(продолжение)
Столь же подробно стоит вчитаться в стихотворение «Памятник», написанное в Ялте в первой половине 80-х годов. Это были годы застоя, и стихотворение явилось как бы предчувствием эпохи перестройки с ее беспощадным анализом советского прошлого. Стихотворение воспроизводит ранние детские впечатления поэта о событиях, которые всколыхнули всю страну. После разоблачения культа Сталина в городах и весях убирали, как прошлогодний мусор, бесчисленные монументы Вождя. Лично я помню, как после смерти Сталина под завывание репродуктора навзрыд рыдали мать и сестра, как после разоблачения тирана его фоторобот, украшавший красный угол, мой отец, офицер милиции, вынул из рамы и положил у порога. Мы вытирали ноги о сталинские усы…
Детские впечатления стали камертоном, по которому настроены публицистические размышления поэта:
Его снимали ночью, незаметно,
На детскую площадку положив,
Где возвышались домики и башни,
Дворцы и замки, только из песка.
Болтали няньки: «Солнце закатилось»,
И мы бежали шумною гурьбой
Смотреть сквозь щели досок,
Сбитых грубо, великое затмение его…
«Кем был для нас он?». Этот детский вопрос, как оказалось, не дает покоя и нынешнему поколению людей. Но гражданская позиция Владимира Коробова совершенно недвусмысленна. Его публицистический пафос опирается и на иронически переосмысленный миф о Прометее («О, все камни, постаменты, // Гранитное величие его // Собрать бы вместе – получились б горы, // Второй Кавказ, где печень Прометея // Клевали бы орлы ОГПУ»), и на грандиозную гиперболу, иронически проецирующую фигуру Вождя на межпланетный экран:
Там, на Эльбрусе самовосхваленья,
Стояли бы, как трубы, сапоги,
И арка галифе держала небо,
А френч его – застегнут был на звезды,
И молнией топорщились – усища,
И Млечный Путь сиял бы – медный лоб.
Крещендо иронического возвеличивания вождя завершается одной единственной и убийственной фразой: «Но, слава Богу, небо не безбожно…»
Интонацию публицистического и философского размышления автор поддерживает и нарочитым игнорированием рифмы, и несуетным течением разностопного ямба. В памяти автора низверженный монумент Сталина остался «мертвым Гулливером» с отломанной полой головой, лежащей на детской площадке. Кем он останется в памяти народа? – вопрошает поэт, понимая, что ни бронзовые и гранитные монументы, а именно память, сознание народа и есть высший суд…
Таким образом, совершенно очевидно: как поэт и гражданин Владимир Коробов сформировался именно в Крыму. Нет смысла перечислять тематику и образность крымских строф поэта – достаточно обратить внимание на стройные ряды метафор, которые, как ряды стройных колонн, подпирают небосвод его крымской поэзии. Тут наблюдательность и фантазия Коробова неистощимы. Особенно ярко это заметно в пейзажных зарисовках. Вот первая строка в первом же стихотворении сборника «Сад метаморфоз» (2008):
«Нацелено солнце в мишень паутины…»
Крымская палитра
Мы уже говорили о том, что поэзия Владимира Коробова расправила крылья в восходящих потоках крымского воздуха. Мы отметили, что Коробов видит мир прежде всего как художник. Какое многообразие красок, какое пиршество от цвета и света! Образный мир Коробова метафоричен – это придает его пейзажным зарисовкам необыкновенную воздушность и глубину.
Какое скопление оттенков и цвета!
В траве изумрудной росы холодок-
В сто раз увеличенной линзою света
И вправленный в лето хрустальный глазок.
Хрустальный глазок росинки прочитывается сразу в двух контекстах. Автор
ощущает и холод утренней росы, и игру цвета, его преломление в линзе драгоценного камня. Мало того этот хрустальный камень вправлен искусным Мастером в изысканную оправу летнего многоцветия. А первое стихотворение «Пейзаж», которым автор открывает свою книгу « Сад метаморфоз», вносит в эту картину элемент динамики: «Нацелено солнце в мишень паутины, без промаха бьет». В этом же стихотворении автор открыто декларирует связь своего видения мира с художественными открытиями импрессионистов:
Пейзаж онемел, гениально наивен.
Меняя на солнце, как ящер тона,-
То монументален и декоративен,
То смутно воздушен, как сон и весна.
Художественною зоркостью отмечены и его бытовые зарисовки из ялтинского детства. Вот мальчик в парикмахерской. Он видит, как падают
срезанные волосы, похожие на «созревшие колосья ржи». И в этом сравнении ощущаешь и выгоревшую белизну волос, и колкость мальчишеских вихров.
И совсем поразительно заключительное сравнение:
И ножницы,
Мелькая, как стрижи,
Дробятся в зеркале, и видеть это странно…
Может быть, это одна из первых загадок, которая поразила юное воображение. В сущности, поэт своим зрением сближает в своем художественном мире явления весьма отдаленные. Ножницы – стрижи…
Удивительно, но это сравнение создает ощущение, что через привычный бытовой предмет поэт осознает внутреннюю образную форму слова, обозначающего стремительную птицу: стриж как бы стрижет шевелюру неба…
В поисках изобразительности Коробов обращается к опыту мировой поэзии. Еще в молодые годы его увлек необыкновенный дар живописности,
который читается в поэмах я к о б ы с л е п о г о Гомера. Он пытается воспроизвести не только «божественный размер» аэда. Посмотрите, посмакуйте, какими гомеровскими эпитетами «приправлена» картина ночного неба: «златочешуйчатая ночь, влажнофиолетовая глыба»… Поэт умудрился построить звучную аллитерацию на тройном звуке «ч» - всего при двух словах в строке! Неожиданно и сравнение, венчающее картину:
Звезды сбились в стаи как мальки,
В пригоршне недремлющего Бога…
Стоит особо остановиться на переводах «Крымских сонетов» Адама Мицкевича. Как Коробов пришел к мысли заняться переводами польского поэта, которого прихотливая судьба занесла в благословенную Тавриду? Возможно, в Коробове заиграла та частица польской крови, которая досталась ему от матери? «Крымские сонеты» переводились множество раз – начиная с Петра Вяземского – и кончая известным крымским поэтом Леонардом Кондрашенко. Наиболее близким к оригиналу Коробов считал блестящий перевод Ивана Бунина, виртуозно владевшего сонетной формой. Сам он не посчитал необходимым воспроизводить характерную для польского языка «женскую» рифмовку. Главное для него - поразительно яркий, красочный, метафорический стиль Мицкевича, в котором романтическая возвышенность неразрывна с топографической точностью, зримостью и звучностью крымского пейзажа.
Вплываем на волнах степного Океана
В просторы диких трав,
Где лодка – мой возок.
И пенится в цветах, и зыблется поток,
Минуя острова багряного бурьяна.
(«Аккерманские степи»).
Как тихо! Постоим. Мне слышится вдали,
Как, скрытые от глаз, курлычут журавли,
Как выползает уж из логова ночного.
Как замер мотылек… Так сон глубок травы,
Что, кажется, смогу почуять зов с Литвы…
Молчание… Ни отзвука. Ни слова.
Не у Мицкевича ли учился Коробов искусству таких вот коротких, назывных предложений? Кажется, что они поднимают из самой глубины души еще то, доисторическое ощущение слиянности человека с природой. Такие образы похожи на айсберг: над поверхностью – несколько зримых примет, а бытийное, сокровенное сокрыто в глубине… Вот пример такой стилистики:
Растревожив сон Господний,
Воронье сорвется с куп
Тополей.
И станет тихо,
Тихо так – как никогда…
Детство. Травы. Запах жмыха.
Море. Парусник. Звезда…
Прощание с Крымом.
Переезд Владимира Коробова в Москву совпал с распадом державы.
Крымский полуостров откололся от России и пристал к украинскому берегу.
Драматический раскол произошел и в сознании поэта, брошенного в холодную круговерть московских метелей. Осознавая подлость и пошлость происходящего, его душа устремляется из леденящего холода российского лихолетья в Крым, страну детства, страну цветущих садов, страну первых любовных переживаний. Подобно Батюшкову, в своих грезах он переносится
в солнечную Тавриду. Контраст между реалиями российского бытия и крымским прошлым поразителен. Вот типичная картина российской провинции:
Облезлый плакат и продмаг с каланчой и пожарной.
В лоскутном отребье садов, огородов, дождей
Районная осень красуется бабой базарной
Среди подворотен, дворов и кривых площадей.
Посреди этого разорения рыщет ветер, натура которого оказывается сродни
пьяным обитателям трущоб: он «…дышит сивухой, жалобно воет и свищет»…
В Москву! В Москву!
А что в ней делать?
Москва такая ж глухомань…
Заря за окнами зарделась –
Больная чахлая герань.
Поэт называет себя и своего друга, тоже покинувшего Крым ради Москвы, «пленниками здешних мест».
Для Коробова «распалась связь времен»… Крымские воспоминания о
детстве и юности, о благодатной природе, крымские сновидения становятся
той соломинкой, за которую человек хватается в поисках самосохранения.
Крымские реалии, крымские образы - крымский текст как таковой, – становится способом выражения всего того доброго и светлого, что сохранилось в душе.
Цикада, бабочка, кузнечик,
Холмы полуденные, зной…
Цикория зубчатый венчик,
Сияющий голубизной, -
Приют и отдых стрекозиный,
Звезда над домом муравья…
Вот те реалии, тот язык, благодаря которому поэт может высказать самое дорогое. Более того этот язык, на котором «Цикада, бабочка, кузнечик \\ На равных говорят с тобой».
В другом стихотворении поэт воссоздает картины ночного воображения.
Ему представляется «Тавриды богоданный край»… «И тот, из детства, бережок, \\ Где в синеве маячил парус».
Для поэта память – ларец, в котором хранится самое дорогое в жизни:
…там акации, пляж,
качели волны и уютной каюты…
…………….
О, с детства желанный, желаемый плен
Прозрачной воды и песка золотого!
Когда это было?...
Характерен контраст между этой солнечной картиной прошлого и реальностью:
В московской пурге, как в потемках бреду,
Не видно ни зги – не могу оглядеться…
Поэт и сам осознает ситуацию двоемирия, в которой он оказался. Об этом
ярче всего говорит образность стихотворения «Зеркало». Оно написано в
год сорокалетия поэта. Заглянув себе в душу, он видит зеркало, в котором отразилось все самое дорогое из его жизни:
…море, сушу,
домик детства на холмах.
Там в пруду кораблик чудный,
Разрисованный, двухтрубный
Оживает на волнах,
Сад проснулся изумрудный.
Дождь запрыгал – шарик ртутный,
Самолетик в облаках.
………
Зеркало! Твой мир откуда? –
Двойственный, как сон и чудо.
Заблудился я впотьмах:
Сад, сирень, игрушек груда,
Звезд озноб, любовь, простуда…
Прикоснешься - пыль и прах.
Крым превратился для поэта в «потерянный рай» и одновременно – в Элизиум, по которому бродят тени ушедших близких… На ялтинском кладбище покоятся и мать, и брат Коробова, и его друг, даровитый поэт Сергей Новиков…
Но жизнь продолжалась… И в девяностых годах прошлого века, и в начале нового века поэт неоднократно навещал Крым. По Украине, как и по России, в девяностых годах словно прошли полчища Мамая: деградация природы, людей, распад нравственных отношений. Не мог не видеть этого и Владимир Коробов. Вчитываясь в его строки, ощущаешь, как постепенно разрушается романтический образ благословенной Тавриды – антипода холодной российской столицы, в которой после переезда из Ялты поэт пережил жестокую борьбу за выживание. В стихотворении «Вглядываясь в настоящее» это рефлексия определяет и тональность, и образность:
Поляны,
На которых мы играли в детстве,
Стали кладбищами.
Деревья,
Которые мы посадили,
Заслонили свет окнам – их спилили…
Горькой иронией проникнута картина постсоветского Коктебеля, пристанища русских литераторов со времен Волошина:
Здесь пели музы двух столиц,
Царил Волошин,
А ныне – скрипы половиц
И Дом заброшен.
Он, как, ракушками, оброс
Лотошным хламом,
И жарит скумбрию пиндос
Заезжим хамам…
Всеохватность этой картины подчеркивают строки «Летнего» сонета, в котором узнается ялтинские реалии (Из "Крымских сонетов"):
Аттракционы. Музыка. Горсад.
Цветник из лиц, хохочущих блудливо,
Где вывеска "закусочнаЯ-пиво"
Куда красноречивей, чем закат.
Стоит фотограф, оттопырив зад,
Снимает дам и жмурится счастливо.
И декольте вечернего залива
Прохожих завораживает взгляд.
Таков фасад. А там, у балюстрады,
Стоят атланты, но дегенераты.
Их страсти до предела взведены,
И значит, близко время мордобоя
Под шелест эластичного прибоя
И ласки экзотической волны.
Своеобразным обобщением этих новых крымских впечатлений стало стихотворение «Ялта», посвященное памяти покойного поэта Сергея Новикова:
В этом городе так пусто,
В этом городе так больно,
Что плевать всем на искусство:
Здесь других забот довольно.
Нет друзей. И нет подружек.
Правит смерть лихие даты.
Строй пивных граненых кружек
Поредел у колоннады.
Лишь прибой еще мусолит,
Лижет соль прибрежной гальки,
Но и он вот-вот уронит
Свой бокал…
……………
Между Сциллой и Харибдой
Злых времен, политых кровью,
Сбереги своей молитвой,
Приласкай своей любовью…
Поэт не допускает сомнения в определении причин разрухи. Это – распад великой державы… Именно в Крыму имело место бесславное сидение первого и последнего президента СССР. Именно из-за его близорукой политики Крым был «увенчан бесславием»:
Отныне великой державы могила
Прописана здесь на века.
Разбойные ветры кочуют с Босфора,
Молчит виновато Форос.
И к даче злосчастной, как к месту позора,
Путь горькой полынью порос.
Последнее лето двадцатого века,
Наследная наша вина…
Кровавым пятном, что на лбу у генсека,
Ты стала, родная страна.
Крым стал частью «незалежной» Украины, началось повальное внедрение «украинской мовы»… Для человека, воспитанного на русской поэзии, русской культуре, который знал, сколько русской кровушки было пролито в этом райском уголке земли, насаждение чужой культуры было оскорбительно. С нескрываемой иронией перечисляет он приметы «нового» Крыма:
После томительной жары
Прошли живительные ливни.
Листва, устлавшая дворы.
Прилипла к плитам, точно гривны.
С одной таращится Тарас,
С другой – свисает ус Богдана…
Зримая примета Ялтинской набережной – монументальный платан становится, как ни странно, аргументом в споре по «национальному вопросу». В прежние времена под платаном сиживали
…росс,
И грек, и турок, и татарин.
Национальный был вопрос
В раю земном не актуален …
Завершая свои записки, отмечу, что Владимир Коробов, несомненно, оставил яркий след в современной русской поэзии. Как организатор совещаний и семинаров молодых поэтов он помог многим из них встать на крыло. Интересно было бы осмыслить место и значение Коробова в так называемом «крымском тексте». Под крымским текстом понимают всю совокупность сведений о природе, климате, истории, культуре Крыма. Глубоко уверен, что в этом тексте яркая и пронзительно-щемящая поэзия Владимира Коробова займет не одну страницу…. Владимир Коробов дорог крымчанам, дорог ялтинцам, и пусть эти заметки лягут на его могилу как скромный букет цветов…
7 апреля 2012 года