– Ты глупец, Бруно,– раздетый до пояса палач вытирал тряпкой испачканные кровью руки. На усталом, огненном от жара лице, застыла презрительная улыбка. Языки костра, нехотя облизывая разогретую докрасна сталь, радостно плясали на стене причудливыми тенями. Ближе к полудню актёров в пламенном спектакле становилось всё больше: второй акт был за слуховым окном под потолком. Весеннее солнце, продираясь сквозь толщу человеческого безумия, играло в финальном акте главную скрипку. Всякий раз, ловя жаждущим взглядом лучик надежды, Бруно, верил в знамение Господа. Он понимал, что жизнь его билась в теле ровно столько, сколько веселилась в камере тонкая изломанная судьбой полоска света.
Нагое истерзанное тело еретика растянутое на огромном колесе медленно проплывало над тлеющими углями. Скрип высохшего древа мажорными аккордами наслаивался на мучительный стон: автор адской песни размахивал калёным прутом, словно дирижёрской палочкой.
– На твоей шкуре тавро многих тюрем. Воистину велика рука Святой Инквизиции,– шипя, брызгая кипящей кровью, алчный металл прикоснулся багровыми губами к бледной равнине седеющего паха. Очередной крик поглотила мощная каменная кладка. Клубы палёной плоти серыми кольцами потянулись к потолку.– Что ты вечно молчишь? Даже скучно как-то, ей Богу. Трудно согласиться с несколькими догмами католиков? Или тебе в рот уголька подбросить?
– Пить,– колесо полезло в обратную сторону. Лицо злодея растянула улыбка. На рваной штанине тлела дыра, мерцая маленькими красными точками. Сквозь сгоревшее пятно выглядывал пук рыжих закрученных волос.
– Не густо за шесть месяцев,– обнажив гнилые зубы, изверг рассмеялся, плеснул водой на вспыхнувшую ткань.– Не опоздай с признаниями, философ, ибо на завтрашнюю зажаренную дичь проданы все места в партере. Радуйся, инквизитор дал твоей заблудшей душе шанс попасть в рай. Приговор смягчён и будет бескровным,– от громкого хохота дрогнули стены,– тебя сожгут на костре.
Звук несмазанной петли втянул сквозняком со двора запах конского навоза. Упавшее гусиное перо оставило чернильный след на каменных плитах. Зачирикали птички, костёр полыхнул с новой силой. Протяжные завывания страдальца напомнили истязателю грустную песню венецианских гондольеров.
В маленьком потайном оконце двери мелькнуло хмурое лицо в капюшоне, блеснули глаза. Ветер, будто почуяв свободу, задул пламя масляного фонаря: звякнули прикованные к стене цепи.
Мучитель вздрогнул. Сильные, покрытые вздутыми венами руки нервно расчёсывали угри на плечах. Со страхом рассматривая гостя, изувер отрицательно покачал головой:
– Ничего,– словно извиняясь за Бруно, добавил он. Камерный склеп затаился, ожидая вердикт таинственной тени Серого Ордена.– Поднажать?
Судя по быстрому хлопку створки, изощряться, было не обязательно. Дубовые, окованные сталью врата таили неизведанность для многих в инквизиторской тюрьме, кроме доминиканца. Антонио повернул колесо, дав Бруно отдохнуть от пытки. Он удивлялся мужеству учёного, желая в душе распознать секреты стойкости сильного мужа.
Бритая голова философа покрылась капельками света. Преломляя отблески фонаря, капли ползли, с трудом огибая чёрные иглы недельной щетины. Измученное тело пыталось сохранить девственную прозрачность, пряча мысли вне истерзанной плоти.
Антонио освободил руки знаменитого скитальца, повисли плетью кожаные ремни. Облегчённо выдохнув, Бруно повернул голову.
Беззубый оскал улыбки озарил ужас такой глубины, что стены содрогнулись от бездонной темени рта. К наполненному страданиями воздуху камеры присовокупилась частичка нового смрада, испорченного изнутри не физикой тела, но духом, не сломленным за время пытки.
Справившись с тошнотой, Антонио перенес бывшего монаха на лежанку. Недовольно пискнув, под соломенной подстилкой пробежала крыса: остановившись у норы, долго смотрела на мучивших друг друга людей. Две красные точки замерли в ожидании скорой развязки.
Глядя на кровавое месиво, Антонио вспомнил детство. Труп забитого камнями лютеранина оставил в душе ребёнка странное впечатление. Человеческая жизнь, чтимая в кругу семьи, на глазах приобретала новые очертания.
Растоптанный кусок мяса был накрыт светлым, пропитанным кровью плащом, неестественной позой тяготились ноги, на тарелке расплющенной головы в белых плевках плавали зрачки. Специфический запах умерщвлённой плоти выстраивал в мозгу череду странных явлений: закружилась голова, детский рот не вмещал разбухший истомой язык, слюна, тоненьким ручейком стекая по грязному рубищу, ниткой ложилась в мягкую дорожную пыль.
Когда стемнело, Антонио украдкой пробрался к запретному месту. Рой мух не боялся даже собак. Земные твари замерли, молча смакуя ужин. Столовый нож вошёл в мясо мягко, как в глину. Мощная волна возбуждения пронзила детское тело. Аромат разложения сковал лёгкие. Колени елозили в чём-то липком, дрожали руки. Ягодицы, бешено сокращаясь, выдавливали в пах горячую жидкость.
– Антонио! – отцовский крик распугал собак…
– Пить! – в очередной раз мольба повисла в воздухе.
– Вода, Бруно,– в углу у рукомойника Антонио поджидало кресло инквизитора, палач, протерев рифлёные отполированные деревяшки, устроился в нём, с опаской поглядывая на входную арку.– Не может держаться на шаре. Она утекла в бесконечную Вселенную.– Сжав подлокотники, он ощутил прилив сил. Растапливая застывшие древесные морщины, телеса ирода, облачались адептами Ордена, становясь под бездушное знамя Святой Инквизиции.
Подрагивая сплошной раной, у ног Антонио возлежал учёный муж.
Палач преобразился. Невидимая сутана арбитратора расправила Антонио плечи. Из чёрного капюшона зловеще выглядывал массивный нос. Жестом руки, он почтительно указал писарю трибунала вести протокол. Секретарь-невидимка услужливо поклонился, достал точёную палочку и, обмакнув в чернила, принялся записывать:
– Земля крутится вокруг Солнца или наоборот – неважно. Сейчас, Бруно, тебя должно заботить лишь одно, осталось ли на твоём теле место, куда не дотянется мой раскалённый прут? Насколько я приближу твою чахлую грудину к костру? Мне наплевать есть конец у Вселенной или нет, плоская земля или круглая, держится на слонах, китах или собаках. Мне важно услышать от тебя одно слово – «Да».
И тогда, Бруно, сбудутся слова кардинала: «Горные ручьи Альп прохладой ледников остудят твоё истосковавшееся по обычной жизни тело, воздух римской свободы – окрылит, огонь – полюбит, небо – простит».
Стук в дверь вернул палача на место. Исчезла сутана, испарился секретарь, на холодном полу, огибая рваный тюремный балахон, сквозняк играл белым пушистым пятном.
Подняв перо, Антонио кинулся к столу. Он чувствовал, как профиль выпуклых глыб дышал в спину. Дыхание грубо отёсанных камней сковывало движения и гнало мысли по площади Цветов, подбрасывая дрова в разгоравшееся инквизиторское пламя. По белой простыне казённой бумаги ползли чёрные змеи. Теснённые волокна, недовольно прогибаясь, впитывали кровавую клинопись руки изувера.
– Не льсти себе, Антонио,– хрип лежащего всколыхнул сухие иглы подстилки. Ожила крысиная нора.– Ты неграмотен.
Палач вздрогнул, сгорбился: из потухших глаз взглянула дыба. Два колеса бесы раскручивали в разные стороны.
За дверью в коридоре послышался гулкий стук тяжёлых сапог. Одинокий голубь ворковал у решётки, щёлкнул кувшин у костра. На чеканке широкого медного горла бились насмерть древнегреческие боги. Стыдясь запекшейся крови, угрюмо смотрели орудия пыток. Томясь ожиданием, «Охрана колыбели» устремила чёрный взгляд в лоно неосязаемой любви: тренога с грустью вспоминала, как разрывала чрево ведьм на лоскуты.
Вершина, наконечником стрелы высматривала над собой очередную жертву мечтая насладиться фекалиями и кровью. Немой убийца ждал кивка.
Сан ликвидатора, обещанный епископом, снился Антонио ночами, но Бруно молчал.
Февральская оттепель пропитала Вечный город запахами африканских саванн. Стены древнего Рима блестели каплями росы. Башни соборов протыкали горячими шпилями холодное зимнее небо. Алтарь церкви святой Агнессы сиял золотыми отблесками барельефов двух семейств.
Иисус скорбно заглядывал в душу, Иоанн Креститель грозил перстом грешникам. Лики святых силились рассмотреть в людской массе покаяние, но видели лишь гордыню и жажду зрелищ. Зелёный мрамор колонн ослеплял божественной красоты своды изумрудным светом. Мерно шипели факелы, плакали свечи, утренняя аура намоленного места заставила чернь притихнуть.
Исписанная крестами омофора покоилась на плечах епископа белой заблудшей овцой. Багряным взглядом правды, как кровавой хламидой страждущего Христа, глядела на адептов риза. Простая митра из белого шёлка, являла миру чистоту мыслей католика. Из-под саккоса подглядывал брат близнец подризник. Шесть крестов епитрахили тянули руки помощи седьмому, несущему на шее бремя служения помазаннику божьему.
Два сонных клирика под руки тащили доминиканца к трибуналу. Народ роптал, беззубыми ртами шамкали молитвы старики, крестились старухи. Грудной малец, вытащив палец изо рта, улыбался матери нетронутым страхом и ложью лицом. От смрада бедности ярко вспыхивали фитили.
– Властью всемогущего бога,– голос епископа заставил вздрогнуть толпу. Он сделал паузу, презрительно разглядывая Бруно, стоящего ниц.
– … отца и сына, и святого духа,– вторили прихожане. Женщина на задах, вцепившись в грязные растрёпанные волосы, пронзительно скулила, метая беспокойный взгляд по стенам обители.
– …снимаем, низлагаем, отлучаем, извергаем из всякого духовного сана, лишаем всех титулов.– На чёрной рукояти пасторского посоха, объятого золотыми кольцами, извивались серебряные змеи. С резных золочёных склонов Голгофы на древке проступали черты пастуха пасшего словесных овец. Восьмигранное тело жезла дребезжало, карябая жалом спины каменных плит.
Снимая с отступника сан, в руках епископа блеснуло лезвие ножа. Паства затаила дыхание, дым от затухших ветром свечей дьявольским нимбом наблюдал за мессой, трибунал, во главе с кардиналом Мадруцци переглянулся: главный инквизитор кивнул. Насыщенный гневом воздух распирал грудь несломленного философа, церковные облачения – рвались руками двух молоденьких адептов.
Оставшись в одиночестве, помятый старенький стихарь, чуть прикрывая колени, отказался скрывать израненное тело: по высохшим рукам, увенчанным грязными широкими рукавами, текли синие реки. Робко дышали вздутые вены, боясь разорвать иссохшие в тюрьме тонкие стенки. Страх, покрывая ткань невидимой кистью, проявлялся на рубище серыми пятнами пота.
Подняв жезл, епископ хотел было произнести формулы для обряда снятия сана, но вдруг увидел влетевшее в храм птичье пёрышко. В пылающем свете огня пушинка пронеслась над толпой, проводила райскими кущами апостолов под куполом, лизнула алый хитон Христа и объятая божественно небесной гладью гиматия, спряталась за ликом ангела.
Священник, наблюдая за полетом благой вести, от переполнявших его чувств – сжал нож.
Кольнуло сердце, тёплая струйка скользнула по ухоженной стариковской руке. Кровь, алыми брызгами создавала на грязном каменном полу раннюю картину бытия. Свидетелями неожиданной драмы стали два клирика, срывавших с отступника одежды и сам Бруно, взглядом провожавший капли кровавого дождя.
– Тонзура,– голос священника дрогнул. Отдав помощнику жезл, он сжал сухие жилистые кисти доминиканца и медленно, словно очищая яблоко, срезал с больших и указательных пальцев кожу. Крови епископа и еретика смешались, в расширенных зрачках Джордано не было страха, лишь радость победы над болью давала сил.
Казнили доминиканца под свет факелов и костров. Площадь Кампо деи Фиори утопала в наползающей лаве паломников: от грохота деревянных колодок закладывало уши. Солнце, прильнув к колоннадам собора Святого Петра, воровато подглядывало, не решаясь взойти на эшафот. Надрывались глашатаи, воздавая хвалу Господу в ознаменовании начала дня святым делом – сожжением еретиков.
Продавцы рыбы, стараясь перекричать вестников смерти, под шумок сбывали залежавшийся товар. Шарманщик в широкополой шляпе подкармливал обезьянку фруктами. Встав на задние конечности, зверь, тряся медной цепью, потешно выпрашивал еду у хозяина. Из облепивших площадь домов доносились запахи жареного мяса и специй.
За вереницей телег с пшеницей увязались куры. Стараясь внести свою лепту в общее дело, натужно мычали волы. Стайка слепых, сжимая плечи друг друга, шла на запах пекарни.
От резких окриков питомец шарманщика поджал хвост и мигом взобрался на плечи хозяину. Прижались к остывшей стене отверженные. Холодными грязными руками, передавая по цепочке тёплый хлеб, они быстро пихали в рот скромный завтрак.
Несколько всадников в красно-белых полосатых куртках, орудуя плетьми, освобождали дорогу повозке. Возглавлял процессию кирасир на крупном вороном жеребце. Шлем с плюмажем из белых перьев был привязан к седлу. С медной пряжки, скрепляющей две половины кирасы, скалилась пасть волка, чёрные помочные ремни блестели латунной чешуей. На снежном поле короткой накидки цвела алая лилия.
Длинный меч при движении слегка постукивал о стальные латы. Непокрытая голова парила мыслями и спокойствием. Крылья римского горбинкой носа, чуть подрагивали, не улавливая в конгломерате запахов нужного аромата: на площади Цветов не пахло цветами.
Каменным взглядом и скупостью движений кондотьер напоминал скульптуру цезаря. Величавая, благородная фигура всадника, слившаяся с седлом, рисовала в мозгу доминиканца образ исполненного достоинства триумфатора. На фоне перекошенных от гнева и радости физиономий горожан спокойное волевое лицо воина являло внутреннюю силу характера.
Конь, гордо подняв голову, с презрением посматривал по сторонам: завязанный узлом хвост, вальяжно вторил хозяевам.
Небольшой пеший отряд, вооружённый мечами и короткими копьями оцепил место казни. Площадь Цветов задрожала, поёжились сжатые людскими объятиями дома. Первые лучи солнца багряным цветом окропили пехотные шлемы. Вытянутые забрала бацинетов напоминали окровавленные собачьи морды.
Из узких смотровых щелей за народом взирал слившийся единым потоком взгляд инквизиции. В ожидании схватки, скрипели кожаные доспехи. С больших прямоугольных щитов-мантелетов слышался львиный рык святого Марка. Алый цвет поглотил площадь. Крики задавленных растворялись в общем потоке людского гама. Огромной чёрной тучей заволокли небо вороны: почуяв мертвечину, проснувшаяся птица встала на крыло.
– Еретик! – мощный человеческий рёв разорвал утреннюю прохладу. Заплакали дети. Ловко орудовали широкие наконечники копий, разгоняя обступивших повозку людей. Полетели камни. Окровавленное лицо ноланца, искажала усмешка: сплевывая красную пузырившуюся пену, губы учёного шептали молитву.
– Земля круглая, как этот камень,– послышалось из толпы. Глухо стукнулся о щит булыжник. Стальная морда собаки искала в прорези цель. Озверевшие лица жаждали мести.
Ноланец посмотрел на сверкающие латы всадника, затем на плотно сомкнувшиеся ряды людей и улыбнулся: «Как в жизни всё просто. Одно слово и не было бы ни столба, ни всадника, ни стаи ворон, лишь солнце в своём ежедневном рождении купалось бы в человеческих пороках, самые страшные из которых глупость и невежество».
Ему показалось, что из съеденного тенью угла дома за ним наблюдают знакомые глаза. Отраженный от стального шлема солнечный луч выхватил из темноты фигуру женщины. Прядь седых волос выбивалась из капюшона серого плаща. Утренняя дымка мешала разглядеть лицо, но что-то неподвластное уму заставило вздрогнуть.
Любимые черты лица матери, словно видение, обжигающим крепким вином заполнили грудь, сердце провалилось, унося в бесконечное небо грешное тело сына.
– Бруно, сыночек, осторожней,– кричала мать,– горячий песок обожжёт тебе ножки,– и ветер с зеленеющих склонов Везувия, прогуливаясь по верхушкам каштанов и тополей Нолы, нежно шевелил длинные густые волосы, превращая женщину в свете восходящего солнца в богиню.
Зелёные глаза искрились добротой, седые волосы, будто подёрнутый газовым облаком Млечный путь мерцали звездами.
Языки пламени небольшого костра робко рассматривали мозолистые ступни жертвы. Пожирая города и страны, украденный у богов огонь был в раздумье. Война сделала его осторожным.
Сердце Бруно не выдержало, когда меж обугленных икр выглянули пожелтевшие кости.
С последним криком тело философа покинула душа. Уставшей от страданий ей хотелось узнать стоит ли вселенская жизнь сгоревшей земной. Лишь почерневшее мясо, обняв в предсмертной агонии тлеющий столб, осталось безучастно взирать на беснующуюся от радости толпу.