День 19 июня начался как-то скоропостижно. Ровно за полчаса до того, как мой старенький, но очень честный будильник собирался бодро затрезвонить, под моим окном кто-то зычно заорал:
– Т-твою дивизию!
Сразу же после этого раздался дикий грохот, словно кто-то попытался высадить мою дверь. Я так хорошо и крепко спал, что подниматься с постели начал значительно раньше, чем, собственно, проснулся. В результате я проснулся как-то странно – лицом к лицу со своим любимым зеленым ковриком.
– Бывало и хуже, – сказал я самому себе. – Спокойно. Бывало и хуже.
– Мышаня, тварь ты мохнатая! – заорали за дверью голосом Говядины. – Вставай на пробежку, пенек с ушами!
Н-да, хуже бывало, но не так, чтобы намного… Я оторвал морду от коврика, наощупь нашел на тумбочке очки и жалобным голосом сказал:
– Говядина, сынок, я, наверное, не пойду. Староват я стал для таких подвигов. Полночи вот сегодня не спал – хвост отнимается, что ты будешь делать…
Но где там, Говядина был быком упертым, даром, что жил в деревне и большую часть дня стоял с глупым видом у дороги и обдирал прохожих до нитки. Поэтому он завопил:
– Глупости, мышатина! Слыхал я, какая у тебя бессонница: храпишь так, будто лев рычит. Ты же не хвостом бегаешь, а лапами. – В дверь он колотил, кажется, уже головой. – Выходи, раз договаривались! Я тебе пацан, что ли?! Или ты только языком умеешь трепать, а за базар слабо ответить, крыса ты канцелярская?
На «крысу» я обиделся.
– Да забодал ты, Говядина! – крикнул я и демонстративно зашелся старческим кашлем. – Нездоровится мне. Сам беги. И вообще я вчера о пробежках по утрам теоретически говорил, а не то, чтобы прямо так вот… Ты хоть помнишь, сколько мы с тобой вчера выпили? Да я после этого не то что бегать, ползать не смогу! Это ты – бугай здоровый, а я – зверушка нежная.
– Короче, зверушка нежная, ты выходишь?
– Короче, нет, – вздохнул и пополз к кофеварке. Заснуть после такой встряски я бы все равно уже не смог.
– Ну и сиди в своей норе, зад наедай, – гневно фыркнул Говядина, но, судя по звукам, благополучно удалился.
И вовсе у меня никакая не нора, если хотите знать, а вполне комфортабельная двухэтажная квартирка в сосновых корнях. Да что он, бугай деревенский, понимает…
Потирая сонную морду и глотая кофе с печеньками, я задумчиво смотрел в окно. За окном было пасмурно и стояли лужи – ночью лило, как из ведра. Когда я слегка изменил угол зрения, у меня нервно задергались усы; мне стало ясно, почему так яростно ругался Говядина. Следы за окном поведали мне о том, что мой приятель поскользнулся на размокшей от дождя тропинке и всем своим мощным филеем въехал в мой сад камней.
Я вдохнул через нос, выдохнул через рот и почти совсем успокоился, хотя желание надавать Говядине по рогам никуда, конечно, не делось.
Выходя на крыльцо (конечно, только после того, как я убедился, что бычара ушел окончательно), я даже напевал. И ничего тут нет такого страшного, чтобы встать на полтора часа раньше. Зато можно неторопливо выкурить трубочку, сидя на своем резном крылечке и любуясь тем, как солнечные лучи пробиваются сквозь рваную пелену туч и молодую сосновую поросль (на сад камней я старался вообще не смотреть).
В редакцию (забыл сказать – работаю я в Лесной газете) можно было не спешить, поэтому я решил пройтись бережком, грызя подсолнечные семечки и здороваясь со знакомой плотвой. Таким образом мне порой удавалось собрать новостей на целую печатную полосу. Правда, большая часть из них оказывалась потом чистейшей воды сплетнями с той или иной степенью достоверности. Но и ради оставшейся части процесс того стоил.
Сегодня новостей набралось немного. Лягушкам запретили орать после 11 часов, и теперь самые отчаянные певцы собирались группами по двое-трое и тайком горланили за излучиной. Нарушителей ловили цапли и – в виде административных санкций – жрали. Но любителей незаконных песнопений от этого меньше не становилось.
Говорили еще, что переменится власть – причем в самое ближайшее время. Но об этом у нас поговаривали сколько я себя помню, так что брать этот треп в расчет не стоило.
В редакции, конечно, еще никого не было, и я с удовольствием и не торопясь позавтракал припасенными две недели назад бутербродами (не терплю свежий хлеб – что хотите со мной делайте!). Я как раз раскурил как следует свою трубочку, читая увлекательную книжку из жизни бабочек, когда началось настоящее полноценное рабочее утро. Начало было довольно-таки неоригинальное.
В мой кабинет с невообразимым шумом и стрекотом ввалился Белкин. Он дергал усами, вращал глазами и что-то нечленораздельно тараторил минут пятнадцать, не меньше. Такие припадки с моим редактором время от времени случались, поэтому я не был особенно напуган и вскоре смог вновь погрузиться в чтение.
Наконец Белкин иссяк. Он бросился в кресло и осведомился:
– Ну, что скажешь?
– Э… Доброе утро? – поднимая глаза, предположил я.
Белкин нахмурился.
– Ты, Мышаня, давай без шуток. Ты серьезно отвечай, когда отправляешься?
Я захлопнул книгу.
– М-м… Я готов сию секунду. И куда я отправляюсь?
– Да ты меня слушал или нет, Мых? – всплеснул лапами Белкин. – Я перед кем тут полчаса распинался?
– Да ты сам-то понял, что сказал? – огрызнулся я.
– Слышь, мышь!..
– Ладно-ладно. Уж очень роман интересный. – Я покорно отложил книгу и сложил лапы на животе, готовясь внимательно слушать. – Что там у нас?
– Крыса ты толстая, – вздохнул Белкин, нервно дергая кончиком пушистого хвоста. – Тебе поспать бы только да потрескать, а у нас в Лесу власть меняется!
– Во-первых, не крыса, а хомяк! – с достоинством сказал я. – А во-вторых, господин редактор, об этом начинают говорить два раза в год – весной и осенью, когда у енотов обострение. Но до сих пор никаких подтверждений…
Белкин слегка осел и потер лапой за ухом.
– Тут другое, – уже на тон ниже сообщил он. – На этот раз серьезные люди говорят. У бобров говорят. У лосей. А Леший, говорят, кресло свое смолой мажет, чтобы тяжелее отодрать было.
– Да ну, глупости какие, – пробормотал я. – Если понадобится, кресло вместе с задницей оторвут.
– Правильно мыслишь, – хихикнул Белкин. – Политически.
– И что же, будет у нас новый Леший?
– Выходит, что так.
– А старый-то чем был плох?
– Так вот и я об этом! Сходи и узнай, чем! – обрадовался Белкин. – Сейчас прямо и иди, чего тянуть… Не статья будет – конфетка.
Я снял очки и почесал нос.
Редактор смотрел на меня вопросительно, но молчал. Поэтому я принялся неторопливо протирать очки, задумчиво глядя в окно.
Белкин кашлянул.
Я закончил с очками, взял перочинный ножик и принялся точить карандаш. Когда от карандаша осталось всего ничего, Белкин взорвался:
– Ну что за фигня, Мышаня? Чего ты сидишь? Чего тебе не хватает? Пенделя?
– Мне информации не хватает, – спокойно сказал я.
– Информация – это уже по твоей части, – важно изрек Белкин. – Вот и будь добр…
– Друг мой, это ты будь добр объясни мне, на кой ляд нам в этом ковыряться? Ну сменят в нашем Лесу Лешего. Делов-то. Может. Никто и не заметит. Стоит ли заострять?
У Белкина дернулись нос и лапа.
– Да как же не заострять? Если мы нового Лешего со всеми титулами и в орденах не напечатаем, кто же поверит, что он – власть?
– Уж догадаются как-нибудь, – безмятежно сказал я.
– Да как же это?!
– Кто у Лешего в кабинете на лешином кресле сидит – тот, стало быть, и Леший.
У Белкина дернулся глаз. Два раза.
– Ты ведь, Мыша, вроде не дурак, а простых вещей не понимаешь. Старый-то Леший может просто так и не уйти. Разве что под конвоем его уведут. Но это уж… В общем, помочь бы ему надо. Подтолкнуть в нужном направлении и до общественности донести, какое он, в сущности, чмо, чтобы всем сразу стало ясно, что и иначе и быть не могло. Ну, что непонятного-то?
– Так бы и говорил, что обосрать надо, – кивнул я. – А то лапшу он мне вешает…
Больше тратить слова не имело смысла. Я прихватил свой блокнот и засеменил к холму, где располагалась администрация Лешего. Грязь на тропинках была непролазная, но сквозь редкие рваные тучи все чаще проглядывало солнышко, и день, в общем-то, обещал быть весьма приятным.
К сожалению, обещаниям этим сбыться было не суждено. Правда, отнюдь не по причине погоды.
– Здорово, крыса! – заорал кто-то прямо у меня над головой голосом Дикой Овцы.
О Дикой Овце, пожалуй, стоит рассказать поподробнее. Говорят, она была прабабушкой лесной журналистики и этим, безусловно уже заслуживала глубокое к себе уважение. Но, увы, этим одним. Из ума она успела выжить еще до того, как я родился. Опыт Овца имела незаурядный, писала, как дышала – весело, часто и бурно, – словом, с огоньком. Только вот огонек этот был каким-то болотным – страшненьким и синюшным. Главным же недостатком Дикой Овцы было то, что работала она нанашего конкурента – еженедельник «Дикое слово» (отсюда и словечко «Дикая» в ее имени).
Если не брать в расчет чисто профессиональную неприязнь, то и сугубо личное мое отношение к этой барышне было, мягко говоря, осторожным. Неприятна она мне была, прежде всего, своим агрессивным настроем по отношению к моей – довольно-таки маленькой и робкой – особое. Ну, и немного – жесткими копытами, потому что Дикая Овца была с половиной Леса запанибрата (том числе, как вы понимаете, и со мной) и имела премерзкую привычку хлопать собеседника по плечу.
Вот поэтому-то я, заслышав сладкий голосок Овцы, мигом пригнулся, чтобы избежать этого приветствия, и со всей возможной при моей талии скоростью повернулся к противнику лицом.
Овца по своему обыкновению неопределенно ухмыльнулась и раскатисто завопила:
– Утро доброе, Мышаня! Где пропадал? Что так давно не видно было?
– Доброе утро, – неприятным самому себе тоненьким голоском пропищал я. – Ты, смотрю, очки свои нашла: меня стала замечать.
Впрочем, прозрев, лучше слышать Овца не стала и продолжала, не замечая моей реплики:
– Ты к Лешему, что ли? А что так припозднился? Думаешь, тебя там дожидаются? – Она, похоже, опять была навеселе.
Я подождал, пока вопросы у Овцы иссякнут, а затем, в свою очередь, приятным голосом осведомился:
– Тебе-то, матушка, до всего этого какое дело?
– Да ладно! – Овца ухмыльнулась еще шире. – Я-то уже оттуда. Кто рано встает…
– Здоровым, богатым и умным помрет, – отрезал я. – И что, голубушка? Как там оно?
– О! – Дикая Овца присела на траву и значительно потрясла ушами. – Дела, скажу я тебе, творятся нешуточные!
– Выгнали? – сочувственно спросил я.
– Ну, да… – взгляд Овцы стал более осмысленным. – Сам начальник охраны соизволил за шкварник выставить. Кое-что я разнюхать все-таки успела. Говорят, сам Леший из кабинета второй день не выходит, а зам Лешего запил и бумаги жжет.
Я взглянул на холм, где располагалась лешачья администрация, присел рядом с Овцой и закурил, равнодушно выпуская дым наверх, к покачивающимся на ветру сосновым лапам. Дело и вправду было нешуточное, скрывать свои истинные намерения больше не было смысла. И я вкрадчиво спросил, косясь на пригорюнившуюся Овцу:
– А Пентюх?
Пентюх в нашем Лесу был за пресс-службу, а проще говоря, слыл за распоследнего сплетника и паникера. Он обычно знал все обо всех и даже немного сверх того, хотя и непонятно откуда.
Дикая Овца хохотнула:
– Да Пентюх-то первый и слился. Теперь сидит в засаде на Большой дороге и нового лешего дожидается, чтобы сразу, без отлагательств, начать вылизывать крепкий начальственный зад.
Я с шумом выпустил дым и взглянул на Овцу повнимательнее. Конечно, бабушка лесной журналистики пила как лошадь и давно подвинулась умом, но иногда говорила дел. Уж если Пентюх слился, значит, совсем дело плохо.
Я решительно встал.
– Где сидит?
– Кто сидит? – встрепенулась Дикая Овца. – Никто не сидит, никого еще не сажали…
– Да Пентюх же! Ты сказала, он в засаде сидит.
– За Головешками сидит. Где Синие Балки.
– Где сини… что? – переспросил я и покраснел.
– Синие… Ну, овраги! Что ты как маленький!..
До оврагов с неприличным названием пешего ходу было примерно полдня. Я кликнул Заю – мой серенький пушистый транспорт – и мы с Овцой отправились за легендарные Головешки, где прошлогодний пожар отъел хороший кусок Леса.
Вообще говоря, давно настала пора сказать несколько слов о нашем Лесном уезде. Может быть, с этого и стоило начать, ну да что уж…
Итак, исторически говоря, наш уезд прославился тем, что ничем в веках не прославился. Ни тебе стихийных бедствий, ни громких разоблачений. Разве что под шумок Лешего сменят или вместо совета уклеек учредят совет сорок. Так что даже прошлогодний пожар, оставивший от изрядного шмата Леса бесполезные на первый взгляд Головешки, принес нам (газетчикам, по крайней мере) бесконечный повод для рассуждений и стал (опять же, для нас) в своем роде просто пиром для души. И сейчас еще нет-нет да аукнется где-нибудь в нашей «Лесной жизни» или в «Диком слове»: «до пожара», или «если бы не пожар», или «последствия пожара до сих пор дают о себе знать ростом цен на прошлогодние листья». Словом, Событие.
Говорят, правда, что теперь в Головешках очень выгодно продается земля под элитную застройку. Но кем и кому – неведомо. Ну, да уж это – не нашего ума дело.
Теперешняя заварушка с Лешим могла стать (но могла, конечно, и не стать) очередной вехой в нашей скромной лесной истории. Если, конечно, Белкин не ошибается, пытаясь вытащить на свет Божий всю эту музыку. Впрочем, Белкин редко ошибается. Слава Богу есть кому давать советы по всяческим скользким вопросам. Советчиков-то у нас, пожалуй, еще побольше, чем начальников. И сверху, и снизу этакого добра предостаточно, такая уж наша работа.
– Эй! – крикнула Дикая Овца и ткнула меня копытом (достала-таки!) в бок. – Крыса, просыпайся. Вроде приехали. Здесь где-то он, нутром чую.
– Я попрошу без жестов и обобщений, – вяло огрызнулся я. – Действительно, от тряской рыси Заюшки меня как-то разморило.
Потом я нервно закусил ус и огляделся. «Здесь где-то» могло быть где угодно. Ничем этот участок Большой дороги от других не отличался. Но нутру Дикой Овцы, наверное, видней.
Мы сошли на землю и немного покружились на месте.
– О… – тихо сказала Овца.
– Что «О»? – рассеянно спросил я. – Пентюх-то где?
Овца закатила глаза и почему-то ничего не сказала.
– Что еще за ужимки, голубушка? – рассердился я. – Где Пентюх, говорю?
– Вот я так и знал, что вы меня за глаза как-нибудь эдак называете! – прокаркал Пентюх прямо у меня над головой. Вот блин, все время забываю, что он – не просто сплетник, а пернатый сплетник. Прикинулся, сучок, сучком и ни гу-гу!..
Я от досады закусил оба уса. Но делать было нечего – нужно было выкручиваться.
– О! – очень удивился я, наградив предательницу Овцу красноречивым взглядом. – Павлуша, птичка моя, а ты что здесь делаешь?
Павлуша, курица ощипанная, ответил не сразу. Он слез с сосны, сложил крылья поудобнее и окинул меня своим ястребиным взором.
– Я… э… по делам тут. А вы с… э… барышней?
– Представь, щенка этого ищем, собаку желтую. И куда только этот пентюх запропастился?
Пентюх легко дал себя развести.
– Да куда ж теперь собака желтая с холма денется? Никуда он оттуда не денется. Сидит ровно, чтобы по наглой рыжей морде не получить. Ждет, понадобится его полицейское вмешательство или нет, – слегка надменно сказал Павлуша. Но потом натура одержала в нем верх над желанием покуражиться, и он зашептал, подскочив к нам бочком: – Да вы вообще слыхали, что у нас творится?
Пентюх – он Пентюх и есть.
Как оказалось, мысль заменить нашего Лешего пришла к начальству с таким обратным адресом: «Деловые люди, Лесной уезд». Уж не знаю, какая вожжа попала под хвост старому Лешему, да только иметь с ним дело для вышеназванных стало ну никак невозможно. А у деловых людей и подход деловой: к делу не годен – в утиль. На дрова тебя или на шкуру, согласно роду-племени. Им ведь что – только намекнуть начальству: мешает, дескать, сей бугорок дела делать. А уж начальство деловых людей слушает. Кого же им еще слушать, если без их разрешения и муха Лесом не пролетит?
Да что-то я опять не о том…
В общем, Пентюха я слушал с ленцой и недоверием. Врать он не умел, значит и сам не знал, почему так единодушны в своем мнении стали и столичные начальники, и наши вольные Лесные деловы люди.
– Ох, как пришлют нам теперь новое начальство, – пророчески закончил Пентюх. – Ох, и наплачемся, братцы! Я слышал, новый Леший – лютый зверь, шкуру живьем дерет. Вот сижу, дрожу. Меня-то как раз его встречать отправили.
Отправили, как бы не так! Сам ведь, соколик, на поклон явился.
Я пожевал усы и посмотрел на Дикую Овцу. Овца смотрела в небеса и, как ни странно, выглядела так, будто что-то для себя уяснила. Такое, по крайней мере, было первое впечатление.
– Может, он пил? – спросила она наконец.
Нет ни фига она себе не уяснила, даже и не думала, только впечатление создавала. Знал же я, что с ней каши не сваришь. Чего и связывался-то?
Пентюх тоже удивился. Он оторвал взгляд от дороги и растерянно захлопал глазами на Овцу, но той все было как с гуся вода.
– Пил, конечно! – хмыкнул Пентюх. – Как не пить! Да что толку-то? Он же пенек березовый, что ему от вина сделается? И, знаете что?.. Как напьется, так все взятки берет. Стыдно сказать, говном не брезговал. Ну, то есть навозом. Обозами ему деревенские привозили. – Тут Павлуша подмигнул мне. Только про это вам лучше у прокурора спросить. Кому и знать, как не ему. Вместе они пили-то.
Наконец-то забрезжило что-то, смутно напоминающее информацию. Но больше оторвать Пентюха от дороги стало уже невозможно: он молча с загадочным видом упрыгал в кусты и вновь предался созерцанию.
Впрочем, мысль навестить прокурора была вполне здравой. Ничего путного он, конечно, не скажет. Может быть, не скажет вообще ничего, а просто будет прятаться в дупле. Зато уж если начнет говорить, то не остановишь. Причем как-то так всегда у него выходило, что все, что он ни скажет, – все сплошь официально. Уникальный человек.
Не успели мы вернуться к Зае, как мимо нас с грохотом и улюлюканьем пронеслось что-то массивное. Что это было, мы так толком и не поняли. Заметили лишь, что на плече у него горделиво сидел Пентюх и нежно сплетничал ему на ушко. Из чего следовало, что с дымом, грохотом и прочей помпой прибыл наш новый Леший.
Прокурор был птицей гордой, а кроме того – философом и мыслителем. Нам не повезло – в этот день он занимался медитацией. То есть сидел на березе и, как дурак, битый час пялился на ствол, свернув голову набок и шевеля клювом. Когда мы подошли, он сделал вид, что чрезвычайно занят и не замечает нас вовсе.
– Филя! – позвала Дикая Овца ласково. – Филечка!
Прокурор даже бровью не повел.
– Филипп Степанович! – крикнул я.
Ровно тот же эффект.
– Филя, мать твою, пенек ушастый, – прошипела Овца себе под нос.
– Кто здесь!? – икнул Филя и чуть не сверзился со своего сучка.
– Свои, – пробурчала Овца. – Что ты в самом деле… Не видишь, что ли?
– Конечно, не вижу, – важно заявил Филя. – Я вообще плохо вижу днем и на открытом пространстве, особенно в ясную погоду. Отошли бы хоть за кусты, мне там виднее.
– Да ты в маразме или как?! – заорала Овца сердито.
– Говорите тише. Я плохо слышу громкую речь, – самодовольно заметил Филя. – Зато любой шепот за километр различу. Да вы кто такие? Отойдите хоть чуть-чуть, чтобы я вам видел.
Мы покорно скрылись за кустами – а что нам еще оставалось?..
– А! Да этот никак наша уважаемая пресса! – разглядел Филя. – Чем обязан? Надеюсь, повод у вас веский. Вы хоть понимаете, что вы меня сбили? Придется теперь начинать все с начала!
– Да ты что там делаешь-то? – спросила простая Овца.
– Считаю отметины, конечно!
Овца подняла брови да так и забыла их опустить.
– Какие отметины, Филя? – с тоской спросила она.
– Обыкновенные, березовые. На этой березе их сто семнадцать, а на той сто восемнадцать. Нарушение налицо, извольте видеть. Придется представление писать.
– Кому, березе? – спросила Овца.
– А что, если береза, то и закон соблюдать не надо?
– Говорила я тебе, учись летать как следует, а то падать будешь. Не послушался вот – и голову начисто отшиб. Какие отметины, какие березы? У нас Леший новый, а ты тут сидишь и рехаешься потихоньку.
– Новый? Правда, что ли? Опаньки… А старого куда дели?
– Так мы и пришли узнать, не ты ли на него это… того… возбуждал, короче.
– Может, и я, кто его знает… Вы хоть представляете, сколько у меня дел? Бывает и Леший там фигурирует…
– Так ты возбуждал или не возбуждал? – Дикая Овца, по-моему, начала превращаться в тигра.
– Не давите на органы, – автоматически выдал Филя. – Я права не имею.
– То есть да? – прищурилась Овца.
– Слушайте, вы! – разгневался наконец Филя. – Леший в Лесу есть?
– Н-ну…
– Есть или нет?
– Ну, есть, прибыл вроде, – промямлила Овца.
– Так вот Леший в Лесу есть. Законы соблюдены. А его личность меня не волнует, а вас и подавно волновать не должна. У вас все?
– Но все же… человек-то другой… отразить изменения… основания для отставки… – не хуже Овцы заблеял я.
– Да что за упертая мышь! – возмутился Филя. – Сказал же – не буду я вам комментарии давать по этой теме. И вам ее касаться своими печатными органами не советую.
– Что, как в прошлый раз – опять с воеводой забухал и не помнишь, что подписывал? – проницательно захихикала Овца.
– Тебя что же, вообще не волнует, кто у нас теперь Леший? – наивно спросил я.
– Да что вы мне лапшу-то вешаете? – в сердцах ухнул Филя. – Ч то изменилось-то? Березы те же, сосны те же. И пеньки те же, ну, разве что в профиль. – Он повел крылом вокруг. – И кому какая разница, кто там наверху локтями толкается? Солнышко светит, птички поют… Благодать! Что еще вам, Божьим тварям надо?
Мы с Овцой посмотрели друг на друга, ошарашенные этой лирикой и присели на травку. Выражение наших лиц явственно говорило о том, что Божьи твари хотят подробностей.
– Но ведь Леший-то другой… отразить изменения…
Филя стартовал со своей березы к нам в кусты и уселся рядом, подперев крылом щеку.
– Видите ли, какая штука, – заговорил он с тоской. – Сто лет живу – сто лет удивляюсь. Леших за это время сменилось – не счесть. И что не Леший – то пень березовый.
– Это… в каком же вы это смысле… пень? – спросил я, решив, что Филя изрядно заговаривается.
– Да ты что, вчера на свет родился? – уныло спросил тот. – Поначалу-то все они на свой манер – разные, то есть. А через годик другой – глядь, стал совершенный пень. Поэтому меняют их там или не меняют, и мне, и вам, и Лесной общественности горя мало. Да и как их, опять же, не менять? Береза все же. Нутро-то у них, у пеньков, известное дело, прогнивает. В общем, зря вы, зверухи добрые, ноги топчете, – вдруг спохватился прокурор. – Нечего тут писать. Ни к чему это.
Возвращались мы с Овцой понурые и пристыженные собственным невежеством. Ладно я – сравнительно молодой, глупый хомяк, – но уж наша-то ретивая старушка могла бы побольше знать о нюансах политической жизни нашего уезда. Распрощались мы почти дружески, как истинные братья по несчастью.
Увидев меня, Белкин засуетился, задергал носом, всем своим видом выражая немой вопрос.
Я мрачно уселся в кресло и принялся набивать трубку, уныло размышляя о том, что время обеденное, а я не только не ел ничего с самого утра, но и вовсе утратил – и, возможно, надолго, – свой дивный аппетит.
– Ну, что? – спросил Белкин, не утерпев. – Интересно? – И снова через некоторое время: – Ну, что?
Я только безнадежно качал головой и продолжал свое занятие с мрачным упорством. И только закурив и напустив изрядно дыма я обрел дар речи и немедленно им воспользовался.
И тогда я сказал:
– А ведь ты у меня, Белкин, пенек березовый.