заведующий лабораторией 500 рублей в месяц, я считал себя вполне обеспеченным человеком. Другие сотрудники, получавшие по 120 – 160 рублей в месяц, считали меня богачом. Действительно, никто из них не мог и мечтать о поездке за тысячу рублей. В нашей группе были профессора, которые могли себе это позволить, но не более, чем за тысячу. Платили за путевки мы в отделении Внешторгбанка рядом с гостиницей Метрополь. В нашей толпе мы увидели молодого человека, который ни с кем не заговаривал, но всех внимательно разглядывал. Он тоже демонстративно протянул кассиру деньги, хотя толщина его пачки была существенно меньше, чем у нас. Все мы переглянулись, толкнули плечом друг друга, мол, вот он, обязательный для каждой тургруппы соглядатай из КГБ. После оплаты стоимости путевки каждый из нас, кто выезжал впервые в капстрану, получил приглашение в «пятый подъезд». Это был почти всем известный подъезд в здании ЦК КПСС, где находился Международный отдел ЦК. В назначенное время пришел я туда и занял очередь. Прождал часа полтора. Вошел в просторный кабинет, в котором, кроме портрета Брежнева висела на стене большая политическая карта мира. Экзамена по географии я не боялся, во-первых, я серьезно относился в школе ко всем предметам, а во-вторых, длительная игра в ранней молодости в энциклопедию на деньги требовала постоянного поддержания и расширения этих знаний. Но спрашивали меня не по географии. Больше всего допытывались, какие отношения в моей семье, люблю ли я своих жену и сына, дорожу ли ими. Фактически разговор шел о том, насколько я привязан к моим родным, которые играли роль заложников в случае моего выезда в капстрану и таким образом были гарантами того, что я не сбегу, вернусь на родину, к семье. Правило не выпускать жену за рубеж вместе с мужем было неукоснительным. Действовало оно не только применительно к капстранам, но и к соцстранам, хотя соцстраны не принимали беженцев из СССР и возвращали их советским властям незамедлительно. Принцип «лучше перебдеть, чем недобдеть» был непререкаем.
Однажды мой болгарский коллега профессор Филипп Генов пригласил меня с женой отдохнуть на курорте ЦК Компартии Болгарии. Я оформил заявку на себя и на Надю и стал ждать решения о нашем выезде. Так случилось, что вскоре после подачи заявки я оказался по делам Академии Наук в кабинете председателя Октябрьского районного совета Москвы. ****В середине нашего разговора дверь кабинета открылась без стука, и уверенной походкой хозяина вошел седеющий и полнеющий мужчина средних лет. Председатель вскочил и шагнул навстречу вошедшему. Тот сунул небрежно руку председателю и вопросительно взглянул на меня, мол, а это кто и что тут делает. Председатель представил меня, вошедший поморщил лоб, что-то припоминая, и воскликнул: «Вспомнил, так это ваше дело, профессор Венда, насчет выезда с супругой в Болгарию лежит у меня на столе. Рассмотрим без задержки». Незнакомец протянул мне руку, я встал для рукопожатия, а он потянул меня в сторону двери и настойчивым жестом выдворил из кабинета. «Обязательно рассмотрим», - проговорил он, закрывая за мной дверь. Я понял, кто это был, но для верности решил спросить секретаршу, кто так бесцеремонно хозяйничает в кабинете ее босса. «Это начальник райотдела КГБ товарищ Петюнин». Я не стал дожидаться, когда кагебешник выйдет, настроение продолжать беседу с председателем исчезло, и я поплелся к выходу. Попытался побороть чувство нанесенного мне мимоходом оскорбления, думая о том, что теперь скоро получу разрешение на приятную поездку с Надей в элитный болгарский санаторий. Прошло еще несколько месяцев, и перед самым сроком отъезда пришло решение международного отдела ЦК КПСС: Наде разрешили поездку, а меня оставили дома. Мне добавили оскорбление и разочарование, Филипп Генов оказался в затруднительном положении, поскольку, опекая мою жену, он дефилировал с ней по территории цековского санатория, где его, психологического консультанта аппарата ЦК, знали многие. Вся процедура принятия решений о чьем-то выезде за рубеж была намеренно крайне запутана и алогична, оставляя партийным аппаратчикам и работникам спецслужб право на полный бесконтрольный произвол. Спросить о причине отказа мне было не у кого, поскольку все было обезличено, скрыто за решением мифической и всесильной «вышестоящей инстанции». И точка. В семидесятых годах разбился и затонул в глубоком месте Черного моря самолет ТУ-104, летевший из Москвы в Сочи. В самолете погиб мой коллега профессор психологии Небылицын. Его семья и мы, его соратники, ждали, когда тела будут извлечены из самолета и выданы для захоронения. В печати сообщили, что самолет развалился на мелкие части и достать тела пассажиров невозможно. Нас вызвали в неизвестное учреждение, находившееся вблизи Лубянки, где практически все здания без вывесок принадлежали КГБ. Подошли к маленькому полукруглому окошку, расположенному так низко, что заглянуть и увидеть человека, с которым разговариваешь, было невозможно. Разве только, если стать на колени. Сотрудник моего института Мунипов постучал в окошко. Оно приоткрылось, и мужской голос сказал: «Извещение и паспорт». Мунипов сунул в окошко документы. Из окошка подали маленькую железную запаянную капсулу с фиолетовым штампом и листок бумаги. Тот же голос сказал: «Здесь прах Небылицына, хороните». «Как прах, ведь тела еще не достали?!» - хором, не сговариваясь, выдохнули мы с Муниповым. Мунипов потряс капсулу, там зашуршал какой-то песок. Голос за окошком стал жестким и непререкаемым: «Вам сказали, хороните и не отвлекайте от работы»,- глухое непроницаемое окошко громко захлопнулось. Больше задавать вопросы было некому. На листке оказалось направление, адресованное дирекции Новодевичьего кладбища Москвы. Много людей пришло проводить в последний путь Владимира Дмитриевича и помянуть этого на редкость одаренного и интеллигентного человека. Капсулу с песком из КГБ замуровали в стену кладбища и повесили табличку «В. Д. Небылицын, профессор психологии» и даты его короткой жизни 1930-1972. В свои сорок два года он уже был признан выдающимся ученым в области изучения человеческого темперамента и индивидуальных различий.
По поводу отказа в той поездке на отдых в Болгарию я не очень-то сокрушался. В эту родственную страну я ездил очень часто. Рассматривали ее неофициально как шестнадцатую республику СССР.
А вот решения о моем выезде в составе туристической группы по выбранному нами уникальному маршруту я ждал с огромным напряжением. Отказ означал бы не только потерю возможности посмотреть Африку, Маврикий, Мадагаскар, да еще сам Париж, отказ означал бы, что участие в международных конгрессах и обмен опытом с коллегами в капиталистических странах для меня будут закрыты навсегда. А ведь я все еще мечтал стать чем-то вроде научного посла СССР в США. Ради этого я установил переписку и обмен статьями со многими американскими коллегами.
В самый последний момент перед назначенным вылетом пришел список участников группы, на которых оформили загранпаспорта. Среди счастливчиков был и я. Неудачникам объяснили, что не хватило времени оформить их поездку. Паспорта нам выдали поздним вечером накануне вылета. Это была неукоснительная традиция выдавать загранпаспорт в последний вечер. Когда я уже стал «выездным» и много раз посетил капстраны, я все так же возвращался домой с паспортом ночью. Поскольку примета запрещала готовить чемодан заранее, до получения паспорта, то последняя ночь обычно проходила в сборах, и к раннему рейсу приходилось спешить в сонном состоянии, прикорнув всего на пару часов. Побросать вещи в чемодан было дело тридцати минут, масса времени уходила на то, чтобы упаковать колбасу в папки для бумаг, чтобы таможенники не отняли главное питание, позволявшее сэкономить валюту на покупку сувениров для семьи и друзей и на дефицитную тогда в Союзе электронику для продажи. Много позже, когда ко мне, моим поездкам и международным связям стало проявлять интерес Главное Разведывательное Управление Вооруженных Сил СССР, известное всем по аббревиатуре ГРУ, мне стали выдавать неофициально небольшие суммы в долларах, которые надо было вывозить скрытно. Я возил всегда за границу множество подарков. Сувениры в СССР в те времена стоили очень дешево. Можно было купить за сорок рублей прекрасную расписную лаковую плакету ручной работы, сделанную в Липецке в стиле Федоскино. Иностранные коллеги очень ценили такие подарки и обычно отвечали приглашениями на обед, что опять же позволяло сэкономить валюту. Среди запасенных мной подарков оказалась как-то яркая эмалевая картинка на металле, изображавшая пляшущих скоморохов. Металлическая картинка была прикреплена к толстой фанерке с помощью медного ободка. На одном угле ободок был спаян. Когда я в 1980-м году в очередной раз приехал в США и приготовился подарить скоморохов одному коллеге, пайка уголка треснула, ободок разошелся, и вся картинка развалилась. Я тогда очень расстроился, поскольку других подарков у меня не осталось. Однако, приехав домой и с досадой выбросив из чемодана бракованных скоморохов, я сделал для себя открытие. Между фанеркой и металлической пластинкой можно было положить несколько валютных купюр. Позже мне стали выдавать в Академии Наук крупные суммы в валюте на все командировочные расходы. Деньги были законные, на их вывоз давали официальное разрешение, но я слышал о случаях ограбления советских туристов. Впрочем, я и сам был очевидцем ограбления бедных соотечественников. Однажды советский ученый прилетел в Бостон, в нагрудном кармане надежно покоились все его деньги и паспорт. Он зашел в общественный туалет и пристроился к писсуару. В этот момент кто-то приставил пистолет к его виску и посоветовал не двигаться. Незнакомец обшарил карманы и вытащил портмоне с деньгами и паспортом. Нетрудно представить себе, как сложилась только начавшаяся командировка этого бедолаги. От голодной смерти его спасла непременная в чемодане каждого советского загрантуриста колбаса и сухие супы, но вместо автобусов и метро ему пришлось передвигаться исключительно пешком. Да все мы за рубежом экономили на всем, в том числе, на транспорте, шагая по дорогам даже там, где пешеходам проход настрого запрещен. Так вот главная беда того обворованного командированного была в том, что ему не на что было купить подарки родным, а, главное, начальникам и какую-нибудь технику на продажу. И не смог он по возвращении ответить на сакраментальный вопрос жены: «А ты, вообще, зачем туда ездил?» Чтобы не попасть в подобное аховое положение, придумал я прятать свою скудную валюту понадежнее, под металлическую пластину с изображением пляшущих скоморохов. Так я вывозил очередные тридцать долларов, которые мне давали Толя Гуляев или Юра Чемохуд от имени ГРУ. Интересно, что за неблагие шпионские услуги стандартная плата всегда была ровно тридцать серебряников. Впрочем, меня это не смущало. В отличие от Иуды, советского партийного человека, ярого атеиста, совесть не мучила, да и никакого криминала я за собой не чувствовал. Так что, проходя таможенный контроль и отвечая на вопрос, не везу ли я с собой валюту, я спокойно отвечал отрицательно и даже не краснел. Но однажды, было это в декабре 1990-го года, я выезжал из СССР в США в командировку на длительный срок, и мне официально выдали и разрешили вывезти полторы тысячи долларов. Фанерку под скоморохами пришлось выдолбить дополнительно, аккуратно прижать стопку денег металлической пластинкой и запаять медный ободок, стягивавший фанерку и пластинку. В Шереметьеве таможенник задал привычный вопрос о вывозе валюты. Я предъявил разрешающую бумагу с печатью и сказал, что везу указанную сумму. Таможенник потребовал от меня показать валюту. Закон предписывал оставлять в стране все, что нельзя вывозить, и вывозить из страны все, что предписано к вывозу. Я объяснил, что для надежности, спасаясь от воров и грабителей, заполонивших США, спрятал я свою законную валюту в «Скоморохов». Таможенник повертел в руках мой внешне обычный сувенир и, обращаясь к напарнику, воскликнул: «Вася, взгляни на эту картинку. Он говорит, там спрятаны полторы тысячи долларов». Таможенники сунули в свою рентгеновскую машину моих скоморохов и не увидели там никакой валюты, металлическая пластина надежно экранировала бумажные деньги. На то прежде и был мой расчет. Таможенники почесали затылки и сказали, что такого изобретательства еще не видывали. На мое предложение вскрыть сувенир и показать валюту они ответили, что и так верят.
В туристическую поездку по Африке нам меняли рубли на все те же тридцать долларов. Заколдованная сумма!
Советским туристам эта сумма казалась целым богатством. Когда мне обменяли рубли на доллары, я понял, что еду в этот желанный фантастический тур. Я уже забыл, что начинал всю эту эпопею ради того, чтобы начать выезжать в капстраны. Теперь это путешествие превратилось в самоцель. Я страждал увидеть Танзанию, Мадагаскар и Париж. Маврикий был для меня полной абстракцией, я не знал о нем ничего. Но тоже было интересно. Вылет был назначен на мой день рождения, второе августа 1974 года. Это было очень приятным подарком. Собрались все у того же отделения Интуриста в отеле Метрополь, где нам меняли бумажные рубли на твердую валюту. Сбор был назначен на семь тридцать вечера. Шикарный по тем временам автобус Икарус в аэропорт был подан. Пересчитались. Не хватало двух участников. Мы уже заволновались, не опоздать бы. Тот, которого мы в Метрополе при оплате путевок опознали как обязательного для каждой группы стукача из КГБ, уже сидел на заднем ряду и безразличным голосом произнес: «Мы их ждать не будем, они передумали, решили не ехать, - и, обращаясь к водителю, бросил, - можно трогать». На паспортном контроле и на таможне стукач становился около контролеров, внимательно смотрел в лицо каждого из нас и говорил: «Этот с нами», после чего очередной турист без задержки получал свой проштампованный паспорт и команду «Проходите».
Самолет вылетал из Шереметьева в десять вечера. Это был компактный и совсем еще новый ТУ-134. Вылетели вовремя. Первая посадка была в Будапеште. Потом была София. Выходить было лень, соцстраны были изъезжены и слишком доступны. Под утро приземлились в Каире. Едва начало светать. Спать бы и спать. Но нет, я побежал прогуляться по земле первой для меня капиталистической страны. Спрыгнув с трапа на бетон аэропорта, я не удержался и выкрикнул: «Так я же теперь выездной!» В толпе нашей группы никто не удивился, все поняли, а многие, наверное, произнесли про себя то же самое. В Каире мы почувствовали, наконец, что наш тур начался. Из Венгрии и Болгарии кого-то из нас еще могли вернуть домой, а Каир был вне досягаемости для тех, кто денно и нощно искал, к чему бы прицепиться в наших биографиях и в тайных доносах на нас, чтобы отменить разрешение на выезд. Дальше летели над северной Африкой. Сплошная желто-коричневая пустыня. Ни домика, ни деревца, ни животных.
И вдруг в иллюминаторах появилось огромное озеро Виктория, жемчужина Африки, обрамленная драгоценным ожерельем изумрудной экваториальной растительности. Самолет резко спикировал на озеро, но, не долетев всего с полкилометра, приземлился и резко затормозил на бетонном берегу аэропорта Энтеббе, в Уганде.
Этот аэропорт стал печально известен на весь мир через два года, когда Организация Освобождения Палестины совершила террористический захват ста пассажиров Эр Франс. А в 1974-м еще мало кто слышал об этих краях, где правил кровавый диктатор Иди Амин. Это была наша четвертая промежуточная посадка. Хотелось
посмотреть самое крупное озеро Африки. Однако из аэропорта нас не выпустили. Долгое, почти двухчасовое ожидание вдруг не оказалось нудным.
В зале ожидания я увидел невообразимой красоты молодую женщину. Черты ее прекрасного лица были идеальные европейские, но кожа ее была черная, нет, скорее, цвета темного шоколада. Дотоле я вообще не видел чернокожих людей иначе, как на киноэкране. У тех были типичные африканские черты, широкий нос, толстые губы. В ожидании подобных черт у всех темнокожих женщин я был потрясен тем, что у красавицы в аэропорту Энтеббе черты лица были идеально правильными на зависть многим европейским супермоделям. Словно завороженный, ходил я на почтительном расстоянии от красавицы не в силах отвести от нее взгляд. Неожиданно, откуда ни возьмись ко мне приблизились два дюжих темнокожих мужчины и молча стали оттирать меня в дальний угол огромного павильона аэропорта. Я быстро пришел в чувство и быстро зашагал к нескольким членам нашей группы, пытавшимся сфотографировать через окна павильона озеро Виктория. Тур еще фактически и не начался, а мы уже увидели столь значительную достопримечательность, самое большое озеро Африки. Я-то втихомолку прибавил к этому еще и удивительной красоты даму, по всей видимости, важную персону, которую явно тщательно опекали охранники. Я в последний раз осмотрел зал ожидания. Он был пуст и огромен. Исчезла дама с охраной. Ушли на посадку и мои попутчики. Я стоял в середине этого огромного помпезного помещения, построенного в самом центре экваториальной Африки. Меня поразила полная тишина и спокойствие, столь редкие для международных аэропортов. Об этой тишине я вспомнил два года спустя, когда пришло известие о том, что палестинцы захватили около ста пассажиров рейса Эр Франс из Тель Авива в Париж. Израиль направил своих коммандос вызволять заложников, которых захватчики держали именно в этом здании аэропорта Энтеббе. Гремели взрывы, строчили Калашниковы и Узи с обеих сторон, со стороны израильских десантников и со стороны угандской охраны аэропорта. Было много крови и десятки убитых. Но это случилось в июне 1976-го, а в августе 1974-го в сонном пустом аэропорту, затерянном в центре Африки, стояла такая тишина, что невозможно было себе представить, что ее может что-либо когда-нибудь нарушить.
Я стряхнул с себя сонливую задумчивость и бросился догонять группу, которая уже разместилась в самолете, готовая к последнему перелету.
К этому времени мы уже устали изрядно от долгого воздушного пути и многочисленных остановок. Мы были в пути всю ночь и весь день. Когда примерно через полтора часа, около восьми вечера, наш самолет, наконец, приземлился в столице Танзании Дар эс Саламе, мы подбили общий итог – дорога заняла семнадцать часов сорок минут.
Когда около десяти часов предыдущего вечера мы ехали в наших северных краях по Москве в Шереметьево, на небе еще виднелись розовые закатные облака. В Дар эс Саламе, вблизи экватора, в восемь тридцать вечера была кромешная темнота. Отвезли нас в отель, сил ни на ужин, ни на прогулку по вечернему городу ни у кого не нашлось.
Наутро повезли нас по городу и окрестностям. Танзания тогда все еще была под впечатлением только что обретенной национальной независимости и большое внимание уделяла государственным атрибутам, особенно, обороне и безопасности. Экскурсия наша была в основном по местам правительственных и военных учреждений. В каждом таком месте нас предупреждали, что фотографировать строго запрещено и за нарушение виновник окажется в танзанийской тюрьме. Русскоговорящих экскурсоводов в Танзании тогда, естественно, не было, а английский в группе понимали лишь несколько человек. Я посоветовал товарищам по группе, которые не понимали пояснений, спрятать фотоаппараты до особого разрешения экскурсовода. Тот приводил многочисленные примеры, как охочие до фотоснимков туристы из Англии, США и Италии были арестованы и задержаны на все время их путешествия, а затем препровождены прямо к трапу их обратного самолета.
Последним государственным зданием, к которому нас подвезли, был дворец президента Танзании. Находился он примерно в пяти километрах от города. Рядом с дворцом тянулся широченный пляж с ослепительно белым мелким песком. Весь этот нудный тур по запретным местам, да еще в первый день после тяжелейшего перелета, нас окончательно добил. Увидев океан и прекрасный пляж, мы стали уговаривать гида остановить автобус и дать нам возможность искупаться. Он был не только удивлен, но и возмущен нашим легкомыслием. Программа нашего тура предусматривала ознакомление с важнейшими символами независимости и государственной власти Танзании. Просьба разрешить искупаться была воспринята им как знак неуважения к молодой африканской республике. Высказал гид все это в резких выражениях и визгливым голосом, так чтобы и без английского перевода всем было понятно. Мы смирились с нашим бесправием и сговорились запомнить обратную дорогу, чтобы тотчас по возвращении в отель быстро придти на этот замечательный пляж. После президентского дворца автобус повез нас в Индийский квартал. Гида индийца бурно приветствовали продавцы, выбежавшие, как по команде, из своих лавок. Гид разрешил нам выйти из автобуса и дал тридцать минут на осмотр лавок и приобретение сувениров. Лавки были маленькие, темные и узко специализированные. В одних продавали пряности, в других океанские раковины, в третьих косметику и одеколоны. Мне особенно приглянулась лавка с разнообразными изделиями из черного дерева. Время было на исходе, да и к приобретению таких солидных сувениров я не подготовился. Я попросил продавца визитку с адресом, он в ответ спросил, в каком отеле мы остановились, и дал мне листок с подробной схемой, как добраться до его лавки.
По возвращении в гостиницу мы все наскоро поели в кафе самообслуживания, где наш выбор был строго ограничен заказанными на обед блюдами. Наспех проглотив обед, все бросились к выходу и быстрым шагом направились к океану. Было около трех часов дня, ослепительное экваториальное солнце было высоко. Мы были уверены, не только накупаемся, но еще и позагораем вдоволь. В общем, начинался наш настоящий тур. В приподнятом настроении ходко двигались к желанной цели. Женщины поотстали, но тут уж было не до джентльменства. По дороге на пляже мы увидели горы обгорелых красивых раковин. Местные люди разводили костры прямо у океана и варили раковины. Моллюсков поедали, а пустые ракушки в изобилии мусорили пляж. Мы стали на ходу подбирать диковинные для нас раковины. За нами тут же увязались несколько местных парней, явно недоумевая, почему мы собираем мусор. Наша головная мужская группа добралась до пляжа у президентского дворца. Мы уже разделись до плавок и собрались бежать в вожделенную океанскую воду, когда подошла группа из пяти наших женщин. Мы предложили им присоединиться, они ответили, что предпочитают отойти подальше от нас, чтобы чувствовать себя свободнее. Они пошли дальше , а мы бросились к воде. Хотелось искупаться, но было очень мелко. Я прибавил шагу, но океан был все таким же мелким. Оглянулся на берег, там шла та группа местных парней, которые дивились нашему интересу к брошенным раковинам. В это время я увидел, что там, где мы только что прошли по пояс в воде, дно оголилось. Начался быстрый отлив. Мы шли по обнажившемуся песку. Я было огорчился, поняв, что так можно остаться без купания. Но тут я увидел огромное количество морских сувениров на только что открывшемся белом песке океанского дна. Вслед за другими мужчинами я бросился собирать раковины, кораллы, причудливые ажурные веера. В голые руки много не наберешь, драгоценные находки валились из рук, находил что-то еще более интересное, бросал предыдущие ценности. Все вместе носились по песку в полнейшем ажиотаже, как солдаты, выигравшие тяжелое сражение и получившие на несколько часов богатый город на разграбление. Мы уходили все дальше от берега, и богатых находок становилось все больше. Теперь я уже брал только очень крупные раковины правильной причудливой формы и без дефектов. У всех наших парней руки были полны сокровищ, но бешеный бег по белому песку вслед за откатывавшимся океаном продолжался.
И в этот момент мы услышали истошные женские крики «Помогите! Грабят! Убивают!» Ни мгновения сомнений не было, во всей Танзании на русском языке могли кричать только наши туристки. С огромным сожалением, но без малейших колебаний отбросили мы все свои находки и бросились бежать к берегу. Удалившийся от нас берег был совершенно черен. Чтобы разглядеть раковины и кораллы на белом песке в безлунную ночь нам было вполне достаточно света звезд. А береговых пальм не было видно. Мы и не заметили, что на землю спустилась непроглядно черная экваториальная темень. Мы удалились от берега метров на триста. Бежать по мелкому мокрому вязкому песку было очень трудно. Женщины продолжали истошно визжать срывающимися охрипшими от ужаса голосами. Мы пробежали вдоль пляжа в полной тьме еще метров сто. Женские голоса стали совсем близко и вот мы нашли этих бедняжек, сгрудившихся, плачущих навзрыд и в голос, трясущихся и неспособных выговорить ни одного раздельного слова. Лиц их мы разглядеть не могли. Такой темной ночи я дотоле не видывал. Наконец, одна из женщин, громко всхлипывая и икая, произнесла: «На нас набросились местные, у одной сразу выхватили сумку, другие держали свои сумки мертвой хваткой. Их били и царапали». Кто-то из наших мужчин зажег спичку. На руках одной женщины, героически отстоявшей свою сумку, были глубокие царапины, из которых струилась кровь. Другую, у которой вырвали сумку, трясло, как в тропической лихорадке, она не могла вымолвить ни слова. Все четыре все так же сидели на песке, тесно прижавшись друг к другу и трясясь разом, в унисон. На предложение идти к городу, в отель, женщины не отреагировали, они просто не могли подняться с песка, даже с нашей помощью. Потерявшая сумку тихо заговорила. Она сказала, что не может возвращаться без сумки, ведь там были все документы, деньги, загранпаспорт. «Как же я теперь?» - горько заплакала она. Понимая ее катастрофическое положение и храбрясь, мы решили броситься догонять бандитов. Сделав несколько шагов в сторону едва видневшихся черных кустов, мы поняли, что найти там можем лишь острый нож в живот. Мы все еще не адаптировались к темноте. Нам, жителям средних широт, требуется около сорока минут для адаптации зрения. Темнота на экваторе спускается очень быстро, всего за десять-пятнадцать минут. Сумерек там нет, сразу после яркого солнечного света землю накрывает черное одеяло. Европейцы при этом слепнут на долгое время. Местные люди способны адаптироваться за этот короткий промежуток времени. Всего через десять минут они уже хорошо видят в темноте. И тут они получают решающее преимущество перед незрячими европейцами, на которых нападает временная полная слепота. Вот в такой момент местные хулиганы и атаковали наших уединившихся от нас на дальнем пляже женщин.
Это потом уже мы шутили, что когда местные парни приблизились, наши женщины подумали, что они с серьезными намерениями, а те схватили одну сумку, дернули другую, исцарапали доверчивых женщин и убежали. Вот и верь мужчинам после этого.
В тот вечер у президентского дворца в Танзании нам было не до шуток. Кое-как уговорили женщин встать с песка и двинуться, опираясь на мужчин, в сторону города. Прошли мы метров сто, увидели сверкающие в темноте белоснежные стены дворца. Только появилась надежда, что наши женщины успокоятся и мы бойчее пойдем к городу, как из-за стены дворца раздались пронзительные крики совершенно отвратительного тембра. То были не вороны и не обезьяны. Прямо-таки, какие-то чудовища. В этом хоре обитателей преисподней можно было насчитать не менее пятидесяти громких голосов. У женщин вновь подкосились ноги. Собраться с силами и броситься почти бегом подальше от дворца их заставило опасение, что его ворота могли распахнуться и эти дьявольские существа набросились бы на нас. Впрочем, никто не мог поручиться, что эти чудовища не могут перепрыгнуть через забор и полакомиться нашими телами. Мы все побежали, что было мочи. Кто-то спотыкался на песке и падал, кромешная тьма все не расступалась, значит, до города было еще очень далеко. Бежали, держась за руки, чтобы никого не потерять в темноте. Наконец, появились огни Дар-эс-Салама. До отеля было рукой подать, а сил уже не было. Перешли на усталый шаг. Женщина, у которой украли сумку, вновь громко заплакала, запричитала. Я попытался ее успокоить, пообещав, что свяжусь с советским посольством и те что-нибудь придумают. «Они придумают, как меня отправить домой, а я всю жизнь мечтала об этом путешествии», - и она зарыдала еще громче. Пришли в отель, нашли телефонную книгу, позвонили в посольство. Дежурный обещал немедленно связаться с консулом и попросить его приехать. Было уже около часа ночи, когда приехал невысокого роста человек с глазами, как узкие щелки, в белой рубашке с короткими рукавами. Локтем он прижимал к себе кожаную коричневую папку. Я предположил, что он чукча. У моего соседа по общежитию Вадима Избекова, якута, чемпиона СССР по самбо в легчайшем весе, были такие же глаза, но овал лица отличался. Других народов Севера, кроме одного якута, я не знал, поэтому решил, что консул – чукча. Вспомнил Избекова, его настырность и неимоверное терпение. С соревнований по самбо он приходил и нянчил правую руку, неимоверно распухшую в локте. Я его спрашивал, что случилось, он отвечал, терпел болевой прием. Якут никогда не сдавался, терпел и побеждал. Надо было ждать чего-то подобного, особого, неевропейского и от консула. Чукча выслушал нашу историю, помолчал минут десять, полистал бумаги в папке, молча шевеля губами. На какой-то вырезке из газеты задержался дольше. Захлопнул папку и посидел еще минуты три. Вдруг он вскочил, лицо его стало решительным и злым. Бегая по комнате, консул стал на нас кричать: «Что это вы поднимаете меня среди ночи? Это же неслыханное головотяпство носить на пляж сумку с документами. Вы бы еще поехали бы по городу в машине и выставили бы напоказ в окно руку с часами. Так вам бы вмиг оторвали бы вашу руку вместе с часами. Вы же должны понимать, что это вам не Москва, это же Дар-эс-Салам, здесь хулиганов и бандитов на улицах больше, чем нормальных людей. Вы что, не знаете, куда вы приехали?» Я понял, что чукча может продолжать свою обвинительную речь до утра, при этом ничем не утешая и не обнадеживая пострадавшую женщину. «Вы что, не могли встретить нас в аэропорту или приехать к нам в отель раньше и рассказать нам, как следует себя вести советским туристам в Танзании?» - прервал я лектора из посольства. Чукча оторопел, медленно повернулся ко мне, присел, от чего стал чуть выше стола. Мне показалось, что он приготовился к тигриному прыжку. Меня спасла пострадавшая: «Как вы можете меня обвинять в неосторожности, если я впервые в этой стране, да и вообще за границей? Хватит нотаций, помогите мне, пожалуйста». Консул явно утратил инициативу, как то сник и сел на свой стул. Спустя минуту он заговорил спокойно, размеренно и как вполне разумный человек: «У вас есть две фотографии?» Потерпевшая сказала, что где-то в чемодане у нее есть несколько фото паспортного формата. «Я сейчас составлю протокол о происшедшем, вы все его подпишите как свидетели. Я возьму протокол, фотографии и поеду завтра в полицию. Попробую добыть у них справку о потере паспорта и заверю у них временный паспорт, который выпишу на ваше имя. Бланков паспортов у меня нет, так что вы получите посольскую справку с печатью и вашей фотографией. Не знаю, признают ли такой документ на границах государств, куда вы далее направляетесь? Тут уж вам всем придется упрашивать хором и возможно, писать свидетельские показания. Однако, есть вопрос намного более трудный и важный, чем справка, заменяющая паспорт». Чукча сделал долгую многозначительную паузу, наслаждаясь нашим растерянным недоумением. «Так что есть такое, что важнее паспорта?» - жалобно спросила потерпевшая. В ответ ей ни слова, только легкий хруст пожимаемых плеч консула. «Справка о прививках» - победно и назидательно прошептал чукча, принимая вид шамана. «Без этой справки вас не пропустят через границу любой африканской страны. А такая справка уже вне моей компетенции. Об этом говорите с турфирмой, которая заключила договор с Интуристом». Пока женщина бегала в свою комнату за фотографиями, мы пошептались с членами группы и быстро собрали по два доллара для возмещения ей утраченной валюты. У пострадавшей получилось долларов немного больше, чем было исходно, и это ее очень тронуло. Она, было, бросилась всех целовать, но ее порыв остановил консул, который строго сказал: «Из отеля не выходите, пока я не привезу вам справку, без паспорта вас может легко арестовать танзанийская полиция. Потерпите, я постараюсь сделать справку за один-два дня». С этими словами он повернулся и быстро направился к двери. «Посоветуйте, как же быть с документом о прививках?» - жалобно спросила его потерпевшая. «Это не в моей компетенции» - резко бросил консул и вышел. Перед отъездом каждый из нас делал прививки от малярии, холеры и еще от какой-то дряни. Я тянул до последнего, опасаясь, что меня могут не пустить в эту поездку.
Пошел на прививки только, когда получил на руки паспорт. Пункт прививок находился где-то около Крестовского моста на проспекте Мира. Спросили, когда выезжать. Сказал: «Через три дня». Ответили: «Невозможно. Вы должны приходить к нам три раза, мы делаем только по одной прививке в один визит». Сбегал за коробкой шоколада, уговорил медсестер сделать мне все прививки сразу. К вечеру у меня температура поднялась к сорока градусам, отчаянно знобило, на ногах стоял с трудом, и было очень похоже, что поездка срывается. Вот это было бы сверх обидно, получить паспорт, сделать африканские прививки и остаться дома. Выздоровел я за пару дней тяжелой болезни. Так что со мной все обошлось. А каково было бедняге, потерявшей сертификат о прививках в самом начале поездки?
Когда кто-то предложил этой женщине пройти прививки в Танзании при содействии советского посольства, она пришла в ужас от того, с какими муками для нее это было связано в Москве. Участливые попутчики припомнили случаи, когда от прививок человек серьезно заболевал. Перспектива надолго задержаться в танзанийском госпитале привела несчастную в еще большее уныние. На следующий день нас повезли по дальним окрестностям Дар-эс-Салама. Одна из точек была деревня Маконде. Население этой деревни славится замечательной резьбой из черного дерева, которое они называют английским словом эбени.
Под большим навесом из пальмовых листьев сидели примерно пятьдесят мастеров. Каждый из них сжимал коленями бревнышко или уже почти готовую скульптуру и тюкал по ней чем-то вроде небольшой кирки, которая имела только одно очень острое плоское лезвие. Этой самой киркой мастера умудрялись вырубать чрезвычайно тонкие, изящные фигурки. Черное дерево имеет снаружи вполне светлую древесину, это нутро у ствола черное. Мастера из племени Маконде очень тонко сочетают светлую и черную древесину в их композициях. В тот день, а может быть всегда, все мастера делали небольшие деревянные скульптуры, изображающие половые акты в самых различных позах и вариантах, причем гениталии мужчины и женщины этих фигур увеличены многократно для наглядности или для большего художественного эффекта. Наш местный черный гид сказал, что среди иностранных туристов такие сексуальные скульптуры пользуются особым успехом. Перед нами выставили большое количество готовых скульптур. Выглядело это для непорочного советского зрителя, как вакханалия или публичный дом под открытым небом. Наш кагебешный стукач, который перестал утаивать его функцию, подошел ближе к выставке и с деланным безразличием произнес: «Ничего в этом интересного нет, фотографировать не рекомендую, а покупать – тем более» - и отошел, делая вид, что не подглядывает за нами. Я, как и другие, не удержался, чтобы не взять фигурку в руки и рассмотреть детали. Даже наши дамы принялись рассматривать скульптуры с наиболее интересными позами. Моя фигурка оказалась неожиданно легкой. Хотя черное дерево очень плотное и легко тонет в воде, мастера делают тела, руки и ноги очень тонкими, изящными, и лишь главные детали остаются массивными и внушительными. Фигурка не заняла бы много места в чемодане. Каждый хотел бы привезти домой и похвастать перед друзьями, которые ничего подобного не видели в аскетическом Советском Союзе. Никто не решился купить. Хором вздохнули, положили фигурки на место и уныло поплелись прочь от мастеров, приведя их в полное недоумение и разочарование. Советских групп там до нас еще не было.
Каждый из нас понимал, к каким неприятным последствиям могла бы привести попытка провезти такую порнографию через советскую границу. Мигни стукач таможеннику, и нарушителя отвели бы в отдельное помещение со всеми вытекающими необратимыми последствиями. Сотрудник моей лаборатории инженерной психологии в Академии Наук СССР Валерий Вавилов однажды в заграничной турпоездке купил томик Библии. На границе книгу нашли в его чемодане. Выезд ему закрыли до конца существования советской власти. Он был одним из немногих интеллигентов, которые не сокрушались о развале Советского Союза.
По дороге домой в автобусе стояла необычная тишина, каждый думал о том, что нам в свободе отказано даже в таких мелочах, как выбор сувениров, вполне доступных всем другим иностранным туристам, почему и производятся они в таких больших количествах. Внутри страны мы бы и не думали и не рассуждали, нельзя, значит, не положено, и точка. Не было бы ни вопросов, ни сожалений, дома это было привычно, оно сидело у нас в крови. А вот, вырвавшись за границу, вдруг начинаешь смотреть на те же вещи по-другому.
Нет, не зря был выстроен железный занавес, в клетке птице проще, не надо думать, куда лететь. И опасностей, и соблазнов меньше. А вот, поди же, не тянет обратно за железный занавес, мир посмотреть хочется, посомневаться, почувствовать свободный полет.
После обеда объявили свободное время. Рекомендовано было ходить по три человека, но мне ужасно хотелось попасть к индусу, торгующему чернодеревными скульптурами самому, без чужих глаз и ушей. Вез я в чемодане разные российские сувениры на обмен. Доллары тратить не хотелось, впереди еще много соблазнов будет. Тут тоже соблазн был превеликий, ни у меня, ни у моих друзей никогда не было большой скульптуры из настоящего черного дерева. Бывало, что химичили рукоделы, пропитывали древесняе пеньки смолой, резали из них всякие фигуры. Но было то все ненастоящее. А здесь выпал уникальный шанс попытаться раздобыть экземпляр оригинального африканского народного искусства. Взял я с собой будильник на подставке с большим ключом с зубцом кремлевской стены на конце, небольшую лаковую плакетку Липецкой работы под Палех, целый мешочек разных значков и, на всякий случай, несколько советских банкнот, вроде как на сувениры. Я знал, что советские деньги никакой ценности за границей, кроме Болгарии, не имели, так, просто бумажки. Нашел я заветную лавку очень быстро, план индуса был очень точен. Зашел. Продавец приветствовал меня, как старого знакомого. В лавке никого не было. Вся она была заставлена огромным количеством черных скульптур. Стал я ходить вокруг, трогать, гладить, пробовать на вес, ведь надо уложиться в разрешенные к полету двадцать килограммов. Многие скульптуры были далеко за двадцать. Легкими были те, в которых мастер вырезал больше, чем оставил. Я спросил продавца, почем эти легкие скульптуры, он ответил, что они во много раз дороже массивных, на которые уходит меньше труда, а дерево само по себе в Танзании ничего не стоит. Наконец, выбрал я одну массивную скульптуру. Изображала она традиционное в Африке дерево жизни. Фигуры людей карабкались друг на друга, символизируя смену поколений. Начал я торговаться с продавцом. Поначалу требовал он всю сумму долларами. Пришлось объяснить ему, что названную им сумму валюты я никогда в жизни не имел. Он посмотрел на меня с недоверием и спросил, откуда я. Я назвал Советский Союз, и он с симпатией обрадовано воскликнул «Руссия – друг Индии». Я подхватил, вспомнив заученную со студенческих времен, когда СССР посетил премьер Джавахарлал Неру фразу «Хинди-Руси бхай-бхай», что должно было обозначать лозунг дружбы между СССР и Индией. Этим я привел продавца в неописуемый восторг. Он рассказал, что к нему в лавку приходили многие русские моряки. От них-то он и узнал, что у советских людей не бывает валюты, взамен этого они научили бартеру всех жителей портовых городов мира. Продавец произнес фразу, которая для меня тогда была новой «Чинь-чинь». «Так говорят русские моряки, когда предлагают обмен», - пояснил индус. «У тебя есть черная икра?» – спросил он. «Конечно», - ответил я и достал маленькую баночку. «Этого мало. - с огорчением сказал продавец, - «Есть еще?» Я покачал головой из стороны в сторону. Индус оживился и воскликнул: «Так давай еще». «Но у меня больше нет», - огорчился я. Индус поначалу был озадачен, словно уличил меня во лжи. Потом он вспомнил, что кивки и качания головой в Индии и в Европе имеют противоположный смысл. «А что у тебя есть еще?» - спросил он вновь дружелюбно. Без всякой утайки я вывалил на стойку все, что было в моем пакете. Индус долго вертел в руках будильник, показывая на замысловатый ключ, спросил, что это означает. Я соврал, что это настоящий ключ от Кремля, где жили русские цари, а теперь обитают наши вожди. На значки он особого внимания не обратил, но сгреб их в общую кучу моего бартера, оценивающе посмотрел на все это, особо погладил банку икры и вынес вердикт: «Я согласен, бери скульптуру, считай, что я тебе ее подарил, а ты мне подарил эти мелочи. Просто мы с тобой обменялись дружескими подарками». Продавец легонько подтолкнул меня к скульптуре, которая все еще стояла на полу, и весело прокричал: «Хинди-Руси бхай, бхай». Я радостно схватил скульптуру, и тут до меня дошло, что она очень тяжелая. Она весила не менее пятнадцати килограммов. Как же я повезу остальной багаж? Ведь я надеялся хорошо пограбить и в других странах, через которые пролегал наш маршрут.
Воспользовавшись моей заминкой, продавец решил продолжить разговор. «А ты знаешь, почему я к тебе проявил уважение и отдал тебе эту дорогую вещь? Потому, что ты первым проявил ко мне уважение. Сегодня утром ко мне пришел американец, ткнул пальцем в дорогую скульптуру и спросил: «Сколько стоит?» Я назвал непомерно высокую цену. Американец молча достал деньги, отсчитал названную мной сумму, подхватил подмышку скульптуру и, не прощаясь, пошел к ожидавшему его такси. Я таких покупателей не люблю. Люди должны разговаривать, торговаться, спорить, узнавать друг от друга что-то новое, а не просто обмениваться товаром и деньгами. Торговля – это повод для человеческой коммуникации» - заключил свой рассказ индус. Мы пожали руки, он обернул бумагой мою покупку, я подхватил ее на руки, как берут ребенка. Скульптура на моих руках оказалась примерно на голову выше меня, и я без всякого вида победителя, понуро поплелся к отелю, очень сомневаясь в том, что смогу довезти эту слишком тяжелую ношу до далекого дома. Представьте себе, что я ее довез. Помог случай. Когда мы уезжали из Дар-эс-Салама в путешествие по Танзанийским национальным паркам, туристическая фирма устроила прием и подарила нашим женщинам огромный букет цветов. Букет был обернут в плотный непрозрачный целлофан, перевязанный широким красным бантом. Когда пришло время улетать из Танзании, я обмотал свою скульптуру этим целлофаном, перевязал красным бантом и сделал вид, что везу букет цветов.
В те дотеррористические времена пассажиров никто внимательно не осматривал на предмет безопасности. Только таможенники рылись в чемоданах, выискивая ставшие уже тогда популярными и дорогими в Европе минералы танзаниты. У наших водителей можно было купить за копейки эти мутноватые в необработанном виде зеленоватые камни, отдаленные родственники алмазов и изумрудов. Перед отлетом из Дар-эс-Салама, когда мы объездили все запланированные для нас национальные парки, я зашел к индийскому торговцу черным деревом попрощаться. В его витрине, наряду со скульптурами из черного дерева я увидел мой будильник с зубцами, как на кремлевских стенах, и семь ярких лакированных матрешек, мал мала меньше. Продавец бурно приветствовал меня, как старого знакомого. На прощание он подарил мне две крупные черные маски, а я дал ему настенную металлическую эмалевую цветную плакетку на медной цепи.
На следующее утро мы освободили отель и покинули столицу. Начиналась наша поездка по национальным паркам. Первый парк, в который нас привезли, был Меру. В центре парка расположена пологая, сплошь покрытая тропическими лесами могучая гора. Мы долго карабкались по ее склону и пытались увидеть каких-нибудь экзотических животных. Поджарый черный гид почти бегом легко вспорхнул примерно на середину склона горы. Подождал нас и громко закричал: «Смотрите, вон там внизу, в долине буйвол». Огромный бык казался малой букашкой с этого расстояния. Но для нас это было первое экзотическое африканское животное. Безостановочно защелкали затворы наших фотоаппаратов. В восторге от первого открытия мы не жалели пленки. Потом нас повезли на другой склон горы Меру, и там мы увидели целое стадо буйволов. И опять вне себя от восторга и изумления мы нещадно растрачивали фотопленку.
В заключение путешествия в Меру нас подвезли очень близко к стаду пасущихся буйволов. Кто-то из наших мужчин храбро выскочил из усиленного стальными трубами Лэндровера с большой дыркой в крыше, через которую мы, стоя, наблюдали окрестности и делали снимки. Гид быстро охладил пыл заядлого фоторепортера, объяснив, что буйволы являются для незадачливых туристов самой большой угрозой. Он рассказал, что в предыдущей его группе английских туристов одна женщина не послушала его предостережений и в считанные секунды была затоптана буйволами насмерть. Бывший храбрый мужчина вернулся в автомобиль, бормоча что-то о травоядности буйволов, которым нет смысла убивать животных, в особенности человека. Так или иначе, мы стали более осмотрительными по отношению к диким африканским животным, которым очень не нравились нашествия туристов, угрожавших их исконным владениям.
Трюк с возраставшим числом наблюдаемых животных для поддержания и увеличения туристского интереса применялся гидами неоднократно и работал безотказно. У небольшого щелочного озерка, покрытого пеной у берегов, нам показали пару розовых фламинго. Если буйволы, вполне напоминавшие обычных крупных совхозных племенных быков, произвели на нас неизгладимое впечатление и вызвали фотографический восторг, то вид неведомых нам дотоле розовых статных красавцев, пахавших своими горбатыми носами мелководье необычного озерца, обрамленного пеной, произвел в наших рядах полный фурор. Гиды терпеливо выждали, пока мы расстреляли очередную катушку пленки, и скомандовали по машинам. На следующей остановке мы увидели озерко побольше и на нем примерно сотню фламинго. Мы не могли поверить своим глазам, что видим воочию так много скопившихся в одном месте столь редких птиц. Вместе с женщинами визжали от восторга и мужчины. Казалось, что нам, счастливчикам, несказанно повезло, что все особи розовых фламинго собрались в нашу честь в одном месте. Гиды не старались развеять наших детских иллюзий, да и говорили мы по большей части по-русски, особенно, в состоянии экзальтации.
Кстати, оказалось, что я был чуть ли не единственным в нашей тургруппе, кто учился в обычной средней школе. Почти все остальные были по происхождению москвичи и выпускники английских спецшкол. Многие к тому же посещали платные курсы английских переводчиков. Так вот вся эта братия, потратившая уйму времени и средств на изучение английского языка, оказалась немой, как только надо было поговорить с гидами или членами иностранных туристических групп. Мои попутчики вели на русском разговоры о тонкостях английской грамматики и стилистики, но замолкали тотчас, когда надо было просто поговорить по-английски. Это были очень грамотные люди, преподаватели Московского Государственного университета, имевшие, пожалуй, единственный, но очень серьезный недостаток в своем образовании. Всякий раз, ведя беседы с гидами, переводя разговор выпускникам спецшкол и элитных курсов, общаясь впоследствии с коллегами во многих странах мира, ведя классы в университетах США и Канады, я с искренней благодарностью вспоминал свою любимую учительницу скромной общеобразовательной школы номер четырнадцать в заштатном городе Симферополе. Таисию Александровну Валову.
Когда мы насытились наблюдением сотни фламинго, казалось, слетевшихся к нам на обозрение со всего мира, нас повезли дальше. За высоким холмом открылся вид на большое озеро, розовое от тысяч фламинго, стройными рядами маршировавших по мелкому дну, словно по команде разворачивавшихся кругом и двигавшихся в обратном направлении. И все это проделывалось, не вынимая из воды черных горбатых носов, а то и всей головы целиком. Слов и эмоций у нас уже больше не было, все окружающее казалось нереальным. Мы просто стояли, молча, широко открыв рты. Наше оцепенение прервал громкий резкий звук, очень похожий на выстрел. Это рослый черный гид изо всех сил плоско ударил железной лопаткой по усилительной трубе Лэндровера. Вся тысяча фламинго немедленно перешла с неспешного, ленивого шага на быстрый разгон и почти одновременно, но организованно, без, казалось, неизбежных столкновений, грациозно оторвавшись от озера, воспарила в воздух. Вероятно, смелый решительный гид нарушил правила профессионального поведения, испугав птиц выстрелоподобным звуком. Да уж очень ему хотелось потрясти этих людей, впервые попавших в Африку из какой-то маленькой страны, название которой не вызывало у него никаких ассоциаций. А столица той страны была таким мелким городом, что считавший себя очень образованным и сведущим в мировой географии гид никогда не находил ее на географических картах. Тысячи туристов, прошедших через его группы, никогда не упоминали ни той страны, ни ее столицы. Он неоднократно переспрашивал меня о названии нашей страны и столицы и каждый раз, услышав «СССР» и «Москва», качал головой, спрашивал других гидов и выносил окончательный вердикт: и страна, и ее столица такие маленькие, что ни он, никто другой из гидов вообще никогда о них не слышали. Мои неоднократные попытки переубедить его и объяснить, что наша страна намного больше Танзании, а Москва больше Дар-эс-Салама, окончательно подорвали мой авторитет в его глазах, и он перестал меня о чем бы то ни было расспрашивать.
После заповедника Меру наш путь лежал вглубь танзанийской саванны в национальный парк Тарангири. Долго ехали по пыльной дороге. Благо, не часто попадались встречные машины. А когда какая-нибудь проезжала, приходилось закрывать окна Фиата, долго задыхаться от жары и ехать при нулевой видимости в густой пыли. Жара была около сорока при полном безветрии. Пыль висела долго. Я сидел рядом с водителем, слева от него. Танзания тогда уже перешла на правостороннее движение, но автомобили оставались по английскому стандарту.
Водитель был из племени Танга, очень высокий и совсем худой. Он безумолку рассказывал о своей родине, которой очень гордился. Он говорил, что людей Танга не тянет за границу, потому что им и здесь очень хорошо. Туристы из многих стран приезжают в Танзанию, потому что в Танзании лучше, интересней, красивей, чем у них на родине. Он долго перечислял страны, туристов из которых ему довелось возить. «Мой друг сказал, что вы приехали из очень маленькой страны, мы тут даже не слышали о существовании такой страны, такая она маленькая. Стало быть, вам нечего о ней рассказать. А жаль». Противоречить ему не было никакого смысла. Вопрос о нашей стране был закрыт, она была признана маленькой и ничтожной, ведь из нее раньше не было ни одного туриста. Водитель немного оттаял, когда я подарил ему матрешку и советский шоколад. Он сказал, что люди в нашей стране очень мастеровые, раз делают такие интересные, яркие и тонкие деревянные куклы. Он тут же стал на все лады расхваливать народное искусство своей страны. Он сказал, что даже дикие Массаи умеют делать прекрасные копья и щиты из кожи антилоп.
Нам встретилась у дороги группа мужчин в ярких одеждах, с копьями и щитами из коричневых шкур. Я попросил водителя остановиться, чтобы мы могли сфотографировать воинов. Водитель объяснил, что фотографировать массаев нельзя. По их преданиям, фотограф, наводя на человека черную дыру объектива, выпивает из человека душу. Чтобы вернуть свою душу, массай должен убить фотографа. Я пытался повернуться назад и подольше разглядеть экзотических воинов, но густая коричневая пыль от наших колес быстро скрыла их от наших глаз. Я стал допытываться у водителя, а как же все-таки можно сделать снимки массаев. Тогда он объяснил, что он может провести переговоры с ними по этому вопросу. Для этого мы должны дать ему подарки для массаев, а он может удовлетвориться деньгами за свою опасную дипломатическую миссию. Кто-то из наших по примеру великого открывателя неведомых земель Джеймса Кука припас дешевые стеклянные бусы, а водителю мы дали два доллара вскладчину. Водитель подозрительно посмотрел на бусы и сказал, что за такую плату массаи могут от обиды убить нас еще до того, как щелкнет первый затвор фотоаппарата. Он выпросил еще два доллара для массаев. Вскоре мы увидели группу низких коричневых куполообразных строений высотой в полроста человека, сделанных, видимо, из коровьего помета, смешанного с глинистой коричневой почвой саванны. Водитель остановил наш Фиат. Из полуовальных дыр, служивших дверями в этих домах, сначала появились женские головы, потом они скрылись, и из дверей стали выползать на карачках, копьями вперед, мужчины в боевой раскраске и ярко-красных тряпочных доспехах. Снаружи домов они подхватывали огромных размеров щиты из шкуры антилоп, натянутой на два связанных между собой деревянных лука. Вид у воинов был решительный, они готовы были стоять насмерть, защищая свою землю и свободу. У каждого из них в носу было большое кольцо, похоже, из слоновой кости. Кольца побольше и потяжелее свисали из мочек ушей. Вокруг головы, как нимб, светилась диадема из разноцветных птичьих перьев, на лбу были черные линии для вящей интеллектуальности, под глазами - густой светлый макияж. Цвет их кожи определялся одним словом черный, без всяких оттенков, выдававших бы вмешательство похотливых европейских колониальных прадедушек. Водитель велел нам оставаться в машине до его распоряжения. Сам он двинул навстречу группе из пяти воинов. Один из них выступил вперед. Наш шофер яростными взмахами рук заискивающе приветствовал масайского предводителя. Тот остановился и ждал, когда водитель из недружественного племени Танга приблизится к нему. Начались переговоры. Водитель показал в сторону машины и стал что-то объяснять. Предводитель покачал головой, отвергая предложение нашего посла. Тогда водитель достал из кармана то самое яркое стеклянное ожерелье, которое он сам раскритиковал. Предводитель взял бусы и брезгливо отбросил их в пыль. Водитель попытался спасти бусы, он было нагнулся, но массай величественным жестом остановил его. Нам стало ясно, что бусы не были отвергнуты, они были своеобразным способом отложены в сторону в знак того, что эта плата явно недостаточна. Переговоры продолжались. Водитель всячески старался оставить себе те вторые два доллара, которые предназначались масаям, но предводитель был стреляный воробей, он явно требовал деньги. Водитель долго шарил в своих карманах, вывернул их, чтобы показать, что денег у него нет. Предводитель продолжал неодобрительно мотать головой. В конце концов, водитель сдался и протянул масаю один доллар. Предводитель повертел бумажку и сделал знак своим товарищам. Те подошли и выстроились в ряд по обе стороны от предводителя. Водитель подбежал к машине и сказал, что мы можем фотографировать, но только очень быстро, иначе масаи потребуют еще денег. Мы выбежали из машины и бросились к экзотической группе. Масаи видимо перепугались нашего наскока Они вскинули копья и ощетинились щитами, наклонив их острыми верхами в нашу сторону, готовясь отразить неприятельское нападение. Нам именно это и надо было. Картина была настолько реалистическая, что и в киностудии трудно было бы нарочно такую организовать. Мы дружно защелкали затворами. Мне захотелось снять группу и сзади, но крайний масай вытянул свое копье на моем пути, преграждая дорогу в сторону деревни. Наши фотографии были достойны обложки журнала Нэшенэл Джиографик. Мимо нашей машины на полной скорости пропылил замыкавший нашу автоколонну джип, и наш водитель из-за руля клаксоном дал нам знать, что фотосессия окончена. Масаи что-то наперебой стали нам громко и требовательно говорить, наверное, требуя компенсацию за сверхурочную работу, но мы уже бежали к Фиату, благодарно махая руками доблестным экзотическим воинам славного народа масаев. Не только под ярким впечатлением от эпизода с масайскими артистически подрабатывающими воинами, но и в Дар-эс-Саламе, и в сумрачном, порой туманном Меру и во всех последующих местах я повторял себе, что каждый миг этого путешествия стоил того, что было уплачено за всю поездку. И что за нее стоило так отчаянно бороться, как выпало на нашу долю, и терпеть все жестокие прививки. Ни в какой миг я не пожалел, что отправился в этот вояж.
Вскоре мы увидели группу машин и узнали наших друзей-путешественников.
Они расположились на ланч. Каждому из нас выдали по большой коробке, заполненной разнообразной сухой едой и фруктами. Кто-то из наших, чья очередь подошла, достал большую бутылку водки. Все мы дезинфицировались регулярно, да и аппетиту русского человека это ничуть не мешало. Впрочем, голод и без того наступил после шести часов непрерывной гонки с крутильными упражнениями по поднятию и опусканию стекол машины. Начали мы громко чавкать прямо посреди саванны, в жидкой, виртуальной тени одинокого баобаба. Черные водители группой расположились у капота одного из джипов. Наш водитель достал из кармана два банана, невесть как укрытые от внимательного ока масайского предводителя. Водитель в мгновение ока проглотил свои бананы, как мне показалось, вместе с кожурой. Может быть, он опасался, что какой-нибудь приятель станет выклянчивать второй банан как избыточный. Голодными глазами водитель стал смотреть, что взяли с собой его приятели. В нашу сторону ни один из них не бросил взгляда. Стало мне жаль голодного парня, которому еще рулить да рулить до далекого и загадочного Тарангири. Решил я подкормить нашего водителя. Тем более, что осилить весь этот сухой паек никто из нас был не в состоянии. Вскладчину набили мы мою огромную коробку всякой снедью, кроме даров туркомпании, были там и московские сухие колбасы и что-то из консервных банок. Какая-то добрая душа поделилась с парнем своей водкой, поставили пластмассовый стаканчик в центре угощения. С таким щедрым аппетитным даром на угодливо вытянутых руках как представитель малой неведомой страны двинул я к нашему водителю из славного племени Танга великой страны Танзании, рассчитывая на еще более доброе товарищеское отношение. Водитель повернулся в мою сторону, увидел разнообразные яства, широко улыбнулся, бросил победный взгляд в сторону своих полуголодных коллег и потянулся к подносу. Тут его внимание привлек пластмассовый стаканчик. С высоты своего роста, не прикасаясь к стаканчику, приняв позу вопросительного знака, он наклонился к подносу и потянул воздух носом. Вдруг он отпрянул, как ужаленный. Коротким апперкотом, снизу он что было силы ударил по коробке, так что колбаса и ветчина полетели мне в лицо, густо смоченное водкой, стаканчик оказался на моем носу, а баночные спагетти с кальмарами в томатном соусе повисли на моих ушах. Фрукты просвистели в миллиметрах от моей головы. Я тоже отпрянул, опасаясь побоев или еще каких-нибудь враждебных действий. Водитель отвернулся от меня и, враз поникнув головой и опустив плечи, поплелся прочь от всех в саванну. Вид у меня со всей этой кулинарией на лице и плечах был более, чем юмористический, но никто из моих попутчиков не хихикнул. На лице у всех были испуг и недоумение. Я был раздавлен, озадачен и посрамлен в собственных глазах. Я ведь когда-то мечтал стать дипломатом, а тут опростоволосился перед простым человеком из племени Танга. Его коллеги смотрели на меня волками, казалось, они готовы были стаей наброситься на меня и съесть, не запивая. Это мое опасение усилилось историей, которую я слышал от одного танзанийского гида на привале в Меру. Он в веселой форме рассказал, что не так давно, во время правления Патриса Лумумбы в соседнем Конго местные жители съели печень посланника Западной Германии. Бедолага был очень тучный и попал он в то место, где аборигены считали, что если съешь большую печень живого человека, то обретешь здоровье и силу на многие годы. Посланника тщательно охраняли, но охотник за печенью оказался хитрей и проворней. Когда посланник зашел зачем-то в густые кусты, охотник набросился на него и в мгновение ока вспорол ему живот, выхватил печень и вгрызся в нее. На крик прибежали охранники. Охотник не собирался убегать, он сидел на бревне и с видом человека, достигшего высшего счастья, наслаждался печенью несчастного немца, который в муках скончался. Злые юмористы приврали, что в ответ на протест Германии президент Патрис Лумумба предложил германской стороне съесть на выбор любого из сотрудников посольства Конго в Бонне, тогдашней столице Западной Германии. Эта история явно имела под собой реальную почву. Она должна была научить меня быть предельно осторожным в отношениях с местными жителями. Ведь они следовали своим оригинальным традициям, многие из которых не имеют ничего общего с европейскими, а порой и прямо противоречат последним.
Видимо, в моем подношении водителю тоже нашлось серьезное противоречие с его понятиями. Весь остаток пути до Тарангири водитель не смотрел в мою сторону и выглядел крайне сердитым на всех нас. На мой вопрос, чем я его обидел, он даже не удостоил меня поворотом головы или каким-либо звуком. Полная враждебность и молчок. Нам и между собой не хотелось говорить. Так и ехали в полной тишине, я сам должен был догадываться, когда поднять и когда опустить стекло на моей стороне, защищаясь то от нестерпимой жары, то от удушливой пыли не только от встречных машин, но и от тех наших автомобилей, которые ехали впереди. Водитель, как будто нарочно, в отместку за мой поступок, старался не отставать, держа нас в густом облаке. Так мы и не поняли, что послужило причиной столь резкого взрыва враждебности со стороны поначалу очень дружелюбного и разговорчивого парня из племени Танга.
Поздно вечером добрались до Тарангири. Это был маленький палаточный городок в бескрайних просторах в тот момент показавшейся сухой и совершенно безжизненной саванны, в которой как редкие оазисы величественно возвышались баобабы, лишенные всякой живности на них. Мы с приятелем получили свою крошечную палатку. Тент ее был двойной, и каждый слой наглухо запечатывался толстой молнией. Это сразу навело нас на мысли о скорпионах, скалапендрах и просто малярийных комарах. В Африке укус безобидной мушки может вести к крайне неприятным последствиям. Об этом мы были наслышаны еще в Москве, когда делали прививки. Если в наш Фиат влетала муха, мы начинали бешено махать газетами, шапками и полотенцами. Водитель при этом сохранял эпическое спокойствие, поскольку он унаследовал иммунитет от предков, которые сумели пережить все эти укусы. У меня никак не шел из головы вопрос, как могло статься, что это свойственное многим африканцам эпическое величественное спокойствие вдруг сменилось взрывом злобы и враждебностью после моей казалось искренней миссии доброй воли с обильными подношениями? Водители нашей группы из солидарности с моим обиженным шофером со мной говорить отказывались. Поскольку эта мысль меня мучила, я пошел искать какого-нибудь другого водителя, у кого я мог бы спросить, что произошло в моих отношениях с парнем из племени Танга. Нашелся такой очень скоро. Он только что привез группу итальянских туристов в Тарангири. Он спросил меня, что было на подносе. Я перечислил еду. Он одобрительно кивнул головой. Потом он спросил, было ли что-нибудь из алкоголя на подносе. Я сказал, что была только маленькая рюмка водки. «Стоп! Вот вам и ответ. Знаете ли вы, что в Танзании действует закон, по которому полицейский, установивший, что остановленный им водитель принимал алкоголь, имеет право на месте расстрелять водителя?». Это известие меня ошеломило. Я не мог ни в каком кошмарном сне увидеть, что своим невинным подношением я вроде как стремился подвести своего водителя под расстрел. Оттого то и была такой бурной его реакция. Он сразу увидел во мне своего смертельного врага. Ему то и в голову не пришло, что кто-либо может не знать о существовании столь чудовищного нового закона, о котором, наверное, только и говорили водители Танзании, ездившие по стране под дамокловым мечом. Любой полицейский, которому не понравилось лицо водителя, скажем, представителя другого племени, мог объявить водителя пьяным и расстрелять без суда и следствия. Было чему подивиться в Африке и помимо замечательных национальных парков.
В Тарангири мы приехали как раз к ужину. Под большим тентом был установлен длинный п-образный стол человек на сто. Кроме нашей группы за столом сидела группа примерно из сорока итальянских туристов. В очередной раз в шесть с небольшим вечера землю накрыл черный непроницаемый колпак. Вмиг настала ночь. Все европейцы сразу ослепли и притихли. Стояла поистине мертвая тишина. Служители зажигали газовые фонари, масляные факелы. Один из них хлопотал у огромного костра. Костер долго не разгорался, а потом в небо взметнулся высоченный столб пламени, сразу осветивший площадку вокруг костра. Уставшие от тяжкой долгой дороги туристы ели молча. И вдруг тишину саванны разорвал оглушительный рев. «Это лев, - пояснил служитель у костра. – он живет примерно в двух километрах к северу отсюда за рекой. Здесь уже не его территория, и он сюда никогда не приходит. Он просто дает о себе знать, чтобы чужак в темноте не пересек границ его владения».
В столовой стало еще тише. Вокруг нас не было никакого забора. Палатки стояли прямо в дикой саванне, не защищенные ничем, кроме застежек молний на тентах. Стало жутковато. Итальянцы тихо заговорили между собой и потянулись к костру. Мы сидели молча у стола. Приняли для храбрости, как водится у русских людей. Служители выкатили поближе к костру тележку с выпивкой. Итальянцы оживились, у них-то с собой не было. Мы тоже приобщились к дармовой выпивке за счет фирмы. Вдруг раздался истошный, душераздирающий детский визг. Он тут же прекратился. Его сменила напряженная тишина. Мы все вслушивались в звуки саванны, стараясь понять, что это было. Служитель у костра сказал тихо: «Это питон взял обезьяну». Никто ничего не понял, все повернули лица к служителю, ожидая разъяснения. Он продолжил: «Обезьяны устраиваются на ночлег на дереве, высоко-высоко на баобабе, на тонких ветвях, чтобы львы, леопарды и другие хищники не достали их. Питон заползает выше обезьян. Он выбирает себе жертву, обвивает концом хвоста ветвь, голова его и основная часть туловища свисают вниз, так что голова питона оказывается на уровне тела спящей обезьяны. Питон начинает раскачивать голову все шире и шире. Когда амплитуда его качаний становится очень большой, он направляет голову на обезьяну и наносит страшной силы удар. Сбитая с ветви оглушенная обезьяна летит вниз с огромной высоты. В это время она кричит. Вы слышали предсмертный крик обезьяны. Потом она ударяется о землю и мгновенно погибает. Питон спускается на землю и неторопливо заглатывает свою жертву».
Служитель закончил свой печальный рассказ, а я вспомнил то место из Антуана де Сент Экзюпери, где он рассказывал о том, что питон, проглотивший обезьяну, становится похож на шляпу. Я никогда не мог понять, как медлительный питон может проглотить быструю, сильную обезьяну. Люди, которым я задавал этот вопрос чаще всего фантазировали насчет гипнотических способностей питонов. Такое объяснение мне не казалось правдоподобным, и я продолжал поиск ответа. И вот разгадка неожиданно нашлась в самой глуши Африки. И сразу стало ясно.
Визг обезьяны поначалу поверг всех в уныние, но служитель добавил к своему рассказу, что питон съедает одну обезьяну в полгода, а без этого он бы погиб от голода. Алкоголь и философские мысли о неумолимости жестокого баланса и круговорота в живой природе постепенно развязали языки. Итальянцы подивились, что встретили советских туристов. Они перечислили многие страны, из которых им попадались туристы на африканских тропах, но советские попались впервые. Африканцы ничего не слышали об СССР и потому не интересовались подробностями о нашей стране, итальянцы же видимо считали, что знают все о нашей стране, некоторые из них даже бывали там, так что и они не приставали к нам с лишними расспросами. Ощущая общую незащищенность перед сюрпризами саванны, все прижались к костру. Как и полагается итальянцам, они начали петь. Песни были прекрасные и в большинстве своем хорошо знакомые. Их в Москве пел чаще других Михаил Александрович, впоследствии ставший министром культуры Израиля. В отличие от песен, голоса у итальянцев оказались чрезвычайно дурные, да и со слухом у многих были нелады.
Это обстоятельство меня поразило. Я-то считал, что все итальянцы чрезвычайно музыкальны от природы. Оказалось, ничуть не бывало. Один итальянец среднего возраста, слегка седеющий, не пел. Он явно мучился, слушая нестройный хор соотечественников, делая порой жесты правой рукой, как бы отстраняясь от происходящего и поворачиваясь к нам, слушателям, с безмолвными извинениями. Поющие итальянцы, наконец, сквозь похмелье разглядели реакцию маэстро, как они его называли, и стали упрашивать его спеть. Смысл сцены был понятен без перевода. Седой итадбянец для вида поупирался, но перспектива и дальше слушать эту какофонию его явно не прельстила и он, дождавшись полной тишины, запел. Пение его произвело на меня поистине божественное впечатление. Может быть, сказался контраст его таланта с антимузыкальными потугами его соотечественников. К этому конечно добавилось окружение. Мы находились в сердце дикой Африки, окруженные кромешной темнотой, из которой доносились тревожащие душу чуждые и непонятные звуки. И этот прекрасный, идеальной чистоты и музыкальности голос, уверенно без аккомпанемента точно попадающий в ноты и свободно льющийся над африканской равниной, казалось, не только подчинил наши уши и души, но даже заставил замолкнуть и благоговейно прислушаться диких обитателей саванны.
Престиж лучшей поющей страны мира был восстановлен и преумножен в глазах всех собравшихся у костра в Тарангири. Когда он кончил песню, мы все, и русские, и итальянцы, забыв, что мы не в Большом и не в Ля Скала , вскочили на ноги, изо всех сил захлопали и незаметно перешли в овацию. Певец, все так же сидя, кивнул пару раз своим новоявленным и прежним поклонникам, лучезарно улыбнулся, изящным жестом двух рук пригласил нас сесть и продолжил петь. Идти было некуда, от костра не хотел удаляться никто, в том числе и певец, поэтому он пел много и великолепно. Огромный костер не только освещал нашу компанию, он отпугивал непрошеных диких гостей из кромешной тьмы экваториальной Африки.
Когда певец явно подустал, никто больше не настаивал. Все тихо сидели и продолжали наслаждаться прекрасными звуками, тронувшими душу и все еще звеневшими в ней. Первой очнулась одна из наших туристок, преподавательница физики из МГУ, которая любила хвастать своими успехами среди именитых академиков на физических семинарах, где нередко других женщин и не было. У нее с собой была фотография, на которой она сидела на коленях у самого академика Ландау. Она подошла ко мне и тихо спросила, не хочу ли я прогуляться. Идти не хотелось, а отказаться было неловко. К моему ужасу она потащила меня прочь от территории лагеря, в саванну, к одиноко стоявшему баобабу. На ее состоянии сказались и впечатления от ранее неведанных земель, и влияние алкоголя, и легкая усталость от монотонной дороги, и проникшее глубоко в каждую душу прекрасное итальянское пение. И еще ни с чем не сравнимая красота африканского звездного неба. Иначе чем можно было объяснить такую безрассудную храбрость молодой женщины, улегшейся на африканскую землю, густо населенную змеями, скорпионами, термитами и многой другой опасной живностью. Впрочем, было тому еще одно, самое фундаментальное объяснение. То мог быть непреодолимый зов далеких предков человечества, которые вышли из тех самых мест Восточной Африки пять с половиной миллионов лет назад, размножились и расселились по всему миру. То была встреча с прародиной, выход ностальгии, подспудно сверлившей наши тела и души и требовавшей придти и поклониться святым местам, лечь на ложе прародителей, вдохнуть их воздух, испить их воду, восполнить запас микроэлементов, из которых они сотворили прачеловека и которые были теперь в нас на исходе, погладить их жесткую землю, благоговейно и страстно припасть к ней коленями и всем телом, истосковавшимся по родным местам в вечных странствиях по свету.
После Тарангири вновь была длинная пыльная дорога. Я объяснил водителю, что не знал о суровом законе Танзании, извинился в самых искренних из доступных мне английских слов, и он вроде немного оттаял. Но от прежней его разговорчивости почти ничего не осталось. Путь наш лежал на самый удивительный и знаменитый национальный парк Танзании Нгоро-Нгоро. Маршрут для нас был выбран так, чтобы мы увидели издали снега двуглавой горы Килиманджаро. Выехали мы к виду на самую высокую в мире отдельностоящую гору на закате. Вершины Килиманджаро сверкали нежно розовым цветом, а вокруг нас, на равнинной саванне уже была темнота. Вдруг фары нашего автомобиля выхватили из темноты вереницу жирафов, переходивших дорогу, направляясь к одинокому баобабу на правой стороне дороги. В поле зрения попали дорога, нацеленная прямо на вершину Килиманджаро, черные силуэты жирафов и причудливые контуры гигантского дерева. И все это виделось на фоне розовых вершин великой африканской горы. Зрелище было незабываемое. Водитель остановил машину. Я сделал несколько снимков. Прошло почти сорок лет с того момента, а картина все стоит перед моими глазами как самое великолепное из всех зрелищ, выпавших на мою необделенную богом долю. Видел я после того много раз Париж, жил в уникальной красоты приморском Сан Диего, гулял по Сиднею, имею теперь счастье жить в Алупке у Черного моря, рядом с такими чудесами света, как Воронцовский дворец и парк, но силуэты жирафов, баобаба и дороги, устремленной к розовому закатному Килиманджаро нейдет из моей души. Много раз я пытался положить на холст то увиденное чудо, срисовывал с фотографий и слайдов, сделанных мной в тот незабываемый миг, но ничего общего не вышло. Успокаиваю себя тем, что даже полотна великого крымского мариниста Ивана Айвазовского бледнеют перед видом живого, беспрерывно меняющегося и всегда завораживающего Черного моря.
Вскоре погасли и вершины Килиманджаро. В лагерь мы прибыли поздно ночью. Нас ждал остывший ужин и местный гид, гордо относивший себя к великому племени Танга, давшему с его слов название самому крупному озеру Африки Танганьика и всей стране. Вторая часть слова Танзания появилась, когда Танганьика объединилась с ранее независимым Занзибаром. Черты лица гида были чисто европейские, видимо, он носил в себе много крови колонистов разных поколений и стран. Соединял он в себе и огромную европейскую эрудицию. Думаю, что никто не смог бы лучше него рассказать о раскинувшемся над нами экваториальном небе. Ему удалось даже показать нам едва поднимавшийся над горизонтом Южный Крест. Гид причудливо перемешивал современные астрономические и астрофизические воззрения с древними астрологическими толкованиями созвездий и преподносил все это слушателям с талантом и мастерством шамана. Вокруг него собралась группа из дюжины туристов, в большинстве женщин, но обращал он свой вдохновенный рассказ только к той молодой девушке из Физического института, которая поразила меня в Тарангири своим органическим слиянием с африканской природой. Удивительно, что физик по профессии она сумела стряхнуть с себя многовековой груз искусственных культурных наслоений и проявила столько лирических чувств, столько физической и духовной близости к той земле, откуда произошло человечество. Африканский гид видимо генетическим нутром почувствовал в ней эту близость. Казалось, что, обращаясь к этой молодой женщине из неведомой ему страны с невесть откуда взявшейся у него страстью, он от лица всего африканского народа и земли, ставшей колыбелью человечества, горячо и искренно приветствовал возвращение блудной дочери через миллионы лет скитаний по свету. По странной неслучайности, гид обращался к ней по имени Люси, а не Люся, как она представилась. Археологи назвали Люси ту маленькую девочку, останки которой позволили установить, как выглядели наши африканские предки пять с половиной миллионов лет назад. Люся слушала его, не отрывая глаз и не поправляя имени. Людей собралось вокруг гида много, но гид и женщина были одни, они никого не видели, кроме друг друга.
Понимая, что все мы были лишние в этой встрече, которой эти двое ждали целую вечность, мы тихо разошлись по своим бунгало. Лежа на спине на узкой койке в своем бунгало, я смотрел сквозь крышу из пальмовых листьев на звезды, о которых, наверное, продолжали говорить те двое. Я не испытывал никакой ревности или сожаления, точно так, как это, возможно, было свойственно нашим далеким предкам, жившим большими общинами, где, по самому названию, все было общее, включая и женщин.
Высказался я, пусть теперь выскажется другой, и пусть победят сильнейшие гены, пусть действует спасительный дарвиновский естественный отбор, чтобы человечество оставалось здоровым, оставалось всегда на земле, если ему удастся преодолеть биологически опасный период моногамии и изолированных гаремов.
Известно, что сперма разных самцов долго сохраняется и конкурирует во влагалище, так что самая сильная и подвижная побеждает в борьбе за право оплодотворения и зачатия новой жизни. Каждый мужчина хочет продолжить свой род. Для этого ему надо преодолеть много препятствий, созданных природой. Секс – это бриллиантовое ожерелье, которое нельзя преподнести женщине завернутым в промасленную старую газету. В фильме «Прекрасная мысль» поглощенный научными поисками герой Рассела Роува напрямую предлагает только что встреченной красивой девушке просто «обменяться половыми жидкостями», за что получает пощечину. Многие наблюдали прекрасные брачные танцы птиц. Как изящно признаются в любви лебеди. Мне довелось видеть целый бал любовных танцев розовых фламинго на одном из озер Тарангири. В конечном итоге на самом деле произойдет обмен половыми жидкостями, но он украшен многими ритуалами любви и покрыт тайнами природы.
Рано утром, еще затемно, я проснулся от легких покачиваний койки. Первая мысль была землетрясение, но толчки были сильные и очень мягкие, плавные. Я выглянул в окно. В нескольких метрах от окна, еле видимые в предрассветной туманной мгле, строгим строем, по росту шли слоны. Чуть позже я вышел наружу посмотреть вслед призрачным животным, чтобы убедиться, что это был не сон. С пальмовой крыши ручьями стекала небывало обильная роса. Было очень зябко, высота давала о себе знать, хотя экватор был совсем рядом.
После завтрака, до выезда на экскурсию по замечательному Серенгети, туристы вновь окружили того красноречивого гида. Он уже больше не смотрел на ту женщину, он обращался ко всем одинаково. Она была явно этим обижена. Улучив паузу, я спросил его, представляют ли какую-нибудь опасность для людей слоны, свободно разгуливающие по территории лагеря. Гид сказал, что не припомнит случая, чтобы слоны в Серенгети вели себя агрессивно. Однажды слоны разбили вдребезги чью-то машину. Видимо, кто-то был зол на ее хозяина и чтобы отомстить, незаметно подбросил в салон гроздь бананов. Местные жители никогда не оставляют бананы в машинах, потому что это любимое лакомство слонов. Ради того, чтобы добыть бананы, слоны готовы на все и своего добьются.
Потом была незабываемая поездка по одному из крупнейших и наиболее населенных разнообразнейшими дикими животными национальному парку Танзании. Там я впервые увидел львов, отдыхающих на деревьях. Гиды объяснили, что так львы спасаются от носорогов, которые могут невзначай затоптать спящего хищника. Представление о гуманности среди людей и животных очень разнится. Лев-вожак первым ест лучшие куски добычи, принесенной его женами. Он не подпускает к еде голодных львят до тех пор, пока не насытится сам. Глядя на подобные сцены в фильмах о животных, я поначалу возмущался эгоизмом льва. Много спустя, я понял, что лев делает это во имя жизни своих львят. Если лев не насытится, не съест лучшие куски, то он может оказаться не в состоянии постоять за себя и за свою семью в бою с пришлым соперником. Если лев-отец будет побежден и изгнан, новый вожак неминуемо сожрет его детей и прежняя сытость им не поможет выжить. Взрослые люди при внезапном исчезновении воздуха в салоне самолета надевают кислородную маску прежде на себя, а уж потом на ребенка. Если взрослый задохнется, кто позаботится о ребенке в маске?
Один из гидов показал нам, что носороги по природе не агрессивны и, как все травоядные, не интересуются мясом, в том числе плотью львов, но они очень тяжелы, чтобы маневрировать и идут к своей цели по прямой, даже если на этой прямой кто-то почивает. Увидев идущего носорога, гид велел нам оставаться в джипе, а сам пошел навстречу носорогу. Носорог озадаченно остановился. Остановился и человек. Когда человек сделал еще шаг по направлению к носорогу, тот сделал несколько мелких шажков, а потом потешно затопал на месте. Когда гид сделал еще шаг к носорогу, тот опустил голову, направив вперед впечатляющих размеров острый рог, и начал атакующий бег с ускорением. Бывалый гид бросился со всех ног к машине, которая уже двинулась с места, чтобы подхватить исполнителя смертельного захватывающего аттракциона, который, по всей видимости, регулярно входил в программу экскурсий.
На следующее утро мы начали дальний автомобильный марш бросок к самому знаменитому национальному парку Танзании, уникальному природному замкнутому террариуму с миллионами особей сотен биологических видов, столетиями уживающихся в изолированном экологическом балансе в кратере потухшего вулкана. Мы ехали в Нгоро-Нгоро. Теперь мы видели по дороге Килиманджаро при дневном свете. Особая, неповторимая величественность этой горы в том, что вы видите весь ее контур, от самого подножия и до двуглавой вершины. Килиманджаро самая высокая из всех гор мира, которые не являются частью горной гряды или хребта, как все высочайшие пики мира. Это чистая, ослепительно сверкающая под ослепительным экваториальным солнцем жемчужина Африки.
Приехали в Нгоро-Нгоро. Бросили свои вещи в бамбуковые бунгало с крышами из пальмовых листьев и отправились на экскурсию. Впереди нашего Лэндровера бежал невесть откуда появившийся маленький шакал. Водитель пояснил, что это шакал-гид, который всегда бежит перед головной машиной. Культурной дороги как таковой там нет. Укатанный шинами серпантин вьется причудливыми зигзагами по очень крутому склону древнего вулканического кратера глубиной более шестисот метров. Шакал очень точно указывает проверенную временем дорогу, и благодарные водители всегда припасают что-нибудь мясное для этого ценного проводника. На масайском языке нгоро значит яма. Нгоронгоро, значит, большая яма. Поистине кратер очень велик, диаметр его почти двадцать километров. Животные, за исключением нашего друга шакала и еще очень немногих особей, не способны выбраться из кратера, поэтому там установилась гигантская, площадью в полтысячи квадратных километров, единственная в своем роде на земле замкнутая экосистема. Главное, что эта система свободна от присутствия и тлетворного влияния человека и потому она вечна. Для животных там есть все, и болота, откуда никто не посмеет вытянуть в зоопарк счастливых бегемотов, и поля с разнотравьем, и озера с разнорыбьем, и густые леса, и редкие перелески, и обширная саванна с баобабами. Наблюдение этих не перепаханных и не захимиченных просторов и сотен видов животных, чувствующих себя привольно и вольготно, произвело на меня самое сильное впечатление за всю ту замечательную поездку. Я почувствовал себя братом всех этих милых тварей, в тех условиях намного более свободных и раскованных, чем я сам чувствовал когда-нибудь себя. И я им позавидовал всей душой и от всей души за них порадовался. Впечатление было настолько сильным и ярким, что его не смогли затмить даже великолепные, но, увы, искусственные, красоты великого Парижа, который, впрочем, все равно «стоит обедни».
Пришло время прощаться с доисторически родственным животным миром и людьми древней Танзании. Наш путь лежал на острова Маврикия, что находятся в Индийском океане примерно в тысяче километров на восток и все-таки относятся к Африке. Самолет наш, стартовавший в аэропорту Дар-эс-Салама, пролетел над островом Занзибар и очень скоро приземлился ненадолго в столице Мадагаскара Антананариву. Бросилось в глаза, что этот аэропорт очень необычен. Его единственная взлетно-посадочная полоса как бы вгрызлась в огромную скалу и уперлась в утес. Самолеты стартуют от скалы в сторону открытого поля и приземляются со стороны простора, заканчивая свой бег прямо у самой скалы. Выглядит экзотически, но от мысли, что самолету не хватит длины полосы при посадке и придется тормозить ударом о скалу, становилось жутковато.
Здание аэропорта было расположено вблизи от скального тупика, так что и при взлете и при посадке самолетам совсем недалеко бежать по рулежной дорожке. Заправили самолет, не выпуская пассажиров. Тут же взлетели и взяли курс строго на восток. Весь этот путь под крылом был свободный, пустой, ярко голубой океан.
Наконец, появился обетованный Маврикий. Приземлились в столице Порт Луи, прямо у кромки океана. Обрадовались, купание будет рядом. Не тут-то было. Долго везли в автобусе прочь от океана, в глубь острова, по склону господствующей высоты – потухшего вулкана, которому остров обязан своим рождением. Дно кратера занимает живописное озерко, которое интенсивно парит. Если напрячь воображение, то может показаться, что это дымок из жерла живого вулкана, настолько плотен столб пара. Над озером всегда висит тучка. Места здесь тихие, обычно ветров нет, так что тучка мирно висит над всей серединой острова. И из этой тучки всегда идет дождь. По крайней мере, все пять дней, что мы были на Маврикии, ласковый нудный дождик не прекратился ни на минуту. Неподалеку от кратера на склоне вулкана уютно примостился маленький городок Кюрпип. Сразу бросилось в глаза, что все жители всегда ходят под большими яркими цветными зонтами одного типа. У входа в каждую лавку, отель, кинотеатр стояли большие круглые деревянные обоймы. Это паркинги для зонтов. Входя, человек втыкает свой зонт в свободную ячейку, а, выходя, не глядя и без разбора, берет любой зонт. Зонты общие. Что-то вроде зонтикового коммунизма.
На нас нашло уныние. О том, чтобы пешком добраться до пляжа, не могло быть и речи, океан был, по меньшей мере, в пятнадцати километрах. Причем он всегда был виден со склона вулкана невооруженным глазом. Там, на побережье, всегда сверкало солнце, а в Кюрпипе всегда шел дождь. Стало понятно, почему отели в Кюрпипе были в десять раз дешевле, чем на побережье, и почему нас поселили именно в Кюрпипе. Горевали мы, однако, не долго. Нас накормили отменным обедом и сразу повезли к океану. Сначала был тур по побережью вокруг этого небольшого острова. Одно из самых красивых мест, тихий залив, окруженный пальмами, окаймленный пляжем с чистейшим мелким бархатным светло-желтым песком, называется очень мрачно, Бухта смерти. Когда то давно двадцать моряков, спасшихся при кораблекрушении и долго голодом дрейфовавших на обломках, высадились в этом прекрасном месте. В бухте они наловили много красивой жирной рыбы. После долгожданного сытного обеда все двадцать умерли. Красавица рыба оказалась смертельно ядовитой. Мы не были голодны, так что рыбу ловить не стали. Приценился я к огромным прекрасным океанским раковинам, которые тут же у своей шхуны продавал рыбак. Раковины очень привлекали, но их цена сильно кусалась. Туземец просил не меньше, чем по тридцать долларов за штуку. Цена одной раковины превышала сумму всех моих наличных. А еще очень меня привлекли кораллы. Но тоже очень дорого. Погладил, поцокал языком, похвалил и, с огромным сожалением, вернул хозяину. Когда кольцо нашего тура вокруг острова почти замкнулось, и мы оказались на пляже у какого-то роскошного, не по нашему карману, отеля, раздалась долгожданная команда «Купаться!».
После проклятого мокрого дождливого туманного Кюрпипа сверкающий солнцем пляж показался раем. Предвкушая великолепное зрелище в подводных аквариумах Индийского океана, я прихватил с собой ласты и маску. Дома у мамы в родном Крыму я оставил свое хорошо пристрелянное подводное ружье. Морское ныряние и охота были моей страстью. В 1974-м подводные хобби еще только зарождались в СССР и простые ласты и маски были диковиной и дефицитом. В нашей группе я один был опытным ныряльщиком. Картина, которую я увидел под водой, превзошла все мои смелые мечты. Такого разнообразия морских рыб и животных, сверкающих всеми цветами радуги в неимоверных сочетаниях, наверное, нет ни в одном аквариуме мира. Мое внимание привлекли целые деревья и даже рощи голубых кораллов на большой глубине. Страстно захотелось привезти домой такой невиданный букет. Попытался достать, не хватило воздуха, нехотя повернул и всплыл. Мобилизовал весь свой опыт подводной охоты, вспомнил даже свой пионерский эксперимент с подражанием Мартину Идену. Тщательно провентилировал легкие и пошел вглубь океана с твердым намерением добыть столь ценный трофей и притом за так, бесплатно. Чуть я дотронулся до огромного голубого кораллового букета, как он без всяких усилий отломился от необозримой колонии и оказался в моих руках. Без ласт, с занятыми ценнейшим тяжелым грузом руками я бы не выбрался. Работал ногами бешено, как гребное колесо парохода на Миссиссипи во времена Марка Твена. Уже почти теряя сознание, но держа коралловый букет мертвой хваткой, я высунул голову из воды и хлебнул живительного воздуха. Моя находка произвела среди моих попутчиков эффект разорвавшейся бомбы. Каждому и каждой захотелось привезти домой коралловый букет. Мужчинам я предложил свои ласты и рассказал, как добыть коралл. Женщинам я отломил по доброму куску от своего букета, он был так велик поначалу, что довезти его домой все равно не было никакой возможности: в чемодан он бы не поместился, а руки в пути уже были полностью загружены тяжеленной чернодеревной скульптурой от Дар-эс-Саламского индуса. Наши женщины визжали от восторга. Вручив каждой по чудесному голубому букетику, казалось, я сразу стал их кумиром и любимчиком. На визг наших женщин обратила внимание, потом озадачилась, встрепенулась и, наконец, бросилась ко мне пожилая интеллигентная дама, дотоле спокойно лежавшая подле своего пузатого мужа. Дама притормозила, осторожно подошла и сначала издали стала рассматривать мой океанский трофей. Ее явно поразила красота моей находки и она подошла ближе. Спросила, что это. Я ответил, что мне удалось донырнуть до колонии голубых кораллов и добыть этот роскошный букет. Глаза у дамы загорелись, как у десятиклассницы перед выпускным балом, куда она должна придти с самым лучшим букетом. Дама объяснила, что она с мужем приехала из Канады, ей очень хотелось бы иметь такой букет, но ее муж ни на что путное не годится и, к ее величайшему сожалению, достать такой букет, конечно же, не сможет. Солидная дама из благополучной, богатой Канады, словно попрошайка, хотб и бессловесно, клянчила коралловый букет у незнакомого человека, идеологического врага из-за железного занавеса. Оставить без внимания такую мольбу я не мог. Наши мужики вернулись из океана ни с чем и тоже завистливо уставились на мой трофей. Стало ясно, что мне предстоит еще большая ответственная работа по массовому обеспечению публики сувенирными коралловыми букетами. Первой на очереди была пожилая канадка. Получив свой букет, она бросилась страстно меня целовать. Она визжала от восторга и судя по высоко поднятым бровям ее мужа, он никогда в жизни не видел ее в состоянии такой бешеной экзальтации. Она бы возможно еще и еще бы меня целовала и тискала, но меня вновь ждал океан, очередь страждущих оттеснила канадку от ныряльщика. И я вновь и вновь погружался в глубину Индийского океана. В конце концов, у меня сильно закружилась голова, появились признаки тошноты, я сел в изнеможении на песок и предложил мужчинам разделить между собой то, что я смог для них добыть. Все они были счастливы, а я, забытый и покинутый, еле-еле потащился к автобусу. Время клонилось к ужину, и кто-то из осчастливленных мной мужчин не преминул попенять, что я еле ползу и задерживаю весь автобус. Нас ждал торжественный ужин в шикарном прибрежном отеле с казино.
Сначала мы заехали в наш отель в дождливом Кюрпипе, осторожно сложили в номерах наши коралловые букеты, приняли душ и переоделись в самые официальные наряды из всего, что было у нас в наличии.
Банкет нам устроили по высшему разряду. В отличие от обычных шведских столов, нас обслуживали вышколенные официанты во фраках. Как и полагается во всех первоклассных ресторанах, официанты выглядели куда нарядней нас. Во всем чувствовался веками насажденный здесь английский стиль. На горячее подали большие стейки, обильно истекающие кровью. Никто из нас не решился к ним прикоснуться. Убирая нетронутое деликатесное мясо, официанты слегка поднимали брови и пожимали плечами. Мне запомнился фруктовый салат, которым завершалась программа угощений. У ананаса был аккуратно срезан хвостик, внутренность выдолбили и заполнили смесью мелко резаной папайи, дынного дерева, еще каких-то удивительно вкусных плодов, вернули на место часть мякоти ананаса и его хвостик и все это внутри было смешано со льдом. В жаркий душный экваториальный августовский вечер такой десерт был как нельзя более кстати. Ничего вкуснее я ни до, ни после не пробовал. Напротив обеденного зала была большая комната с игральными автоматами. Я впервые увидел одноруких бандитов. Мы столпились у группы свободных автоматов и стали громко спорить, как они работают. Советские люди впервые в жизни увидели игральные автоматы. Вид у нас был явно озадаченный. Вмиг около нас оказался служитель. Он объяснил нам, где поменять наши доллары на местные рупии, куда потом бросать металлические монеты и откуда ожидать выигрыш. За каждый доллар давали одиннадцать монет. Поменяв в окошке кассы всего пять долларов и получив увесистый шелковый мешочек с яркими цветами, я почувствовал себя почти миллионером. Автомат мне попался вполне деликатный. Он очень постепенно отнимал у меня деньги. Часа через два я залез рукой в мешочек и обнаружил там последнюю монету. Очень уж хотелось поиграть еще, но больше денег потратить я бы не решился. С тяжелым вздохом я погладил заветную монетку и опустил ее в окошко. Набрался духу и что есть силы рванул бандита за железную руку. Колесики с картинками закрутились, как мне показалось, с бешеной скоростью. Одинаковые картинки выстроились в ряд, и мой автомат заиграл бравурную мелодию, сопровождавшуюся миганием всех фонариков и звоном невидимых колокольчиков. На поддон стали падать монеты, не разом, а одна за одной, растягивая ласкавшую мою душу победную мелодию триумфальных колоколов. Сто монет образовали целый клад, в котором алчно купались мои руки. Я стал вдвое богаче, чем был, отходя от меняльной кассы. Решил обменять обратно свои пять долларов, а на остальные монеты предполагал выиграть еще. Аккуратно положив драгоценную пятидолларовую бумажку в портмоне, я двинул обратно к своему фартовому автомату, позвякивая почти полным шелковым мешочком. Я играл еще более часа, все мои товарищи давно уже проигрались и столпились вокруг меня, громко вскрикивая при каждой попытке. Я даже давал самым рьяным болельщикам дернуть ручку автомата на счастье. Но счастья больше не было. Мой сувенирный мешочек опустел и как-то поблек. Честно говоря, этот непривычный азарт немного утомил меня, давно забросившего азартные игры. Было уже за три часа ночи. Мы двинули гурьбой на свежий воздух. Оказалось, что ночь была очень душная, особенно, по контрасту с непривычным для нас кондиционером внутри помещения. От изначальной идеи прогуляться перед сном мы отказались. Наш водитель автобуса терпеливо ждал нас, прикорнув прямо в кабине за рулем. Он встрепенулся, подождал, пока мы рассядемся, и двинул вверх по дороге к нашему дождливому Кюрпипу.
Когда мы вышли из автобуса и подошли к нашему одноэтажному отелю, мы уловили какой-то неприятный запах, исходивший из окон наших номеров. Войдя в коридор, мы разом зажали пальцами носы и, едва не задыхаясь, бросились наружу. Мы ничего понять не могли, куда девался свежий стандартный запах номеров, откуда взялось это ужасное зловоние? Один из товарищей заглянул через закрытое окно в свою ванную комнату, в которой он случайно оставил свет. В ванне мирно лежал коралловый букет, который он тщательно вымыл перед поездкой на ужин. Он толкнул окно, оно раскрылось, и из ванны пахнул отвратительный спертый воздух, как будто в нее бросили десяток дохлых кошек. Голубой коралл посерел, его живые организмы начали быстро разлагаться и теперь издавали все это неимоверное исчадие. Мы не знали, что делать. Закутав лица полотенцами и майками, мы вытащили из номеров злополучные кораллы, но запах распространялся на значительное расстояние. Своими героическими усилиями ныряльщика я отравил всю территорию отеля. Я представил себе канадку, которую я осчастливил особенно крупным букетом и которая громко и откровенно корила мужа за то, что он был неспособен повторить мой героизм и добыть больше кораллов. Наши изобретательные дамы нашли в санитарной подсобке большие черные мусорные мешки, в которые мы, едва не расставаясь со своим ужином, кое-как затолкали мои океанские сувениры и до утра ждали, когда же наконец, проветрятся наши номера. Дотоле казавшийся нудным и вредным, теперь вдруг ставший спасительным дождик Кюрпипа прибил отравленный воздух, так что постепенно стало возможно дышать, по крайней мере, снаружи.
Этот случай омрачил впечатление от пребывания на райском острове Маврикия, так что расставаться с ним было легко. Впрочем, непредвиденный случай существенно исправил память, оставшуюся навсегда об острове. В последний день я зашел в лавку сувениров и был поражен царившим там запахом, который сразу вызвал у меня ассоциации с далеким детством. Все сувениры были изготовлены из ванильного растения, так что в лавке пронзительно пахло тем самым ванилином, который когда-то спас нас от голодной смерти, когда мама продавала на базаре крошечные пакетики тонко тертого порошка этого самого ванилина. Я купил крошечную вазочку, сплетенную из ванилиновых веточек, и поставил ее у изголовья своей кровати. Зловоние погубленных кораллов выветрилось и прочно забылось, а Маврикий запомнился мне как прекрасный райский уголок, из которого неведомыми путями когда то пришло спасение нашей семьи.
Из аэропорта Порт-Луи путь наш лежал на Мадагаскар, остров моей детской мечты о бесстрашных и безжалостных пиратах. Самолет оторвался от взлетно-посадочной полосы в десять сорок утра. В двенадцать дня мы должны были приземлиться в аэропорту Антананариву. Нам выдали подробный план пребывания на Мадагаскаре. В первый день была запланирована экскурсия в знаменитый зоопарк Антананариву, в котором собраны все эндемики острова, по числу которых Мадагаскар превосходит даже знаменитые Галапагосы, вдохновившие Дарвина на создание его версии теории эволюции. В самолете я предался воспоминаниям о том, что Дарвин был не первым в создании теории эволюции. Первооткрывателем был скромный хранитель государственного гербария Франции Жан-Батист Ламарк. Когда в ходе подготовки к многочисленным войнам Наполеона во Франции началась жестокая экономия средств, должность хранителя гербария упразднили. Ламарк добился личной аудиенции у императора, рассказал ему о созданной ученым классификации животных и растений, об открытом им законе тренировки, развития и отмирания органов в случае их бездействия и ненужности, а также о его поисках в области эволюции живых существ на земле. Наполеон был восхищен достижениями Ламарка и приказал сохранять должность хранителя с существенно более высокой зарплатой пока жив великий ученый.
В отличие от дарвиновской теории эволюции, Ламарк считал, что психологические процессы прогнозирования динамики среды обитания играли существенную роль в процессе эволюции. Дарвин поначалу ограничивался рассмотрением только мутаций организмов и их естественным отбором. Незадолго перед смертью Дарвин признал в одном из писем, что был не прав, игнорируя психологические факторы эволюции. Не называя Ламарка по имени, Дарвин признал его правоту. В полете из Маврикия на Мадагаскар я увлеченно стал записывать свои новые мысли на эту тему, которые впоследствии вошли в мою книгу «Системы гибридного интеллекта: эволюция, психология, информатика», вышедшую из печати в Москве, в издательстве «Машиностроение» в 1990 году. Ситемы гибридного интеллекта складываются в экологических системах, когда растения и животные обмениваются между собой информацией разнообразными способами и сообща формируют прогноз изменения окружающей среды и таким образом заблаговременно готовятся к этим изменениям, более целенаправленно мутируя и заблаговременно меняясь, так чтобы более успешно приспособиться к новым условиям жизни. Прикладное значение этой идеи для инженерной психологии и информатики состоит в том, что группа разных специалистов на основе индивидуально адаптированной к ним частной информации могла бы формировать сообща, в интерактивном режиме, информационные модели сложных ситуаций, таких как, например, предаварийная ситуация на Чернобыльской атомной станции, чтобы избежать катастрофических последствий подобных аварий. Мои размышления о том, что системы гибридного интеллекта пришлись бы очень кстати в государственном планировании, градостроении, глобальных проблемах планеты, были прерваны радио сообщением стюардессы нашего рейса компании Алиталия о том, что надо занять свои места, пристегнуться и приготовиться к посадке в аэропорту Антананариву.
Под крылом находился огромный остров. С высоты нашего полета океан не был виден, вокруг только серые горы, скалы и маленькие островки зелени. Видимость была отличная. Однако, когда самолет снизился, мы вдруг попали в пелену плотного белого облака, которое повисло над аэропортом. Самолет быстро снижался, и мы ждали, что вот-вот увидим землю. Облако не кончалось, и стало ясно, что это непроглядный туман застрял в той самой расщелине между горами, в которой приютился аэропорт Антананариву. Пролетая через Мадагаскар на Маврикий, мы видели, что взлетно-посадочная полоса здесь упирается в отвесную скалу. Видимо, не добравшись до полосы и увидев на радаре быстро приближающуюся скалу, пилот Алиталии резко послал самолет вверх. Вскоре мы вновь оказались над молочным облаком тумана. Опять всюду хорошо видны были ландшафты, и только аэропорт был скрыт под белым одеялом. Самолет облетел невидимый аэропорт по коробочке один, второй раз, явно надеясь на то, что туман рассеется. Ничего не менялось, туман надежно устроился в горной расселине. Пилот пошел на вторую попытку. Все повторилось точь-в-точь. Только самолет чуть дольше спускался в тумане. Мы все зажмурились, ожидая возможного столкновения со скалой. Но пилот вновь благополучно избежал удара, и самолет опять взмыл вверх. Так повторялось вновь и вновь. Вместо запланированного времени полета в один час и двадцать минут, мы находились в воздухе уже более четырех часов. Пилот вновь полетал вокруг аэропорта и сделал еще два неудачных захода на посадку. Теперь мы уже находились в воздухе более шести часов. После шестой попытки самолет уже больше не пошел на коробочку вокруг аэропорта, а развернулся и полетел обратно на восток. Было ясно, что топлива в самолете может не хватить, чтобы вернуться на Маврикий. Никаких более близких аэропортов в этой части земли не было. Так показывала карта, которую каждый из нас нашел в журнале для пассажиров. Эти журналы всегда есть в заднем кармане спинки каждого кресла в самолете. Да только раньше мы редко в них заглядывали. На этот раз у каждого журнал был открыт на странице с картой. Настроение в самолете становилось все более напряженным с каждой секундой. Все поняли, что пилот в лучшем случае будет пытаться посадить самолет на воду вблизи какого-нибудь крупного судна, которое могло бы придти на помощь. По радио, в другое бы время милый, а теперь показавшийся зловещим дрожащий голос сообщил, что стюардессы будут раздавать любой алкоголь бесплатно. Люди стали готовиться к худшему. Мужчины из нашей группы пили дорогой коньяк стаканами. Женщины дрожали, закрыв глаза. Физичка из Академии Наук пыталась говорить со мной о чем-то отвлеченном, но я был поглощен психологическими наблюдениями. Мне представился уникальный случай увидеть собственными глазами, как разные люди готовятся к близкой весьма вероятной смерти. Седовласая импозантная пара взялась за руки, их глаза были закрыты, их губы в унисон беззвучно шевелились, произнося общую для них молитву. Они готовились к самой важной встрече. Их лица были спокойны, сосредоточенны и отрешенны. В тот миг я, наверное, впервые в жизни пожалел о том, что я закоренелый атеист и мне не к кому обратить свои мысли. Думать о прощании с семьей было бы слишком тяжело. Стал перебирать все свои знания о самолете и двигателе. Так называлась моя военная специальность, приобретенная в институте на кафедре военной подготовки. Попытался представить, как отреагирует самолет на удар об океанские волны, прикинул, какие шансы на выживание есть у нас. Нашел положительный фактор, который меня как-то приободрил, ведь вода в этой части Индийского океана очень теплая, так что можно долго держаться, ожидая помощи в этом малосудоходном районе, если только раньше не подоспеют акулы. От предложенного мне алкоголя я отказался, в чрезвычайной ситуации лучше оставаться трезвым, и себе и другим можно принести больше пользы. Наблюдения мои притупились, слабеющий рев двигателей заглушили пьяные песни, первой из которых прозвучала песня о шумном камыше и гнущихся деревьях. Шум двигателей резко уменьшился, вероятно, топливо было совсем на исходе. Самолет начал снижаться, приближаясь к поверхности океана. Лайнер сделал легкий поворот вправо и в мой иллюминатор я на миг увидел какое-то облачко, а может быть корабль или островок. Скорее всего, мне что-то почудилось. Самолет выровнял курс, и мое видение исчезло вместе с последней надеждой. В душе появилась полная апатия и пустота. Всю жизнь я воспитывал в себе психологию пассажира. Если руль не в моих руках и я, стало быть, ни на что повлиять не могу, я должен чувствовать себя просто пассажиром и сохранять олимпийское спокойствие. Эта психологическая подготовка частично заменила мне религию в тот критический момент. Самолет снизился почти до уровня волн, все пассажиры сжались, схватились руками за спинку кресла впереди себя, наклонили головы к рукам, как это показано в том самом бортовом журнале для пассажиров, и приготовились к удару самолета о воду. Для верности я крутанул головой влево и вправо, не увидел в иллюминаторах с обеих сторон ничего, кроме океана, и тоже сжался, как все.
Самолет жестко ударился, женщины, а вместе с ними и некоторые мужчины, взвизгнули, а более храбрые застонали от страха. Самолет не врезался в волны, а как-то мягко поплыл по ним, а потом оказалось, что самолет не плывет, а бежит по чему-то твердому. Но в иллюминаторах мы все так же видели только высокие океанские волны. Я не мог понять ничего, где мы, что с самолетом? Вдруг я увидел в иллюминаторе какие-то низкие темно-серые строения. От них отделились два крытых грузовика, ну, прямо наши, советские черные вороны. Грузовики подъехали к самолету, из них выпрыгнули вооруженные люди в черной униформе, в черных беретах. В самолете была полная тишина. Мы не видели стюардесс. Ничего не объявили по радио. К нам не вышел никто из пилотов. Мы все так же не знали, что происходит, где мы и что с нами будет. У меня была только одна мысль, что самолет угнан неизвестными и совершил посадку в неведомом мне месте. Дверь самолета открыли снаружи. В самолет ворвалось около десяти вооруженных людей в черном. Семь из них стали в проходе с автоматами наизготовку. Трое проследовали в кабину пилотов. Вскоре эти трое выволокли из кабины человека в форме гражданской авиации. Видимо, это был командир корабля. Он был жгучий брюнет, кучерявый, понятно, итальянец, самолет-то компании Алиталия. Его волосы прилипли ко лбу. Вид у командира был крайне перепуганный. Два униформиста тащили его по проходу, у пилота заплетались ноги, третий грубо толкал его прикладом автомата в спину. Один из униформистов громко орал что-то пилоту. Я различил французскую речь. Пилота утащили наружу. Семеро с автоматами остались в проходе самолета. Один из черных воронов поехал обратно к темно-серым баракам. Пассажиры были в полном шоке. Никто не понимал ничего. Не было даже и намека на радость по поводу того, что неожиданно остались живы. Стояла полная тишина, прерываемая только чьим-то тихим всхлипыванием. Седая пожилая пара еще теснее прижалась друг к другу. Глаза их все так же были закрыты. Губы беззвучно шептали. Так продолжалось около часа. Откуда-то появился огромный бензовоз. Он приблизился к самолету. Два человека в рабочих комбинезонах выпрыгнули из кабины одновременно. Я вспомнил уроки по самолету и двигателю. Выпрыгивая из бензовоза нельзя прикасаться одновременно металлических частей машины, ручек, подножек, дверей, и покрытия дороги во избежание замыкания и электрического разряда, который может дать искру и привести к пожару. Двое в комбинезонах вытащили толстый шланг и прикрепили под крылом самолета. Слышно было, как заработал насос бензовоза. Чувствовалась легкая вибрация самолета. Шланг отцепили, бензовоз уехал. Прошло еще минут двадцать в полном неведении. Я вглядывался в иллюминатор. Стемнело. Появился черный ворон с включенными фарами. На нем видны были проблесковые красные и синие огни. Включили прожектор. От грузовика отделилась лестница, что-то вроде примитивного трапа. По нему усталой походкой поднимался пилот. Он сам, без сопровождения, прошел в кабину. Охранники в проходе посторонились, потом, как по команде, повернулись и зашагали к выходу. В ушах у них я заметил миниатюрные наушники. Дверь самолета за ними закрылась. Снаружи щелкнули замки. Оба черные вороны отъехали на некоторое расстояние от самолета. Из одного из них выпрыгнул человек с двумя светящимися жезлами. Двигатели нашего самолета как-то тихо и неуверенно закашляли. Потом появился обычный рокот. Самолет медленно тронулся с места, как бы подчиняясь каким-то хитрым пассам светящихся жезлов иллюзиониста-дрессировщика самолетов, находившегося на полотне перед самолетом. Все так же очень медленно самолет сделал полный разворот и замер. Иллюзионист на земле резко взмахнул дирижерской палочкой. Двигатели самолета взревели, и весь фюзеляж привычно затрясся, словно на старте обычной взлетно-посадочной полосы. Самолет побежал быстрее и быстрее. В мой иллюминатор была видна только лунная дорожка, упиравшаяся в крыло самолета. Мы опять были окружены водой со всех сторон. Тряска разбега прекратилась, самолет оторвался от чего-то там твердого под его колесами, щелкнули замки убираемого шасси, и самолет лег на крутой разворот в неведомом нам направлении. Мы уже успели забыть о нашем путешествии, об аэропорте, куда направлялись, о планах, обо всем на свете. Мы все еще чувствовали себя бог невесть где, в неведомой нам преисподней.
Где мы побывали, что там происходило, что это были за вооруженные люди? Некому было ответить на наши вопросы. Стюардессы попрятались. Мы уже примерно шесть часов ничего не ели, но голод не ощущался. Алкоголь на борту был весь выпит и забыт. Было состояние полной отрешенности. Информацию стюардессы и пилоты до нас донести не хотели, а больше ничем они нам помочь не могли. Так и летели мы в черной экваториальной ночи, в неизвестном направлении и в полном неведении, что с нами произошло, как мы спаслись, где побывал наш самолет, что это были за свирепые люди в черных униформах. Все пассажиры сидели молча. Каждый по-своему пытался ответить на эти и многие другие вопросы. Радио молчало. Сразу после вылета из Порт Луи командир корабля безумолку комментировал полет и рассказывал об увиденном на Маврикии. Сейчас ему явно было невесело, и он должно быть смертельно устал.
Полет уже продолжался более девяти часов вместо запланированных девяноста минут. Там, на таинственной посадке в таинственном месте на его долю выпали тяжелые испытания. С ним обошлись более, чем грубо. Вот он и молчал. Стюардессы не появлялись. Темнело. На большой высоте темнеет не так быстро, как на экваториальной земле. Под крылом был пустой однообразный черный океан. Вскоре океан кончился, мы оказались над серой громадой не то материка, не то огромного острова. Затеплилась надежда прилететь, наконец, в Антананариву. Самолет начал снижаться и вскоре появились огни аэропорта.
Прямо у трапа самолета, на рулежной дорожке, далеко от здания аэропорта нас встретил высокий широкоплечий мужчина, бас которого раскатился над летным полем: «А где тут русские?». Мы сгрудились около него. Он каждого крепко обнял, слегка помял, словно хотел убедиться, что мы не призраки и взаправдашние советские. «Я посол. Я с полным составом посольства прождал вас здесь, в аэропорту почти десять часов. Этот проклятый, трусливый макаронник шесть раз был уже на полосе и вновь уходил в небо. А ведь мог каждый раз зацепиться за скалу. Американец бы вмиг посадил, а этот уж лучше бы не брался за штурвал вообще». Посол предложил сложить ручную кладь в его ЗИМ, а самим пройтись до здания аэровокзала. Для меня такое предложение было особенно кстати, потому что нести в руках мой тяжеленный «букет» из черного дерева с фривольным красным бантиком было в том состоянии не под силу. Посол долго бы еще костерил нерешительного итальянского пилота, но кто-то нерешительно перебил его и спросил: «Скажите, а откуда мы прилетели? Мы ведь сделали какую-то незапланированную посадку». Посол разразился еще раскатистей: «Да вы знаете, что вас всех могли арестовать и продержать много дней. Макаронник со страху без всякого разрешения залетел на французскую военно-морскую базу на острове Реюньон. База сверхсекретная и абсолютно закрытая для иностранцев. Как советские граждане, стало быть, потенциальные враги, вы были в особой опасности. Более того, сейчас ведется открытая борьба между СССР и Францией за влияние на Мадагаскаре, который был многие годы колонией Франции и входит в зону национальных интересов этой европейской державы. С вами могли обойтись как с вражескими шпионами, незаконно проникшими на секретный объект Франции. Я уже успел связаться по радио с МИДом. Они говорили с послом Франции в Москве, и все обошлось. А у Алиталии будут большие неприятности с французами. Пилот пошел на огромный риск, направляясь на Реюньон. Французы вас могли сбить. Об этом они объявили всем странам. Их база вне доступа. Слава богу, итальянский флаг защитил, как-никак друзья-соседи. Впрочем, у него не было другого выхода. Никуда больше на пустом баке он бы не долетел. Дар-эс-Салам и Маврикий примерно на одинаковом расстоянии от Анта, так что он выбрал единственный вариант, который вас спас. Уж хоть в этом макаронник скумекал. На Реюньон он направился без разрешения, следовательно, никакой диспетчерской поддержки он не имел. Уж хоть в этом он проявил себя профессионалом, ведь на его картах схемы засекреченного аэродрома Реюньона нет, а очень узкая взлетно-посадочная полоса проложена там прямо в океане. Ну, вот мы и притопали. Получайте багаж, а я пока дам указания персоналу. Мы ведь встречаем вас полным составом. Вы первая советская группа на Мадагаскаре. Наше посольство открылось всего два с небольшим месяца назад. Мы назначили торжественный банкет в честь вашего прибытия. Местные гости, наверное, уже на подходе, так что отсюда поедем прямо в посольство ужинать. Развлечетесь, развеетесь. Ваша кладь пусть лежит в машине, после банкета вас отвезут в отель, и возьмете свои вещи».
С этими словами посол широченными шагами направился в зал, оставив нас в предбаннике с каруселью для чемоданов. Мы еле стояли на ногах, коленки все еще вибрировали от перенесенных страхов. Трудно сказать, успокоило ли нас объяснение посла, скорее всего, оно включило где-то в глубине мозга розыгрыш новых сценариев: «А если бы французы задержали нас? А если бы подстрелили самолет, что тогда?». Впрочем, последний сценарий был самым простым, но мысленно раскручивать его не хотелось совсем. Нервов в тот день было потрачено более, чем достаточно. Хотелось тихо отдохнуть, поспать, но пришлось ехать на прием в посольство. Посольство было очень молодое, и в смысле длительности существования, и в смысле возраста сотрудников. Только посол был матерый партиец и дипломат. Был он секретарем Иркутского обкома партии, потом первым секретарем посольства СССР в Гаване. Недавно получил повышение в Антананариву. Только начали знакомиться с посольскими, как подъехали гости из местных. Мальгаши все, как на подбор, невысокого роста, темные, но не как материковые черные, с очень неправильными чертами лица. Но это на наш взгляд. Они могут считать наши лица кривыми и безобразными. Вкус больше всего отражает национальное предпочтение – какого вида желаешь иметь потомство. После ничем не примечательного застолья гости пожелали показать их национальную культуру. Для начала спели гимн. Потом станцевали парами. Потом разобрали нас по парам и насильственно стали учить малагасийскому танцу. Ноги подкашивались. Но пришлось постоять за честь страны. В те времена все международные контакты так и квалифицировались. Каждый шаг делался за честь страны.
Танец очень походил на полечку, так что я кое-как справился, не ударил в грязь лицом перед дружественным мальгашским народом. Я так понял, что мальгаш – это народность, национальность, как у нас русский, а малагасиец – это гражданство, как россиянин. Следующим номером гости объявили и запели популярную мальгашскую современную народную песню. Каково было наше удивление, когда мы узнали мелодию Подмосковных вечеров Василия Павловича Соловьева-Седова. Попытка объяснить нашим мальгашским хозяевам, что эту мелодию сочинил современный советский композитор, лишь вызвала снисходительные улыбки, гости твердо стояли на своем. В конце концов, мы договорились спеть эту песню заодно с гостями, каждый пел свои слова, а мелодия была одна на всех.
Как легко и цепко ухватывали эту гениальную мелодию люди разных народов, стран и континентов! Я всю жизнь мурлыкаю про себя какие-нибудь мелодии, обычно не замечая этого и порой вызывая удивление посторонних, будучи сосредоточен на каких-нибудь мыслях. Так вот три песни, Подмосковные вечера, Песня о Москве - Утро красит нежным светом и Широка страна моя родная составляют по времени больше половины моего неосознанного репертуара.
Наконец, гости уехали, и нас отвезли в отель. После тяжелейшего дня я упал и заснул, как убитый. И пел я всю ночь замечательную песню Василия Павловича Соловьева-Седого, покорившую и синхронизировавшню людей всего мира. И не снился мне рейс, обреченный и затерянный где то в просторах Индийского океана.
На следующий день нас повезли в зоосад. Антананариву очень холмистый город. Наш старый автобус едва преодолевал подъемы, а на одном из них так тужился, что заглох. А тут оказалось, что тормоза его не держат, и автобус беспомощно покатился назад. К счастью, движение в Антананариву в далеком 1974-м было таким редким, что мы даже не врезались ни в кого сзади нас. Высадили нас, подождали другой автобус. Вполне бойко добрались до зоосада. Был он такой маленький и тесный, что никак не тянул на название зоопарка. Любопытных зверей там множество, но все они уж слишком экзотические, эндемики, незнакомые. В Танзании воспринимал я буйволов, антилоп, львов и даже шакалов как дальних родственников, вроде как повстречал своих после миллионов лет разлуки. Оттого и сердце мое переполнялось радостью от той долгожданной встречи. А мадагаскарские экзотические эндемики не вызвали у меня никаких эмоций, кроме удивления. Ничего общего я не чувствовал с огромной уникальной коллекцией многообразных хамелеонов, каждый из которых еще и менял свою внешность и манеры. Вроде бы мы тоже в жизни хамелеоним в зависимости от внешних обстоятельств и личных целей, а душевного контакта с местными приспособленцами не произошло. Огромное впечатление произвели бабочки. Ну, где вы еще увидите бабочку с размахом крыльев почти в тридцать сантиметров. Но и эти красавицы воспринимались как ненастоящие и чужие.
Потом повезли нас за город, на природу. Увидели мы низкорослый лес, подъехали ближе, все деревья в желтом нежном цвету. Батюшки-светы, так ведь это же наша родная мимоза из Грузии. И так повеяло от этого мадагаскарского леса светлым праздником восьмого марта, когда приносили мы домой эти милые метелки и декламировали шутливый стишок «Восьмое марта близко-близко, а денег на подарок нет, спаси меня, моя пиписка в международный женский день». Потом вновь вернулись в город. Никаких достопримечательностей, никаких торговых центров. Страшная нищета. Узкие кривые улочки, зловоние от отсутствия канализации. Достопримечательностью можно было посчитать разве что вновь построенный общественный туалет. Если кто-нибудь помнит французский фильм пятидесятых годов «Скандал в Клошмерле», то сразу поймет, как выглядел туалет на улице Антананариву. Видимо, французские колониалисты и привезли на остров это нововведение. На улице был выгорожено досками или фанерой небольшое прямоугольное пространство с узким входом-выходом. Предназначен туалет был только для мужчин. Загородка скрывала посетителя от колен до груди. При этом прохожие не могли видеть интимных деталей пользователя туалетом, но пользователь видел прохожих и мог приветствовать знакомых, помахивая рукой и кланяясь. На одном посетителе я даже увидел шляпу. Он галантно приподнимал шляпу, приветствуя каждого прохожего. Возможно, шляпа была приобретена специально для этой самой цели и надевалась исключительно по случаю похода в единственный тогда общественный туалет. Поскольку канализация отсутствовала, моча стекала под ноги прохожих. Приподнятая шляпа одновременно означала и гордо-почтительное приветствие и нижайшее извинение.
Привезли нас в небольшой магазин, где продавались минералы. Огромный, как материк, остров Мадагаскар весь состоит из редких минералов. Палисадник около магазина весь был обложен огромными кусками розового кварца. Я нагнулся и погладил один из камней. Это был осколок огромного монокристалла. В магазине меня поразили крупные друзы аметистов всех оттенков, от почти белого до темно фиолетового, почти черного. Я долго не решался, колеблясь между экономией валюты и страстным желанием иметь друзу очень крупных аметистов. Желание взяло верх, и за восемь долларов я стал обладателем друзы примерно из двенадцати очень крупных фиолетовых кристаллов аметиста. В подарок я к тому же получил такого же размера друзу кристаллов чуть поменьше и еще большущий кусок розового кварца. Я почувствовал себя сразу богачом, и в душе моей зародилась страстная любовь к коллекционированию минералов. Вот так возникает любовь с первого взгляда.
Впрочем, это не совсем так. До того я уже побывал на Карадаге в Крыму, где добывал розовые халцедоны, раскалывая неимоверно крепкую вулканическую породу. И был я несколько раз на Урале, где друзья подарили мне много образцов уральских поделочных камней. Так и по сей день занимаюсь коллекционированием минералов, в особенности, агатов.
Чтобы иметь возможность посетить тот магазин камней в Антананариву, взял я у хозяина визитную карточку. Стал я хвастать перед спутниками своим приобретением. К моему огорчению, нашли они в моих крупных аметистах существенные дефекты. Кто-то из женщин разглядел внутри кристаллов черные пятна. Расстроился я и решил обменять эту друзу на что-нибудь другое.
На следующий день объявили свободное время, и я отправился на поиски магазина. На автобусе вроде путь был совсем короткий, а пешком по узким грязным петляющим улицам, да еще без карты и не имея возможности спросить дорогу, задача найти магазин оказалась очень трудной. Французского я не знаю, а на Мадагаскаре французские колонисты других иностранных языков не допускали. Вдруг издали я увидел ограду из розовых кварцевых булыжников. Обрадовался, вошел, продавец очень приветливо выслушал и предложил замену в ту же цену. Я выбрал красивую агатовую пластину. Подарки, полученные с прежней друзой, продавец оставил мне и дал еще один кусок розового кварца. Распрощался я и стал искать дорогу к отелю. Блукал по зловонным улицам, не имея ни малейшего представления, где я и как выбраться. К прежним запахам прибавился смрад горелого мяса. «Ну, вот, - подумал я, - из какого-то заблудшего туриста уже шашлык жарят, стемнеет, и моя очередь настанет». Невеселый юмор остроты уму не добавил, честно говоря, какая-то тоска душу затянула мрачноватой пеленой. В этот момент я увидел молодого человека в строгом официальном черном смокинге. Я буквально бросился к нему и с надеждой спросил, не говорит ли он по-английски. Он важно кивнул утвердительно. Я спросил его, как мне найти мой отель и показал ему карточку, полученную в отеле. Молодой человек сказал, что он знает мой отель и предложил мне проводить меня туда. Он объяснил, что гуляет со своей невестой, и небрежно указал на молодую девушку, шедшую шагах в шести сзади него. Пока он вел меня по грязным лабиринтам, девушка продолжала идти сзади все на той же почтительной дистанции. Парень в ее сторону даже ни разу не посмотрел, он был уверен, что она на положенном ей месте. Он объяснил, что так они всегда гуляют.
Узнав, что я приехал из СССР, молодой человек вдруг всплеснул руками и возбужденно стал рассказывать, что только вчера он подал заявление о приеме на работу в посольство СССР и теперь с нетерпением ждет решения. Меня очень обрадовало это сообщение, ведь я не имел никакого представления о том, куда он меня ведет и что со мной будет. Я приободрился и зашагал веселее. Парень сказал мне, что теперь я и сам найду отель, стоит мне только пройти несколько кварталов и сделать пару поворотов. Он остановился. Я стал прощаться с ним, с энтузиазмом благодарно пожимая и тряся его руку. Я, было, повернулся и зашагал в указанном им направлении, но он окликнул меня, догнал и взял за рукав. «Видите ли, я своей девушкой гулял в том районе, где вы меня остановили. Показывая вам дорогу, я далеко отклонился от нашего маршрута. Вы должны дать мне деньги на такси, чтобы мы с девушкой вернулись на исходное место». Спорить с местным жителем никак не входило в мои планы. Я с готовностью вытащил свой тощий кошелек и с опаской за свою финансовую состоятельность спросил его, сколько будет стоить такси. «Мне надо двести долларов». – решительно потребовал он. Я был шокирован. Я никогда дотоле не держал такой огромной суммы в своих руках. Ситуация накалялась. Вспомнилось предостережение капитана Кука, никогда не злить и не разочаровывать аборигенов, чтобы не попасть к ним на ужин. Парень был настроен серьезно, никакой посылки его подальше, никакого грубого отказа он бы не стерпел, тем более, что его девушка подошла совсем близко и с любопытством наблюдала за нашим разговором, явно не понимая английского.
Я осторожно начал дипломатические переговоры. «Почему такси в Антананариву стоит так дорого? – задал я риторический вопрос, оттягивая время, чтобы обдумать возможные решения, - Разве в этом городе нет общественного транспорта?». «Нет, - ответил парень решительно, - здесь есть только такси, поэтому они так дорого стоят». Я окончательно затосковал, взгляд мой беспомощно блукал по сторонам. Я надеялся увидеть какой-нибудь трамвай или автобус. Улицы были пусты. И тут я увидел метрах в ста какую-то табличку, прибитую к дереву. Глаза мои стали вмиг острее, чем у орла. Я отчетливо увидел слово автобус и какие-то цифры. «Так вон же остановка автобуса! – радостно прокричал я, - Сколько стоит проезд на автобусе?» – спросил я парня. Парень сделал вид, что он поражен тем, что в городе есть автобусы. Выглядело это так, что я всю жизнь прожил в Антананариву, а он там впервые. Он посмотрел в сторону автобусной вывески и удивленно кивнул в знак согласия. По поводу стоимости проезда он назвал какую-то смехотворную сумму. «Это на двоих?» – спросил я. «Нет-нет, - возразил парень, - это только на одного, а нас двое». У меня были в кошельке малагасийские деньги. «Это вам, - отсчитал я пару мелких монет, - а это вашей даме», - и я с готовностью удвоил сумму. «Теперь вам хватит денег, чтобы вернуться туда, где вы гуляли» - сказал я, вкладывая мелочь в его ладонь и закрывая ее в знак того, что вопрос закрыт и инцидент исчерпан.
Вероятно, путем этих дипломатических переговоров мне удалось избежать конфликта с местным жителем, последствия которого трудно было предсказать. Человек бы не поверил, что турист из далекой огромной страны не имел всего-то двухсот долларов. Мой отказ он бы воспринял как личное или даже национальное оскорбление. Я еще поплутал, прежде чем, наконец, добрался до отеля. Я с удовлетворением разложил и показал своим спутникам трофеи Мадагаскара: агат, друзу среднего размера аметистов и два куска розового кварца. Эти минералы заложили основу моей довольно обширной коллекции камней, и этим я обязан Мадагаскару, который оказался совсем не похож на мои детские мечты об этом «пиратском» острове. Он и не воспринимается как остров, он огромен, как материк.
Когда я заговорил в посольстве о своем желании посетить могилы русских моряков с легендарного Варяга и с других кораблей, разгромленных при Цусиме, мне ответили, что это где-то на юге острова и езды туда дня три в один конец.
В заключение нашего уникального тура побывали мы в Париже. Конечно, Париж «стоит обедни» и я всякий раз восхищался им, много раз потом приезжая в этот самый красивый город мира. Но в тот первый мой приезд я был под таким сильным впечатлением от встречи с Африкой и с такими близкими родственными животными. Так что Лувр, Тюильри и Версаль я воспринял, как что-то искусственное, мертвое, несущественное для эволюции и истории жизни на земле.
Наши дамы бегали по городу в поисках товаров, которые после перепродажи в Москве могли бы возместить им расходы на путевки. И представьте себе, они нашли такой товар. Они знали об этом товаре еще в Москве и берегли все свои деньги для покупки этого товара. То были простые колготки. В самом дешевом магазине Парижа, в котором хозяин из бывших русских Татищев под псевдонимом Тати торговал тогда по бросовым ценам товарами с нулевым качеством, женщины нашли колготки по одному франку за пару. За один доллар давали тогда семь франков. Следовательно, на двадцать пять долларов можно было в Тати купить сто семьдесят пять пар колготок. Колготки в 1974-м были ужасным дефицитом в Москве, и пару колготок наши женщины потом перепродали по десять рублей, выручив более полутора тысяч рублей, а путевка стоила тысячу двести рублей.
Конечно, имея целью получить право на выезд в капиталистические страны для изучения международного опыта, установления профессиональных контактов и самоутверждения в мировом масштабе, я бы никогда не решился на подобную спекулятивную операцию. Достаточно было нашему соглядатаю из КГБ заметить что-то подобное или таможеннику проверить чемодан, и путь на Запад мне был бы заказан навсегда. В той моей первой поездке в капиталистические страны я строго выдержал все жесткие требования к пребыванию советских граждан за рубежом. Рапорт стукача из КГБ обо мне был положительный, поскольку для меня с тех пор была открыта дверь на Запад. Я отнюдь не был паинькой, и когда оказывался за рубежом без опасного надзора, я, как и все смертные, старался привезти множество разных ходовых товаров, в особенности, радиоэлектронику, а позже и компьютеры, для перепродажи и существенного пополнения семейного бюджета.
В Париже мы были только три дня, так что спать было некогда. С двумя мужчинами мы бродили по великому городу круглые сутки, без сна и отдыха. Они оба были говоруны и рассказывали множество анекдотов. Вот один из них о Париже.
Однажды крупный партийный босс отправился в Париж вместе со своей женой. В потайном кармане он заначил четыреста франков. Когда они разместились в отеле, босс сказал жене, что идет на совещание и выскользнул из номера. На первом углу он увидел симпатичную проститутку и спросил ее, сколько она берет. Последовал ответ: «Восемьсот франков». Босс спросил: «А не согласится ли она за четыреста». Девушка ответила категорическим отказом. Босс пошел дальше. Он увидел другую проститутку, еще краше первой, и прямо направился к ней. Эта потребовала тысячу двести франков и с возмущением отвергла его малую наличность. Босс обошел четыре квартала, ни одна из проституток не согласилась на четыреста франков. Он вернулся в гостиницу, сказал жене, что совещание отменили, и пригласил ее погулять. На ближайшем углу первая проститутка, с которой он торговался, отозвала его в сторону, взяла за локоть и участливо произнесла: «Теперь вы видите, какое дерьмо вы можете иметь в Париже за четыреста франков?».
О партийных боссах было много анекдотов, впрочем, ни один из них не должен был носить антисоветский характер, во избежание строгих кар со стороны КГБ и властей СССР.
Анекдот был такой. Однажды босс пришел домой с заседания партийного комитета, на котором критиковали западный образ жизни. Босс окликнул жену. Он нашел ее на кухне. Увидев ее, он попросил жену снять передник. Потом, не взирая на ее решительное сопротивление и изумление, он настоял, чтобы она сняла кофточку, потом юбку и все остальное. Когда она осталась на кухне нагая, босс пожал плечами и сказал: «И что эти проклятые капиталисты находят хорошего в стриптизе?»
Много еще анекдотов звучало в наших полетах из Мадагаскара в Париж и потом домой, в Москву. И никто вслух не вспомнил о вынужденной посадке на Реюньоне, которая спасла нам жизнь. А через десять лет советские истребители сбили южнокорейский авиалайнер, нарушивший воздушное пространство. И подумалось тогда, а что если бы французские военные на Реюньоне были бы такими же принципиальными?
Замечательная поездка в Танзанию, на Маврикий и Мадагаскар с заездом в Париж и Реюньон послужила для меня важным курсом лечения от давней раны и обиды. Ведь в юности я мечтал стать дипломатом, представлять СССР и повидать мир. Тогда меня отвергли в МГИМО как бывшего на временно оккупированной фашистами территории. Не посмотрели, что было всего четыре, что отец, оставленный разведкой, мученически погиб после пыток в гестапо. То была тяжелая душевная травма, которая могла навсегда закрыть мне дорогу к полному счастью, которого я все-таки достиг в зрелом возрасте через много лет.
Разобравшись в жизни, я никогда не жалел, что не поступил в МГИМО и не стал дипломатом. Будучи ученым, я объехал почти весь свет, выступал с лекциями и докладами в пятидесяти семи ведущих университетах мира. И при этом пользовался почетом, уважением и свободой передвижения, встреч и общения с коллегами. Какой наш дипломат мог тогда об этом мечтать?
А началось все с той памятной и небезопасной поездки.
О других поездках расскажу как-нибудь в другой раз.