Пеликан прикурил вторую от первой, достал гитару, синтезатор, открыл «Fruity loop» на ноутбуке. Фоном играли какие–то язычники. Пеликан подпевал им вполголоса. Я и Джон сидели в креслах.
Я не знал, что Пеликан что—то записывает. Продавая музыку, он понял, на чём можно заработать, и
— Да это дешёвая симфо–блэк попса, из живых инструментов — только гитара. Такое говно у меня тоннами покупают.
— решил попробовать. Тем более что это ему ничего не стоило. Сегодня мы первый раз пришли на запись — я должен был сыграть на теноре партию, тенор Пеликан где–то раздобыл специально для меня, я был удивлён, я давно не брал в руки инструмент, вспомню ли я положения пальцев, прочитаю ли ноты с листа?
Я пил «Гинесс», который принёс с собой, изучал партитуру, которую дал мне Пеликан, но никак не мог сосредоточиться — Пеликан скакал по комнате, орал в кулак, искажая голос, громко смеялся и брызгал слюной, подтягивая время от времени сползающие штаны. Возможно, я слишком серьёзно отнёсся к делу, шарю рукой по полу, беру первый попавшийся диск без коробки и запускаю в Пеликана, рассекая ему кожу на руке.
— Ай, бл*дь, Рэ, ты что делаешь?
Успокаиваю тебя, кудрявый педик. Чтобы ты записывать уже начал, чтобы сделал это не один — как тебе комфортнее — а когда здесь я, когда здесь Джон.
— Бл*дь, сука,
Я готов. А ты?
— Иди сюда и слизывай эту кровь. Я буду тебя причащать! Ты причастишься к
Торжественный голос, каким рассказывают страшные сказки.
— Величию «Возникновения пыли», я положу ладонь на твою лысину и скажу
Скажешь?
— «Отсоси мне, тварь, искупи свои бл*дские грехи, усмири похоть и подави дух, ибо я твой господин»,
Возвращается обычный картавый голосок.
— И тогда, может быть, МОЖЕТ БЫТЬ, я тебя прощу, выё*истый засранец.
— А если я этого не сделаю?
— Тогда вот что будет.
Пеликан прыгает к креслу, в котором я сижу, и хорошо так бьёт мне в плечо. Не улыбается, а уже скалится как гиена, крутит своим кулачком, я замахиваюсь — он закрывается, и смеётся, слёзы текут, я поднимаюсь, подхожу к нему, замахиваюсь в пах, но бью в челюсть снизу. Ой–ё, я не рассчитал силу, Пеликан падает так быстро, будто ему ноги отрубили, противный звук, когда череп соприкасается с твёрдой поверхностью, стою и смотрю на него сверху. Дышит, но глаз не открывает. Беру пиво и поливаю Пеликану лицо.
— Вот ты мразь, хахаха,
— толкает меня ногой, я допиваю пиво и ухожу в туалет покурить.
— Я тебя ещё достану.
Следом заходит Джон, а потом и Пеликан. Я хватаю его за руку и хочу прижечь ладонь сигаретой, он вырывается, сучит ногами как возбуждённая мартышка, и, бл*дь, кусает меня за руку! Ах ты ж
— Пи*дюк ох*евший!
Я не ожидал. Отпускаю его руку, кидаю бычок в унитаз.
— Я выпью всю твою кровь, обещаю. Накачаю тебя седативными, чтоб не сопротивлялся, и буду издеваться, вы*бу как надувную куклу.
Мы ещё какое—то время обменивались угрозами с сексуальным подтекстом, пока Пеликан не нацепил серьёзное лицо.
— Пойдём прогуляемся, дунем для вдохновения. Есть хорошая трава.
Оделись и вышли в небольшой лес за домом Пеликана. Раскурили туго скрученный косяк. Эффекта не было, я высказывал Пеликану, что он в очередной раз принёс какую–то х*йню, а он только распалялся, ржал,
— Ну как? Ну как? Уууу, б*я. А? А?
— и делал вид, что его нахлобучило. Я злился до первого взгляда на закатное солнце — похоже, теперь я вижу пикселями. Одним глазом — пикселями, другим — квадратиками конструктора «Лего». Всё вокруг теперь легопиксельное. Пеликан не предупредил, что это химия, Джон–робокоп куда–то пошёл, я его догоняю, он отмахивается и страшно молчит. Он один не «Лего».
Походка мягкая, кругом разноцветный пластик, блоки «Лего» вставляются один в другой, спариваются, лего–вода из лего–шланга, лего–трава вся в мелких деталях, я больше не могу фокусировать взгляд, вижу волны тёплого воздуха, чувствую, как они натягиваются, как паутина, и рвутся, когда я прохожу сквозь них.
Возвращаемся к Пеликану домой. Он приносит мне кофе, а себе — шприц.
— Что это?
— Героин.
— Ё*аный в рот.. И давно ты на нём?
— Год где–то. Стараюсь брать качественный, деньги есть.
И вот Пеликан перетягивает руку, просит ему помочь, вены пока ещё чистые, не забитые, ставится и откидывается в кресле. Закатывает глаза, жгут болтается на руке, машинка лежит где–то на полу. Я пью кофе, мне странно видеть Пеликана в таком состоянии, разглядываю его, кровь из вены, дыхание настолько ровное, что грудная клетка почти не двигается. Допиваю, трясу Пеликана за плечо.
— Я домой.
— Ага–ага, закроешь тогда дверь внизу.
Встаю, смотрю на пол, чтобы не насадиться на иглу, ничего не видно, выхожу из комнаты и спускаюсь вниз. Уже на улице думаю — на что сейчас повлияет героин? Надолго ли хватит Пеликана, сколько выдержит его тело и кошелёк, какая у него сейчас доза, чистый ли шприц. Какие–то совсем обычные мысли, не беспокойство, а практические моменты — подсчитать, через какое время Пеликан отъедет. На сколько нужно увеличить дозу, чтобы ускорить время. Кто с ним ещё ставится и в каком они состоянии. Ну героин и героин, так, ещё одно название для того дня, когда кончается жизнь. Сердечный приступ, инфаркт, инсульт, авария, крушение поезда, пуля, нож, рак — и героин для меня стоял в этом же ряду. Обстоятельство, на которое ты можешь повлиять, но степень влияния имеет широкий диапазон, и в каком промежутке окажешься ты, предсказать невозможно. Конечно, ни в тот вечер и ни в какой из следующих мы ничего не записали, моя партия так и осталась несыгранной. Неозвученной.
Где–то через неделю позвонил Пеликан и спросил, есть ли у меня хорошая камера,
— Нужна обложка на мой альбом.
— чтобы сходить на кладбище и сделать несколько фотографий. Он знал, что камера у меня есть, но степень вранья и изворотливости возрастала одновременно с увеличением дозы. Я немного поколебался, но согласился сходить с ним.
Мы вышли в 11 вечера, была зима, кладбище никак не охранялось — забор по периметру с «главным» входом в виде отсутствующей секции этого забора. По пути сюда я сделал несколько кадров нашей местной церкви, её ограды, тени хорошо падали, церковь не выглядела «домом для тех, кто хочет спастись» — то что надо. Понятно, что никакой концепции не было, Пеликан уже вмазался заранее и структурировать поток его мыслей мне было сложновато. Я переживал, что нас могут засечь, но пока мы шли, по дороге рядом с кладбищем не проехала ни одна машина. Я расслабился.
Чтобы добыть реквизит, мы ковырялись в помойке, куда выкидывают ненужные венки, кресты и прочую х*ету, которой придают слишком много значения. Сломанный крест нас устроил. Пеликан крутился с этим крестом, складывал пентаграммы, делал вид, что протыкает себе сердце, облизывал его и топтал. Кругом могилы, какой—то лёгкий туман и Пеликан посреди оград. Я снимал.
Пеликан сел в высокую траву, которую не успел присыпать снег, он смотрит вверх, видно только его голову на фоне ограды какой–то могилы, он поворачивается ко мне затылком, я делаю пару кадров, он встаёт, рвёт траву, берёт обломок креста и несёт всё это к ограде кладбища. Прислоняет деревяшку, подкладывает траву и поджигает. На х*я — мысль раз, да пох*й — мысль два. Снимаю, прошу потушить, чтоб больше ничего не загорелось, Пеликан расстёгивает ширинку и тушит.
— Снимай, Рэ, снимай!
Религия — это не для нас.
Сквозь снег видно огни, одни голые и уставшие — разумеется, это не наши, в духоте балкона, обшитого белым пластиком, в час ночи, в два — без разницы, свет не гаснет, затухает и гниёт мозг, в руках — нож, сейчас нож задаёт вопрос, краска слезет с фасада и стянет за собой все улыбки по пьяни, все признания, кружки и ужины, отражения в стёклах и в лужах, отвращение к себе и к гостям, ощущение, что дом — это там, где угодно, только не здесь, не в этой панели, не в этой кухне, не в этих руках, не в этом теле, сколько дырок и дырочек я оставил сам, сколько лент и ленточек я в косы вплетал, сколько слов прожевал и выплюнул мятыми, чтобы хоть посмотреть, чтоб она, они стали понятны мне, на краю этих платьев — пожар, вдоль по шву огонёк побежал, с потолка — звездопад, из форточки — ливень, я держал твою руку безумным усилием, я держал СВОЮ руку — я один под зонтом, подо мной только грязь, подо мной целый холм, я вижу не свет — отсветы фар, я мог что–то сделать, но всё про*бал, я мог бы заглядывать в окна соседей, но там никого с первого по последний, я мог бы зайти, если кого–нибудь знал, я мог сделать хоть что–то, но всё про*бал.
Давно не видел Дэнни и решаю заглянуть к нему, не факт, что он будет рад меня видеть — в его состоянии — но мне необходимы разговоры с ним. Дэнни утоляет жажду хорошей беседы, а я уже иссох, мне нужно его общество.
Звоню Дэнни. Он не берёт трубку. Ну мало ли, думаю, занят, или просто не хочет ни с кем общаться. Думаю об обычных вещах, а сам нервничаю, звоню и звоню, грызу ногти. Он перезванивает сам, я уже чуть ли не играю заботливую мамочку, но вовремя останавливаюсь. Звук отключил, читал, заходи, конечно, всегда рад. По голосу этого не скажешь, но я зайду.
— Привет, Дэнни, напугал меня до усрачки.
— Привет–привет, Рэ, не драматизируй.
Я закуриваю и спрашиваю, как он себя чувствует. Дэнни смотрит в окно, потом разворачивается в кресле ко мне, придвигается ближе.
— Как? Ну как..
Он трёт глаза до красноты, сцепляет руки в замок и заводит за голову.
— Каждый день похож на предыдущий. Ничего не происходит — я курю, вытираю те же сопли, перечитываю книги, которые раньше считал хорошими, думаю, ЧТО я в них находил, хочу снова это найти. Похоже, мне нужно то прошлое, до мёртвого Вика и всей этой х*йни. Нет никакого желания, Рэ, ни одного из каких–нибудь желаний. Я даже ссать по расписанию хожу, а не потому что хочется. Всё остальное я тоже делаю по расписанию, только осмысленности это не прибавляет. Я не думаю о том, что я делаю, зачем, нужно мне это, не нужно. О, два часа, пьём кофе — типа того.
Дэнни замолчал, щёки и челюсти двигаются, будто он ест, но еды здесь нет, здесь диван, кресло, стол и стопки книг на полу, чисто, нет пыли, я закуриваю, отвожу взгляд, снова смотрю на Дэнни. Он опять трёт глаза.
— Когда начинается дождь, я иду на улицу — людей становится меньше, возможно, я не встречу того, кто упрекнёт меня, обвинит. Я гуляю, пока не станет невыносимо холодно, пока мокрая одежда, прилипшая к телу, не начнёт сковывать мои движения так, что становится трудно идти. Хлоп — очередные несколько капель, хлюп — звук промокшей обуви, когда наступает тишина, бл*дь, когда наступает тишина, я наступаю на ржавые гвозди — аллегорически — только болит не нога, не рана, а голова. Шаг — Вик, шаг — уё*ок Дэнни, шаг — и Вик уё*ок, шаг — и его поехавшая мамаша, и моя мамаша, объективная оценка, субъективное восприятие, анализ, самоанализ, проекция. Культивирование жалости к себе, её приручение, воспитание, уход за ней, жизнь с ней, выискивание недостатков, акцент на преимуществах. Ты только подумай, Рэ, оцени перспективы.
Я оценивал. С моей позиции ничего не видно, как ни меняй углы обзора. Дэнни расцепил руки и потянулся за сигаретой.
— Осознание, Рэ. Единственное, что я понимаю сейчас, понимаю, что теперь я прочувствовал и то, о чём говорил Вик, и то, какой смысл он вкладывал, как менял интонации и ритм, эти интонации вибрируют внутри, всего не разобрать, только отдельные слова.
Мне стало неуютно. Дэнни это уловил.
— Рэ, мысли у тебя не о том. Делать как Вик я не буду — боюсь,
Так себе успокоил. Нужно почаще заходить.
— Но когда — и если — мы увидимся в следующий раз, я могу уже не быть собой. Личность, Рэ — от моей уже большие куски отваливаются, не успеваю реанимировать. Нужно действие, а я на это не способен. Нужно брать и делать, но мне и взять нечего, естественно, сделать «что–то» из ничего у меня не получится, не получается. Если ты видишь кругом дерьмо, то я и этого не вижу. Если ты что–то критикуешь, то мне нечего критиковать. Атрофия, Рэ. Происходит медленное отмирание.
Я только слушал, осмысливал, Дэнни сейчас было комфортно, что роли распределились и не было диалога, у него не было желания «высказаться» — такой вид обнажения не для него, не хотел он мне вообще ничего говорить, но раз уж я пришёл, он что–то расскажет. Честность, Дэнни, ты же помнишь.
— Я помню «Таймхоппер». Прости, что так вышло с этой Милли, я не хотел тебя подставлять. Ноги шаркают по лестнице, протирают ступени, которые несколько поколений уже пытались протереть, но у них ничего не вышло, ступени оказались крепче их ног, их обуви, их злобы и отчаяния. Я не хочу протирать ступени, Рэ,
— Я тоже, Дэнни.
— А с другой стороны, какой у меня выбор? Ты не просекаешь, ты внутренне смеёшься и не испытываешь неудобств, стеснения там, маленьких зубчиков совести, зажёвывающих твоё эго. Ты можешь попробовать испытать меня ещё раз, можешь подумать, как это провернуть, чтобы я не догадался, поддался на твои сопли и следил за твоими пальчиками,
— Дэнни, ты что? О чём ты, бл*дь, говоришь?
— Как они бегают вверх и вниз по горлу, а потом ты ладонью бьёшь себя в кадык, типа всё, пи*дец. Бьёшь не один раз, чтобы я разглядел и точно понял, ЧТО ты имеешь в виду. Нет, Рэ, второй раз я мудачком на побегушках не стану.
— Дэнни, я тебе чуть ли не в жопу дую, лишь бы тебе ещё хуже не стало, и никак правильного подхода не найду, правильного в твоём понимании. Бл*дь, Дэнни, я..
— Не надо, Рэ. Какой подход.. Не приставляй мне эти свои психологические ножницы к горлу.
— ..ты меня запутал.
— Возможно. Возможно, я и сам уже в сетях, болтаюсь как кусок мяса, готовый к разделке, потому что знаю, что если буду дёргаться, сопротивляться, то станет больнее. А я не хочу, чтобы сейчас было больнее, я готов только к той боли, которая ё*нет, когда меня вскроют, покромсают на кусочки и отделят дерьмо от мяса.
Дэнни умолк. Я жую шнурок куртки, чтобы справиться с волнением. Когда я жую ткань, моё тело передёргивает, начинают болеть зубы, этот процесс отвратителен, я делаю это сознательно, когда нужно прийти в чувство, вернуться в какую–то реальность, как это ни назови, ощутить, что я ещё существую. Дэнни щёлкает зажигалкой.
— Никто не опровергнет мою непричастность. А теперь уё*ывай, Рэ, пи*дуй. Пустая трата и так уже проё*анного времени.
Я осмысляю, к дивану как приклеили, Дэнни замахивается, не реагирую, он усмехается,
— Пи*дец.
— проводит ребром ладони по горлу и быстро уходит, взяв только сигареты. Я слышу, как он быстро одевается, хлопает входная дверь, звенит стекло в раме. Начался дождь.
Продолжаю сидеть. Смотрю перед собой, в одну точку. Не знаю, сколько уже времени прошло после того, как ушёл Дэнни. В дверь стучат. Даже промычать не могу, чтобы понятно было, что здесь кто–то есть. Поворачиваю голову влево, в сторону двери. В проёме показалась Миднайт. Зашла, закрыла дверь. Присела рядом, вздохнула, выдохнула.
— С ним теперь очень тяжело.
Молча соглашаюсь.
— Хорошо, что ты заходишь, я на него не могу влиять.
Я тоже.
— Может, и не нужно на него влиять. Оставить всё как есть, оставить ЕГО таким, какой он есть.
Киваю, голова как на пружине. Миднайт закуривает.
— Сколько это будет продолжаться, чем закончится — знать бы сейчас, а не тогда, когда на результаты нельзя уже будет повлиять.
Она изображает что–то, напоминающее улыбку, если сильно не вглядываться, тушит окурок, вдавливая его в пепельницу, разворачивается ко мне вполоборота, подпирает правой рукой голову,
— Я устала.
— поправляет другой рукой волосы и берёт меня за руку. Массирует пальцы, кисть, разворачивает ладонью вверх и проводит по своей щеке. Щека мокрая, тонкая струйка слёз, совсем незаметная. Она гладит себя моей рукой — щека, волосы, шея — потом откидывает, отбрасывает мою руку и снимает с себя лёгкий свитер. Быстро расстёгивает бюстгальтер, я вижу грудь в отличной форме, тёмные–тёмные соски, Миднайт застыла, медлит, у меня встаёт автоматически, х*й липнет к трусам от количества смазки,
— Хватит смелости поцеловать меня?
— это же «всего лишь» мать Дэнни, женщина, которую я знаю с детства, ага, тогда она была чуть-чуть толще, чуть-чуть пышнее, я бы сказал, и носила уродскую короткую стрижку. Миднайт.
— Хватит.
Она откидывается на спинку дивана, я сажусь ей на ноги сверху — слегка, вес на коленях, упираюсь ими в диван — беру за плечи и целую. Она отвечает с большой страстью, обхватив руками мою спину, я зарываюсь пальцами в её волосы. Миднайт снимает с меня рубашку, толкает, чтобы я слез с неё, подчиняюсь, она снимает с себя штаны, трусы, снимает то же самое с меня, садится на край дивана и начинает отсасывать. Мне хочется увидеть её пи*ду, Миднайт старше меня в два раза, ни грамма лишнего веса, если и есть повод для критики, так это её волосы, которые своими прикосновениями как–то раздражают мою кожу, она их постоянно убирает, но это не помогает. Останавливаю её, помогаю встать, ложусь на спину,
— Хочу тебя вылизать.
— она встаёт сверху, наклоняется,
— Вылизывай.
— продолжает отсасывать. У неё отличная пи*да. Кожи снаружи мало, мне ничего не мешает, каждое моё прикосновение отражается на её ритме, она хорошо чувствует, она гладко выбрита, грудь даже на вид лучше, чем у других женщин в её возрасте, Миднайт прекращает отсасывать и дрочит мне, шепчет
— Ещё немного.
— и помогает мне пальцами. Кончает, поворачивается лицом ко мне и садится сверху. У неё узкая пи*да,
— Физиология. Дэнни вышел через кесарево.
— говорит она явно не в первый раз, я получаю большое удовольствие, насрать мне сейчас, каким образом вышел Дэнни, я не хочу кончать, поэтому всё же представляю Дэнни младенцем, вылезающим из живота Миднайт. Орёт и трясёт ручонками, разбрызгивая кровь и плаценту. Ну ничего, скоро всё закончится.
Миднайт слегка придушивает меня, слезает, садится мне на лицо, я слизываю всё, что из неё течёт, поднимаюсь, она ложится на спину, я вставляю и смотрю на неё, смотрю, е*у, въё*ываю, кусаю соски,
— Можешь в меня.
— нет–нет, не всё будет так, как ты хочешь, вынимаю, дрочу и спускаю ей на грудь. Уфф, это было оху*тельно.
— Теперь я знаю, что ты не пи*дабол, Рэ.
Она громко смеётся, я тоже, но не понимаю, над чем, мы садимся рядом, закуриваем, она гладит мой х*й.
— Я могу рассчитывать на продолжение?
Продолжение?
— Или мамка друга слишком стара для тебя?
Ничего подобного. Только как же Дэнни?
— Рэ, скажи хоть что–нибудь, а!
— Миднайт, всё отлично. Хочешь, чтобы я е*ал тебя постоянно?
— Если ты так хочешь выразить эту мысль.. Да, именно этого я и хочу.
— А Дэнни? А Фил?
— Оо, даже не начинай, оставь эту мозгоё*ку мне, это не твоя проблема.
— Как скажешь, Миднайт. Мне понравилось.
— Ещё бы, хахаха.
Ну, у неё есть основания быть настолько самоуверенной.
— Если тебе нужно в душ — иди, дома никого. Не знаю, во сколько вернётся Дэнни, обычно он так на пару часов пропадает.
Иду в душ, быстро–быстро ополаскиваюсь, возвращаюсь в комнату, путаюсь в одежде, обуваюсь и жду Миднайт в коридоре, чтобы попрощаться. Она пошла в душ после меня, не знаю, сколько она проведёт времени там, чувствую, что не могу уйти просто так, облокачиваюсь о стену и жду, воспроизвожу в памяти складки её пи*ды и фактуру сосков. Её не надо учить, она хорошо знает, как тебя вые*ать, выжать, высосать и отсосать.
Миднайт выходит из ванной, голая, идёт ко мне, целует,
— До встречи, Рэ. Называй меня по имени чаще.
— и поворачивает ключ в замке.
— До встречи,
— разворачиваюсь я, чтобы выйти,
— Миднайт. Ты оху*нная.
— выхожу, дверь тихо закрывается, иду вниз по лестнице, опустошённый, из головы не идут мысли о Дэнни, что он задумал, или не задумал и я себя накручиваю, причины его поведения мне ясны и понятны, но его реакции — такие как сегодня — я не смогу к ним привыкнуть, не смогу их принять, воспринимать как нечто естественное, свойственное Дэнни, дождь уже кончился, дорога местами подсохла, ветрено, я постоянно оглядываюсь, но Дэнни нигде не видно.
— Раковым больным нужно обезболивающее, наркотики, но часто их не дают, или их нет, или нужно заплатить ещё и ещё, люди не могут терпеть и ищут любой доступный способ, чтобы покончить с собой,
Я читаю листовку, которую мне дала девушка на улице.
— Но больные так слабы, что не могут осуществить задуманное. Родственники и врачи не идут им навстречу, предпочитая наблюдать мучения, агонию пациентов. Паллиативная медицина не так хорошо развита, чтобы обеспечить всех нуждающихся. Поставьте свою подпись, если считаете, что настало время легализовать эвтаназию и марихуану. Частный хоспис «Эвиана».
Телефоны, сайты, адрес. Я комкаю листовку и бросаю себе под ноги, пинаю как мяч, как очень плохой некачественный мяч, эвтаназия, бл*дь, марихуана, близкородственное скрещивание и вымирание популяции. Я зайду на ваш сайт, подпишусь под легализацией, но сколько ещё пройдёт времени, чтобы что–то сдвинуть.
Вику уже всё равно, Дэнни усугубит своё состояние, а я предпочёл бы эвтаназию под марихуаной, чтобы было смешно до смерти.