Глава пятая
Причастные обороты
И все же Стас упрямо отказывался обнаруживать в себе какие бы то ни было теплые чувства к Оле. Рассматривая в очередной раз листки, исписанные ею, он убеждал себя, что просто любуется почерком, и само появление в тумбочке тоненькой стопки под названием "Оля" объяснял себе именно так: у девочки, мол, самый красивый и каллиграфически аккуратный почерк в школе. На уроках в девятом "в" старался не глядеть в ее сторону, не выделять среди других учеников; изредка, правда, взглядом застывал на ее стройных голых ножках (она носила короткие юбки и не носила колготок из-за теплой погоды), застывал, но тут же себя одергивал и отворачивался. В таком отрицании чувств, как в тумане, прошел сентябрь. В то же время настроение было приподнятым, Стас жил в ожидании счастья, причем счастья неизбежного, как казалось, и мысли о непонятном несовершенстве мироздания, столь ему свойственные, не тревожили его. То были признаки новорожденной любви, которая пока сама не знает, что уже существует.
Раньше любовь, эта неотъемлемая составляющая человеческого существования, вторгалась в его дни и ночи по касательной, одним лишь боком – телесно-физическим, если можно так выразиться. Стоило Стасу покопаться в себе (а это было одно из его излюбленных занятий), стоило только покопаться, как он находил, что все его былые так называемые увлечения характер носили несколько приземленный, а коли откровенно и не без самобичевания, то и вовсе не выходили за рамки похоти и низменных страстей. Стас вынужденно признавался сам себе, разбирая по полочкам пору юношества: в какие бы чистые, кипенно-белые одежды ни рядил он свои чувства, а грязца все равно просматривалась. И грязцы этой, если говорить о числе распробованных женщин, могло быть куда больше, имей он внешность попривлекательнее. Порой он стеснялся подойти к вожделенной девушке из-за своего малого роста и рано появившегося круглого, как арбуз, животика (очки с толстыми стеклами его не так смущали, скорее даже наоборот – Стас считал, что они придают его лицу интеллигентности, которая многим представительницам противоположного пола должна приходиться по сердцу). Так что делила с ним постель лишь одна девушка во время институтской учебы и еще одна пару лет после, да к тому же Вероника была. "Но все же, несмотря на столь малый послужной список, всегда стояло на первом месте вожделение", – сокрушался он в досаде на собственную слишком человеческую, слишком мужскую природу. Потому-то и предпочитал не замечать теперь душевного трепета, что возникал при одной мысли об Оле: ну как если этот трепет всего-навсего следствие физического притяжения! А ведь таковое притяжение, испытываемое по отношению к пятнадцатилетней девочке, – моральное уродство. В то время в прессе как раз много писали об учителях-педофилах, и ощущать себя подобным им Стас, понятное дело, не хотел. Он бежал от мысли о возможной близости с Олей, не вступая, впрочем, в противоречие с ожиданием счастья, а рассчитывая, что оно будет другим, никак не связанным с милой сердцу девятиклассницей. "Может быть, счастье для меня – это все-таки Вероника? Не возобновить ли мне отношения с ней?" – подумывал он.
А потом настал октябрь. Похолодало. Задождило. Во всех классах Стас задал сочинение "Осень". Эдик Голованов, меланхолически настроенный отрок, написал: "В наш город пришла осень. Природа лишилась зеленого цвета. Единственное, что осталось зеленого, так это тоска".
Вряд ли погода как-то повлияла на ход событий, но именно под монотонную музыку дождя Стас переспал с Олей...
Начиналось все вполне благопристойно, без тайных помыслов – во всяком случае, со стороны Стаса. Проверяя диктанты девятиклассников, он обнаружил, что у Оли Ливневой, вполне себе грамотной для ее возраста девочки, появились вдруг проблемы с причастными оборотами. Никак она не желала выделять их запятыми, как того требовали правила приличия и русского языка, оставляла бесстыже нагими. Стас был смущен и растерян: прежде-то Оля, наоборот, ставила запятых подчас больше, чем нужно, но ни в коем разе не меньше. Движимый благородным учительским рвением, а отнюдь не желанием соблазнить юную деву, Стас на одной из перемен в начале октября подозвал ее к себе и предложил остаться после уроков, чтобы позаниматься причастными оборотами.
– Это так теперь называется? – скабрезно пошутил слышавший их разговор острослов Василий Чумаков. Стас пропустил глупую реплику мимо ушей, а Оля смерила Ваську полным презрения взглядом.
Когда закончился последний урок, она, как и договаривались, пришла в кабинет русского языка и литературы. Стас ее ждал с учебником наперевес.
– Проходи. Располагайся, – пригласил он. Оля села за первую парту, он – за учительский стол. Объяснил подробно, в чем ее ошибка; она сказала, что все поняла.
Для закрепления материала Стас наказал Оле незамедлительно, здесь и сейчас, выполнить упражнение из учебника; она приступила. А он стал прохаживаться по классу, как делал во время уроков, пока дети были заняты заданной работой. При этом старался подольше оставаться в той части кабинета, откуда не было видно Олиных ножек в мини-юбке. Зачем напрасно себя тревожить!
– Станислав Викторович! – повернулась она к нему; мелькнули белые трусики; при виде их сердце Стаса скакнуло куда-то к горлу. – Подойдите, пожалуйста, мне вот тут неясно.
Он подошел, склонился над ее тетрадью и, ошарашенный, ощутил прикосновение девичьих губ на своей шее: Оля привстала со стула и чмокнула его туда, куда дотянулась. Стас воззрился на нее в диком изумлении.
– Что ты делаешь?! – воскликнул он.
А она, не слушая, тянулась уже к его губам. Глаза ее, по-восточному миндалевидные, черные, как ночь, были широко раскрыты, и Стас утонул в их глубинах. Нет, на минутку он вынырнул, чтобы запереть дверь класса на ключ, а потом, покоряясь неотвратимости грядущего, кинулся в их омут.
Во избежание подозрений выходили по отдельности: сперва Оля, через четверть часа – Стас. Домой он чуть ли не бежал, будто спасаясь от преследователей. Преследователями же были одновременно и восторг, и ужас, вызванные случившимся. "Черт возьми! – переживал он и мучился. – Ведь она моя ученица, к тому же почти ребенок! Это было неправильно – то, что мы сделали. Но… – как же низко пало человечество в моем лице! – но мне понравилось безумно, и душа и тело требуют продолжения. И оно наверняка последует! Опять и опять я буду преступать нравственный закон внутри меня, а звездное небо, как и сейчас – пусть сейчас и белый день, – будет взирать безучастно. Будто ничего такого не происходит!"