Туман. часть пятая глава первая

Олег Ярков
               

               

               


                НИ  О  ХУДОМ,  НИ О ДОБРОМ.

                Бог всё
                видит, да нам не
               
                скажет.
                Русская народная
                пословица.

Вот скажите, люди добрые, чем же таковым является красота? Словцом, либо общественным пониманием, установленным к пользованию и восприниманию всем родом людским? Ни то, доложу я вам, ни что-то иное. Красота есть состояние человеческой натуры, пропущенное через душевные ощущения. Именно так, и ни пяди в сторону! Отчего же так категорично, полюбопытствуете вы, обнаружив, тем самым, не философскую «начинку» собственного мышления. И сие не есть обидным ни для кого из вопрошающих, сие просто отлично от остальных. Понимаете, о чём это я? Не могут все люди быть философами, или напротив, не философами. Люди могут быть разными, оттого и понимаемость обыденных вещей никак не становится общепользовательной, а примеряемой каждым из человеков на себя, и под свой внутренний устрой.

О чём же я веду речь? О красоте, вестимо. Что, скажем, может быть красивого в Швейцарских Альпах, кои мы, с вами, посещали многократно? А в сдержанной морской природе Италийского острова Капри? А в суровости наших Архангельской и Олонецкой губерний (в последнюю, к слову, и направляются наши герои – помещик Ляцких Кирилла Антонович и отставной штаб-ротмистр Краузе Модест Павлович, по делам неотложным и, посему, секретности необычайной)?

Я продолжу? Что есть красивого в перечисленном ранее? Зелень травы и дерев? Горы и долины? Реки и озёра? Или всё разом, но совокуплённое одно к иному в различной пропорциональности? Вполне вероятно, вполне. Но то, что радует нас, и призывает восклицать: «Господи, красота-то какая!» в Швейцарских местах, то и понуждает ворчать на суровость и однообразность красок в Архангельской губернии. И, невзирая на такое, поморы непереводно живут в своих землях, ни мало не схожих на Швейцарию, и почитают свой край красивейшим. Тогда, что есть мерило красоты? Упомянутая природа? Мы уж прировняли две природных картинки и поняли, что каждому красота по-своему в глаза светит. Что ещё определяет понятие искомого словца? Красота дамского обличия? Отнюдь! Мне доводилось лицезреть на красоток из Африканского края – не приведи Господь! Но, они-то, в своём дому, суть писаные красавицы, почитающие самих себя красивее наших родных славянок. И тут на лицо обособленность понимания общепользуемого словца! В чём ещё у нас обретается эта самая красота? В нарядах? Платьях? Нет, поверьте, что не там. Архитектура и градоустройство? Даже не смешно! Тогда, где же? Где? Думаю, что в родном доме, в родном краю, в кругу родных. Да, считаю, что именно там! Именно в твоём дворе та, одинокая и старая берёза во сто крат красивее всех швейцарских ландшафтов, приедающихся уже на третий день пребывания среди гор, долин, зелени и озёр. Трава у дома красивее оливковых рощиц под Неаполем, а холодный берег поморского края красивее ласковых лагун Марокко. Отчего так? А оттого, что красота суть то, к чему ты привык от рождения, это то, что окружает тебя своей понятностью, радушием и близостью. Красота – это твой дом. А остальное – от лукавого.

И ещё, красота это состояние. И души, и тела. Прекрасное состояние, когда вволю размышляешь о красоте и отвратительное, когда в сём состоянии пребываешь.

Этот мыслительный сумбур творился в голове Кириллы Антоновича. И вовсе не оттого, что он утратил способность к стройному мышлению, а оттого, что рассуждения о красоте были  надобны, как противовес его телесному состоянию. Пользуя дедовскую мудрость – «коли худо – думай о хорошем», помещик изо всех своих сил старался представить нечто более приятное, нежели нахождение на палубе баржи, идущей от самой столицы аж до Анненского Моста, что в Вологодской губернии. А путешествия по воде были суровым испытанием для нутра Кириллы Антоновича, для его слабеющего духа и быстро улетучивающейся силы воли. Посему и зазвучало упоминание об отвратительном состоянии в момент размышления о красоте.

--Дорогой мой Кирилла Антонович, уже подходим к Анненскому Мосту. Даст Бог, и через четверть часа с небольшим, мы будем на месте.

--Спасибо за хорошую весть, Модест Павлович. Напомните мне, как скоро после швартовки мы продолжим путь?

--Если Карл Францевич не припозднится, то не более чем через два часа, мы уходим до Ковжи.

--Скажите, Ковжи – это город?

--Да, будет вам! А то вы не помните, что это река!

--Не произносите это страшное слово – река! Море и прочие водные испытания не произносите тоже! Ради меня не произносите!

--Господи, Кирилла Антонович, да на вас лица просто нет! Вам настолько худо?

--Худо, говорите? Да, я молю Бога, чтобы господин лейб-медик опоздал на дня три – четыре! Мне хочется отдохнуть от этого … - помещик постучал кулачком по подлокотнику плетёного палубного кресла, а глазами показал на окружающий речной пейзаж.

--Вам и в самом деле надобно отдохнуть. Однако позволю себе напомнить, что и маршрут, и места пересадок этого вояжа были составлены вами. Собственноручно!

--И что? Я погорячился, и не более того! Со мною такое … Господи, до чего же скверно….

--Постарайтесь думать о чём-то хорошем и приятном. Это ….

--Например, о красоте – перебил друга помещик, и поморщился.

--… помогает. – Договорил штаб-ротмистр, понимая, что резона продолжать мысль вслух, уже нет. Однако, вопреки логике, добавил, - иногда.

--Не могу я думать о приятном! Эта поездка … вкусна, как мышьяк! Пардон, за иносказательность.

Вздохнув, Модест Павлович подошёл к лееру и, приложив ладошку ко лбу наподобие козырька, принялся что-то разглядывать на приближающемся берегу. И разглядеть, это самое что-то, удалось!

--Имею две новости для вас – добрую и худую. Какую предпочтёте услыхать первой?

--Я предпочитаю перемещаться по суше, раз уж мы заговорили о предпочтениях. А новости … извольте в том порядке, в коем вы сами предложили.

--Хорошая новость – палубные матросы уже приготовили швартовые концы. Скоро берег.

--А в чём заключается худая?

--Карл Францевич не опоздал. Он уже на пристани.

--Боже мой! – Простонал Кирилла Антонович и, запрокинув голову назад, прикрыл ладошками лицо.

Встреча уже знакомых нам (нам с читателем, разумеется) господ, прошла под аккомпанемент приятных  выражений, объятий и стонов Кириллы Антоновича.

Как ты, читатель, уж заприметил, глава сия названа «Ни о добром, ни о худом», что и подразумевает описание мало знаменательных событий повествовательного свойства. Посему и не стоит нарушать мною же установленный регламент, приводя описание путешествия героев до намеченного места. Ограничусь лишь кратким способом передвижения транспорта и кратким бюллетенем о состоянии здоровья помещика. И надобно сие лишь для того, чтобы держать тебя, читатель, в курсе развивающихся приключений с самого начала.

Итак, всё последующее стоит читать господам, кои соизволят использовать избранный нашими героями маршрут в качестве подсказки для упрощения собственных изысканий при попытке переместиться от столичного причала до самого Лешозера. А не сыщется таковых, так то и не беда. Для, так сказать, расширения познавательного самообразования нижеследующее прочесть возможно, благо, что оно не длинно.

Встретившись на Анненском Мосту и произнеся все слова, приличествующие моменту, наши герои в увеличенном составе погрузились на иное судно речной категории, а именно трешкоут. Сия «галера», как прозвал оную Модест Павлович, имела по длине до пятнадцати саженей, и до четырёх казённых саженей в поперечной ширине.
Основным неудобством было полнейшее отсутствие палубы как таковой. Да и пассажирских мест было столько же, сколько и палуб – ни единого! Друзьям было уготовано довольствоваться мешками с зерном, сложенными в стопу, напоминающую кресло. А управлялась эта «галера» матросом, стоявшим на руле, в движение же приводилось это чудо пароходостроения шестёркой лошадей, вяло бредущих по берегу, и тянущих трос, прикреплённый к носу сей посудины.

Гордое голландское прозвище «трешкоут» было присвоено скудному и малоудобному плавсредству, словно доставшемуся от богатого предка нищему потомку.

Семь часов опостылевшего наблюдения за медленно переваливающимися крупами лошадей прерывалось трижды на отдых и подкорм тягловой силы. Скука же, как и однообразное движение по однообразной реке, доставляли Кирилле Антоновичу не меньше страданий, нежели ожидаемая пересадка на «безлошадный» пароход до пристани Подпорожье, что на речке Водла.

И только там, в Подпорожье, могло наступить избавление от водных мук и пароходно-трешкоутного заточения.

Карл Францевич, по доброте душевной, и по причине бытия лекарем, потчевал помещика какими-то порошками. Страдальцу приходилось дрожащими руками складывать желтоватую бумажку с порошком «лодочкой», и с надеждой вопрошать, отправляя сие снадобье в рот.

--Это у вас хороший, проверенный яд? Быстро действует?

На какое-то время оживавший после принятия порошков помещик мог, даже, предпринимать попытку улыбаться. И один раз сподобился ответить на несколько вопросов.

--Кирилла Антонович, - вопрошал лейб-медик, перекладывая что-то в своём саквояже и, потому, вовсе не глядел на помещика, - ради чего вы, так отвратительно перенося водные … ха, едва не сказал «процедуры», путешествия, назначили мне встречу ровно посерёдке речного маршрута, да ещё и проходящего в стороне от конечной цели? Я смог бы и сам добраться до Большой Поги, а вы прибыли бы туда посуху.

И поглядев не то на друга, не то на пациента, Карл Францевич добавил.

--Для чего так изводить себя?

--Какой замечательный и своевременный вопрос! – Совершенно без сарказма и злости в голосе проговорил штаб-ротмистр, наигранно всплеснув руками. – И каков будет ответ? А знаете что, Карл Францевич, я готов составить с вами пари на то, что мне известен ответ! Ну, пари?

--Идёт! Согласен! Согласен даже при том, что я не очень доверяю вашей азартности! Ну-с, ставим … по десяти рублей! Ассигнациями! Пари?

--Пари! Ответ будет таков – наш путеводитель просто погорячился при составлении маршрута!

--Кирилла Антонович погорячился? Ну, уж нет! Это вряд ли! Но, в любом случае вами даден ответ, и я его услышал. Ну-с, господин болящий, что скажете? Прав ли Модест Павлович?


--Господа, помилуйте! Мне так худо, как никому и никогда худо не было, а вам одно веселье кружит голову! Вижу, что вы не отстанете? Что ж, наш друг прав, теперь все довольны? Можете начать потешаться надо мною. Можете составить пари на то, как долго я протяну.

--И не думал, что окажусь проигравшей стороной, - лейб-медик достал новенькое складное портмоне коровьей кожи, и выудил оттуда, теперь уже чужую, ассигнацию.
--Нет-нет, Карл Францевич, результат пари отменяется! Я малость слукавил, когда … правда, совсем малость слукавил. Я  знал про такой ответ заранее, а не догадался о нём. Уберите деньги.

Государственный кредитный билет номиналом в десять рублей, с изображённой на нём княгиней Ольгой со щитом, шустро нырнул обратно в портмоне и затаился среди соплеменников, да так ловко, что захоти вы найти тот самый билет с первой попытки, ваши действия были бы обречены на полный провал. Вот как велико бывает желание деньги оставаться в уютном портмоне и не покидать его.

--Что же, господа, как взял в привычку повторять мой фельдшер – делу время, а потехе всё остальное. Кирилла Антонович, не раскроете нам тайну, заставившую вас так страдать на речных просторах, а нас сопереживать вашим мучениям? Или … а, ну, разумеется, Модест Павлович уже осведомлён в причинах нашего путешествия….

--Да, уж, страдать… Карл Францевич, голубчик вы мой, мне действительно так скверно, что для меня в молчании терпеть сию муку, либо разговаривать, превозмогая оную, всё едино. Поэтому, извольте, расскажу, хотя и планировал это сделать на берегу. И без посторонних. Сейчас я, пожалуй, обойдусь без особых подробностей.

Помещик вздохнул так глубоко-глубоко, словно пытался втягиваемым воздухом наполнить своё тело, да так полно наполнить, дабы вся морская хворь вытиснилась наружу, как вода из Архимедовой ванны.

Наконец наступило продолжение.

--Как вы знаете, Олонецким губернатором есть Левашов Владимир Александрович….

--Не знаем.

--К сожалению, теперь знаете. Сей муж из числа весьма порядочных людей, и занимает губернаторский пост заслугам благодаря, а не протекции. Губерния, находящаяся под его рукой, пока не процветает, однако и не бедствует, что не вызывает тревоги у столичного начальства. Примеров тому, что сделано на благо сих земель множество. Но, не о них сейчас речь. Годков, эдак, пять тому, по личному распоряжению Его превосходительства был организован детский приют для сирот. Что и как происходило в том приюте – не ведомо, известно лишь то, что вышеназванный приют стал именоваться не просто сиротским домом, а Левашовским приютом. Два года назад были открыты ещё три приюта в иных губернских городах, которые, тут же, приняли на себя имя Левашовских. К слову, из названия приюта было удалено определение «сиротский», поскольку сие заведение претворилось в интернат-гимназию-приют с довольно приличным преподаванием дисциплин для воспитанников из различных сословий. Теперь об упомянутой Карлом Францевичем тайне, которую и надлежит раскрыть. В одном из таких приютов, находящимся вблизи Лешозера, случилось исчезновение одного из сирот. И, что примечательно, не из самого приюта, а из старого чухонского монастыря, в коем приютские дети причащались церковных таинств. Хотя, по слухам, тот монастырь и не монастырь вовсе, да и скитом его не назвать…. Странное место, одним словом. Сейчас – главное. В селе Большая Пога, куда мы и направляемся, проживает некто Зазубрин Пантелеимон Алексеев, старик шестидесяти двух годов, вдовец, в прошлом смотритель плотины. Весьма невероятным образом он узнаёт, что в ближнем приюте проживает его внук Зазубрин Илия Архипович, единственный отпрыск его сына, погибшего трагически при сплаве леса в Ладожском проливе. Решает старый Зазубрин навестить приют, дабы забрать внука в свой дом, поскольку, как он написал в прошении губернатору – «негоже при живой родне мальцу сиротой считаться». Так и поехал в приют, что рядом с Лешозером. Только в приюте старика отваживают от ворот, уверяя, что не имеют оного дитяти, так как его не бывало в том заведении изначально. «Как это так?» - спрашивает Пантелеимон и тычет привратнику бумагу, в которой означено, что малец Зазубрин определён сиротой в этот самый приют. «Нет!» - отвечают, не бывало такого сиротинушки в наших стенах, ищите в иных приютах! Вот так случилось.

--И… что? – Озадачиваясь то ли судьбою Зазубрина младшего, то ли силясь понять, для каких таких надобностей три серьёзных господина отправились за три губернии в Олонецкие озёрные просторы, вопрошал лейб-медик.

--А то, что ни в одном приюте, вопреки имеющейся бумаге, Илия Зазубрин не имелся в наличии. Господи, снова мутит!

Насколько уж просто повествовал Кирилла Антонович о начальной причине поездки, таки он сподобился пробудить интерес к интриге в судьбе старика Зазубрина. Потому-то Карл Францевич не хуже отпетого вора карманника одним движением извлёк из саквояжа порошок и флягу с сельтерской водицей.

Проследив за поглощением снадобья, и отметив по часам время приёма, лейб-медик так же сноровисто, как и манипулировал с порошками, спросил.

--Дальше-то, что?

--Зазубрин старший возвращается в приют у Лешозера и требует представить ему всех чад, выстроив их по возрасту и ранжиру. Итог такого требования прогнозируем – отказ. Пантелеимон возвращается домой и строчит прошение самому губернатору, излагая в подробностях все мытарства при изыске своего малолетнего родственника. А вот в вечер того дня, когда ещё писалось прошение господину Левашову, случилось интересное. В дом старика постучали два человека, по виду монахи-капуцины, и строго настрого наказали не совать нос в это дело, а то и вовсе позабыть о нём. Сказав такое – удалились. Как вы понимаете, о визитёрах было описано губернатору в подробностях. После чего прошение было отослано литерной почтой через ям губернскому столоначальству. А что это у вас за порошки такие чудодейственные, Карл Францевич?

--Да, не отвлекайтесь вы! Что, порошки, моего изготовления и по моей же рецептуре изготовлены. Дальше, дальше говорите!

--Отменные порошки! А дальше интересного мало. Как то прошение попало к господину Толмачёву – не знаю. Что такого в нём разглядел Александр Игнатьевич – не ведаю. Только просил он, в письме, разумеется, а не при личном свидании, разведать, что происходит в тех благополучных приютах. И, по мере сил, сделать всё инкогнито, не представляясь, и не испрашивая губернаторской помощи. Для связи дал адрес надёжного человека, через коего будем поддерживать связь с советником. Это всё, что есть у меня по сему делу. Нет, что ни говорите, а порошки ваши просто целебные! На удивление!

--Кирилла Антонович, это обычный толчёный сахар с измолотым зерном льна. Это, видите ли, порошки мои, и принимаю я их от икоты. Нападает, знаете ли, в самый малоприятный момент и….

--Как … простите, вы мне….

--Но согласитесь, ведь помогло! Не само снадобье, а внушение-с! Да-с!

Сказав последнее «да-с» лейб-медик икнул, да так звонко!

Сконфузившись, Карл Францевич употребил один из своих порошков. Икота отступила.

--Значит, я весьма легко поддаюсь внушению…, - почти шёпотом проговорил помещики, на всякий случай, внимательно прислушался к своему состоянию. Затем же, только по ему одному понятной причине, принялся разглядывать свои ладошки с обеих сторон. Эти два действия вконец убедили Кириллу Антоновича, что прежнего телесного беспокойства, так сильно изводившего на любых водных судах, не обнаруживалось. – Может, это и к лучшему. Одно наверняка – от приступов икоты я надолго избавлен.

Выдержав паузу, помещик произнёс фразу, насторожившую его попутчиков.

--Я, Модест Павлович, пересказывая вам письмо от советника, кое-что не договорил. Через день-другой, после отправки прошения губернатору, старику Зазубрину подложили под дверь бумажку, в коей было указано, что пропавший сирота Илия был не первым и не единственным, а двенадцатым по счёту. За текущий год. Так-то.

От такой нежданной новости лейб-медик не просто присел на валявшийся мешок, а попросту рухнул на него, продолжая глядеть на помещика.

--Это… как апостолы… двенадцать….

И только штаб-ротмистр, продолжавший сохранять спокойствие во всём своём внешнем виде и в поведении, молчал. Однако не долго. Сказанное им было обращено и ко всем присутствующим на трешкоуте, и к себе лично. Видимо, и к общему будущему.

--Болото топко не с краю, а дальше от бережка.