Не годился к делу ангел Ушаниэль.
В школе не успевал, сидел с открытым ртом и вопросы задавал неуместные, типа, если мир наизнанку вывернуть, окажется ли добро злом и наоборот? Досаждал, и видно было, что к принятому разумениюзрослепзросление негоден.
Неприткнутый совсем какой-то, даже на пробу к чертенятам определяли, Сам шефство взял, в орден смущенных проказников определил временно, вступительное задание дал простое: папе римскому яблоком по носу попасть, а второй раз в левое ухо, все справились, но и тут не преуспел Ушаниэль. Ну кидался-старался, да, все мимо, однажды Богоматери, в саду гуляющей, в лоб огрызком кинул и от ужаса содеянного головой в облако зарылся. Даже не наказали, так и сидел долго головой в сырости. Даже пятки чесали, что не слишком убивался.
Куда его? Где никого нет, в пустыню? Чему научить его? Молчит, полон слез, и жалко, и зачахнет, если не приспособить его.
Посторонний, как есть посторонний.
Определили его к французам, при Сорбонне состоял, ночами библиотеку осенял, чтоб мыши просвещенские сочинения не погрызли. Читал, пухнул словами, французы писали обременительно, краткости чужды. Сначала нравилось ему, как во Франции едят, гусятами подтираются, врут и любезничают, а потом как про революцию почитал, про головы, которые хрясь и в корзинку шмяк, хрясь шмяк, хрясь шмяк, снова опечалился, и чтение забросил, и мышей распустил. Ангельским взглядом не пресекаемые грызли они усердно, лишились французы непрочитанных погрызенных мыслей, и спотыкаются вот на путях провиденциальных.
Потом к русским послали, опять библиотечно, утомили Ушаниэля, вопрошая, то про слезу ребенка, то про тварь дрожащую. Тут ничто не помогало, даже мыши не отваживались грызть такое, горько им, кисло было, в животах мышиных бурчало и не переваривалось.
По библиотекам совали Ушаниэля, потому как жизнь ему страшна, нельзя доверять. Надеялись, что теориями возмужает, опытом чтения, как многие.
Не взрослел Ушаниэль, мудростью не смирялся, райскому не доверял, адскому не противился.
Оставили словесное как излишнее, к изобразительному искусству обратились. Луврами смущали, но равнодушен был, не тронуло его ни куртуазностью Ватто, ни екклезиастными стариками...
В музеи вообще осторожно распределяли, помнится, в Прадо ангела послали, так у него перья повыпали, после ночи как у Гойи в зале постоял, теперь в санатории лечится, среди прерафаэлитов, и то не помогает, то плачет, то по рыжей женщине тоскует.
Туда, в Прадо, теперь только ветеранов после Гондураса посылают, каково среди карликов по ночам блуждать, и даже среди венценосных: ангелы ведь изнутри смотрят, со всех сторон, а там, за холстом, за красками, за временем, за художником, смиренно стоящим в стороне, за инфантами в тяжелых платьях, карлицами с тупым лицом, пыльным светом за немытыми окнами, а там всякое снуёт и ужасом топорщится.
Тяжело Ушаниэлю было в Испании, душно, смутно. В покоях толкался, где карлица теребила себя, глаза закатывала, как обычная, красивая, длинная. За инфантой подглядывал, как целовала кукол в потных простынях. Маялся Ушаниэль непонятным, неизведанным, незнакомым. Не осмеливался вопросить. Счастьем незнания, неведения удовлетворился вроде и замер.
Тяжко, тяжко Ушаниэлю было среди них, непонятно, неясно, тревожно. Искал в себе человечье, которым человеки наделили ангелов на картинах. И не видел. У человеков ангелы ясные, стремительные, и цель имеют, и правильность, и смелость, и даже власть. А у него не было. Вот они жили, хлеб пекли, а он уходил от очага. И приходил потом, грязнобосый, ненашедший, искавший неявного, склонял голову. Вот как у людей уходил надо, чтоб приходил один, взыскующий, уже немного другой, нашедший. Но не получалось другого у ангела Ушаниэля. Не было у него пристанища, ни в начале, не в конце.
Но наконец нашел Ушаниэль счастье: определи его в музей современного искусства: там квадрат, тут мазюкало, вроде не страшно.
Забавно даже. Осмелел, по ночам в кафетерии опивки собирал и по Поллоку раскидывал. Наслаждался потом, как экскурсовод удивлялся: чувствует, что вчера не так было, но и себе не верит. Мелет про подсознательное, про свободу не думать, не знать, только чувствовать бессловесное, пьяное, смурное, хтоническое, рвотное.
Родство ощущал к неудачным хулиганам, которые искусство полнили неясным словоблудием, деньгами опять-таки, от грехов человечество отвлекая. То есть как бы и при ангельском, правильном, праведном состоял, но шутности не чужд, иронии и сарказма - этого нового дозволенного к методам обретения праведности, несмотря на и благодаря. В сложности словесные не вдавался, но правильность пути ощущал в простоте.
Вовремя родился ангел Ушаниэль, простота человеческая подоспела убогому в помощь.