Атараксия

               
                "Мнил я: вверх меня несет!
                Ах, как я ошибся,
                ибо, сверзшийся с высот,
                вдребезги расшибся..."

                /Ваганты./





Скорее всего, то, что принято уважительно называть мудростью, отличается от своего ветреного и презираемого антонима не столько интеллектом, сколько физиологией. Именно последняя в какой-то момент невозмутимо ставит на зигзагообразной линии жизни удручающую серую отметину, которая, как правило, оказывается гораздо дальше от начала, чем от конца… И после которой мы уже с опаской поглядываем на всякого рода приключения, сюрпризы и перемены.
 
В результате чего линия плавно выравнивается и обретает печальный образ скучного и короткого финишного отрезка… Где уныло господствует покорность и безмятежность… Где изношенное и уставшее сердце всячески оберегается от губительных перепадов и неожиданных виражей.
 
Нет, имеются, конечно, и исключения, но сейчас речь не о них.
 
Речь обо мне. А также об элениуме, о монахине, о негасимом оконном свете... и прочих символах безмятежности, встреченных мною на ежедневных прогулках тихими подольскими улочками. Много лет я брожу по ним… Всё чего-то ищу… Разное… То приснившийся покой, то ускользающего себя, то трудноуловимого и малопонятного Гегеля…

В азартных поисках которого и наткнулся на ту бледноликую монахиню. Неподалёку от женского Флоровского монастыря, на детской площадке она кормила голубей. Доставала пшено из висящей на плече холщовой сумки и разбрасывала его вокруг себя. Холодно и бесстрастно. С застывшим на лице спокойным отрицанием греховной действительности и мирской суеты. Будто чертила известную магическую фигуру. Точнее, обычный круг… Что так и не сумел однажды надёжно замкнуться, чтобы защитить и уберечь несчастного бурсака Хому.
 
Помню, как позавидовал ей тогда. Вернее, её отрешённости. Поскольку сам в то время частенько мучился приступами необъяснимого беспокойства и страдал хронической бессонницей.

Которая в конце концов и вынудила меня посетить соседний аптечный киоск, еженощно напоминавший о себе красным неоновым свечением рекламного креста. Его назойливые символичные мерцания будто желали что-то растолковать и в чём-то убедить… Возможно, в том, что, как ни крути, как ни упирайся, а все пути так или иначе приведут к аптеке… К этому пропахшему фармацевтикой храму немощных и старых.

Увы, оказалось, что таблетки не способны устранить причину. Они могут лишь слегка смягчить следствие, негативно воздействуя при этом на другие части организма. Ибо, как говорил царь Мельхиседек, всё есть одно целое... Сравнимое с огромным многоэтажным домом, где среди множества разноцветных оконных огоньков едва заметно струится зелёный свет моей настольной лампы... И где всё взаимосвязано как в пространстве, так и во времени. Да, и во времени тоже. Поняв это, я выбросил оставшиеся пилюли в мусоропровод и вплотную занялся собственным прошлым.

Сейчас-то я знаю, что поступил опрометчиво. Нет, не потому, что избавился от элениума, а потому, что моё путешествие в былое оказалось неподготовленным и бездумным, или, как минимум, слишком легкомысленным. Я вошёл в него словно в кинозал, чтобы в спокойном полумраке ещё раз пережить давно забытые неприятные эпизоды, которые своими колючими импульсами тревожили моё настоящее, мой короткий финишный отрезок между жизнью и смертью... Пережить, решительно отгородиться от них прочным частоколом самооправдания и спокойно существовать далее. Без волнений и бессонниц. С плавным погружением в вожделенную атараксию.

Не вышло. Чем дольше я пребывал в прошлом, тем неуютнее чувствовал себя в настоящем. Всякий раз после просмотра тягостных кадров кинохроники с моим участием я впадал в ещё большее уныние, будучи не в силах оправдать совершённые мною гнусности. Имею в виду настоящие, взрослые, осознанные поступки, а не детские шалости, родственные той, за которую впервые попал в милицию... В десятилетнем возрасте... Когда мы с другом через форточку проникли в винный магазин, взяли пару ящиков коньяка, вылили его в лесопосадке, а пустые бутылки сдали в ближайший пункт приёма стеклотары. Наш второй контакт с правоохранительными органами был вызван более серьёзной причиной. Впрочем, мы не считали её таковой, когда развлекались стрельбой из пневматической винтовки... Сначала по кошкам, собакам и птицам, а потом и по людям. В обоих случаях для меня главной была не цель (деньги и точность стрельбы), а сам процесс... Скрытый, тайный, запретный процесс влияния на мир... Личное вмешательство в существующий порядок вещей... Нарушение привычного движения... Теневое воздействие. Сейчас уже не помню, что помогло мне больше не попадать в милицию: обаяние и убедительность симпатичной инспекторши по делам несовершеннолетних или же запоем прочитанный в то время французский роман, где сбежавший из замка Иф граф изобретательно и виртуозно мстил всем своим обидчикам. В конце концов это не важно. Важно то, что с приводами в милицию было покончено навсегда.

Что же до интриг и манипуляций действительностью, то интерес к ним с годами только вырос и окреп, пропитав своим иезуитским душком всё моё мировоззрение. Его героями были то незримые кукловоды, приводящие в движение шутовских петрушек и хрюш; то талантливые гроссмейстеры, управляющие бездушными деревяшками, возомнившими себя королями и слонами; то великие комбинаторы, заставляющие раскошелиться хитрых и осторожных кореек... Мне нравилось представлять себя Зорге, Штирлицем, Бондом... Или на худой конец могущественным руководителем какого-нибудь тайного масонского общества. Мне хотелось из глубокой серой тени управлять всем тем, что находилось за её прохладными пределами и беспечно грелось на ярком солнышке. Увы, я не стал ни шахматистом, ни разведчиком, ни каменщиком. И всё же кое-чего я достиг... Что и явилось следствием моего главного таланта... Моего довольно развитого и плодовитого воображения, которое в мало-мальски сложной ситуации легко и быстро формировало несколько нестандартных сюжетов для её оптимального разрешения.

Именно нестандартность, неожиданность, непредвиденность ходов и помогала мне побеждать.

Первую крупную победу я одержал в институте. Красиво и изящно. До сих пор не перестаю восхищаться собой, вспоминая, как одним выстрелом убил двух зайцев. Двух простодушных конкурентов. С одним из них я боролся за свою любовь, а с другим - за место в аспирантуре. На первый взгляд, в обоих случаях мои шансы на успех стремились к нулю. Соперники были сильнее меня... Привлекательнее и талантливее. Но это лишь на первый взгляд: традиционный, прямой и поверхностный. Я же на всё привык смотреть сквозь призму. Точнее, сквозь множество призм... Которые всякий раз умело и упрямо преломляли и вели мой взор, пока он не упирался в замысловатую картинку... Недоступную для адекватного восприятия как посторонних  наблюдателей, так и изображённых на ней персонажей... И такую понятную и простую для меня, её автора. Думаю, нечто подобное происходит на выставке картин какого-нибудь художника-абстракциониста, где приглашённые друзья и знакомые проходят мимо своих портретов, не замечая в беспорядочном нагромождении геометрических фигур собственных отражений.

Несомненно, я любил её. А она любила его. И это также было несомненно. Её явное неравнодушие к этому обаятельному нарциссу унижало меня. Но не парализовывало. Напротив, добавляло сил, звало на борьбу. Воодушевляло. И даже доставляло удовольствие. Да, борясь за своё счастье, я чувствовал себя счастливым.

Хорошо помню те ночи, ту творческую тишину, заботливо освещённую настольной лампой, ту внутреннюю силу, с которой я накинулся на разработку своего плана, где был и сценаристом, и режиссёром, и актёром. Помню, как придирчиво подбирал героев пьесы, как записывал для них реплики в свой тайный блокнот, как аккуратно расставлял эпизоды по местам, не нарушая целостности и красоты сюжета. Представлял всё это в движении, выбрасывая лишнее и неестественное. Однако самым сложным, самым важным, самым тонким и в то же время самым сладостным моментом моего замысла была его маскировка... Чтобы никаких следов, указывающих на моё незримое присутствие. Никаких намёков на мою руководящую и направляющую роль. Иными словами, породив идею, я должен был откреститься от неё... Незаметно, через третьих лиц внедрить её в головы непосредственных исполнителей и тем самым приписать им авторство моего произведения.

И мне удался этот непростой трюк. Вовсе не удивительно, что в начале января сразу у нескольких человек из нашей институтской компании почти одновременно возник один и тот же вопрос. А не собраться ли нам где-нибудь вместе? Например, на даче за городом, чтобы в сказочном окружении сосен, сугробов и весёлых девочек войти в старый новый год - последний год нашей ветренной студенческой жизни. Идея всем пришлась по душе. Дача тоже, особенно наличием большого каминного зала, множества уютных спален и сауны. А телефоны девушек, как это часто случается в подобных ситуациях, выплыли из ниоткуда сами собой. Колесо фортуны лихо завертелось.

Ничего удивительного не было и в том, что за день до вечеринки я простыл и таким естественным образом выпал из коллектива. Прохрипев чужим голосом свои сожаления и выслушав сочувственные речи друзей, я замер, исчез, затерялся за кулисами. В терпеливом ожидании успеха моей пьесы.

Впоследствии, слушая воспоминания участников той вечеринки и сопоставляя их со своим сценарием, я почти не находил отличий. Практика точно вписалась в усердно начертанные мною контуры теории, оживила её, ловко закружила в хмельной праздничной пляске.

Находясь в своей комнате, в десятке километров от места событий, я чётко видел большой зал, слабо освещённый стареньким торшером и ленивым пламенем камина, длинный стол, щедро накрытый родителями Сергея (моего соперника), зашторенные окна, за которыми остались сосны, небо, луна и холодная, невостребованная сауна. Я даже слышал музыку... То тихую, то слишком громкую... Непрерывно звучавшую из расставленных по углам колонок безотказного отечественного "Юпитера".

Помню, как в предвкушении кульминации я неожиданно для самого себя на что-то отвлёкся, и мысли мои самовольно свернули в сторону... Потекли в ином русле... Мне вдруг зачем-то понадобилось этическое обоснование моего плана... Его так называемый общечеловеческий смысл. Вот тогда-то, той волнительной староновогодней ночью я впервые пришёл к выводу о том, что каждый человек - это определённая небесами функция, выйти за пределы которой он не способен... Он может лишь перемещаться вертикально: вверх или вниз. И в этом  состоит его свобода. Проще говоря, тысячи людей выполняют объективную функцию "наполеона"... Но только каждый на своём субъективном уровне... Есть Наполеон, "наполеоны" и "наполеончики". Помню, как, смирившись с невозможностью быть другим и на том успокоившись, я продолжил просмотр своего спектакля.

А там уже вовсю бурлило веселье. Всё шло своим чередом. Кто-то танцевал. Кто-то дремал в кресле. Кто-то развлекался в спальнях.

Но где же Сергей?

Да вот же он. На лестнице, ведущей на второй этаж. Он жутко пьян и едва держится на ногах, а две девушки с трудом перемещают его наверх... В кульминационную комнату.

Всё готово.

Спустя пятнадцать минут Ольгу будит телефонный звонок... Испуганный женский голос произносит фразу из моего блокнота:

- Ваш Сергей попал в беду. Он на даче. Только вы можете его спасти. Срочно приезжайте.

Дальше, как в ускоренной съёмке, кадры бегут наседая друг на друга... Такси несётся по пустым улицам, по загородному шоссе, по лесу... Громко хлопает дверца... Бойко стучат по лестнице каблуки... Ольга врывается в спальню и видит голого Сергея, спящего в обнимку с двумя голыми девицами.

Съёмка на миг приостанавливается и продолжается уже замедленно.

Главное не торопиться... Выждать... Но не опоздать... Поймать нужный момент.

Я пришёл к ней через два дня. Признался в любви и предложил выйти за меня замуж. Она согласилась.

Второй мой соперник по имени Валентин выбыл из борьбы автоматически... Поскольку голос академика N - отца Ольги и моего тестя - был решающим в утверждении аспирантов.

Мы прожили пять лет. За это время я крепко встал на ноги. Работая в крупном НИИ завлабом, оброс серьёзными связями. Это обстоятельство позволило мне не бояться гнева тестя и не удерживать жену... Уходя, она бросила лишь одну реплику:

- Как хорошо, что у нас нет ребёнка, ведь он мог бы стать похожим на тебя.

Тут бы мне и остановиться. На этом бы и прекратить свои нелепые прогулки в прошлое. И заняться поисками других, менее опасных путей достижения атараксии. Например, освоить самые простые приёмы медитации (на что упорно намекала экзистенциальная панорама, круглосуточно разглядывавшая меня сквозь тонированные окна моей квартиры) и, сидя в гостиной в мягком кресле, отрешённо взирать с высоты двадцать восьмого этажа на огромный игрушечный город LEGO, где среди разноцветных кубиков домов суетливо мечутся заводные автомобильчики... И чувствовать себя таким же игрушечным, ненастоящим, призрачным... И спокойно думать о том, что всё есть суета сует и томленье духа...

Так нет же. Продолжал упорствовать. Как ни странно, всё пытался найти там, в усталой череде прожитых лет успокоительные доказательства своего алиби... Теоретические основы... Метафизические оправдания... Объективные нейтрализаторы субъективной ответственности. Для этого вновь обратился к теории функций... Дополнил её, наделив каждую функцию необходимостью исповедовать свою особую мораль... Объективно данную небом... Навязанную и присвоенную... А поэтому снимающую ответственность с субъекта, то есть с каждого конкретного человека... В том числе и с меня... Чью свободу я отождествил с возможностью вертикального перемещения... Вверх или вниз.

Таким образом, вспоминая свой путь наверх, я убеждал себя, что действовал тогда в пределах дозволенного... Что это мой путь, свернуть с которого я был не в силах... Поэтому должен был идти дальше... Ну не стоять же на месте? Не падать же вниз?

И что произошло бы, откажись я от карьеры?

Прослужил бы в лучшем случае всю жизнь младшим научным сотрудником, считая себя неудачником, слабаком, ничтожеством... И наверняка мучился бы (запивая горечь неудовлетворённости тёплым пивом в каком-нибудь дешёвом кабаке и рассказывая собутыльникам о своей несостоявшейся гениальности) от этого не меньше, чем мучаюсь сейчас.

А так хоть что-то греет моё тщеславие. Впрочем, скромничать не стану. Да, горжусь собой. Простым парнем с городской окраины, сумевшим дорасти до директора солидного  столичного НИИ и избраться членкором академии наук.

Тем, кто не совсем представляет тернистый путь к научным вершинам, позвольте объяснить, что главное на нём не открытия, не озарения, не наитие и вдохновение..., а тонкая и умелая организация движения... Чем я, собственно, и занимался всю свою жизнь. Плёл управленческую паутину. Дёргал ниточки. Лицедействовал. Интриганствовал. Что в итоге и привело меня в директорское кресло.

Однако...

Что поставить за этим однако: устал или надоело?

Полагаю, и то, и другое... А кроме них, что-то ещё... Труднообъяснимое... То самое, что и заставило меня регулярно посещать прошлое. Я начал захаживать туда примерно года за три до выхода на пенсию... И продолжал это делать ещё два года ... Всё чаще и чаще... Пока меня не разбил паралич.

Помню, незадолго до того, как слёг, я бегло прочитал книгу одной австралийки (не помню её фамилии) о психологии болезней. Занятная книжонка. Сейчас мне бы хотелось вернуться к ней. Перечитать. Докопаться до причин моей полной неподвижности, иронично именуемой мною абсолютной атараксией. Увы, я не могу этого сделать, поскольку не владею языком, чтобы попросить сиделку о помощи. Я не владею телом, чтобы осуществить своё простейшее и самое желанное на сегодняшний день желание: встать с опостылевшей кровати, самостоятельно пройти в гостиную, сесть в мягкое кресло у окна и смотреть на убегающий за горизонт мегаполис, осознавая, что всё есть суета сует... И всё есть единое целое, однажды обязательно карающее за эту самую ничтожную суету...