Экзерсисы

Олег Сенатов

Экзерсисы

Введение

Я уже давно понял, что не умею выдумывать сюжеты, но это меня беспокоило мало, пока я их с легкостью находил в своей собственной жизни. Однако по мере того, как рос дефицит тем для повествования, я решил потренироваться в выдумывании сюжетов, исходя из произвольного задания, - как это описано у Пушкина в «Импровизаторе». В качестве генератора случайностей я использовал гадание: взяв с полки первую попавшуюся книгу, и открыв ее на произвольной странице, я тыкал пальцем, и прочитывал несколько строк. После этого я считал себя обязанным на основе описанной во фрагменте ситуации или сделанной там констатации выдумать сюжет для небольшого рассказа. Эти упражнения показались мне интересными и, возможно, полезными, а когда я их собрал под общим названием «Экзерсисы», мне показалось, что они составили единый постмодернистский текст. Предлагаю вашему вниманию результат моего литературного эксперимента.

Первый секс

Катя была крупная голубоглазая девочка, моя ровесница; ее отличала сугубая серьезность, с которой она занималась любым делом: рвала ли она желтые одуванчики для плетенья венка, делала ли «секрет» – небольшую ямку, вырытую в земле, в которую складывались камушки, желуди, цветочные лепестки, накрывались осколком стекла и по краям замазывались землей, или делала песочные куличи. Последнее занятие ей особенно нравилось: сидя на корточках, усердно посапывая курносым носиком, она наполняла ведерко влажным песком из вырытой нами в песочной куче ямы, потом энергично его утрамбовывала крепкими ладошками, от усердия встряхивая головой так, что при этом раскачивались белокурые косички с вплетенными в них белыми бантами; потом, ловко опрокинув ведерко кверху дном, и постучав по нему совком, ловко ведерко снимала и любовалась получившимся куличом, откинув голову назад, и немного повернув ее набок. После этого она, не медля, принималась за следующий кулич.
Я занимался тем же самым, стараясь от Кати не отставать. Так как влажный песок мы брали из одной ямки, то сидели на корточках рядом, то и дело задевая друг друга локтями и коленками; наши дыхания смешивались, и мой взгляд ненароком падал то на задорный Катин носик, то на голубые трикотажные трусики, туго натянутые на ее тело в узком промежутке, к которому сходились ноги; из-под трусиков иногда показывалась полоска белой, незагорелой кожи; тогда я сразу отводил свой взгляд в сторону. Так как у меня была младшая сестра, то я знал, как выглядит девчоночья пиписька, и мог без труда вообразить, что скрывается под ее трусиками, но я не мог понять, почему, стоило мне только представить, как Катя, сидя на корточках, писает, у меня стесняется дыхание, и становится радостно и стыдно, и приливает к лицу краска. Поэтому я старался не смотреть на это Катино местечко.
Катя, как правило, была неразговорчива, но если что-нибудь говорила, то ее речь звучала безапелляционно и убедительно; я ей никогда не перечил. Так же я прореагировал на ее предложение, которое меня поразило, как гром среди  ясного неба: «Мы сейчас сыграем в «курочку и петушка»; если получится петушок, то ты на меня пописаешь, а если курочка, то я пописаю на тебя». Я выразил свое согласие молчанием. Катя сорвала стебель лугового мятлика. Держа его нижний конец в левой руке, она зажала стебель у основания венчика между большим и указательным пальцами правой, и медленно повела их вдоль стебля вверх. Пучки семян полевого злака, отрываясь, начали накапливаться над сомкнутыми Катиными пальцами, образуя все более пышный округлый пучок. Если, когда венчик будет полностью оборван, пучок будет по-прежнему иметь форму шара, он будет называться «курочка»; если же тонкий кончик венчика оборвется, и над шаровидным пучком взовьется султанчик, то это будет «петушок». Я впился глазами в разбухающий шарик: мне так хотелось, чтобы была «курочка». Венчик исчез, - получилась «курочка», и мое сердце затрепетало от страха и радостного предвкушения.
«Зажмурься» - сказала Катя. Я закрыл глаза и весь напрягся, у меня перехватило дыхание. И вдруг в мою правую ногу ниже икры ударила обжегшая меня струя; вздрогнув, я весь обратился в осязанье, обоняние и слух, испытывая ранее неизвестное острое удовольствие от щекочущей кожу теплой жидкости, стекавшей в сандалию, и ее наполнявшей, отчего по моей ступне распространялось сладостное ощущение, слушая ее шелестящее журчание, и вдыхая ее терпкий, фруктовый аромат. Потом, как все редкое и прекрасное, струя иссякла; из состояния блаженного оцепенения меня вывели  звуки ударявших о землю ножек стремительно от меня убегавшей Кати.

Незаслуженный престиж

Семейство Хайкиных снимало дачу Герасимовых уже не один год, и жители поселка к ним уже успели привыкнуть,  считая за своих. Оно состояло из мужа, Семена Давыдовича, директора железнодорожного депо, его жены Марины, инженера НИИ, и дочери, младшеклассницы Жени. Марина, курчавая брюнетка в возрасте за тридцать, особа  вполне себе заметной внешности, все же была о себе еще более  высокого мнения: считала себя очень умной, современной и весьма соблазнительной женщиной. По этой причине она пользовалась любой возможностью, предоставляемой нашим неустойчивым климатом, чтобы ходить по поселку в открытом купальнике, демонстрируя свои прелести. При этом она держалась серьезно: встречаться взглядом с мужчинами, как правило, избегала. Ее кокетство выражалось в том, что она принимала позы, которые ей казались эффектными, выставляя напоказ свои бедра, которые считала крутыми  и грудь, которую полагала пышной, при этом делая вид, что ей безразлично впечатление, производимое ее телесной оснасткой – мол,  понимающий оценит, а кто в этих вопросах не разбирается, тот и сам дурак. Говорила Марина много, и на любые темы, - вещала ровным громким голосом и безапелляционным тоном, как будто излагала неоспоримые истины, источая безграничную уверенность в своем преобладающем превосходстве во всем, что только имеет значение.
Дочь Марины, Женя, полненькая смуглая девочка, своими серыми глазками смотрела на свою маму из-под копны черных курчавых волос с безмолвным обожанием: «вот вырасту, и стану такая же!»
Этой паре женских существ, претендовавших на роль некого эталона, Семен Давыдович Хайкин служил каким-то неприглядным довеском. В конце каждого рабочего дня можно было видеть, как старый, седой, обрюзгший мужчина бредет с железнодорожной  станции, нагруженный двумя большими сумками с продуктами. Весь его облик: и помятое морщинистое лицо, и бесформенная, потная фигура, выражавшие бесконечную усталость от жизни, не вызывал ни малейшего сочувствия, так как он был некрасив до безобразия. Марина рассказывала своим знакомым, что у ее мужа – изнурительно тяжелая работа; он отвечает за соблюдение расписания движения электричек в условиях поголовного пьянства машинистов. «Утром в понедельник нет ни одного, кому можно было бы доверить поезд: хоть сам садись, и его веди, но я один, а поездов много!» - вот проблема, которая годами угнетала Семена Давыдовича.
Весь бомонд нашего поселка сочувствовали Марине: такая интересная и умная женщина, а как ей с мужем не повезло! Поэтому, когда однажды, слегка понизив голос, Марина поведала одной из своих знакомых, что у нее есть друг, ее ровесник, сослуживец по НИИ, где она работает, и что скоро она уйдет от своего мужа, и с другом соединится, наш поселок, по которому эта новость немедленно распространилась, вздохнул с облегчением: некоторые были довольны, что все-таки существует  в этом мире справедливость – каждый получает по достоинствам; другие женщины, позавидовав Марине, стали  ее осуждать, заглаза перемывая ей косточки. Одним словом, Марина окончательно заняла весьма престижную нишу в нашем местном социуме.
Прошло несколько лет, в течение которых ничего не менялось, кроме того, что подросла Женя. И вдруг Семен Давыдович скоропостижно скончался от инфаркта. Все наши дамы поспешили выразить Марине свои лицемерные соболезнования, лукаво, заговорщицки заглядывая ей в глаза: «мол, мы-то знаем, что тебя можно поздравить!» Но Марина сухо, омертвевшим голосом благодарила их за участие; она была совершенно раздавлена горем.
Все годы своего супружества Марина нежно любила своего старого мужа, и была ему, по большей части, верна. А историю про молодого друга она выдумала для обретения социального престижа.

Туфли

«Как обидно, что я не смогу  в этом поучаствовать» - сокрушалась Тоня, ученица 9 класса средней школы города Симферополя. Ей так хотелось поработать переписчиком на Всесоюзной переписи населения, которая была выдающимся, выходившим из ряда вон событием, о котором сейчас было столько разговоров. В нем можно было бы показать себя значительной персоной, выполняющей важную государственную работу, как, например почтальон, или даже милиционер. Тоня представляла себе, как она стучит в дверь и слышит из глубины дома вопрос: «Кто там?», и отвечает официальным голосом: «Перепись населения!» Дверь открывается, и статный молодой парень, - может быть, даже краснофлотец, - смотрит на нее с уважительным восхищением, потом, спохватившись, приглашает в дом, в большую комнату, где за столом сидит многочисленное семейство. Тоня достает из портфеля переписные листы, и под направленными на нее робкими взглядами детишек бесстрастным тоном задает вопросы главе семьи, и заносит ответы в анкету. Это было бы удивительное и волнующее занятие, но Тоне принять в нем участие было не суждено: ведь у нее нет туфель.
Как будто этого огорчения было недостаточно, оно еще удвоилось: преподавательница литературы, Мариванна, пожилая учительница, которая благоволила к Тоне, спросила ее удивленно:
- Тоня, а почему тебя нет среди переписчиков?
- У меня нет туфель, я ведь не могу пойти на перепись в этом – сказала Тоня, показывая на свои ноги.
Посмотрев на Тонины ноги, Мариванна согласилась, что в этом на перепись пойти невозможно.
Когда на следующий день Тоня встретила Мариванну в коридоре школы, та, отозвав ее в сторонку, вынула из сумки  пару обуви, протянула ее Тоне, и сказала:
- Ану-ка, примерь!
Это были старые, дореволюционные полуботинки с высокими голенищами на частой шнуровке, отороченными поверху мехом, на небольших, расширяющихся книзу каблуках, с выступающими задниками и узкими мысками. Хотя ботинки были изрядно поношены, а их кожа за двадцать лет, что они пролежали в сундуке, пересохла и потускнела, - все равно, по сравнению с той обувью, что теперь носили совслужащие, они выглядели очень даже нарядно. Вытянув руку, державшую .ботинок, Тоня его осмотрела оценивающим взглядом, и от удовольствия даже улыбнулась.
- Померяй, вдруг подойдут. У меня тогда нога была примерно твоего размера.
Наклонившись, Тоня начала распускать шнуровку, и делала это не торопясь, чтобы ненароком не сглазить: в своем воображении она уже себя видела в этих изящных ботинках. И вот, оттянув язычок, Тоня начала надевать ботинок на правую ногу  – сначала вставила ступню в голенище, потом, потянув его двумя руками за верх на себя, стала осторожно просовывать ступню дальше, нащупывая путь в ограниченную тесными и жесткими стенками пещерку. Наконец, пятка уперлась в подошву. Постучав в пол каблуком, и пошевелив пальцами, Тоня убедилась: ботинок наделся! Уверенно обув и левую ногу, Тоня прошлась, слегка покачивая бедрами – это теперь позволяли поднявшие их над полом каблуки - под довольным взглядом Мариванны, тихо пробормотавшей: «Да ты у нас – красавица».  И хотя ботинки немного жали, теперь было ясно – Тоня сможет побыть переписчиком во Всесоюзной  переписи населения, которая пройдет завтра!
Так и случилось – Тоня переписала жителей нескольких домов, стоявших между рынком и Симферопольским вокзалом – память об этом событии она сохранила на всю жизнь, но не по той причине, что сыграла в нем роль представителя власти, а потому, что впервые почувствовала себя одетой элегантно.

Сказка про Машеньку

Каждый день Астахова заканчивался тем, что он, сидя у постели своей трехлетней дочери Тани, чтобы она поскорее заснула, рассказывал сказку.
- Какую сказку тебе рассказать – спрашивал Астахов.
- Про Машеньку – отвечала Таня.
- Жила-была девочка Машенька. Как-то пошла она в лес за грибами, и заблудилась. Шла она, шла, и вдруг вышла на полянку, а на полянке стоит домик. Зашла она в него, и видит: посреди комнаты стоит стол, а вокруг него – три стула: один большой, другой – поменьше, а третий – совсем маленький. Отодвинула она маленький стул, и на него села…
Триста шестьдесят пять дней в году рассказывал Астахов сказку «Машенька и три медведя» в одной и той же редакции, не меняя ни слова. От грампластинки его декламация отличалась только тем, что скорость воспроизведения текста варьировалась в зависимости от его собственного состояния: когда он был спокоен и внутренне уравновешен, то говорил медленно, и рассказывал с выражением, а когда был усталым, и нервничал, то невольно спешил, тараторя, и слегка подвывая. Казалось, что к этим вариациям Таня относилась безразлично.
Однажды у Астахова пробудились угрызения совести:  «обрадовался, сволочь, что дочь требует рассказывать одну и ту же сказку, и, чтобы поменьше работать, принялся халтурить, подменив себя автоматом». И Астахов решил исправиться: теперь он будет вносить в сказку вариации, и она заиграет разными красками, превратившись в симфонию!
В тот же день он приступил к выполнению своего плана.
- Жила-была девочка Машенька. Как-то пошла она в лес по ягоды…
- За грибами – поправила его Таня жестким, решительным тоном, не допускавшим никаких возражений.
«Эх, недотепа, опять опоздал: раньше надо было подумать о вариациях!» - с горечью укорил себя Астахов.

Двойной самоподрыв

Когда давший дуба прибор, которого я был главным конструктором, отправили на вскрытие, то через первый же надрез из его нутра хлынула вода – значит, прободилась система охлаждения; теперь мне предстояло выступить в роли патологоанатома. В этом у меня был большой опыт: только глянул – и увидел дырку, но вот незадача: капли воды навертывались на ней, словно плакал кот, - то есть где-то была дыра много большего размера. Тогда я открыл кран охлаждения анода, и заглянул в его длинную и узкую утробу. В ее глубине я увидел тонкий игольчатый фонтанчик, окруженный ореолом водяной пыли: - вот она, большая дыра. Задвигая в анод металлическую линейку, пока она не перекрыла фонтан, я отметил по ней расстояние до дырки, и уже на следующий день, склонившись над станком, и, уклоняясь от разлетающихся во все стороны стружек, следил за тем, чтобы кромсавшая анод фреза это отверстие ненароком не задела. После того, как от вырезанного из анода куска было удалено все  лишнее, я, наконец, получил для анализа фрагмент размером с кофейное зерно, и с азартом прильнул к окулярам микроскопа. По всему полю зрения простиралась равнина, сверкавшая зыбью золотого цвета; – медь была оплавлена дуговым разрядом. Но, как я ни всматривался  в эти застывшие волны, мне  не удавалось обнаружить отверстия. Неужели я ошибся в определении местоположения фонтана, и дыра размозжена фрезой? В это не хотелось верить: ведь я так старался! «Раз анод так сильно оплавлен, значит, - он был перегрет, и на поверхности, охлаждаемой водой, должны остаться следы кипения» - подумал я. Перевернув фрагмент противоположной стороной, я снова прильнул к окулярам, и сразу увидел, что его поверхность, как оспинами, изрыта  кавернами, - результатом эрозии, вызванной взрывами пузырьков пара. На дне глубокой, как кратер, каверны, зияло отверстие с рваными краями, похожее на зловещего черного паука – медь растрескалась по границам кристаллов, и трещина, видимо, была сквозная. Перевернув фрагмент еще раз, напротив паукообразного отверстия я увидел черную точку, которую раньше не заметил из-за ее малых размеров, – теперь искомая дырка была найдена.
Составив протокол анализа брака, я пошел к Главному технологу Елистратову, чтобы его согласовать и подписать. Там было написано, что высокочастотный разряд прожег в вакуумной оболочке два отверстия – одно на периферии, в высокочастотном тракте, другое – в аноде прибора.
- Вы принесли фрагмент анода? Я хотел бы на него посмотреть – сказал Елистратов.
- Пожалуйста – я протянул ему коробочку с фрагментом.
Вынув этот кусочек меди, Елистратов разместил его на предметном столике микроскопа и прильнул к окулярам. Повертев фрагмент так и этак, он сказал
- Я здесь отверстия не вижу.
- Оно есть, но очень незаметное. Посмотрите на поверхность системы охлаждения – там его хорошо видно. Потом образец переверните.
- Раз наши мнения разошлись, то мы сделаем шлиф. – сказал Елистратов.
- Замечательно – согласился я.
Елистратов снял трубку и вызвал начальницу металлографической лаборатории  Аню Муратову.
- Сделай нам, пожалуйста, шлиф этого образца.
- Хорошо, результат будет завтра – ответила Аня.
На следующий день, повстречавшись с Аней в коридоре, я спросил ее насчет результата анализа.
- Заключение будет готово только к вечеру. Зайдите к Елистратову завтра утром.
В начале рабочего дня я уже был в кабинете главного технолога.
- Шлиф еще не готов. Постараемся сделать до завтра.
На следующий день Елистратов сказал:
- Я оказался прав. Никакого отверстия не обнаружилось.
- А можно взглянуть на снимок?
- Снимок у Ани в сейфе, а она с сегодняшнего дня в отпуске – жестко отчеканил Елистратов, давая понять, что не видать мне снимка, как своих ушей.
Я все понял: Елистратов не захотел признать, что ошибся. Как мне поступить в данной ситуации? Можно добиваться получения шлифа, но если я сейчас полезу в бутылку, то Елистратов начнет вставлять мне палки в колеса, и я потеряю время. В моей ситуации по политическим причинам, которые всегда – самые важные - протокол анализа брака мне нужен был срочно. Сколько в нем будет фигурировать дыр – одна или две – значения для меня сейчас не имело – обе были вызваны высокочастотным разрядом, связанным с загрязнением, о котором мне нужно было заявить немедленно. Не сказав ни слова, я вышел из кабинета, громко хлопнув дверью, и через полчаса  вернулся с новым протоколом, где слова «два отверстия в вакуумной оболочки» были заменены на «отверстие в вакуумной оболочке», который Елистратов сразу же молча подписал.
«Самовлюбленный дурак» - думал я о Елистратове, возвращаясь из его кабинета – «ты же подорвал свой авторитет. Я теперь знаю, что тебе нельзя верить, если задето твое мелочное самолюбие!»
Но тут я рассмеялся горьким смехом, вдруг поняв, что я тоже необратимо подорвал свой авторитет. Теперь Елистратов знает, что по соображениям политической выгоды я могу отказаться от выстраданной правды, и пойти на составление заведомо ложного документа. Один другого стоит.

Окно, как выход

Выпрыгивание из окна многоэтажного дома казалось мне всегда лучшим способом покончить жизнь самоубийством, так как он не требует никакой оснастки, совершается через простейшее движение – не то, что броситься под поезд, - и является довольно надежным, - по сравнению с отравлением у него выше процент успешных исходов. Но и здесь имеются свои трудности. Первое: около жилых домов часто растут высокие деревья. Если упадешь на крону дерева, она может смягчить удар, и ты имеешь шанс не разбиться насмерть, а только сильно покалечиться. Поэтому из окна надо не выпрыгивать, а выпадать спокойно, чтобы лететь вблизи от стены, и удариться об отмостку. Второе: были случаи, когда человек, выпавший из окна, падал на случайного прохожего, и не только оставался жив, но и попадал под суд за непреднамеренное убийство или за нанесение ущерба здоровью. Чтобы не попасть впросак, нужно предварительно осмотреться, нет ли кого поблизости, а когда летишь, в качестве средства предостережения оглашать местность громким криком. И, наконец, третье. Стоит выглянуть вниз из окна, и тебя охватывает инстинктивный  панический ужас - врожденный страх высоты, присущий каждому животному, если он – не птица. С этим инстинктом можно не совладать, и трусливо отпрянуть, или же преодолеть его истерически, выбросившись из окна, и сообщить своему телу горизонтальную скорость и в результате угодить на крону дерева.
Есть только один надежный прием покончить свою жизнь путем падения из окна с высоты не меньше, чем шестого этажа: нужно так составить программу своих действий, чтобы исключить высоту из поля зрения. Отключив свою голову от любых мыслей, кроме управления своими движениями, ты залезаешь ногами на подоконник уже открытого окна; избегая смотреть наружу, поворачиваешься к окну спиной, и, зафиксировав взгляд на каком-нибудь предмете в комнате, например на ручке двери, издаешь громкий предостерегающий крик для случайного прохожего, и, упершись руками в оконную притолоку, не сводя взгляда с ручки двери, делаешь всего один шаг назад.

Венки

Так как похороны выпали на выходной день, венки начали привозить накануне вечером; сразу по прибытии их относили в зал, где должно было пройти прощание с покойным, директором орденоносного НИИ Иваном Васильевичем Островским, скончавшимся три дня назад от «тяжелой непродолжительной болезни», как было сказано в некрологе, облетевшем всю опечаленную отрасль.
На ночь люстры были выключены; оставались зажжены лишь несколько бра, бросавшие тусклый свет на середину зала, где стояли прислоненные к стене многочисленные венки, оставляя погруженными в полумрак его отдаленные углы. В глубине зала, перед завешенным черными портьерами окном, стоял постамент с красного дерева гробом, сверкавшим лаком и позолоченными ручками.
После того, как минула полночь, в помещении послышался шорох, и, с глухим стуком  крышка гроба откинулась. На его край легла рука в белоснежной манжете, и с подушки начала медленно подниматься бледная плешивая голова с расположенным на ней морщинистым, обильно подрумяненным лицом, на котором тускло поблескивали глаза, напряженно смотревшие в бесконечность. Сначала мужчина, лежавший в гробу, - в нем безошибочно узнавался Островский, - перекинул через его край  левую, а затем и правую ногу. Потом, согнувшись в поясе, и помогая себе руками, он подался всем телом вперед, перенеся центр тяжести наружу. Наконец, Островский поставил ноги на помост, и медленно распрямился. Немного постояв, как бы проверяя способность сохранять равновесие, он медленными, как у куклы, механическими шагами двинулся к стене, вдоль которой были расставлены венки.
Островский остановился у самого большого из них, находившегося с краю, и наклонился, чтобы прочесть надпись ленте. «От министерства» - прошелестел он губами. Раздвигая руками крупные искусственные розы и расправляя ленту, Островский читал: «…в знак признания выдающейся роли…», но тут же осекся; «выдающейся роли… так какого же черта вы, суки, меня угробили? Или ты, Селиванов, на меня не орал, вылупя зенки: «Уволю!» - и не топал ногами? Сволочь!» - Островский с негодованием отбросил ленту, и отвернулся, двинувшись к следующему венку – он был от заводских. Черными буквами по атласной белой ленте было написано: «…неоценимый вклад в наше общее дело…». «Общее дело…» - пробормотал Островский – «а на самом деле вы всегда имели в виду: «наши успехи» и «ваши неудачи», хотя, бракоделы, ничего по-человечески делать не умели!» Окинув это элегантное произведение похоронного искусства презрительным взглядом, он пошел дальше, и остановился у венка от самого крупного предприятия-заказчика. «…бессменному капитану флагмана отрасли…» - бросился Островскому в глаза фрагмент траурной надписи. «А вы подсчитали, сколько ушатов зловонной грязи вылили на институт, и лично на меня? А на мои упреки ваш сука директор – Петров - с подлой улыбочкой молвил: «Мы же не можем быть крайними!» Мерзавец!» - Островский скрипнул зубами от одной только мысли, что теперь с Петрова взятки гладки: он ему уже никакого вреда причинить не может. Развернувшись налево, он увидел длинную шеренгу разнокалиберных венков от других предприятий отрасли. По мере того, как он шел вдоль этого ряда, выхватывая из надписей на лентах отдельные слова: «глубокая утрата», «боевой товарищ», «вечная память», «дорогой друг», «невосполнимая потеря», «коллега», «земля пухом», ему представились лица директоров этих предприятий – его конкурентов. Он всех их знал, как облупленных – спесивых, подлых, коварных, завистливых, и ему стало тошно от их лицемерия. «У-у-у, воронье, слетелись на падаль!» - подумал Островский с отвращением; потом, развернувшись, побрел обратно с выражением глубокой обиды на все мироздание.
Взойдя на помост, он присел на край гроба, закинул в него обе ноги, потом дал своему туловищу сползти на его дно, лег головой на подушку, левую руку сложил на груди, а правой потянул за крышку. Гроб захлопнулся с тяжелым стуком, и в зале воцарилась мертвая тишина; в ней венки застыли с виноватым видом.


Свадьба с генералами

Свадьба моей сестры  была не просто свадьбой с генералом,  - генералов было трое.
Во-первых, за столом моим соседом был писатель Аркадий Инин, который тогда (в начале 70-х) был известен, как один из авторов антреприз Аркадия Райкина.
Во-вторых, на свадьбе появилась актриса Людмила Голубкина, прославленная своей ролью в фильме Э. Рязанова «Гусарская баллада». Она пришла в сопровождении молодого человека, который был рядовым советским гражданином, ничем не знаменитым (за Андрея Миронова она вышла замуж позже), но он влюбился в Голубкину, и хотел на ней жениться, и его любовь была такая настоящая и сильная, что у актрисы не хватало духа его просто прогнать; больше я ничего об их отношениях не знал.
В-третьих, на свадьбе присутствовал известный пианист Владимир Крайнев, лауреат конкурса имени Чайковского (первая премия).
Инин оказался очень приятным человеком, держался он скромно и непринужденно; на просьбы исполнить что-нибудь из написанного отвечал, что он умеет только писать, а исполнение его произведений – это другая, гораздо более редкая и трудная профессия; пишущих много, а Райкин такой один. Это звучало весьма убедительно.
Людмила Голубкина оказалась на удивление тихой и скромной женщиной; она не только не танцевала и не пела, но даже почти ничего не говорила – только смотрела и слушала, и позволяла смотреть на себя: она и вправду была красивая женщина.
Зато Крайнев оказался рубахой-парнем – выпивал, балагурил, грубовато шутил. Вняв под конец многочисленным просьбам что-нибудь сыграть, он, подойдя к пианино, пару раз присел на клавиатуру ягодицей и бедром, на что инструмент отозвался звуком отдаленного духового оркестра. Пианист сорвал бурные аплодисменты, перемежаемые криками «Браво!» и «Бис!»
По общему мнению собравшейся публики, свадьба удалась на славу. Ее вел лучший московский тамада – грузинский еврей, чьего имени я не припомню; на столе красовался торт, выполненный по спецзаказу уникальным мастером – ей было присвоено звание Героя Соцтруда; новобрачные были молоды и красивы, их родители – трогательны и благообразны; друзья жениха – мужественны и умны, подруги невесты – женственны и добродетельны, а ее брат – автор этих строк – так и вообще был выше всяких похвал!
Однако прошел год, и брак распался, и прахом пошла память о свадьбе – она угасала вместе с образами всех трех свадебных генералов; знаменитости успешны на своих поприщах; во всем остальном – они обыкновенные люди, что и выясняется на подобных сборищах, на которых они тускнеют как-то…
От ужина с королевой никто не выигрывает, а королева – проигрывает. Если мне удастся прославиться, то я не буду ходить на свадьбы – даже не просите!

Сны конформиста

Как опытный сновидец с большим стажем, я знаю, что сны, как правило, снятся большими сериями, охватывающими значительные промежутки времени. Например, в течение нескольких лет я во снах летал, потом летать перестал, и вместо этого переходил вброд озера, простиравшиеся до самого горизонта; одно время меня  преследовала вереница снов, в которых я на огромной высоте ходил по шатким строительным лесам, и каждый момент грозил мне срывом. Найти объяснения для причин появления этих серий не составляло труда – они, как правило, лежали на поверхности. Гораздо труднее оказалось раскрыть причину ряда снов, в которых я перед выходом на улицу не одевался, а раздевался. Сексуальная подоплека здесь отсутствовала – во сне на мне всегда были надеты плавки, так что – никаких признаков эксгибиционизма не просматривалось.
Вот типовой сюжет моего сна про оголение. За окном – зима, значит, перед выходом на улицу я должен непременно разуться и снять брюки, что я и проделываю. При этом не исключено, что выше пояса я одет, и, может быть, на мне даже надета шапка. Выходя на улицу, я не оглядываюсь по сторонам – мой взгляд прикован к моим голым ногам. Я преисполнен гордости: вот решил ходить с голыми ногами и босиком – так и хожу, причем неожиданно обнаруживается, что, несмотря на мороз, мне ничуть не холодно. Раз не холодно, то в чем же проблема? Что за причина, что мне эта ситуация так часто снилась? Я долго ответа найти не мог, пока однажды в Вене, в метро, не заметил мужчину с рюкзаком, который ничем не отличался от остальных венцев, кроме того, что был до пояса (от верха) раздет (стоял, однако, промозглый, холодный январь). Через несколько дней мне этот мужчина попался навстречу на улице в том же самом виде, и я понял, что это – его постоянная зимняя амуниция. Встретившись с ним взглядом, я прочел в эго взгляде вызов. Он мне как бы говорил: «хожу вот так, чтобы показать, что мне наплевать, что ты, да и все остальные по этому поводу думаете!»
И я вспомнил свои прогулки во сне с голыми ногами. Хотя я смотрел прямо вниз, но в поле моего зрения попадало множество одетых и обутых ног окружавших меня прохожих. Испытывавшееся мною во сне торжество можно было интерпретировать так: «Вот, - поступаю не так, как все, и мне это сходит с рук!» Это была мечта конформиста о том, чтобы бросить вызов всем окружающим, вытесненная глубоко в подсознание, и проявившаяся в серии сновидений.
А мужчина, встреченный мною в Вене, по какой-то причине не видел снов, и разрешал мучавший его конфликт наяву, - в своей повседневной жизни. О, мои беспокойные сны, посещайте меня почаще!

Кресло

Это кресло, притаившееся в глубине просторных и пустынных апартаментов, куда шум большого города проникает лишь в виде приглушенного фона, всем своим видом приглашало погрузиться в его недра, сулившие удобство и отдохновение. Оно было широким, глубоким и низким; его матово поблескивавшая кожа на вид была эластичной и теплой – ее так хотелось погладить рукой, а потом, повернувшись, предоставить свое тело объятьям сиденья, в меру мягкого и в меру упругого, заботливого и ласкового, как материнское лоно, куда мы мечтаем вернуться. Кресло обещало поддерживать такую позу, в которой отсутствует малейшее напряжение. Одним словом, оно соблазняло поистине райскими утехами – покоем и безмятежностью.
Но всякий раз, когда, подходя к креслу, я испытывал сильнейшее искушение в него опуститься, меня останавливала неясная тревога. Я себе представлял, что, утонув в бездонности кресла, я буду погружаться в блаженную дремоту, и кресло будет меня убаюкивать своими нежными прикосновениями, будет все больше обволакивать своим мягким, но властным нутром, а, усыпив, сомкнет свою хватку, и пустит соки - сначала ароматные и сладко дурманящие, которые сменятся на едкие и хищные, которые начнут меня, разъедая, переваривать, и будут мною заняты до тех пор, пока от меня не останутся лишенные плоти сухие гладкие кости, которые разжавшееся сидение кресла выплюнет на пол, и мой череп покатится, гулко постукивая.

Послание

«Здравствуйте, дорогой Игорь! Вы меня, наверное, не помните. Пишет Вам Дмитрий Астахов, что в Вашу бытность на «Арктуре» сидел в соседней комнате – у нас с Вами был общий тамбур, и еще нас объединяло, что мы оба были выпускниками Физического факультета МГУ, хотя я его и закончил на двадцать лет раньше, и по другой специальности. Это, однако, не мешало нам испытывать взаимную симпатию, поэтому я и решился Вам написать.
Отдавая себе отчет, что благодаря Вашим незаурядным способностям Вы добились в Штатах прекрасного положения, я все же рискну высказать предположение, что жить на Родине предпочтительнее, чем на чужбине. Мотивы Вашего отъезда в начале девяностых совершенно понятны – тут тогда царила хозяйственная разруха, процветал бандитизм, и нависала опасность возвращения к власти коммунистов – жить было просто страшно.
Ставлю Вас в известность, что теперь в России обстановка радикально изменилась – страна наша теперь стала почти, как Америка. У нас теперь тоже монополистический капитализм - предметом национальной гордости являются миллиардеры российского розлива, которые ни в чем не уступают американским. У нас теперь тоже рыночная экономика; первая мысль, с которой мы просыпаемся: сколько сегодня стоит баррель, каковы обменный курс, и биржевые индексы.
А как изменился облик нашей страны! Она вся она покрылась торговыми центрами, супермаркетами, бутиками, превратившись в гигантскую торговую площадку, заваленную товарами, изобилующую рекламой. Отовсюду тебя зазывают продавцы; только прояви малейшую слабину – и тебя мигом оденут и обуют – во всяком случае, обуют-то уж точно!
Вы бы взглянули на московские улицы! Они заполнены потоком лимузинов, в котором встретишь не только «Мерседесы» и «Вольво», но «Бентли» и «Ламброджини».
Ходить по улицам стало безопасно, так как  бандитов в России теперь нет; – они переквалифицировались в чиновников и банкиров, и стали приносить всем большую пользу.
Изменилось и информационное поле! Конечно, ньюсмейкером номер один является наш президент, зато знаете, кто занимает второе место? Вы будете приятно удивлены: Брэд Питт и Анджелина Джоли!
Не буду скрывать: между американцами и нами сохраняются еще небольшие различия в менталитете, но они быстро стираются благодаря Интернету.
Наша страна не только все больше становится похожа на Америку, но и вести себя начинает так же. Например: американцы бомбят, так чем мы хуже? Мы тоже бомбим, и у нас это здорово получается!
Не знаю, смог ли я Вам доказать, что мы теперь совсем как Америка, и Вы можете смело вернуться домой, не заметив перемены. Пытаясь Вас убедить, я исходил из того, что Вам в Америке нравится. Но вдруг я оказался неправ, и Америка Вам до смерти надоела? Если это так, то в Америке и оставайтесь; вот, если бы Вам там нравилось – тогда было бы другое дело!

Дневная публика

Есть в больших городах волнующий час, когда жизнь замирает; в Москве это время, когда близится закрытие метро – с этого момента жизнь не прекращается – вечерняя жизнь сменяется на ночную – ее ведет особая, ночная публика. Если где-то около часа ночи вы окажетесь летом на Новом Арбате, то будете нимало удивлены: по улице движется поток автотранспорта столь же оживленный, как и днем, а его тротуары заполнены нарядно одетой публикой, которая никуда не спешит – среди нее тут и там слышишь непринужденный говор, сопровождаемый улыбками и смехом. И тебе может показаться, что ты – один из них, и тебя может охватить эйфория: ты про себя повторяешь: «город, который никогда не спит». Но вот в этой праздничной толпе ты замечаешь фигуру молодого человека, который движется быстро, энергично и целеустремленно, и этим отличается от всех, и ты понимаешь, что ты и он оказались случайно внутри популяции совершенно других людей, которая носит название «ночная публика», и вы для нее – чужие, и должны, как можно, быстрей от нее отделиться в предназначенные для ночного покоя места.
В ту ночь я смог удержать в поле зрения фигуру того молодого человека, который был единственным представителем моей, дневной породы – и это родство мне помогло – мы успели на последний поезд метро. Когда я ехал в полупустом вагоне, деление пассажиров на две разные фракции стало еще очевиднее: часть публики держалась расслабленно: они явно никуда не торопились - шутили и смеялись, если были в компании, и сидели, упершись в лэптоп или мобильник, если были поодиночке. Но были и такие, с чьих лиц не сходило беспокойство, вызванное тем, что они не находятся в положенном месте, и обязаны его занять, как можно, быстрее, чтобы устранить непорядок.
Для ночной жизни они не приспособлены, но, если быть до конца честным, то они и для дневной жизни слабо приспособлены.

Вынужденная посадка

Я и не заметил, как задремал, когда до окончания перелета оставалось два часа; меня разбудил раздавшийся из динамика ровный повелительный голос капитана судна: «Уважаемые дамы и господа! В связи с резко изменившимися погодными условиями наш самолет изменяет курс, чтобы совершить посадку на одном из запасных аэродромов. Пристегните ремни! Спинки кресел должны быть подняты. Шторки иллюминаторов должны находиться в верхнем положении. Вся электронная аппаратура должна быть выключена. Соблюдайте спокойствие! Дежурный бортпроводник, займите свое место!
Публика в салоне сразу оживленно задвигалась, и возбужденно загомонила: все подзывали бортпроводников, чтобы получить дополнительную информацию. Кого-то интересовали параметры курса: скорость и высота полета; другие - допытывались: в каких городах возможно приземление. Стюардессы излучали спокойствие и уверенность, подбадривая пассажиров дружелюбными улыбками, но на все вопросы неизменно отвечали: «Мы сами не знаем. Вся информация по мере поступления будет сообщена по громкой связи». Тем не менее, в глазах своей соседки по салону, пышной молодой блондинки, до этого державшейся с высокомерной небрежностью красивой женщины, проступила явная тревога.
Вскоре  динамик вновь заговорил: «Самолет входит в зону турбулентности. Оставайтесь на своих местах. Ремни должны быть пристегнуты!». И тут началась такая болтанка, что все сразу примолкли, чтобы от какого-нибудь особенно резкого толчка не прикусить себе язык. Ощущение тревожности и неблагополучия усилилось, что я почувствовал уже на себе. Тут молочная пелена за окном, разорвавшись в клочья, исчезла, и вышедший из облачности самолет повис над землей, медленно снижаясь. Ландшафт представлял собой плоскую равнину темно-зеленого цвета, рассеченную сеткой дорог, к которым льнули россыпи домиков – так с высоты пары километров выглядит почти любая страна мира – Польшу не отличишь от Франции. Теперь, когда стало ясно, что никакая опасность нам не грозит, публика заметно повеселела: началась болтовня, кое-где вспыхивал смех; моя пышнотелая соседка вынула зеркальце и стала прихорашиваться, демонстрируя мне свой ноль внимания.
Постепенно зелень вытеснялась постройками, которые бежали все быстрее, приближаясь: самолет шел на посадку. Громкая связь продолжала молчать, и интрига: в каком городе нам предстоит посадка – все еще сохранялась. Я прильнул к иллюминатору в поисках признаков, которые мне помогли бы идентифицировать страну, и все не находил их, заметив лишь, что городской пейзаж  какой-то тусклый.
И вот появился аэропорт; мне сразу бросилось в глаза, что выглядит он необычно: вдоль посадочных полос с одинаковыми интервалами были натыканы фигуры в синих мундирах и фуражках с красными околышами. «Интересно» - подумал я – «что это за страна? Албания? Косово? Может быть, Приднестровье?» Из раздумья меня вывел толчок: самолет, совершил посадку. Пока он тормозил, потом выруливал на стоянку, мне было как-то не по себе; мое внимание рассеялось, но когда я выглянул в иллюминатор, то мой взгляд уперся в здание аэропорта. Мои худшие опасения тотчас же подтвердились: по его крыше тянулся кумачовый транспарант с надписью огромными буквами: «РЕШЕНИЯ XXIV СЪЕЗДА ПАРТИИ - В ЖИЗНЬ!» Когда я отвернулся от окна, мой взгляд упал на физиономию моей соседки, самодовольной телки, буквально сочившуюся геронтофобией. «Убери свою неуместную спесь, дура! Знала бы ты, в какое дерьмо вляпалась!»



Новый Арбат

По количеству красавиц на квадратный километр Москва стоит на первом месте в мире, а в самой Москве по этому параметру лидирует Новый Арбат; на Новом же Арбате лет двадцать назад по части женской красоты первенствовала площадка перед одной из пятизвездочных гостиниц. Я неоднократно приходил туда понаблюдать за процессом большой распродажи, проходившим ежевечерне у ее подъезда. К тротуару с интервалом в одну-две минуты подъезжал лимузин; из него, как бабочка из кокона, грациозно развертывалась молодая женщина, и шла  под оценивающими взглядами мужчин, расступившихся, чтобы образовать дорожку для прохода. Да, здесь был представлен отборный материал на любой вкус – и худые длинноногие блондинки, и фигуристые брюнетки - с лицами голливудских кинозвезд, в нарядах с улицы Монтанаполеоне  и с прическами, делавших их похожими на райских птиц. Но главным, что привлекало всеобщее внимание, была их волнующая походка. Нет, это не было похоже на дефиле модных модельеров – там манекенщицы выставляют напоказ одежду, - здесь же женщины демонстрировали себя, как произведения высокого искусства. То есть, это действо больше  напоминало аукцион «Кристи» или «Сотбис».
Не успевали они пройти половину пути до гостиничного входа – метров тридцать-сорок, - справа или слева отделялась мужская фигура, подходила к фигуре женской, и, взяв  за локоть, отводила к своей машине. После этого все взгляды соскальзывали к очередной женской фигуре. Это захватывающее зрелище продолжалось часами; от него было невозможно оторваться – таково было разнообразие женских типов – и некоторые из прибывавших были необыкновенно, изысканно красивы.
Те, кто оказывались невостребованными, гордо и спокойно шествовали к гостиничным дверям, которые перед ними распахивал услужливый портье; проплыв через холл, они направлялись в бар, где рассаживались у стойки в позах умопомрачительных, вызывавших у смотревших на них мужчин легкое головокружение.
Надолго они не задерживались – их разбирали спускавшиеся в бар постояльцы гостиницы, приехавшие сюда со всего света. Они уже знали: Новый Арбат – это брэнд: сюда поступает товар самого отменного качества.





 «Человеческим мыслям, чувствам и решениям всегда
соответствовали блохи, вши и клопы…»
Чеслав Милош

Мысли, как насекомые

Сравнение людей с насекомыми является общепринятым. Например, лидеру коммунистов Зюганову пчелиный улей  представляется идеалом общественного устройства, моделью коммунизма. В противоречии с этим Александр Зиновьев в своих «Зияющих высотах» изобразил население коммунистической страны – Ибанска, - как популяцию мокриц. А плотное серое  комариное облако, издающее слышимый на большом расстоянии глухой назойливый гул, мне представляется аналогом человечества, так как оно столь же обильно особями, и так же чутко и синхронно отзывается на малейшее дуновение ветерка.
Но представить в виде насекомых мысли – такого мне в голову еще не приходило. Возможно, это связано с тем, что насекомые для меня – существа, склонные к коллективизму, - их или нет совсем, или они заводятся, и тогда их сразу становится много, особенно вшей и клопов, а вот мыслей у меня, как правило, – раз-два, - и обчелся. Но если хорошо подумать, то вспомнишь, что есть насекомые-индивидуалисты, и их сравнение с мыслями покажется вполне уместным.
Иногда, например, беспокойная мысль назойливо жужжит и изнутри стучится о череп, как бьется в оконное стекло одинокая шпанская муха, залетевшая в комнату осенью. Или какая-нибудь гадкая мысль, как гусеница плодожорки, тайно гложет твой мозг, превращая голову в червивое яблоко. Есть, также, мысли - богомолы, отъедающие головы у своих коллег. Кроме того, в твоей голове может завестись большая идея, подобная жуку-скарабею, которую ты будешь лелеять, полагая ее священною, пока у тебя не возникнет вопрос: чем в твоем мозгу питается навозный жук?
Выходит, аналогия между мыслями и насекомыми может быть плодотворной, и вполне имеет право на существование – нужно только правильно отбирать насекомых!

Недоношенные идеи
(Статья для энциклопедии)

Недоношенная идея (в просторечии – недоносок) – идея, выброшенная в обращение в результате умственного выкидыша или умственного аборта, а также при приступах недержания речи.
Рождение недоношенных идей возможно у людей любого пола и возраста, и зависят от целого ряда обстоятельств.
1. Социально-экономические и демографические. Проживание в неблагополучной стране с отягощенной историей, низкий уровень общей культуры и профессионального образования, происхождение из необеспеченных классов населения, приверженность вредным привычкам (алкоголизму и наркомании).
2. Социально-биологические. Как правило, оказываются недоношенными идеи, появляющиеся у детей до 25 лет. Та же участь постигает идеи, рожденные от престарелых и безумных производителей, а также идеи, зачатые в положении «стоя» (на митингах).
3. Клинические. Все виды психических расстройств, включая истерию и деменцию, нарушения книжного питания: хронический недостаток чтения или переедание, приводящее к несварению прочитанного. Чтение вредной литературы (Список из 15849 наименований прилагается).
Выживаемость недоношенных идей зависит от степени их недоношенности. Самыми проблемными являются маловесные идеи, которые рождаются через временной интервал от двух часов до 10 недель после их зачатия. Главным признаком маловесности является их цвет: они окрашены во все оттенки красного цвета. Все маловесные идеи подлежат безусловному истреблению с последующей санитарной обработкой родителя и персонала.
Для выращивания идей средней недоношенности в советское время широко использовались инкубаторы, которые имели названия «искусственный мужчина» и «искусственная женщина». Из них выходили полностью доношенные, но совершенно банальные идеи, которые заглаза с оттенком презрения окрестили «инкубаторскими».
После краха СССР инкубаторы были заброшены, их не ремонтировали, и они превратились в ненужный хлам.
В настоящее время выращивание недоношенных идей отпущено на самотек, и зависит от того, удастся ли для них найти спонсоров.
Переношенные идеи – идеи, появления которых заждались, но ими все никак не разродятся, например, наша национальная идея.



Лужа

Мне стали сниться двухслойные сны; под первым, непрочным, как тонкая пленка, лежит второй слой, и он тоже неглубокий. Вот один из этих снов: иду я, значит, по условному саду, похожему на театральную декорацию, и вдруг, обогнув куст бутафорской сирени, обнаруживаю очаровательную Сфинкс. Хотя у нее было туловище леопарда, и пара лебединых крыл, бросалось в глаза глубокое декольте – из-под леопардовой шкуры выглядывали две восхитительные пышные, молочно-белые груди, над которыми возвышался упругий стебель гладкой белой шеи, увенчанный женской головой, - с нее спадала волнистая грива густых каштановых волос, из которых выглядывало лицо совершенной античной формы; на нем алел пухлыми губами большой чувственный рот, и затаенной страстью горели широко распахнутые карие глаза.
Как будто она только меня и ждала, при моем появлении Сфинкс, опершись на передние лапы, и гордо откинув голову назад, заговорила низким грудным голосом с волнующей хрипотцой: «Кем бы ты ни был, путник, тебе придется выслушать загадку. Если ты ее разгадаешь, - я буду твоя; если же это тебе не удастся – ты будешь мой». Напрягшись, я весь превратился в слух, и Сфинкс, отчетливо артикулируя звуки, заговорила на каком-то совершенно мне неизвестном языке. Закончив речь, она уставилась своими огромными темными глазами в мое недоумевающее лицо, как бы ожидая от меня ответа, отсчитывая отпущенное мне время упругими ударами хвоста о землю. Вдруг все смешалось; свет сменился таинственной полутьмой; я оказался в жарких объятьях, меня обвевало горячее дыханье; мои руки блуждали то по нежной коже, то погружались в звериную шерсть; тихий хриплый женский голос что-то мне нашептывал на ухо; мое тело вздымалось в жажде и предвкушении  неведомой ласки, и вот, на пороге вожделенного блаженства все прекратилось – как будто во время сеанса порвалась кинопленка, и под нею открылся второй слой, - на нем был нарисован пейзаж, хорошо знакомый по другим моим снам.
Это местность уже не совсем городская – на нее пожалели асфальта, и еще не совсем сельская – природа здесь по-городски изуродована и бесправна. На всем здесь лежит печать безнадежности и уныния – дома или низкорослы и уродливы, или не достроены; повсюду торчат безобразные заборы; около них сложены кучи ржавого металлолома, но главная часть пейзажа – разъезжанная колея покрытой полузасохшей грязью грунтовой дороги, по которой бредет одинокая женская фигура в резиновых сапогах, а рядом с дорогой – лужа необъятных размеров глубиной чуть выше щиколотки, - без таких не обходится ни одна уважающая себя окраина. Для меня всегда была загадкой их неистребимость – они не высыхают даже в сильные засухи; - видимо, она каким-то странным образом связана с их колоссальной поверхностью.
Так же непостижима и женская любовь: - она бывает разлита по огромной поверхности, охватывая чуть не целый мир, а глубиной – всего лишь по щиколотку.
Тех, кто посчитает, что я несправедлив, я отсылаю к повестям Виктории Токаревой: если уж она в этом деле не эксперт, то кто же?

Рессентимент

С самым красноречивым случаем проявления рессентимента я столкнулся в 1967 году на научной конференции, которая проводилась в Армении, в Аштараке. Поскольку в маленькой городской гостинице было невозможно разместить ее участников, приехавших со всего Советского Союза, нас поселили в большом общежитии, арендованном принимающей организацией – малоизвестным республиканским НИИ. Всеми бытовыми проблемами, возникавшими по месту нашего проживания, было поручено заниматься Вартану – младшему научному сотруднику этого НИИ – серьезному молодому человеку, - худому, высокого роста, с тонкими чертами лица и густой, откинутой назад черной волнистой шевелюрой. С самого начала он себя зарекомендовал высокой эффективностью – любая из обозначенных нами проблем решалась в течение часа; в общении он был деловит и корректен, сочетая предупредительность с достоинством. В конечном итоге он занял хотя и скромное, но заметное место в окружавшем нас ландшафте.
Для захолустного периферийного НИИ проводимая в нем конференция предоставляла уникальный шанс для саморекламы – возможность, выражаясь современным языком, попиариться. Для этого были мобилизованы все ресурсы ближневосточного гостеприимства, высшим проявлением которого было приглашение на дегустацию в винохранилище Аштаракского завода хересов.
По круто спускавшейся лестнице нас ввели в обширное прохладное подземелье, чьи высокие каменные своды, до которых едва доходил слабый свет низко подвешенных лампочек, лишь угадывались в сгущавшемся кверху полумраке. Почтительно приглушив голоса, мы шли длинной галереей, по обеим сторонам которой взмывали вверх донышки лежавших на боку дубовых бочек примерно пятиметрового диаметра. Наконец, мы подошли к большому, ярко освещенному столу, стоящему в глубине галереи. На нем в великолепно организованном беспорядке стояли десятки откупоренных бутылок с яркими этикетками: «Аштарак», «Воскеваз», «Бюракан» - брендами армянских хересов. По краям столешницы толпились стайки стеклянных фужеров. Встав вокруг стола, мы уставились на него с немым восхищением: это была демонстрация роскоши и щедрости. И тут мой боковой взгляд уловил какую то диссонирующую ноту. Повернув голову, я увидал стоявшего поблизости Вартана. Меня поразило выражение, застывшее на его бледном лице: в нем смешались удивление, ревность, боль, обида, униженность, гнев, - это был безмолвный крик, вызванный душевной раной. От этого взгляда мне стало не по себе, и я поспешил отвернуться…
Дегустация развернулась в грандиозный праздник: началось со здравиц в честь 50-летнего юбилея сами понимаете, чего, за этим последовали тосты за солнечную Армению, за академика Амбарцумяна, за композитора Хачатуряна, а потом пили без уже тостов. Когда мы нестройными рядами отправились наверх, нас снабдили вином «с собой», и веселье продолжилось в общежитии, затянувшись до ночи.
На следующее утро я проснулся от громких голосов. Мои соседи по комнате возбужденно гомонили, глядя на пол, где лежал раздавленный тарантул: вовремя проснувшись, Саша Керр увидел, как он спускался по стене к его кровати, и раздавил каблуком поднятого с пола ботинка. Вскоре из коридора послышался крик – в соседней комнате тоже обнаружили тарантула; он уже успел забраться в постель. О происшествии сообщили Вартану, который явился немедленно. На его окаменевшем лице застыла гримаса страдания и ненависти.

Почему я не берклеанец

Положения субъективного идеализма -  что мир состоит лишь из моих ощущений, то есть, что я его выдумываю – полная чушь: для этого я должен был быть мазохистом, причем с самого начала жизни. К счастью, я еще помню свои ранние детские годы; это было совершенно не так: я погружался в многочасовые мечтания, в которых выдумывал себе жизнь легкую и приятную; к этому приходилось прибегать, поскольку  окружавшая меня жизнь протекала так, как будто ее выдумывал кто-то другой – строгий и сердитый. Однажды я поделился этим соображением с моей бабушкой, и она радостно со мною согласилась, сказав, что мою жизнь придумывает Боженька. Насупившись, я спросил: «Почему он так плохо изобретает, что приходится делать множество неприятных вещей, например,  пить рыбий жир, рано ложиться спать, когда хочется резвиться, и, наконец, болеть?» Бабушка объяснила, что для того, чтобы было, как мне хочется, надо молиться Боженьке, то есть все равно выходило, что мир не состоит лишь из моих ощущений, а есть Боженька, которого я не придумывал. Что ж, я принялся молиться, но это мне нисколько не помогало - даже, когда я просил о простых вещах, например, чтобы мама не оставляла меня одного дома, когда уходила по делам. Я осведомился у мамы, почему мои молитвы не срабатывают, и она ужасно рассердилась, объяснив, что нет никакого Боженьки, и не все происходит так, как хочется, а приходится делать, что должен, даже если это неприятно. Так был нанесен первый жестокий удар по идеализму, как субъективному, так и объективному.
В справедливости маминых слов я убедился, когда пошел в школу: кому могло взбрести на ум придумать весь набор отвратительных ощущений, с которыми она была связана, а эта волынка длилась целых десять лет!
По сравнению с этим учеба в Университете оказалась намного приятней, но и в этот период, будь у меня возможность выдумывать, я изобрел бы себя много более талантливым, чем оказалось на самом деле.
После этого я пошел на работу, и начался так называемый продуктивный период, - жизнь, которую мог бы придумать только самый мрачный мазохист.
И вот теперь наступила старость, и мне понятно, почему субъективный идеализм в истории связан с именем Беркли. Ведь он умер совсем мальчишкой – всего каких-то 68 лет, а проживи он с мое, так отверг бы с негодованием свою дурацкую теорию, - для этого было бы достаточно собственного опыта.

Крыса

Я лежу на полу в полной темноте, укрывшись каким-то предметом верхней одежды. В углу помещения раздается слабый шорох, после чего по моей груди пробегает, как я догадываюсь, довольно крупная крыса…
К какому времени относится это мимолетнее, но стойкое воспоминание? К какому-нибудь из моих путешествий по России в 80-х, или к сельскохозяйственным работам конца 50-х – начала 60-х в Северном Казахстане или Подмосковье? Но, может быть, это мне приснилось: память о некоторых снах со временем становятся совершенно неотличимой от воспоминаний о давно минувших реальных событиях – грань между сном и действительностью постепенно стирается. Реальные события, постепенно теряя детали, - абстрагируются и искажаются, приобретают мифическую ауру, превращаются в знаки и символы. Воспоминания же о прошлых снах, захватывая и присваивая образы из виденных фильмов и прочитанной литературы, - превращаются в обманки, в которых на истинные чувства наслоены никогда не существовавшие реалии – в действительность, которой на самом деле не было. Так, вышеописанный эпизод с бежавшей по груди крысой в моей памяти сочетается с видом сверху, где некто (предположительно – я)  лежит на полу, укрытый солдатской шинелью с хлястиком на двух пуговицах, хотя в армии я никогда не служил. Это могло быть сном, в котором в роли крысы, пробежавшей по груди, выступил спазм отвращения и страха, вырвавшийся из подсознания в сознание. Но если это так, то сколькие из моих воспоминаний о давно ушедших годах на самом деле – всего лишь память о сновидениях? Сейчас ни одно из них уже невозможно проверить. Если у запомнившегося события были свидетели, то они умерли, или затерялись - их уж не спросишь. Но если кто-нибудь сохранился и доступен, то его описания общего прошлого совершенно не совпадают с твоими. Чтобы доказать правильность твоего видения, ты можешь обратиться к писанной истории, и тотчас обнаружить, что она уже несколько раз переписана до неузнаваемости, и все прежние версии - уничтожены. Так было ли на самом деле то, что я помню?
Может быть, и вся моя жизнь – это лишь сон, и близится пробуждение?



«Ведь, скажем, до своего рождения не выкрикнешь
 своим будущим родителям (во всяком случае, внятно,
 громко и убедительно): ****и, наденьте презерватив!
 Нет, не слышат. Или притворяются. Или не хотят».
Дмитрий Пригов

Комплексная жизнь

С непосредственностью истинного гения Пригов походя ввел в обращение понятие о жизни до рождения, то есть чисто мнимой жизни, по сравнению с которой даже гипотетическая загробная жизнь представляется совершенно реальной. (Я здесь не рассматриваю теорию метемпсихоза, которая относится к иной традиции мышления, полностью для нас, европейцев, чуждой).
Проект написания своей мнимой жизни – жизни до рождения - открывает колоссальные возможности для творчества, так как, в отличие от жизни загробной, мнимая жизнь может быть как связана с реальной жизнью, так и от нее совершенно независимой. Можно ее себе представить как процесс разработки проекта жизни предстоящей: рассмотрение вариантов, их сравнительная оценка, и принятие решения, после чего дается отмашка родителям: зачинайте! Можно рассматривать ее как длительный процесс форматирования заготовки души, достигаемый созерцанием идеальных миров, в реальной жизни недоступных. Или, наконец, описать ее, как процесс загрузки будущей души коллективным бессознательным – от одной только мысли об этом я начинаю потирать руки в предвкушении удовольствия! У мнимой жизни могут быть и другие наполнения – должно лишь соблюдаться условие, что она должна быть отнесена к чьей-то реальной жизни. Иными словами, по аналогии с комплексным числом следует ввести понятие комплексной жизни, равной сумме реальной и мнимой составляющих (реальная жизнь – частный случай комплексной жизни, когда мнимая составляющая  равна нулю).
Я себе представляю, как читатель недоумевает: зачем нужна вся эта хрень? Столько лет обходились просто реальной жизнью, а теперь вводят какую-то жизнь комплексную! Ответ необыкновенно прост. Вектор комплексной жизни с ненулевой мнимой частью не только меняет свое направление, но и возрастает по абсолютной величине !

Птицы на голове

Всякий раз, проходя мимо Российской Государственной Библиотеки, я пытаюсь своим взглядом подбодрить Достоевского, сидящего там с неизменно печальным и усталым видом. С обоснованной горечью он думает: «На меня постоянно гадят птицы, а я ничего не могу с этим поделать! Вот помыли меня третьего дня, и толку-то что? Мытья хватает на каких-нибудь полчаса. Потом прилетают голуби, и меня с ног до головы обсирают!»
Я ему говорю: «Уважаемый Федор Михайлович! Это же удел выдающейся личности, поднявшей голову высоко над толпой, что к ней слетаются, - нет, не орлы, а мусорные птицы – голуби, воробьи и вороны, - которые в своей жизни способны оставить единственный след – нагадить Вам на голову. Оказаться обосранным каким-нибудь отбросом – это обычный человеческий удел. Например, меня обгадил ничтожный Сигалаев , и я тоже ничего с ним не могу поделать – ситуация неприятная, но, увы, неизбежная.
Неправ был Хичкок, полагая, что мы опасаемся того, что птицы нас заклюют; больше всего мы боимся того, что птицы нас обгадят. Дорогой Федор Михайлович, да наплюйте Вы на них – голуби скоро передохнут, превратившись в падаль, Вы же здесь будете стоять вечно! Берите пример с Конрада Аденауэра, который стоит в Кёльне рядом с церковью Сан-Апостельн; его, судя по его внешнему виду, вообще никогда не моют, а он притерпелся - и не обращает внимания. Не горюйте, до следующей встречи!»

Говорящие животные

Животные, говорящие в баснях, сказках и мультфильмах – это жалкая поделка – люди, на которых напялены звериные костюмы. Гораздо интереснее настоящие животные, говорящие своими взглядами. Почему, например, зрелище собачьего секса считается верхом непристойности? Да потому, что повадки, с которыми кобель обихаживает сучку, ничем не отличаются от человеческих, и столь воспеваемая поэтами любовь опускается на животный уровень, превращаясь в шарж, в карикатуру. Хотя мы не можем узнать, могут ли животные мыслить абстрактно, так как они лишены дара речи, отношения, возникающие животными и людьми, весьма красноречиво передаются их взглядами и жестами.
В этом я убедился из опыта сосуществования с наглым вороватым котом. Стоило хоть немного расслабиться, как он выхватывал из-под рук сырое мясо, и с ним улепетывал, чтобы, забившись в укромное место, его сожрать. Стояло лето, мы жили на даче. Чтобы уберечь мясо от кота, завернутый в бумагу кусок подвешивали в авоське к потолку чулана. Как-то моя мать, раскрыв чуланную дверь, увидела, что на нее сверху, из темноты, направлены два горящих глаза – кот умудрился залезть на авоську, и, сквозь веревочную сетку разорвав зубами бумагу, добрался до мяса. Едва начав свою незаконную трапезу, он был обнаружен. Все свое недовольство неуместным вторжением моей матери кот вложил в свой направленный ей прямо в глаза гипнотизирующий взгляд, в котором читалось: «Уйди, не то тебе же будет хуже!», и только, когда она, на него замахнулась, и закричала, он спрыгнул на пол, и убежал.
После этого мать мне сказала: «Или ты уберешь кота, или я уезжаю!» Я и не думал возражать – схватил тяжелого, отъевшегося кота за шкирку, поросшую густой короткой шерстью, засунул в рюкзак, завязал, и отправился в путь. По дороге кот несколько раз молча, но энергично пытался вырваться из плена, но, поняв, что это бесполезно, затих, пока, отойдя километров на пять от дома, я его не выпустил на картофельном поле, а затем быстро удалился с сознанием выполненного долга и осуществленной справедливости – «каждому воздастся по его делам».
И что же вы думаете? Через три дня я услышал на террасе знакомые шаги; в комнату, не обращая на меня никакого внимания, вошел кот, направившись к облюбованному им месту – шезлонгу. Запрыгнув на сиденье, он через плечо оглянулся, смерив меня совершенно человеческим взглядом, в котором читалось: «Я от тебя ничего другого и не ждал, я знал, что ты страшная сволочь, но тебе не удастся лишить меня моего законного места, на это и не надейся!» После этого, выдохнув устало, кот демонстративно развалился на сиденье, от меня отвернувшись презрительно, и правильно сделал, - иначе он прочел бы на моем лице свою судьбу: «В следующий раз я тебя отвезу по железной дороге, и выпущу на таком расстоянии, что ты уж не вернешься! В конце концов, я – царь природы, или не царь, чтобы какой-то паршивый кот мог настоять на своем?» Такой вот у нас состоялся разговор.
                Февраль 2016 г.