…Мир, которым я был опьянён,
С кем я дрался и с кем обнимался,
Как же это случилось, что он
Вдруг ушёл, а меня не дождался.
Геннадий Фролов
Татьяна Васильевна Макарова доживала век в родительском доме в семье своего внука и правнуков. В благоустроенную квартиру дочери с зятем переезжать категорически отказалась, заявив, что, где «родился там и пригодился». Была она сухонькой, маленькой и, несмотря на преклонные годы, довольно бодрой старушкой. За ворота выходила редко, в основном топталась по хозяйству, усердно помогая занятому своему семейству.
С некоторых пор стала она сама с собой разговаривать. Не то, чтобы из ума выжила, а память начала подводить. И опять же, память памяти рознь. О прожитой жизни вспоминала в мельчайших деталях, а вот о чём минуту назад подумала, могла и позабыть. Возьмётся, например, суп сварить, полезет в подполье за картошкой, глянет, а чашку-то забыла, хоть в подоле неси. Вторым кругом наберёт картошки, хватится: «что же я, беспамятливая, ни морковки, ни свёклы не прихватила?».
Когда к вечеру семья в дом собирается Татьяна Васильевна родных не пугает, помалкивает. А с утра разбегутся все по работам-учёбам, тут она и начинает сама себе указания давать, да распекать за рассеянность.
– Ну вот и по хозяйству мы управились. – «Мы» – это Татьяна Васильевна памятливая и та другая, забывчивая. – А вот куда ж мы с тобой очки запропостили?
Отыскав очки под ворохом календарных листочков и газетных вырезок, лежащих на столе, Татьяна Васильевна из этого же бумажного изобилия извлекает старую фотографию.
– Мамынька… батя… Паня… Гоша… – перечисляет она, разглядывая и поглаживая изображения родных.
– Батя – строгий стоит. Ишь, фуражка у него какая в руках. Вензель на ней, почтальонский, что ль какой? Мамынька – принарядилась, а и наряда-то всего платок с кистями на руку повесила, да за уши по цветочку приладила. А этот младенчик в рубашонке – это я. Мамынька братьев учила меня Таньшей звать. Говорила «танькой» да «манькой» скотину кличут, а людей ласково величают. Гоша на карточке чуть поболе меня, а Паня – у нас старший.
Не зря Татьяна Васильевна нашла эту пожелтевшую фотографию и уж не первый день на неё смотрит. Время её истекает, ссыпается последними песчинками, и боится она уйти, перед тем, не помолившись за родных. Внук обещал свозить её в ближайший храм, да всё ему некогда. И решила Татьяна Васильевна сегодня сама до храма дойти. Надо только с горы до Демидовской площади спуститься, тут тебе и церковь.
– Уж сколько раз я и с горы, и в гору эту бегала – не сосчитать. После войны по всему городу два автобуса ездило, да и те по центру. А мы тут на горе – всё пёхом. Дойдём, поди, – успокаивает себя Татьяна Васильевна и, кутаясь в шубейку, набрасывает, для памяти, план действий своей забывчивой собеседнице.
– Дойдём до Ломоносова, потом свернём в скверик – тут и школа III Коммунистического Интернационала. Мы попросту говорили – «коминтерна». Маленько школа меня постарше, а всё стоит, потому – памятник! Скажем ей наше последнее «прощай», а потом, с божьей помощью, по Аванесова спустимся, до бывшего «Алтая» дойдём, месту поклонимся. Церкву– то здесь ещё до войны закрыли, Святой Троицы называлась. Сил хватит, так глянем на это местечко. А после можно и на трамвай сесть, да до площади доехать.
Вышла Татьяна Васильевна из дома. Дверь заперла. Толкнула, проверила. За калитку переступила. Замок следом щёлкнул. Ручку дёрнула.
– Всё закрыли, ничего не забыли, – отчиталась перед собой. – Ну, пошли. Убродно, конечно, снежная зима в этом году, а нам торопиться некуда, потихоньку-потихоньку и докостыляем.
Татьяна Васильевна приноровилась к неровно утоптанной тропинке и пошагала небольшими, но спокойными шажками, крахмально похрустывая свежим снежком. Так же размеренно потекли её мысли.
– Ещё батя забрался в нагорную часть, подальше от людей поближе к лесу. Увёз мамыньку «уводом» без благословления родительского. Куда было деваться? У него семья староверская, а у неё «рассейская», никак их дружба не брала. В одной деревне через речку жили, а не здоровались. Поехали молодые в Барнаул, подгадали, чтоб по весне и, чтоб за лето какой-никакой домишко поставить. К зиме земляночку обжили, следующим летом домишко маломальский поставили, и был он последним, за ним только лес. А теперь, гляди-ко, сколько вокруг всего налипло – и дома, и база лыжная, а на другой стороне телецентр с вышкой.
Хоть и шла Татьяна Васильевна за неспешными мыслями неспешным шагом, однако, немного не дойдя до улицы Ломоносова, стала сдавать в скорости и ровности движения. Ноги, бывшей участковой медсестрички, исходившие нагорный район вдоль и поперёк, теперь с каждым шагом теряли устойчивость – ступни цеплялись за малейшее препятствие и скользили от мельчайшего бугорка.
– Вот ведь она какая, старость-то, – вздыхает Татьяна Васильевна, держа курс на мини-магазинчик, у которого под одной крышей приметила скамеечку. – Рази ж по молодости-то мы думаем, как оно будет? Бегали козами, нет, чтоб на старость ноги-то поберечь.
Она присела на скамеечку и, хотя душа, трепыхаясь от волнения, тянула вперёд, к месту, куда они с мамынькой ходили тайком, и к школе, которая вон уже проглядывает сквозь голые деревья, Татьяна Васильевна решила силы поберечь. Глаза прикрыла, дыхание успокаивает.
***
– Да погоди ж ты, не вертись!
В доме тёмно, мамынька свет не зажигает. Шёпотом увещевает Таньшу. Таньша боится, что мамынька не даст ей корзинку с куличами нести.
– Поставь же ты корзинку, горе ты моё луковое. Оденешься и возьмёшь.
Таньша с мамынькой идёт в церковь. Но это секрет! Никому говорить нельзя, боже упаси! И бате на работе неприятность будет, и у Гоши с Паней – в школе. Мамынька обещала показать батюшку-крестителя. Он Таньшу водичкой поливал и на щёчках маслицем крестики рисовал, когда она ещё совсем маленькой была, теперь-то она вон какая большая, почти 4 года!
На улице темно и тихо. Собаки уже не лают, петухи ещё не кричат. Таньше страшно – вдруг из-за куста разбойники выскочат. Мама вешает корзинку с куличами на одну руку, Таньшу подхватывает на другую.
– Вот придём сейчас в храм божий, освятим куличики…
– А засем?
– Паня с Гошей проснутся, а мы их куличиками угостим…
– А засем?
– Ну, как зачем. От куличиков благословение божие, они куличиков поедят – послушные будут, хорошие.
– А батя?
– И бате оставим, а как же?.. Батя – почту развезёт и приедет, и батю угостим. Ну, давай теперь сама ножками, вон уж и церковь видно.
На весенний ветерок слабым звуком отзывается колокол в небольшой деревянной колоколенке, надстроенной на церковной крыше. В узеньком окошке виднеется огонёк. В церкви горит свечей много, пахнет чем-то сладким. Большой человек с белой бородой в сверкающем одеянии что-то распевчато говорит на непонятном языке и несколько старушек молятся.
Таньша становится рядышком с мамынькой, крестится и шепчет как её учили:
– Отсе наш. Изе еси на небеси, да святиться имя твоё, да приидет царствие твоё...
Таньша поднимает голову вверх. В самой-самой высоте – белый голубок. Такие голубки живут у Гоши в его голубятне над сараем. Гоша обещал добыть особенного голубка, с чубчиком. Таньша спросила, где Гоша голубка добудет? А Гоша сказал «не твоего ума дело». Таньша смотрит – смотрит на голубка. Есть ли у него чубчик? Не видать!
Шея заболела, затекла и веки стали тяжёлые-тяжёлые. Увидела скамеечку, подошла – села. Потом прилегла.
– Полежу, пока мамынька молится.
Хорошоо...свечки потрескивают и кто-то поёт тоненьким голосом…
– Вставай, Таньша, весь белый свет проспишь. Христос воскрес!
– Где?!
– Везде, доча!
Мамынька радостная, счастливая, смеётся. Целует Таньшу в щёки.
***
Татьяна Васильевна глубоко вздохнула и открыла глаза. Вон куда её унесло, в самое начало жизни. А помнится так, будто вчера было.
– Вставать, однако, надо. А то вернутся внуки домой, хватятся её – то-то переполоху будет!
Татьяна Васильевна привстала со скамеечки и направилась в сторону огороженного школьного двора. С трудом преодолела, беспорядочно нанесённые пролетевшими метелями, снежные барханы и, наконец, запыхавшись, вступила на расчищенный школьный двор.
Два новых школьных здания, она миновала без остановки, а шаг замедлила у последнего – двухэтажного дома из красного кирпича, с выложенными этим же кирпичом парадными лестницами.
Подойдя к ближней из них, Татьяна Васильевна взглянула на третье окошко с краю на втором этаже. Там, рядом с этим окном, стояла её высокая деревянная парта, с чёрной столешницей, на откидной доске которой была вырезана цифра 1913 – год, когда бывшее училище получило наименование «В память 300-летия Дома Романовых». Но про эту цифру ей объяснил батя, когда она поступила в школу. А на её памяти школа «коминтерна» стала школой им. И. С. Тургенева.
Ей вспомнились арочные переходы между этажами, узкие тёмные коридорчики и закутки, просторные классы.
Она пристально смотрела в холодное окно, но в нём отражалось только пасмурное зимнее небо.
***
В окошко весело смотреть весной или осенью. Тогда там разноцветье, в открытые окна слышно, как чирикают воробьи, редко когда, да и проедет машина, громыхают телеги со звонкими флягами, и шуршат по песку металлические тележки, которые приспособили, чтобы перевозить тяжести. А зимой что? Зимой скучно. Но в классе ещё скучнее.
– Макарова, может, ты обратишь на меня внимание!
Таня вздрагивает. Испуганно смотрит на учительницу.
– Итак, мы продолжим сегодня говорить о вдохновителях и организаторах международного коммунистического и рабочего движения, великих сподвижниках – Карле Марксе и Фридрихе Энгельсе. Открывайте свои тетради!
Таня рассматривает платье учительницы истории. Надежда Александровна одевается лучше всех из школьных учителей. Говорят, будто муж у учительницы командир пограничников. Ловит контрабандистов. А у контрабандистов, известно, вещей видимо-невидимо! Командир самые лучшие вещи выбирает и Надежде Александровне отсылает. Таня сама видела, как учительница на санках большущую коробку с почты везла. Может, и это вишнёвое платье в той коробке было. Платье нарядное, с маленьким кружевным белым воротничком и такими же манжетами, а на поясе – перламутровая пряжечка с белыми вкраплениями.
Таня медленно поднимает взгляд на лицо учительницы. Наблюдает. Морщинки у губ появляются и исчезают. Надежда Александровна прищуривает глаза – от них тоже разбегаются полосочки… на щеках – едва заметный пушок…
– Макарова, встань. У тебя есть вопросы по теме?
Таня опять вздрогнула от неожиданного окрика.
– Ну? Так что тебя интересует из жизни теоретиков коммунистического движения?
– А Маркс... Карл… и… Фли-дрих…
– Фридрих! Карл Маркс и Фридрих Энгельс!
– Карл Маркс и Фридрих Энгельс… – это тётеньки или дяденьки?
Затаивший дыхание класс, заливисто хохочет.
– Макарова!!! Ты чем слушала?! Я для кого тут распинаюсь целый урок?! Давай, дневник сейчас же!
Надежда Александровна подходит к последней парте. Ставит в дневник огромную двойку. Размашисто расписывается. Хлопает дневниковой обложкой.
– Вся в отца! Вражье семя!
Отец к тому времени был уже арестован… и того хуже.
Таньша смотрит на учительницу, а в лицо ей светит одинокий солнечный луч, прорвавший пасмурное зимнее небо.
***
Солнечный луч, отыскавший просвет в затянутом серым покровом небе, отразился в стекле школьного окна и на секунду ослепил Татьяну Васильевну. Она смахнула выступившие слёзы. Прошептала:
– Ну, прощай, зла не держу.
Прищурилась, посмотрела из-под ладошки вдаль, на улицу Аванесова, раскинувшуюся сквером.
– Гляди-ко, рукой подать до низинки, где пруд плескался, а нынче, видать, не дойти мне до этого места. Там рядом и храм Троицкий стоял. Уж после войны храм снесли, а на фундаменте кинотеатр построили. Потом ни разу моя нога туда не ступала.
Да-а, и близко локоть, а не укусишь. Татьяна Васильевна, развернулась и заковыляла обратно к бывшему Змеёвскому, а ныне Змеиногорскому тракту, на трамвайную остановку.
Чем ближе была остановка, тем чаще сбивалось дыхание, и Татьяна Васильевна останавливалась на несколько секунд, чтобы глубоко вдохнуть-выдохнуть, промакнуть испарину со лба.
Но стоило ей постоять, и зима давала о себе знать, пробирая холодом.
Увидев приближающийся трамвай, Татьяна Васильевна и вовсе заторопилась. Делая большие шаги, не рассчитала и наступила на одну из рельс. Скользнула по отполированному металлу валенком и накренило, повело её куда-то в бок.
«Ох, батюшки, падаю!» – успело мелькнуть в голове.
– Держись, бабуля! – чьи-то крепкие руки подхватили её хрупкую фигурку, рванули вверх и поставили на подножку подошедшего трамвая.
Чтоб не упасть теперь уже от перенесённого испуга, не успев поблагодарить своего спасителя, Татьяна Васильевна быстрее шагнула к ближайшему сиденью. Двери закрылись, и трамвай тронулся с места.
Погоревав, что у не успела сказать «спасибо» доброму человеку, угомонившись, Татьяна Васильевна прислонилась плечом к окошку и стала смотреть на проплывающие мимо сугробы.
Бум-бум – покачиваются промёрзшие вагоны, ба-бах – гремит сцепка между ними.
***
– Слышишь? Это – наши!
Холодно. Ночь. Шёпот.
– Это гром. Далёкий гром.
Сырой весенний ветер. Слепят прожекторы. Шёпот.
– Сколько стоим?
– Я считаю. Три часа двадцать минут.
– Значит, ещё часа два.
– Это если не собьются.
– Может, пересчитают и в расход?
– 20 тысяч? сразу?
– Ещё один лагерь?
– Куда теперь? Бухенвальд?
Бум…бум... ба-бах ...
– Наши…
– Наши…
– Наши…
– Shut! halt die klappe! russisch schwein! (заткнись, заткнись, русская свинья)
Удар. Боль. Кровь.
– Schlampe! Schei;e! (шлюха, дерьмо)
Удар. Удар. Стонать – нельзя! В глаза смотреть – нельзя!
– Los-los! Schneller. (давай-давай быстрей)
Большие ворота. Шоссе. Охрана. Собаки. Лай.
– Gehen schnell! (иди быстрее)
Гонят вперёд. Ноги ватные. Спать нельзя. Надо идти.
Выстрелы. Выстрелы. Выстрелы. Шёпот.
– Держитесь! Остановка – смерть!
Полусон. Полубред. Ноги распухли. Шаг – боль. В середине лучше, в середине не так страшно. Рассвет. Лагерные ворота. Пытка окончена.
– Vorw;rts! nicht zu stoppen! schnell! (Вперёд! Не останавливаться! Быстрее)
По краям шоссе трупы. Горы трупов. Шёпот.
– Нас гоняют по кругу!!
– Кто останавливается или падает – стреляют. Держитесь!
– Сколько мы идём?
– Я считаю. 12 часов… без остановки.
Сил нет! Нет сил! Дышать – больно. Ноги подгибаются. Спины идущих расползаются грязным тряпьём.
– Татьяна, очнись! Танька!
– Schneller! Schneller! Gehen schnell (Быстрее! Быстрее! Иди быстрее!)
– Нас отделили, ты видишь?
– Вижу.
Губы – пергамент. В глазах – песок. Ноги – деревянные чурки.
Просёлочная дорога. Поле. Сарай. Сено. Лязг замка. Закрыли. Сожгут! Пусть. Нет сил. Спать, спать…
Рассвет. Тишина. Сено. Сарай. Жива.
– Для смерти не хватило спички!
– Про нас забыли?
– Татьяна, пролезешь? Тут щель.
– Ройте-ройте, так не пролезть.
Тишина. Утро. Сарай. Поле. Никого.
– Про нас забыли!!!
– Что делать?
– Куда мы в этом тряпье? До первого поворота?
– Давайте подождём
– Чего?!
– Смотрите! Люди! Вон там, возле леса.
– Вспомнили!!!
Бегут! К нам!
– Звёздочки! видите? Это… наши!
– Это – наши!!!
Бежим. Падаем. Бежим. Кричим.
– Девчата, стойте! Задавите!
Падаем в пробившуюся траву. Смеёмся. Рыдаем. Целуем. Наши! Наши!
– Погодите, родненькие, мы разведка. Нам дальше надо. Идти надо!
***
– Следующая остановка «Площадь Спартака».
– Идти надо.
Татьяна Васильевна, мелкими шажками, от поручня к поручню загодя двигается к выходу. Аккуратно сходит с подножки. Ждёт, когда отъедет трамвай, чтобы посмотреть на Демидовский столп. Когда-то вокруг него были травяные поляны. Ребята гоняли здесь мяч, а она прибегала «болеть» за Гошу. Гоша – войну прошёл, а мирной жизни не выдержал. Пить стал – от сердечной болезни и умер.
Татьяна Васильевна перешла дорогу. Вот и храм Дмитрия Ростовского.
– Доехали с божьей помощью!
Привычно глянула в конец нынешней площади Спартака, туда, где она истончалась в улицу Пушкина. Раньше на углу стояла сапожная мастерская. Там Паня в помощниках у сапожника был. Перед самой войной решил денег заработать, да жениться. Завербовался на шахту. И года не прошло – разбился. Мамынька не вынесла – следом ушла.
– Сиротой жила, осталась одинокой былинкой на скошенном поле – вздохнула Татьяна Васильевна и вошла в храм.
Купила свечку за упокой, свечку – во здравие.
– Много свечек сроду не брала. Боженька меня и так, видать, слышит, иначе разве дал бы век жизни! Разве спас бы из ада?
Помолилась за младших.
– Пусть живут! Свету радуются!
Потом за упокойных. Давно их нет на белом свете, да как вспомнятся, так сердце и замрёт от тоски.
– Царствие небесное, мамынька, батя, Гоша, Паня.
Плакала, крестилась, кланялась. И шептала-шептала слова любви!
«Ох, Таньша, ты, Таньша, – вспомнилось ей вдруг уже на выходе мамынькино присловье. – Смирёная ты больно, а молишься мало».
Татьяна Васильевна вышла из храма и залюбовалась на сыпавшиеся с неба мохнатые снежинки. Ветер закручивал их в воронки, пускал рябью под ноги и рассыпал в прах.
Вновь идти к трамваю не хотелось, отпустившая ненадолго усталость, сейчас вернулась и клонила в сон. Татьяна Васильевна спряталась от снежной замяти под козырёк остановочного павильона на площади Спартака.
– Обопнусь маленько, да и поеду – успокоила она себя, и стала думать о том, как приедет домой, да заведёт тесто, да спечёт своим молодым лепёшку с овощной нарезкой. Пиццу эту самую – далась она им.
Невесомые мохнатые хлопья всё летели и летели, делая мир белее белого. Сквозь густой снежный занавес проступили вдруг родные лица, почудилось Татьяне Васильевне, что видит она всех вместе, живыми, как на той старой фотографии. Они зовут её, манят ласковыми голосами.
– Таньша, пора!
Кинула метель горсть холодного снега в глаза Таньше. Зажмурила глаза Татьяна. И белый ангел расправил над Татьяной Васильевной свои пуховые крылья.