Открылась дверь. В помещение одна за другой вдвинулись две большие сумки, из тех, с которыми ездят челноки. Вслед за сумками вошел пассажир, мужчина около сорока лет, с живыми глазами и с глубокими морщинами. Скользнув взглядом по таможенникам, он подошел к ленте сканера и поставил на нее вещи. Лента медленно двинулась вглубь большого железного ящика, в темноту неизвестности, где наверняка не бывал никто из людей.
Виктор закрыл глаза. Комната, коллеги, столы и стулья, вошедший пассажир исчезли. А в том месте в темноте, где жило ощущение пассажира, и в то же время намного ближе, возникло мужское лицо. Чуть моложе, чем у вошедшего, с менее оплывшими, более твердыми чертами. Едва заметные морщины расходились от глаз, прочерчивали лоб, намечая спуск к переносице, выглядывали из уголков губ. Смотрел он куда-то выше левого плеча Виктора, словно вчитывался в повисшую за ним книгу, и одновременно о чем-то глубоко думал. Не активной мыслью, а той, которая сама появляется из потайных кладовых и заслоняет взгляд. Губы двигались, словно он перебирал во рту одно-два слова, и недостаточно сильно хотел их сказать.
Виктор открыл глаза. Оператор сканера всматривался в прозрачность сумок на экране компьютера.
- Что это у вас тут?
- Где? – пассажир подошел к нему.
- Вот.
- А, это штатив от фотоаппарата.
- Что фотографируете? – поинтересовался оператор, не отводя глаз от экрана.
- Это не я. Осталось от старшего сына, он когда-то увлекался, теперь везу среднему, семилетнему, может быть тоже заинтересуется.
- Не рановато ли в семь лет? – сдержанно удивился оператор и наконец-то посмотрел на пассажира.
- Что вы, совсем не рано. Это ведь очень весело - фотографировать, а детям только того и надо – чтобы было интересно.
- Хм. Проходите, – ответил оператор.
- В эту дверь?
- Да, потом налево, направо и снова направо.
С натугой забрав сумки с ленты, он канул в дверном проеме. В это время в помещение уже вошли следующие пассажиры, наверное, мама и дочка. Обе в клетчатой одежде красно-черных цветов, строговатые, но спокойные, и даже улыбающиеся. Девушка, лет пятнадцати-шестандцати, явно ехала на автобусе через границу впервые, и все происходящее было ей ново. Да и мама тоже явно ездила не часто. У них была небольшая сумка-чемодан с колесиками, и маленькие сумочки через плечо.
Не дожидаясь, пока они подойдут к ленте, Виктор закрыл глаза. Прямо перед ним снова было лицо: женское, моложе предыдущего, без морщин. Несколько прядей волос торчали во все стороны, словно их развевал морской ветер. Глаза были закрыты, и сквозь все черты проступала улыбка, чуть беспокойная, словно бы испуганная.
«Интересно, откуда это ощущение морского ветра? - подумал Виктор, разглядывая черты лица, вдыхая почти уловимый аромат водорослей и простора. - Неужели в их жизни и в сердце так важно море? Или важно нечто другое, что сродни морю, или просто похоже на него?»
- Проходите вот в эту дверь, – сказал голос стоявшего рядом коллеги, Юры. Не открывая глаз, Виктор торопливо запоминал черты лица, выражение, ощущение морской волны где-то совсем рядом. Он ясно чувствовал, как неподалеку травянистая земля резко обрывалась вниз, а там, и дальше, дальше – было море, с которого веял легкий ветер.
Черты лица поплыли, словно оно пришло в движение, и вот оно уже совсем другое. Мужское, нос заострился, в совсем коротких волосах проступила седина, веки полуоткрылись, губы тесно и обижено сжаты, с нажитой за долгие годы усталостью. Глаза из-под век выглядывали напряженно, вижидательно. Но нет, напряжение только показалось – была в них только усталость. Все должно пройти нормально.
- Пройдите сюда, пожалуйста, – сказал Юра. – Поставьте сумки на стол.
Стол вздрогнул.
- Что здесь? – спросил Юрий.
- Вещи. Одежда, несколько книг, еда. Ничего особенного.
Вжикнула молния, зашуршали ткани и пакеты.
- Так. Здесь что?
Все звуки были привычны. Они звучали здесь так часто, что можно было и думать о чем-то своем, и наблюдать воображаемую картину, которая представлялась при всех этих шорохах, стуках, вжиках и вопросах. Вот сейчас Юра указывал пальцем на небольшую сумку, вроде напоясной. В таких сумках обычно много «россыпи» – мелких вещей, подчас забытых и давно не нужных. А поэтому очень важных для таможенника.
Юра полез в содержимое сумочки. Шелестела бумага, пакеты, открывались карман за карманом, из отделений на стол выкладывались ручки, отвертки, блокноты, карандаши, пакеты с документами и прочая мелочь.
- А это что?
- Ээ… Не знаю.
Виктор открыл глаза. Юрий держал в руке монетку, явно старую, даже позеленевшую. Пассажир с интересом смотрел на нее.
- Не знаете… Интересно. Как это к вам попало? – Спросил Юра, поднеся монету к глазам и пристально в нее вглядываясь. Она была действительно старая, погрубевшая от времени, явно из другой эпохи. Обычно такие лежат либо в земле, либо в коллекциях.
- Черт, ума не приложу, – пассажир взялся рукой за голову и помассировал виски.
Так выглядят люди, когда живут внутри привычных мыслей и хода событий, знают все, что может случится с ними, и вдруг - происходит что-то совершенно неожиданное. Среди событий, лежащих уютными стопками, вдруг прорастает новое. Расталкивает их, выталкивает из чемодана, и все эти стопки нужно теперь перебрать и переложить заново, чтобы вещи умещались в чемодан.
Виктор снова закрыл глаза. Лицо смотрело напряженно, немного обижено, как часто смотрят люди старше средних лет. Был в нем и страх, но страх житейский – такой у каждого есть внутри.
Виктор открыл глаза. Юрий вопросительно посмотрел на него. Виктор отрицательно покачал головой.
- Что ж. Упаковывайте все обратно. Придется пройти на досмотр.
Пассажир был недоволен и растерян. Как объяснять, что говорить? Он явно был не при чем, не таил злого умысла, и Юра это чувствовал, но обязан был проверить.
Вместе с пассажиром он вышел, а его место занял Андрей. Он скептически глянул на Виктора, и занялся следующим в очереди. Виктор бросил:
- Я на минутку, – и тоже вышел.
На улице было холодно, сыро и пустынно. Стоял неплотный туман, скрадывающий окрестности. Казалось, что кроме здания поста, пары таких же соседних зданий и цепочки машин, в мире временно больше ничего нет. Словно этот кусочек пространства решил, что хочет отдохнуть, и уединился в комнате.
За углом застыла цепь грузовиков, между которыми развеивали тоску лужи. Двое дальнобойщиков стояли неподалеку и разговаривали. А двое вышедших с поста уходили к недалекой стене тумана, к помещению для досмотра.
Сейчас там будут разбирать все вещи пассажира. Искать такие же монеты, или еще хоть что-нибудь. Просматривать все блокноты, записки, книги, любую смятую бумажку, найденную в углу заднего внутреннего кармана. Ну и, конечно, вопросы и ответы. Впивающиеся вопросы, от которых никуда не скроешься, которые вытаскивают не столько ответные слова, сколько эмоции, и тщательно их рассматривают: врет или нет?
Какое-то время Виктор смотрел им вслед, потом вернулся внутрь и пошел в кабинет.
В кабинете никого не было. Виктор прошел к своему столу и сел. Компьютер, тихо жужжа, спал, снаружи доносился привычный шорох жизни пограничной таможни. На стене напротив висел портрет президента.
Этот портрет был для Виктора хуже торчащей из дивана пружины. Сначала Виктор просил, чтобы его убрали. Когда ему ответили, что не положено, он сам его снял. После того, как его наругали, он вернул его и стал завешивать тряпочкой. Ее было удобно быстро сдернуть, но, к сожалению, не всегда получалось это сделать вовремя. После нескольких выговоров и внушений он смирился и стал свыкаться, пытаясь относиться к нему как к телевизору. Несколько раз коллеги спрашивали, что же он видит, когда закрывает глаза. Виктор отвечал, что нечто очень грустное и неприятное. Одни довольно хмыкали, другие недовольно хмурились и продолжали расспросы.
Теперь он просто старался пореже закрывать глаза в кабинете, чтобы не видеть, что показывает ему лицо. Впрочем, это приходилось делать и при многих коллегах по работе, особенно вышестоящих.
Виктор открыл средний ящик стола. Здесь лежали старые, потрепанные журналы, пара книг, пустые обложки от дисков и кассет, и несколько картонок, отрезанных когда-то, давным-давно, от обычных картонных коробок. Достал одну из этих картонок. На ней вкось была наклеена бумага с фотографией музыкантов, а под ними было написано название группы – Asia. Несколько мгновений Виктор смотрел на них, вспоминая музыку, а потом закрыл глаза.
Лицо в темноте улыбалось. Оно беззвучно смеялось. Казалось, что от исходящих от него эмоций светилась вся темнота вокруг. Взгляд его был прям и открыт, и за радужкой глаз угадывался цвет солнечного летнего неба. То ли небо было в нем, то ли он видел его в каждом, на кого смотрел, то ли все сразу.
Понаблюдав несколько минут за лицом и не открывая глаз, Виктор положил картонку обратно в ящик, нащупал и достал книгу. Раскрыл ее и отсчитал три страницы.
Лицо изменилось. Теперь оно было немного настороженным, вопросительным, но сквозь него по-прежнему проступала улыбка. Волосы вставали вихрами, взгляд проницательно смотрел вперед и вглубь. На лбу над левым глазом была небольшая царапина из тех, какие появляются при лазании по кустам и заборам. Все морщины разгладились, но почему-то казалось, что никуда они не пропали, а только ждут своего времени где-то под кожей.
Виктор посмотрел на книгу. На странице был большой рисунок акварелью – зеленая вихрастая трава, из которой поднимается желтый деревянный забор. С той стороны, поверх забора, с опаской и любопытством смотрел мальчик лет тринадцати-пятнадцати. В верхней части рисунка вместо обыкновенного неба, дневного или ночного, среди звезд плыли три крупные планеты, а из правого верхнего угла вылезал сияющий рукав спиралевидной галактики.
Теперь настроение улучшилось окончательно. Закрыв книгу, он сладко потянулся, и вернул ее в ящик. На старой, выцветшей и облупившейся обложке виднелись только фамилия и инициал автора: В. Крапивин.
«О чем же книга?» - в который раз стал вспоминать он. – «Помню, что там были дети, да. Был ли там космос? Совсем не помню… Может быть, это здесь люди отправились в центр галактики… Нет, точно не здесь… А берег реки, внезапная гроза, странный город? Тоже, кажется, не здесь…»
Он уже давно не читал книг. Во-первых, было очень мало свободного времени. Во-вторых, он часто сталкивался с письменным словом на работе, в документах, и уже давно насквозь прочувствовал, каким лживым и мертвым оно может быть. Поэтому пытался, по возможности, избегать чтения и письма. В памяти до сих пор тлело воспоминание о ярком ощущении от этой книги, да и от многих других, прочитанных когда-то, но перечитывать было страшно. Вдруг теперь он этого не почувствует?
Но страх не особо мешал. Книга все равно уже прочитана и живет где-то внутри, и каждое мгновение делает свое дело, как и другие прочитанные книги.
Закрыв ящик, Виктор поднялся, вышел в коридор и направился к таможенному помещению. Здесь уже шли пассажиры другого автобуса. Досмотром руководил высокий седой таможенник лет пятидесяти – Геннадий. На посту его называли «земным аналогом» Виктора (в шутку, конечно). Был он замечательный интуитивный психолог, и почти не ошибался в оценке пассажиров.
Сейчас на столе перед ним лежал огромный туристический рюкзак, рядом стоял не очень опрятный, высокий парень. Геннадий участливо спрашивал у него что-то, заглядывая сквозь глаза в глубины души, а парень простодушно отвечал.
- Наркотики, лекарства употребляешь? – так заботливо спросил Геннадий, словно был добрым районным доктором.
- Нет, – просто ответил юноша.
Кого бы Геннадий не досматривал, Виктор почти никогда не смотрел на пассажира – он всегда смотрел только на Геннадия. Если закрыть глаза, то возникающее в темноте лицо было настолько преисполнено силы – хорошей, не агрессивной – что любоваться им можно было очень долго. Похожее можно было увидеть при встречах, например, с хорошими хирургами, спасшими множество жизней. Во взгляде их словно отражается небывало голубое небо, над высокими горами.
Сейчас настроение у Виктора было хорошее, и он решил не закрывать глаза. Лучше потом, когда снова накопится тяжесть. Было даже интереснее просто вспоминать ощущение от лица, а не смотреть на него.
После того, как парень ушел, Виктор спросил:
- Как там тот, с монеткой?
Геннадий махнул рукой:
- Отпустили, не волнуйся. Копались-копались, ничего больше не нашли. Монетка странная, но ничего ценного в ней нет. Да, в конце-концов он вспомнил, что его сын-школьник недавно притащил целую кучу таких, с друзьями во дворе накопал. Позвонили домой, там эту информацию подтвердили.
Вот, и так бывает. От сердца у Виктора отлегло. Сколько он уже работал здесь, а все никак не мог привыкнуть: вдруг над ничего не подозревающим, обычным человеком нависает глыба закона и правил, тенью своей начинает вдавливать его в землю, готовясь обрушиться всем весом.
Парень с девушкой, тоже с туристическими рюкзаками. Тоже не особо опрятные, непричесанные. Такие всегда являются любимой поживой для таможенников, и досмотр им достается по полной. Но эти… Виктор закрыл глаза. Лицо смотрело прямо на него, немного смущенно, но доверчиво, открыто и спокойно, как смотрят на равных. И хоть и была темнота вокруг пуста, но Виктор готов был поклясться, что осеняют лицо несколько планет и спиральный рукав галактики.
- Поставьте вот сюда вещи, пожалуйста, – сказал помощник Геннадия. – Откройте. Что у вас там?
Ребята раскрыли рюкзаки, начали путано объяснять, девушка чуть более уверенно. «Ну дети и дети» - подумал Виктор и встал.
- Достаточно, достаточно, – и указал на вынутые из рюкзаков вещи. – Складывайте обратно и проходите.
Кажется, он их раньше видел, здесь же, на посту. И, может быть, не один раз. Вот они радостно собираются, кое-как запихивают все обратно, и ясно видится над ними свет нездешних планет. Потом они переглядываются, и девушка достает из рюкзака два больших апельсина, протягивает их Виктору и Геннадию.
- Вот это вам подарок! – говорит она, открыто смотря обоим в глаза.
- Оо, спасибо! – радостно отвечает Геннадий. – За что это нам?
- Просто так! – отвечает с улыбкой девушка. – Уж очень вы грустные.
Закинув за спины рюкзаки, ребята исчезли в дверном проеме.
Апельсин был большой, твердый и почти совсем без запаха. Ну конечно, где же найти в наши времена ароматный апельсин. Зато внутри он наверняка очень вкусный и пахнет. «Съем за ужином», - с удовольствием подумал Виктор.
Геннадий вышел, и Виктор остался за старшего. Он сел на свое место, и попытался сосредоточиться на пассажирах. Но парень с девушкой не шли у него из головы, и прошло несколько человек, прежде чем он смог взять себя в руки.
Бабушки, дедушки, мужчины, женщины, едущие по своим, никому не известным делам. Для них встреча с пограничником – всего лишь временное неудобство. Все они такие разные, непостижимые, и про всех нужно понять хоть самую малость. Кто они, чем занимаются, зачем пересекают границу – все это не важно. А всего-то и важно: везут ли они запрещенные к перевозке предметы. Но никому же, на самом деле, это не интересно. Это требование закона, а закон – лишь буквы, не имеющие отношения к тому, что нужно или нет. И всегда и везде мы, на самом деле, делаем только одно - пытаемся понять друг друга. А правила и законы пытаются этому мешать. Пытаются не дать увидеть друг в друге… Бога. Прячут его под делами и правилами, необходимостями и обязательствами.
Виктор пробыл на посту до десяти вечера. За это время всё в комнате слилось в одно большое, плавно звучащее движение-шевеление, бывшее неизменным фоном для лица в темноте. Лицо менялось со сменой людей, и к концу смены Виктору уже стало казаться (как это было почти каждый день), что он видит неизменную основу среди сменяющихся обличий – черты, проступающие сквозь все выражения. Казалось, что человеческому потоку надо только остановиться – и эти черты проступят, станут внятны глазу. Но люди сменялись, и лицо принимало в себя все новые и новые эмоции и черты. Виктор не давал себе отдыха, все смотрел и смотрел, пытаясь объяснить самому себе, постичь это чудо.
Сколько уже времени прошло с тех пор, как он увидел его впервые – ни дня не проходило без попыток понять, что он видит. В чем смысл видений. И чем дольше смотрел, тем чаще думал, что чудо не обязательно дается, чтобы прорасти и открыть нечто новое. Т.е. это конечно есть, но куда больше в нем… помощи. Как в тряпке, которой закрывают зияющую дыру в душе. Если не умеет человек увидеть божественное, чудесное и небывалое в других – приходит такой дар, чтобы не совсем зря прожил человек жизнь.
Но у других людей тогда тоже должно быть так. Ни у кого из знакомых Виктора видений не было, а значит – не было необходимости в чуде? Они и так видели Бога во всех окружающих? Виктор сомневался в этом и ругал себя за сомнения.
Наверное, у каждого человека чудо свое, уникальное. Ведь все люди такие разные, что невозможно понять их судьбы, не говоря уже о том, чтобы понять чудо каждого из них. Оно должно быть у каждого, чтобы компенсировать недалекость, слепоту, неумение жить. Оно уравновешивает человека, не дает ему оступиться и скатиться в серую яму. Наверное, человек вообще – это просто существо, у которого есть собственное чудо, никому не известное.
Так думал Виктор, уйдя с поста и стоя в крошечном закутке в коридоре, наслаждаясь одиночеством и накопившимся за день ощущением собственного чуда.
Он пытался говорить о чуде с коллегами по работе. Только с теми, в которых чувствовал что-то близкое. Они выслушивали его, и многие чуть не крутили пальцем у виска. Другие удивлялись, понимали отчасти. Но когда Виктор спрашивал, есть ли у них что-то похожее, они с жаром и удивлением говорили – что ты, конечно нет. С такой убежденностью, будто действительно не было. Тогда Виктор думал, что может быть его чудо просто очень простое и явное, сразу ему заметное, а у других не так. У других оно куда сложнее и непонятнее, так что надо долго стараться, чтобы его заметить. Может быть, оно бывает настолько личным, что людям невыносимо о нем говорить. Но оно точно есть – так он решил. Его чудо, как казалось ему, помогало немного понимать людей. Без него он только заглядывал бы в синюю, вечернюю бездну, где высятся и двигаются неверные тени. А чудо было ниточкой, протянутой от него к людям. Или наоборот – от людей к нему. И у каждого должна быть такая ниточка, иначе все бы разлетелись в разные стороны, как листья на ветру, такие разные, настолько разные. Казалось ему иногда, что он видит в глазах у человека мелькнувшее чудо – неизвестное, скрытое, но явное и огромное. И тогда чувствовал: все мы люди, братья, ведь у каждого из нас есть чудо.
Закончив смену, Виктор пошел к себе в кабинет. Мир вокруг плыл, хотелось закрыть глаза и никого там не видеть, долго-долго. Но навстречу попадались коллеги, да и в кабинете, помимо портрета на стене, сидели у второго компьютера двое.
Он сел за свой стол, оперся головой на руки и стал разглядывать столешницу, не глядя по сторонам.
- Что, сегодня никого не поймал? – спросил из-за соседнего стола Кирилл.
- Уу, – неопределенно ответил Виктор.
Да, действительно, ему уже давно не попадались нарушители, пытавшиеся что-то пронести или просто пройти. По мелочам бывало, но совсем по мелочам. До сих пор помнилось ему ощущение от последнего крупного нарушителя: словно смотришь в джунгли, до которых рукой подать, а оттуда смотрит что-то с огромными надбровными дугами и челюстями. Под бровями должны быть глаза, но их нет. И почему-то кажется, что где-то рядом плачет ребенок. Виктор помнил, как от неожиданности и страха впал в ступор, а человек словно заметил мелькнувшее у Виктора в глазах чудо – и тоже застыл. Все это заметили, и в итоге его скрутили, и правильно сделали. А не будь Виктора рядом, могли и пропустить.
И было таких случаев два-три, не больше, и давно уже они не случались.
Он стал вспоминать прошедших за сегодня людей. Среди прочих запомнилась одна бабушка, которая проходила досмотр уже под вечер. Самая обычная бабушка, которая везла детям и внукам варенье, консервированные огурцы, помидоры и что-то с виду совсем незнакомое, тоже в банках. Добрая, любимая бабушка, которая может быть и строгой, даже вредной, но от этого становится только более близкой и любимой. Сегодня у нее было плохое настроение. Она долго жевала губами, пока ее сумки досматривали и спрашивали, где она все это собирается продавать. Она смотрела в сторону, а потом вдруг сказала, когда банки уже упаковывались обратно в сумки:
- А клавиатуру-то мне сломали, ироды. Как досматривать, так первые, но ломать зачем?
- Какую клавиатуру? – удивленно спросил таможенник.
- Такую. В прошлый раз, забыл что ли? Я тут проходила, а тебя не было, а вот этот и этот были. Сломали и все.
- Подождите, подождите, – ответил таможенник. – Почему вы тогда сразу не сказали?
- Не заметила! – чуть не всплеснула руками бабушка. – Вы ее так аккуратно сломали, что я даже не заметила. Лежала она между рубашкой и двумя парами спортивных штанов, чтобы не сломалась в дороге. Рядом еще флейта лежала. И флейту сломали. Что, не помните? Эх, вы. Как ломать, так первые, а как признаться – в кусты сразу.
- Еще и флейта? – таможенник даже растерялся. – А зачем вам все это было нужно?
- А это уже тебя не касается, – ответила бабушка твердо и спокойно. – Как я вам расскажу, если вы их сломали?
Конечно, никто бабушку не помнил и не собирался разбираться. После десятка минут пререканий ее отвели к начальству, и там она написала жалобу и заявление. Потом Виктору рассказали, что едва старушка вышла, как полковник сказал:
- Отлично. У меня как раз есть дома, в шкафу, рубашка и двое спортивных штанов. Положу заявление туда, пусть полежит. Вряд ли это простое совпадение.
Вспоминая бабушку, Виктор улыбался, и даже слова полковника не портили настроение. Ведь он знал, какая она на самом деле, и память о ней разгоняла любую тоску.
Чего только не встречается в сумках. От обычных дорожных наборов, которые схожи во всех странах, до совершенно невероятных смесей предметов. Невероятных подчас даже не самих по себе, а в сочетании с их хозяином.
Флейта и компьютерная клавиатура, тщательно уложенные среди одежды, в окружении консервации, в сумке у бабушки – далеко не странное сочетание на фоне других. Но было в нем что-то необычное, приятное некоему внутреннему состоянию. Словно одна картина на вернисаже чувствуется живой, написанной для этого самого мгновения и настроения.
Коллеги за соседним столом, обсуждавшие бумажную работу, зашуршали, задвигали стульями и двинулись к выходу.
- Вить, идешь? – спросил один из них.
- Да, сейчас иду, – ответил Виктор.
Обычно пересменка проходила без формальных церемоний. Отработавшая смена просто уходила, новая приходила, а начальник это контролировал. Но время от времени на пересменку приходил кто-нибудь из высшего руководства, и тогда она растягивалась на полчаса-час. Обе смены выстраивались на небольшой площади, за служебными корпусами, и полковник долго что-нибудь рассказывал и рассматривал ровные ряды подчиненных. Виктор очень это не любил. Никуда нельзя было деться от лица в темноте, сформированного начальством и коллегами, и для многих из них оно было таким, что Виктору становилось плохо. Но сейчас у него был запас хорошего настроения для защиты от этой беды.
«Словно листья, пронеслись они мимо, и исчезли за склоном холма». - подумал он, легко встал и отправился на пересменку.
… А потом – домой.
Он стоял у окна в кухне и смотрел, как за оградой заднего двора катит воды с холма бурный поток.
Большую часть года поток был небольшим ручьем, который с удовольствием можно было перепрыгнуть. Но изредка, по неизвестной причине, он разливался, и подходил близко к дому, угрожая затопить двор и подвал. Но рост его прекращался вовремя, и вода ни разу не коснулась забора. Подобно горной речушке во время таяния снегов, поток спускался из ложбины между холмами, порожисто проносился мимо окраинных домов, и уходил к городской реке.
Несколько раз Виктор с Лерой отправлялись походом вверх по течению, чтобы выяснить, питают ли его рост подземные воды, или напрямую дожди. До истока они так и не добрались, и никто из соседей до него тоже не доходил, а на местной карте ручей не был указан совсем. Поэтому Виктор с Лерой решили, что скорее всего переполняют ручей напрямую дожди, проливающиеся где-то вверх по руслу.
Лера вошла в кухню, заглянула в пустую чашку из-под чая и снова включила чайник. Потом стала рядом и сказала:
- Наверное, нужно отметить его на карте как непостоянную реку. Ведь большую часть времени ее почти нет, и вдруг разливается. Знаешь, как отмечают реки где-нибудь в пустыне, например в Сахаре возле озера Чад. Как ты думаешь?
- Да, наверное это было бы правильно, – задумчиво ответил Виктор, и добавил. – Там, где у пунктира пересохшей реки неслышно бродит жираф.
Лера улыбнулась и они обнялись.
Некоторое время они стояли и смотрели на разбушевавшийся поток. Потом Виктор заново залил обе чашки из закипевшего чайника, и теперь можно было сидеть вокруг стола, вдыхая аромат лета. Так они и сидели, разговаривая и наблюдая за потоком. В дни разлива наблюдение за ним было их любимым занятием. Точнее не наблюдение, а любование и созерцание. Казалось им, что не на краю города стоит их дом, а где-нибудь в предгорьях, среди леса, и не с низких холмов бежит поток, а с высоких, лесистых склонов. Бежит от заснеженных вершин, питаясь тающими снежными шапками. Или вырывается из скважины, тоже где-то высоко-высоко, где воздух всегда холоден и прозрачен.
В кухню вошел пес. Он был светлый, умеренно-волосатый и с длинными обвислыми ушами. Виктор сразу же начал трепать его, а пес стал обниматься, а потом человек опустился на колени, прижался лбом ко лбу пса и закрыл глаза.
Лицо, как всегда в случаях с животными, не появилось. Вместо него было ощущение темной занавеси, полога, за которым было… что-то. Неизвестное, но казалось, что там прячется ветер, умеющий смотреть, слушать и говорить. Словно во сне, даже ощущался его голос – не слухом, а иным чувством. Виктор надеялся, что однажды заглянет за эту занавесь, и проверит свои нынешние ощущения.
- Хочешь побегать? – спросил Виктор, а потом вскочил, и вместе с собакой бросился метаться среди комнат и коридоров, а Лера, улыбаясь, смотрела на них и обнимала, когда они вбегали в кухню.
Потом наступил вечер. Пес устроился на собственном ложе из пледов, возле батареи, положив морду на лапы. Виктор лежал на свежей простыне, под свежим одеялом и рассматривал Леру, лежащую рядом.
Вокруг глаз у нее были едва заметные морщинки. Тонкой, искусной вязью они расходились в стороны, почти сразу исчезая. Еще несколько морщин на лбу и вокруг рта. Все они были для Виктора неизмеримо прекрасны, и он долго любовался ими, следуя их линиям, надолго замирая в сеточке вокруг глаз, которая казалась ему величайшим чудом на свете. Несколько минут назад он сказал об этом, как уже говорил не раз, и получил строго-шутливый выговор и предложение любоваться своими морщинами.
В чертах ее было видно, как прожила она дни, которые он отсутствовал. Бродила по дому, придумывала себе занятия, погружалась в них, потом они подходили к концу, и новое дело было уже придумать сложнее. Было видно, что она много думала, очень многое пережила внутри, как и он, и теперь им предстоит все это пережить вместе. А для этого нужно посетить все звезды в глазах друг друга, увидеть среди них совершенно новые, которых раньше не было, а на месте некоторых прежних встретить угасание, или тишину и пустоту.
Когда он закрывал глаза, то видел только свои мысли и сны, и больше ничего. Потом он открывал их, слушал дыхание жены, смотрел, как засыпает ветер ее волос, и снова пытался заснуть. Лицо никогда не появлялось, когда они были наедине, и это казалось естественным и правильным, как течение воды вниз по склону. Ведь оно никогда не смогло бы показать то, что они видели – все звезды и боли друг друга.
Последнее, что он видел, засыпая – как Лера при свете ночника читает книгу.