Слова звучали как музыка, когда он рассказывал ей о том, как же замечательно будут жить люди будущего. Они не станут ведать ничего о болезнях и страданиях, о горе и смерти. Просто, когда наступит время, они уйдут в узкую щель, туда, где прячется солнце, и там жизнь продолжится. Только совсем иная: ещё более прекрасная и восторженная.
Там люди живут словно бы на цыпочках, всё время тянутся к благородному и прекрасному. И распахиваются перед ними новые миры и горизонты, каждый из которых становится лучше того, который мгновение назад ты покинул.
И не любоваться им в это время решительно невозможно. Был он молод, хорош собой, статен и породист той самой породистостью благородства, которая придаёт каждому жесту человека, каждому движению пленительную декоративность и несколько даже нарочитость, не подпасть под обаяние которых может разве что слепой.
Он так увлекался тем, о чём сейчас говорил, что, казалось, забывал о том, что она рядом. И песня его мысли летела ввысь, дробилась и рассыпалась трелями, словно безыскусная рулада жаворонка, провозглашавшего миру его великолепие, когда сам воспеваемый мир, уже давно зная об этом, томно наслаждается сам собою.
Люди так устроены, что сами себя могут уговорить и испытывать чувство непреходящего счастия, даже если внешняя причина, подтолкнувшая их так думать, мала и ничтожна.
На самом деле был он мал ростом и тщедушен, с непропорционально большой головой, поворачивавшейся на тощей шее, увенчанной непомерно большим кадыком, почти на 360 градусов. Рот был велик, пожалуй, даже – слишком велик для его острого лица. Но когда лицо это расцветало улыбкой, которая была лучезарна, даже если наблюдать за нею в профиль, забывалось всё, всё на свете. И вдруг этой фантастической улыбке начинал аккомпанировать упругий мужской баритон. И – всё: враг повержен. А если, ко всему, это был ещё и не враг, а человек, готовый любить, то сердце его навсегда было отдано Алексею.
Да! Я же забыл вам его представить: Алексей. Двадцати семи лет от роду. Сын строгих родителей, не поскупившихся на образование своего чада. К этому моменту за плечами его было уже высшее образование. И не игрушечное – гуманитарное, а настоящее – техническое. Два языка. Английским и испанским он владел почти свободно. Бойко, по крайней мере, чтобы сразу же переводить тексты песен и слова актёров в кино. А ещё Алексей играл на скрипке. Не Ванесса Мэй, конечно, но пальцы его быстро и грациозно бегали по грифу инструмента, а смычок извлекал достаточно чистые звуки.
Кроме всего прочего, в его дорогом телефоне, собранном им самим из нескольких нерабочих, хранился десяток изображений, на которых Алёша был запечатлён с некоторыми звёздами даже первой величины: Валерий Тодоровский, например, дружески обнимал его за плечи.
Если вдруг его вдохновенный монолог прерывал телефонный звонок, то он чуть виновато улыбался, взглянув на собеседника, а потом обменивался с трубкой несколькими фразами. После чего сообщал между делом, что звонил Савик Шустер «из» Украины, тщательно педалируя грамматическую ошибку, как это делают наиболее рьяные радетели за судьбу этой свободной и мятежной страны. Так вот, звонил Савик Шустер и просил сегодня вечером не забыть посмотреть новый выпуск его передачи на одном из украинских каналов. Да! И ещё просил извинить за то, что там он воспользовался несколькими мыслями, высказанным Алексеем при их последней встрече.
В следующее мгновение он переводит глаза за зарешечённое окно, смотрит сквозь толстые прутья арматуры во двор и вдруг начинает почти кричать:
- А ещё я, знаешь, чего бы хотел?.. В нашем скучном дворе разбить сад. И непременно чтобы вишневый. Как у Чехова. И чтобы каждую весну деревья цвели, возвещая миру, что жизнь бесконечна. Даже здесь!..
И уже кричит, почти исступлённо:
- Даже здесь!.. Даже здесь!!. Даже здесь!!!
Она отрывает глаза от вязания, которым была занята всё это время, и поверх очков смотрит на него. Потом глубоко вздыхает, вздыхает так, что белый халат на её груди сильно вздымается, и неожиданно строго говорит ему:
- А вот если ты будешь шуметь, Алёша, я пойду в кабинет главврача и оттуда позвоню твоим маме и папе. Они приедут и заберут тебя от нас!..
- Куда заберут? – почти в ужасе спрашивает он, сразу весь как-то сжавшись. – Домой?
- Конечно, домой, а куда же ещё!..
Он ещё более съёживается, сгибается почти пополам, подходит к тучной медсестре, хватает её за руку и умоляет, почти по-детски:
- Алевтина Ивановна! Голубушка! Только не это, прошу вас. Я хорошо себя вести буду и шуметь не буду. Только маме с папой меня не отдавайте!..
Становится на четвереньки и кладёт голову ей на колени. А сам всё смотрит, смотрит на решётки окон. Потом, всхлипывая уже совсем как дитя, продолжает:
- Лучше уж здесь, в сумасшедшем доме, чем дома с ними. Мама всегда, когда приходит ко мне в комнату, в глаза мне смотрит и кричит куда-то себе за спину: «Леони-и-ид! А ну, поди сюда!! Влепи этому животному, чтобы не смотрел так дерзко!!!»
- То-то, болезный мой! Лучше уж здесь, с нами, чем с этим зверьём, - отвечает старуха и гладит, гладит его по щеке. – Ну, расскажи мне ещё что-нибудь о будущем, Алёшенька. Как же хорошо будет, когда оно настанет…
25.05.2017