Тень

- Теперь поженимся.
Вовка не спрашивал и не просил. Буркнул, как будто заглянул на минуточку в их будущее и теперь рассказывал ей. Звучало это скучно, если не сказать обреченно.
Машка не знала, что сказать в ответ. Двадцать лет. Целых двадцать лет жизни. Она всегда хотела этого, ждала, мечтала. А теперь? Половина жизни прошла в каком-то нелепом сне…

Вовка обнял её, прижал к тощей груди. Почему-то только сегодня Машка почувствовала, насколько он тощий. Обнимаешь его, и как будто между рук ничего. Пустота. Тонкий, как тень на закате. Видела в чём мать родила тысячу раз за все эти годы, но теперь только и ощутила, какой он хлипкий, её Вовка.

Через час он ушел, хотя мог бы и остаться. Теперь ведь ничего не мешало. За окном моросило. Неделю назад снег мёл почти непроглядной стеной, и весь мир как будто превратился в густую липкую паутину. Земля мерзлыми комками валялась холмом у черной дыры могилы, Машку бил озноб. Даже теперь, когда потеплело, а батареи всё ещё шпарили огненным теплом, она сжималась от дрожи. Как будто в чем-то виновата. Как будто преступница…

Потом была долгая ночь, и Машка ворочалась с боку на бок, пытаясь заснуть. Дрема накатывала давящей волной, и она погружалась в тягостное забытьё, даже видела обрывки снов, но просыпалась каждый час, как будто кто-то незримый толкал её в бок или окликал. Просыпалась в поту, кровь билась толчками в тяжелой голове по которой ползали мурашки. От духоты, наверное. В шесть нужно было вставать. В восемь начиналась смена.

- Опять не спала? – Любка не ясновидящая, у Машки написано всё на лице, хотя синяки под глазами пролегли уже давно. События последних недель буквально съели её.

Кажется, совсем недавно, еще вчера, Вовка забежал в обеденный перерыв и попросил отойти на пять минут. Они вышли в тусклый коридорчик, отделявший столовую от пролета, соединяющего все корпуса завода, и Вовка сообщил, что его мать тяжело заболела.

- Вов, мне очень жаль, но я не могу ничем помочь, ты же знаешь, у меня связей никаких среди врачей, - Машке как обухом по голове ударили. Разве так бывает? Женщина-скала. Такие не болеют и не факт, что умирают. Вечно живут, переживая всех вокруг.

- Мне просто нужно, чтобы ты была рядом. – Он избегал её взгляда, смотрел куда-то под ноги, да она и сама бы сейчас не хотела встретиться с ним глазами. Злорадствовала, словно отмщение получала? Радовалась, надеялась на лучший исход? Для них лучший…  Так сразу и не поймешь. Только в голове зашумело.
- Ну, а когда я была не рядом, Вов? 

- Маша, ты не совсем поняла. Мне нужна сиделка.

- Хорошо, я буду сиделкой. – Машка отозвалась словно эхом и удивилась свои словам. Она -  сиделка у этой суки. Но теперь мысли и чувства были не важны. Важны были только поступки. Ради него она сможет.

- Вот и хорошо. Спасибо. – Он повернулся и пошел прочь, так ни разу и не взглянув на неё.

Девчата с работы, услышав новости, покачали головами. Любка, старшая, заметила:
- Чего ж он сиделку-то не нанял? Экономит что ли за твой счет?
Разве им объяснишь, что только ей он доверяет, несмотря ни на что. Получается, что миссия.

Потом она взяла отпуск и переехала к нему. Дни тянулись невыносимо долго. Ночью паралитичка как будто приходила в себя и стонала, разевала свой отвратительный перекошенный рот, хрипло выдыхая: «Оаа». Сына звала. Вовка был на смене, в ночную.

Машка смотрела на эту тварь без тени жалости. Хотя и ненависть, сжигающая её много лет, куда-то исчезла, испарилась, как бес перед заутренней.

Утром Вовка приходил, заваливался спать. Ей снова приходилось сидеть у кровати больной, осторожно менять капельницу, как научила медсестра, обихаживать, перестилать бельё. И так пять дней почти без сна.

Если Машке и снилось что, так это были кошмары. Паралитичка вставала, как ни в чем не бывало и хохотала, брызгая слюной прямо Машке в лицо: «Что, думала, что теперь он твой?» Садилась за стол пить кофе, а потом Вовка приходил с работы, проходил сквозь неё, не замечая, словно она была тенью. В груди жгло от обиды, и Машка, задыхаясь, просыпалась вся в слезах. А еще снилось, что старуха померла. Машка чувствовала облегчение, словно гора с плеч, но открывалась входная дверь и Вовка заходил с какой-то молодой и красивой женщиной. Они, держась за руки, проходили мимо неё, не замечая, словно она была пустым местом. А потом разлучница оборачивалась, скалилась во весь рот, и отталкивала Машку к выходу, ударяя больно руками прямо в грудь. Машка просыпалась и боль была такой настоящей, словно её действительно только что ударили.

 Вовка конечно подменял её. Иногда. Но отдохнуть у неё так и не выходило. Из-за этих ужасных снов. Может дома снилось бы что-то другое. Но домой не уедешь – усталость накатывала такая, что ноги еле волочились. Ляжешь и лежишь в полузабытьи, свернувшись в комочек, даже расслабиться не можешь - тут еще и эти чужие стены словно дыбились, грозно нависая и пытаясь задушить…

*****

Перед концом мать пришла в себя и как будто узнала Машку, завыла изо всех оставшихся сил.

Машка всё поняла. Она уже слышала эти слова. Дождливым мартовским днём много лет тому назад та выплюнула ей их в лицо: Отнять его хочешь?! Он меня любит, только меня! Ты нам не нужна. Уходи! Сама уходи, гадина! Сейчас! Или хуже будет...
Машка ушла. Вовка пропал куда-то на месяц, хотя работали они вместе. Она ходила к нему в цех раз по пять на дню, когда ей удавалось выбраться на минуточку, но он был, как назло, на перекуре. И так каждый раз. После работы, на проходной, выяснялось, что он уже ушел. Утром, что уже пришел и бегает где-то. Не найти. А решать нужно было срочно.

Наконец она подловила его вечером у проходной и, глядя прямо в глаза, спросила, что делать.

- Маш, ну ты это, - Вовка спрятал глаза, - ты же понимаешь, она мне мать, как я от неё откажусь?

- Володя, я не прошу тебя отказываться от неё. Я же тебе о другом толкую! Надо что-то делать. Подумай сам, ребенок без отца! Каково ему будет? Да и мне достанется. Ты же понимаешь, меня люди со свету сживут! Городок маленький, будут на каждом углу тыкать. Володя! – она хватала его за плечи и, наклоняясь, всё пыталась заглянуть в глаза. Он отворачивался, наконец выдернул свои руки из её.

- Я не знаю. Сама решай свои женские дела. – Буркнул и зашагал прочь, почти убегая.

Она не помнила, как добралась домой. Свалилась и рыдала в подушку, наверное, час. А ведь казалось, что всё будет хорошо, что будет наконец-то и у неё своя семья. Шлейф, который тянулся за ней, можно будет откинуть, потерять где-то далеко, за спиной, отсечь и не вспоминать, что она безродная. Подкидыш… Можно было бы начать отсчет заново, как принять дар свыше. Но это был не дар. Проклятие…

Соседи за стеной, как обычно, громко гуляли, поэтому Машка выплакивала своё горе не сдерживаясь. Кричала в подушку, кусала её, прикусывая и губы до крови, металась по комнате, падая на пол и катаясь, как одержимая.

Под утро случился выкидыш и открылось сильное кровотечение. Пока Машка ехала в карете скорой, в голову приходили странные мысли. Страшные. Что дети, даже самые крошки, все слышат, а если и не слышат, то чувствуют. Она не одна умирала от боли и отчаянья. Её ребенок тоже ощутил безысходность. И не вынес. Она вот пережила, а он нет…

Всё обошлось. Через неделю выписали. Врачиха попалась добрая, заботливая. Всё твердила: Ты у меня будешь, как новенькая.

Машка глядела на себя в зеркало и не узнавала. Худая, бледная. Новенькая… Никогда она уже не будет прежней. Даже голос стал другой – хрипловатый. Наверное, связки надорвала, когда выла по-звериному.

Девчонки отнеслись к событию по-разному. Кто-то сетовал, что теперь Вовку не прижать к стенке беременностью и Машке замужества не видать. Кто-то подбадривал: радуйся, что всё так обернулось – случилось само собой, без позорной помощи, без греха. Не всем так везёт. Везёт, не понимаешь, что ли? Любка, тогда еще баба-ягодка, ничего не сказала, только посмотрела немного с прищуром, приглядываясь изучающе, как будто видела впервые, а на следующий день принесла дефицитную банку паштета и коробку гематогенок.

Вовку Машка простила. Да и за что обижаться? Он же не оттолкнул её, не кричал: «Женить меня хочешь? Ты все выдумала, нет никакой беременности!» или вообще: «Этот ребенок не от меня! Нагулянный!» Всякое бывает. Ну, испугался. Мужики часто такого пугаются. А Вовка еще и не мужик даже, со спины так и вовсе паренёк. Может назавтра все бы изменилось, ведь пришел же к ней в больницу сразу, как узнал, что случилось. Она оправдала его почти сразу, как увидела. Мялся, как подросток, опоздавший на урок, в дверях палаты. Яблоки в сетке. Яркие, как летнее солнце среди зимних сумерек. И где только ухитрился достать в апреле... Мысли скакали, как распуганные мыши. Любит меня. Ведь любит. И я его… Значит есть ради чего жить. Ради кого. Он - единственный близкий человек во всем мире. А мать его... Так ведь не выбирают матерей и не отрекаются от них. Матери от детей отказываются, а дети от матерей – нет. И потом, может в чем-то Вовкина мать и права? Растила, воспитывала, всю жизнь на него положила. Одна надрывалась на двух работах и никакой личной жизни, никакого бабьего счастья. Всё ради него. Целую жизнь положила к его ногам. А она кто? Девчонка какая-то чужая, безродная. Бесприданница, шесть метров в коммуналке, пропитанной грибком и загаженной клопами. Всё богатство - колченогий облупившийся шкаф, да лысый ковер, оставшиеся от прежней соседки… А Вовка хороший. 

Годы шли. Летели. Короткие встречи, иногда ночевки потихоньку от соседей, иногда прямо на заводе, по-быстрому в потайном уголке. Раз в год совместный отпуск в доме отдыха. Как медовый месяц, только после тоскливо на душе…

Любовь была до темноты в глазах, с яркими звездочками, аж задыхалась. Прошлое как будто забылось, стёрлось, лишь изредка всплывало неожиданно и с предельной ясностью. Накатывал ужас. Хотелось разодрать кожу, разбить зеркало, в котором Машка видела отражение, где она была красивой, улыбающейся, пронзительно живой. Проходило через пару мгновений, словно волна сбегала далеко-далеко, за горизонт. И жилось дальше, как по накатанной.

Ребенка уже не получалось. Машка иногда думала: вот забеременеть бы снова, Вовка ведь всё понял тогда. Женился бы на ней теперь. Всё было бы хорошо, у неё была бы своя семья. Представляла картинки и так втягивалась в это занятие, что видения начинали двигаться, разговаривать, словно оживали.

Муж и ребенок. Сидят в выходные за столом, завтракают. И столько планов!
Потом может и второго родили бы. Кудряшки, пухлые щечки... Да, обязательно второго! Дочка и сын. Как во всех нормальных семьях. Потом квартиру бы дали от завода. Может быть и дали бы… Двухкомнатную! Обои в цветочек в детской, вензелями в их совместной с Вовкой. Теперь, говорят, не дают квартир, а вдруг? Может быть…

Машка закрывала глаза и видела свою неосуществленную жизнь, как будто шла внутри радуги. Всё светилось, переливалось, но оставалось пронзительно чётким, не как во сне. Может и Вовкина мать оттаяла бы, увидев внуков. Полюбила бы и её. Но тут же перед мысленным взором вставали холодные бесцветные глаза, мутные, как у какого-то дикого зверя, и перекошенное злобой сухое лицо. «Не твой! Мой!»

Наваждение таяло, Машка падала с радуги и физически чувствовала боль от удара оземь. А в последние годы и вовсе воздуха начинало не хватать, в груди становилось тесно, как будто кто-то сдавливал крепкой рукой.

Нет, не отдала бы его мамаша. В голове у Машки просыпался голос, который был беспощаден, но который мог и поддержать - образумить, помогая не страдать от пустых надежд. И нечего думать. Глупо, наивно. Вовка как будто был не человек сам по себе, а только часть своей матери, кусок её тела, соединённый даже не пуповиной, а крепким жгутом, прочнее чем толстые металлические прутья, которые они выкатывали тысячами за смену…

Иногда Машке снилось, что Вовка со своей матерью сиамские близнецы, соединённые боками, плотно сросшиеся – не разъединить. Кошмары приходили к ней время от времени. Она просыпалась в поту и её тошнило от навязчивой картинки, стоящей в глазах, от которой она не могла так просто отмахнуться в сумраке ночи. Не могла отвернуться от ужаса уродства - тяжелого, липкого, преследующего, словно ад спустился на её голову…

*****
Теперь, когда всё было кончено и жизнь, как будто бы, можно было начать с чистого чиста, Машка мгновениями чувствовала освобождение от прошлого, и солнце всходило знамением новой жизни. Умирают некоторые люди… да нет, не люди - существа, и окружающие облегченно выдыхают, как будто вышли из тюрьмы. Машка как будто вдохнула глоток свежего воздуха и пыталась подольше его задержать в легких - Вовка теперь был свободен! Её Вовка, теперь только её! Она радовалась, как будто снова становилась восемнадцатилетней девчонкой, как будто теперь можно было гулять по радуге не придуманной, а по настоящей. И никто не столкнет. Дай только волю чувствовать себя живой. Но ночью почему-то всё чаще и чаще опять снились кошмары. Тогдашние... То Вовкина мать появлялась в дверях, живая и невредимая, как саламандра, вышедшая из огня. Ухмылялась, наступала грудью, теснила, лезла драться или просто выталкивала её, как набедокурившего котенка. Машка была словно былинка, а эта - сильная, как никогда. Машка просыпалась в поту, а потом снова впадала в забытьё. Теперь уже Вовкина зазноба появлялась из ниоткуда и выбрасывала её за порог не женской рукой. У неё были разные лица, но Машка понимала, кто перед ней. И каждый раз она сопротивлялась, пытаясь отстоять свое, но разве это могло что-то изменить? А иногда и вовсе снилось диво. Они появлялись обе сразу и заодно, как закадычные подруги, спихивали её со ступенек лестницы, ведущей в какую-то бездонную дыру от которой разило арктическим холодом…

Ото сна к сну, на смену сбывшейся сказке, которую казалось теперь можно было потрогать рукой, приходило странное чувство нереальности происходящего, сомнений, метаний. 

Нужно было готовиться к свадьбе. Продумывать наряд, праздничный стол, чтобы устроить пир на весь мир, чтобы люди не сказали, что поскупилась на угощение. Составлять список гостей. Да не забыть бы кого. Совсем другие заботы.  Она отвлекалась от переживаний, пыталась заглянуть в будущее, закрывала глаза и слышала: «Горько!» Видела, как пробка от шампанского хлопком вылетала из бутылки и ударялась о потолок. Потом опускала мысленный взор и видела гостей, разливающих, кто беленькую, кто красненькую. Звучали шутки тамады, смех. Какое же это было счастье, шагнуть с черной полосы на светлую…

Но когтистая лапа высовывалась из темноты и пыталась втащить обратно… Навязчивый голос откуда-то из глубины мыслей шептал ей тихо, но настойчиво разные гадости. Наяву, не во сне. Последний месяц перед её мысленным взором почти каждый день вставала тень. Не мамаши-сволочи и не разлучницы-зазнобы из снов. Вовкина, почему-то. Машка пыталась снова вернуться обратно, в мечту, навязчиво ковыряясь в голове в поисках приятных воспоминаний, но они были прочно спаяны с воспоминаниями другими. Казалось бы, радуйся! Ну, подумаешь, сны дурацкие, а кому они не снятся? Такое пережить, что она за жизнь пережила – можно и с ума сойти. А она-то здорова. Подумаешь, забирает иногда с потрохами. Так отпускает же! Пустое! Прошлое в прошлом. Хотелось верить в хорошее! И вообще, светлая чаша перевесила наконец-то. Но кто-то незримый внутри головы брал с этой чаши какое-то событие, как будто светил на него особенным фонариком, и становилось видно, что оно оказалось на хорошей чаше случайно, по недосмотру. Для порядка вещей нужно его переложить на другую чашу. И так - почти со всеми хорошими воспоминаниями! Как это было вынести? Машка хваталась за голову, дергала себя за волосы, но не помогало. И она все пыталась глушить в себе навязчивость этой нелепой инвентаризации, переоценки, пришедшейся на её взгляд так не ко времени…

***
Кортеж, праздничные гудки. Гуляй свадьба, и не хуже, чем у других!
Машка вылезла из белой волги, боясь зацепиться платьем и порвать его, аккуратно, медленно. Утром Машка долго замазывала синяки под глазами, румянилась. Теперь, на солнце, косметика лишь подчеркивала возраст и усталость, хотя прошло почти три месяца после её бессонных дежурств. От возбуждения руки и ноги слегка не слушались. Она шла к дверям загса неспешно, словно боялась споткнуться. Улица, вся залитая солнцем, слепила отражением в стеклах. Вдруг солнце словно зашло за облако и во все звуки примешалась навязчивая металлическая нотка. Машка подошла к дверям и замерла, увидев своё отражение в огромных зеркальных дверях загса тенью в сером платье. Поплыло перед глазами. То, что происходит – сон или наваждение? Так сразу и не поймешь. Кажется, что из ниоткуда выпрыгнет Вовкина мать и вцепится ей в волосы. Или тайная зазноба сзади, исподтишка, дернет за подол платья и оторвет, позоря перед людьми.

Машка ущипнула себя за руку, но боль была какой-то отдаленной, словно щипок пришелся через вату. И вдруг накатило горячей волной! Как же долго она обманывала себя, жила какой-то слепой надеждой, фантазиями, думала, что для счастья нужно именно вот это, а когда наступил момент, где оно, это счастье? Да где же оно?! Один страх и неуверенность. Призраки, существованием которых не поделишься даже с Любашей, куда там с Вовкой. Да и сам Вовка… Тень, а не человек. Зачем она обманывала себя всю жизнь? Придумала какой-то дурацкий мираж, а вместо него развалины, пустыня. Нет ничего, нет… И на смену слабости нахлынула настоящая дурнота. Никогда больше не будет счастья, даже фантома… Всё обман… Двадцать лет назад могло быть, а теперь - только фальшивка, как надуманная киношка вместо настоящей жизни…

Но надо было идти вперед. Слишком поздно было отказываться. Толпа людей ловила каждое движение. А дома накрыт стол, на который выложила последнее. И Вовка где-то рядом…

Словно по инерции, она взялась за тонкую длинную металлическую ручку высокой двери, и холод металла, обжег так, что боль докатилась до самого сердца, прошла вверх, до макушки, словно удар электрического тока. В тот же миг ноги подкосились, и Машка упала на ступеньки.

В голове зашумело сильнее, и тело как будто поплыло куда-то в водовороте и нельзя было противиться этой мощи. Она слышала, как вязкой волною кровь в висках пульсирует все медленнее и медленнее, перекрывая гул толпы резкими неровными толчками. Потом она услышала крик Вовки, далекий, как будто он заблудился в лесу и звал её: «Маша, Маша!» Эхо донесло еле слышно чей-то незнакомый голос: «Да у неё сердце не бьется! Скорее, скорую вызывайте!» И, наконец, последнее, что она услышала, снова был Вовкин беспомощный голос, наверное, такой был у него в детстве, который спросил словно очень издалека: «А я как же теперь?» И безмолвие с пустотою поглотили её окончательно.