Кулешовка

 


         Это целое «государство», которое расположилось в середине села, где я родился. Еще в этом селе было несколько «государств»: Капай, Центр, Ферма. Правда, названия их со временем как-то растворились и исчезли, а вот Кулешовка осталась. И всего-то две улицы, да несколько переулков. Ну уж очень сочно звучит: Ку-ле-шов-ка!

    Все, кто жил здесь, были очень дружны и делали все сообща: строили, пахали, делали кизяк, гуляли, горевали, бывало: дрались, но потом мирились. Пацаны Кулешовки – кулешовские, были очень дружны, все имели клички, тогда это было модно, и  по-другому друг друга не звали, да и клички были не обидными:
     Гапон, Гераська, Мужик, Капшон, Кизя, Котя, Баба – Катя… Вожаком у нас был Капшон, он был старше всех нас, кого на год, кого на пять, а кого и на десять лет. В школу и со школы, на речку и в походы, на танцы и в кино, на праздники и на совхозный огород или сад мы ходили вместе. Это детское братство осталось с нами на всю жизнь. Осталась с нами и наша память о Кулешовке…


Глава I

Дом.

        Дед Матвей решился строить дом. Жили они с бабкой и внучком Сережкой в пятистенке, построенном в незапамятные времена, неизвестно кем. Домишка состарился и осел так, что подоконники в нем были ниже земли. Еще на войне Матвей задумал – останусь жив – дом построю. Случилось так, что войну он окончил в 44 – ом.

    Ранило осколком в кисть правой руки. Врачи заштопали, что смогли, полежал в госпитале, и отправили домой. Ну а в войну, известно, не до стройки было.
    Пришлось отложить задумку на более благоприятное время. И вот это время пришло…
    Место, он выбирал тщательно, ведь не сортир строить собирался. Тут должно быть все: и вода рядом – колодец нужен; и огород, чтобы большой был; и соседи хорошие, не зря поговорка есть – строишь дом – выбирай соседей, и место, чтобы видное было, не каждый год строишься.

    Было  у него на примете несколько мест. Но все они его чем-то не устраивали. Долгими, зимними ночами он мучился, не спал, ворочаясь с боку на бок, обдумывая, где же лучше поставить дом. Вставал, курил возле печки. Бабка просыпалась, ворчала: «Ще тебе, полуночник, не спится?» Иногда жалела: «Матвеюшка, никак рука болит? Давай я тебе водочный компресс сделаю». Матвей отмахивался, как от назойливой мухи: «Спи, давай! Спи! Баба она есть баба».

    Он уже сходил в контору, выписал деляну на порубку леса. Деляна была далеко, километров двадцать от деревни. Лес надо было рубить, крыжевать, сбивать в салки, в плоты и плавить по реке. Одному ему было с этим не справиться. Да к счастью в этом году строиться решил не он один – еще двое мужиков. Сговорились в лес идти вместе. У Матвея хоть и правая была покалечена, но зато левая ему заменяла обе. Он ей мог и пилить, и строгать, и дрова колоть, видно, в природе все уравновешено: если где-то отнимешь, в другом месте воздастся. Да и с плотом управляться, помощники нужны, а он до войны плоты гонял, реку хорошо знал. Рыбак хороший был, как-то даже нельму острогой заколол. Мужики собирались смотреть, уж больно большая была, не видели такую рыбину раньше. Сруб рубить договорился с Гришкой, из соседней деревни. Тот мастер был, любил свое дело, не тяп-ляп, с душой делал, и брал не дорого. Выходило, что все ладно. А вот место никак не шло.
 
    Пришла весна. Собрались в лес, время поджимало. До большой воды надо было успеть свалить лес, подготовить плоты. Дело это было хлопотное, спасибо председателю, он свою артель в помощь дал. В конце мая сплавились. Вытаскали лес, часть пошла на распил, основное на сруб. Пока Гришка рубил сруб, нужно было готовить фундамент. И снова стал вопрос – место. Измаялся Матвей. Но тут ему помог случай.

    Как-то вечером, к срубу, который уже был в венцов пять, подошел сосед Борис. Сели на бревно, закурили.
    Борис спросил: «Матвей, где дом-то ставить будешь?»
 Тот сморщился, как от зубной боли, махнул рукой
   - «Хрен его знает!» – сказал в сердцах. – Вроде места полно, а как подумаю, не лежит душа и все! Вот за конторой думал, на сопочке, видать всю деревню, как на ладошке, так воды нет, да и на отшибе вроде. В Капае хорошо, - луг, вода рядом, огород можно большой распахать, да на увал покуда выползешь, и дух вон.

    Борис затянулся самокруткой, закашлялся:
   - «Ты бы дурью-то не маялся, почитай лет двадцать на Кулешовке прожил, чего искать-то? Выше тебя пустырь зарастает, вот там и ставь. Колодец свой поправишь, старую-то избу на следующий год снесешь, вот тебе и ограда будет. А огород, у тебя вон какой.
   - Да и потом помощь-то собрать у нас легче. Тута у нас все свои, словом, думай».

    Покурили, посидели, Борис ушел.

    А наутро Матвей вышагивал по пустырю, забивал колышки. В субботу собрались мужики, часть из них класть фундамент, часть на подводах поехали ломать камень. Через месяц фундамент был готов. А осенью, в сентябре, сруб поставили на фундамент, выставили стропила и накрыли крышу. Остальные работы перенесли на следующий год. Нужно было, чтобы сруб устоялся.
    Матвей к этому времени наварил пива и собрал всех знакомых. Гуляли всю ночь, пели песни, плясали. Под утро угомонились…

    Будете у нас в гостях на Кулешовке, на перекрестке двух дорог, на видном месте стоит красавец дом, окнами на юг.
 
    Заходите, милости просим.



Глава II

Кизяки.


    После посевной и до сенокоса самое время делать кизяки. К этому событию готовятся заранее. Раскладывают кучи навоза, поливают водой, разметают площадку от пыли, готовят широкую доску, поправляют станки. Когда все готово, по Кулешовке разлетается слух – у того-то завтра будут делать кизяки. Ребятня, от пяти, шести лет и старше, утром собирается в компанию. У малышей станки одиночные, у того, кто постарше – двойные.

   Станки делались из досточек – в виде прямоугольника, с одной стороны пошире, с другой уже, одиночные отличались тем, что были без перегородки посередине и следовательно меньше и легче. Из брезентового ремня делали ручку.
   Хозяин с утра запрягал лошадь  без седла, которая должна месить навоз. Сажали пацана полегче, и лошадь круг за кругом месила навоз. Его периодически поливали водой, подсыпали соломой. Так продолжалось до образования густой, пастообразной смеси.
    Затем начинался сам процесс.

   Доска должна быть обязательно широкой и гладкой. Ее хорошо смачивали водой, клали станки широкой стороной вверх. Мужики-раскладчики вилами раскладывали в станки готовую массу, а ребятня натаптывала ее,  поплотней. Топтали босыми ногами. Затем надо было крутнуть станок так, чтобы он скользил по доске, и быстро поднять его вертикально. Готовые кизячины выкладывали на разметенную  площадку, в ряд – сушиться. И так до тех пор, пока всю кучу не выносили.

    Мы старались друг перед другом наперегонки. Кто больше вынесет, да и стимул был, за каждую пару – копейка. Поддразнивали друг друга, кричали:    «Гапон! Пуп не надорви! Котя! Что зенки вылупил?» У каждого из нас был свой квадрат на площадке. Так потом было легче считать. Таскали до обеда. Хозяйка к полудню готовила обед на всю ораву.
   Никогда я не  пробовал таких вкусных обедов  в своей жизни, как эти, хотя ассортимент был невелик: жареная картошка на сале. Соленые огурцы, реже свежие, молоко да хлеб.  После обеда каждый прикидывал, сколько заработал и сколько примерно еще сможет.
    К коровам, когда вот-вот должен появиться на горе табун, мы заканчивали, наскоро мылись холодной водой, получали расчет и быстро разносили станки по домам.
    Через полчаса собирались возле магазина, и все шли на речку – мыться.

    Вечером предстоял коллективный поход в клуб.

    Возле клуба был киоск, в котором продавали морс, иногда мороженое в вафельных стаканчиках. Весь шик был в том, что мы могли сами на заработанные деньги купить себе все это. Пацаны постарше угощали кулешовских девчат. В кино старались попасть на взрослый сеанс, хотя фильм шел один и тот же и на семь, и на девять часов. На девять стоил дороже. После кино были танцы, сначала под баян, а уже когда мы подросли, под пластинки.
 
    Кизячная эпопея продолжалась чуть не месяц. Кизяки подсыхали, их перекладывали на ребро – елочкой, потом складывали в круглые кучи. Эти кучи стояли в каждой ограде, словно башни сказочной крепости. 

    У меня была младшая сестра. И по воле случая, я вынужден был возиться с нею все лето. Куда бы я ни шел, она везде тащилась за мной.

      - Я с тобой, с тобой, - канючила она.
    А была золотая середина лета. Мальчишки пропадали на речке целыми днями. А тут сестра, то ей пить надо, то она кушать хочет, то просто устала. И тут меня осенило.

   Однажды я разобрал верх кучи, внутри она была полой, посадил туда сестренку, дал ей игрушки, хлеба, воды, сказав, что будем играть в прятки. А сам ушел с друзьями на речку – купаться. Время летело незаметно, я спохватился уже перед коровами, и побежал домой. Моя сестра сидела на лавочке возле дома, прижавшись к маме, и сосала конфетку, несколько карамелек было у нее в руках. Отец управлялся по хозяйству.

      - Явился, гуляка… Вот это нянька,  дак нянька,- бросил девчонку одну, она тут заревелась, бедная, - мать сдвинула брови, а сестренка словно ждала этого момента – заревела.

    Разговор с отцом был суров и краток. Больше никогда я не оставлял свою сестру одну. Вскоре у нее появилась и своя компания из девчонок.
    Всю зиму мы топились дровами и кизяком. Тепла от него особого не было, но уголь в  то время был редко и стоил не по карману.





Глава III

Конюшня.


     Дед Михей был сторожем совхозной конюшни, хотя,  по правде сказать, сторожил он не один, было еще два сторожа – Борис и его друг Сашка по прозвищу Старуха, все трое кулешовские. В конюшне было десятка три коней, несколько жеребят-сеголеток, да нехитрое имущество: сбруя, седла, несколько саней, пара кошевок – директорская да бухгалтера, оглобли и сыромятен – заготовки для сбруи. Конюшня стояла на отшибе, а вернее на берегу речки.

     Летом здесь была благодать. Купать коней – речка рядом, пасти – луг вот он под боком. От ребятни отбоя не было, вперегонки да в очередь, особенно купать коней. Конь, он хоть животное неприхотливое, но чистоплотное, воду любит. Набросишь на него недоуздок  и прыг верхом, голыми пятками по бокам – и в речку. Некоторый всхрапнет, вроде как заупрямится, ушами стрижет, боком-боком, но идет. А как по брюхо зайдет, так уже и успокоится. На мелководье его моешь – бока, круп, гриву, а после, когда готов, сядешь на него и по кругу на глубину плывешь, как на корабле. Конь гребет мощно, сильно, иногда отфыркиваясь. И нам хорошо, весело, и коню удовольствие.

     Сторожили мужики по очереди. Они же выполняли работу конюхов: чистили, кормили, поили, чинили сбрую и прочее. Директор совхоза, Евгений Яковлевич, лошадей очень любил.

     Особенно свою пару – двух серых коней. Один из них был большой Серко, другой малый Серко. Надо было видеть, как они ходили в упряжке с кошевкой.

     Однажды зимой, на совещании в районе, зашел разговор Евгения Яковлевича  с Михаилом Петровичем, председателем соседнего колхоза, о лошадях. Каждый хвалил своих. Евгений Яковлевич был с кучером на своих Серках, а Михаил Петрович на новой машине ГАЗ – 69. А тут еще на совещании премию обоим дали. Вот Михаил Петрович и говорит:

      - А что, Евгений Яковлевич, давай на моей «ласточке» до меня доедем да и посидим вечерок. Ты кучера-то отправь, пусть себе едет.
     Только обидно как-то стало Евгению Яковлевичу,  за лошадей своих, не сдержался он:         
      - Нет, - говорит, - я на своих поеду, они у меня не хуже твоей «ласточки», мигом довезут.
      - Ну, ты брат, загибаешь, - это твои-то серые, да они через версту падут.
      - А вот спорим, - разошелся Евгений Яковлевич,  - я выезжаю на дорогу, а следом ты давай, если моих обгонишь – литр «Столичной» с меня, а нет – ты ставь.

     Хлопнули по рукам.
    Надо сказать, дорога в то время, зимой, по реке была, по льду – зимник. И до сел, где жили Евгений Яковлевич и Михаил Петрович, было ни много, ни мало, а верст пятнадцать. Спустился Евгений Яковлевич,  в кошевке с увала на лед и говорит кучеру:


      - Слушай, братец, я тут поспорил, что наши коньки не уступят машине Михаила Петровича, ты уж прости – погорячился, но отступать поздно. Так, что выручай.
       Тронулись.

    А, Михаил Петрович на увале в машине сидит, наблюдает. Вот отъехала кошевка, за поворотом скрылась, он водителю:
     - Трогай!
    А сам на сидение откинулся и глаза прикрыл.

    Прошло несколько минут, Евгений Яковлевич,  все оглядывался назад и, немного спустя, заметил вдалеке отблески фар машины. Было заметно, газик догонял.
     - Пошевели коней - то, - сказал он, - догоняют.
    Кучер ничего не сказал в ответ, только прищелкнул кнутом не на коней, а так, в сторону. Кони заметно добавили. Так ехали километра три. Машина заметно приблизилась.
     - Догоняют, - обронил Евгений Яковлевич..

    Кучер знал характер своего хозяина, поэтому понял все. Ни разу до этого кучер не бил кнутом серых. Он-то знал, что если большой и понесет, маленькому не поспеть. Однако хозяину перечить не стал. Сначала легонько вытянул большого по крупу – тот заметно поддал. Кони шли размашисто, слаженно. Машина не отставала, но и не догоняла их. Прошли больше половины пути, и тут снова огни машины стали приближаться. Видно, жалел Михаил Петрович коней, потому не «газовал», да и друга жалко было обидеть, но все же решил проучить его.

    Евгений Яковлевич выругался. Кучер привстал и вытянул большого Серко в пол силы:
     - Ну, родимые, не подведите!

    Большой крякнул и понес. Маленький из последних сил поспевал в пристяжке. Не далеко от поворота к своей деревне кучер придержал коней, машина  поравнялась с ними и посигналила. С трудом осаживая Большого Серка – остановились. Евгений Яковлевич вылез с кошевки, дверь газика открылась, Михаил Петрович выпрыгнул со словами:
     - Ну, ты даешь! Садись, давай в машину, коней-то чуть не сгубил. Поехали, ставлю я, ты выиграл.

    Они сели и уехали в село Михаила Петровича. Кучер потихоньку тронул коней. Приехал, распряг, завел в конюшню.Кони парили. Большой Серко фыркал, перебирал ногами. На маленького было жалко смотреть…


    В тот день Михей сторожил. Был он уже в годах, седоват, не высок ростом, кряжист. По - мужицки немного хитроват. Директор всегда ставил его в пример. Когда бы ни проверял его – днем и ночью, всегда он был начеку. Молодежь – Борис с Сашкой – ночью поспать любили. Хомутарка, где они обитали, находилась здесь же, в конюшне, там был топчан, печка, стол, пара табуреток. На стенах висели хомуты, недоуздки, уздечки, путы, старое ружье и прочая мелочь.
    Конюшня изнутри закрывалась на большой деревянный засов. Вот молодежь-то на ночь закрывалась, да и спала, а дед на ночь не закрывался.
И когда бы к нему кто ни приходил, он всегда бодрствовал.
    Сидит себе на топчане, локти на стол, голову в ладони, глаза прикрыты, свистит тихонечко да ногой правой  притопывает. Окликнет кто – он глаза откроет и спокойно так

      - Чего тебе?

    В этот зимний вечер к деду в гости пожаловала бабка-Курилка. Курилка потому, что дымила безбожно самокрутками с самосадом. Не признавала ни махорку, ни заводские папиросы и сигареты. Она давно уже состарилась, и никто толком не знал, сколько ей лет. Зубов уже осталось, как есть ни больше и не меньше, а два. Один справа вверху, а другой слева снизу. Жила бабка на увале напротив конюшни, жила одна. Где-то были у нее дочки, может и внуки – никто не знал, а троих сыновей – в  войну убило. Приходила она в конюшню за дровами. Своих дров  на зиму не хватало. А тут выручали. Да и жалели ее все.     На ночь с собой сторожа что-нибудь покушать брали. Придет бабка с санками, дров наберет, веревкой завяжет, чаю со сторожами попьет, и домой, все веселей. Зимой вечера-то долгие, скучные.

    Дверь в хомутарку открылась, и в морозном облаке Курилка ввалилась внутрь, со словами:
- От, ешь твою мать. Морож, так морож – зуб на зуб не попадат. Шутка была старая, но бабка с Михеем с удовольствием посмеялись.
Сели пить чай.

    Бабка Михея положила ему пирогов сладких, с морковкой.
    Курилка мочила их в кипятке и муслила. Говорили о житие, о соседях, о зиме. Дед вспомнил историю, которая недавно произошла с директором совхоза.
    А дело было так.

    Евгений Яковлевич хозяйственный мужик был. Хоть порой крутой, но справедливый. Любил во всем порядок. Летом сам не спал и другим не давал. Крутился, как белка в колесе. За день все хозяйство дважды на ходке пробегал. Сейчас только вроде на току был, а глядь – он уже в самом дальнем селе или в поле. Хозяйство большое – десять деревень. Везде  успевал. А тут, по зиме, слух прошел, на первой ферме – корма воруют. Вот он кучеру и дает задание:

      - Запрягай коней часа в четыре утра, и поедем – покараулим.
Так и сделали. Часика в полпятого подъехали на ферму, зима, естественно темно еще, но луна была, видно хорошо. Постояли с полчаса, видят двое с базы выходят, а за спиной мешки. И, крадучись так, направляются в сторону деревни. Отошли не далеко.

     Евгений Яковлевич, шепотом дает команду:
      - Трогай.
Эти двое, конечно, заметили их и бежать. Немного пробежали, бросили мешки и поддали шагу. В общем, быстро все получилось, добежали до деревни и как сквозь землю канули. Кучер повернул назад, подобрали мешки в кошевку и айда в контору.


     В конторе сторож, открыл дверь, спросонок не поймет, в чем дело. А Евгений Яковлевич с кучером и мешками, прямиком в директорский кабинет. Мешки в угол бросили. Евгений Яковлевич кабинет закрыл, а сам в кошевку и на ферму. Разгону всем дал крепкого. А часов в семь планерку собрал у себя. Перед ней забежал домой чаю выпить.
    Секретарь кабинет открыла, запускает тех, кто на планерку пришел. Проходят, рассаживаются, носами крутят, друг на друга посматривают. Пахнет чем-то не важно. Ну да, хозяина нет, ждут. А вот он и сам. Зашел, поздоровался со всеми и к столу.
   Сразу за разборки:

     - До каких пор безобразие терпеть будем?

   Управляющего первой бригады поднял:
     - У тебя из-под носа корма тащат, а ты спишь спокойно.
Тут кто-то заметил:

     - Евгений Яковлевич, что это в мешках, пахнет так, и лужа из -  под них?

    Гневу директора не было краев. Но это недолго продолжалось. Смеялись потом все вместе долго. Оказывается, кто-то знал, что он караулить будет. Дождались его, наложили в мешки мелкого мерзлого навоза свиного, и весь этот цирк устроили.


    Смеялись дед Михей с бабкой-Курилкой. Дед Михей заливисто так, а бабка словно кудахтала. Посмеялись, дед помог бабке вывести санки с дровами на увал и пошел сторожить дальше.

    Было далеко за полночь.

    Борис с Сашкой -  "старухой" возвращались с танцев. Были слегка под хмельком, взбудоражены, громко разговаривали, смеялись.
     - Слушай, пойдем до Михея, глянем, что он там делает, - предложил Борис, чайку попьем.
     - Спит, поди.
     - А вот посмотрим.

    Они спустились под увал и по тропинке в снегу подошли к конюшне. Было тихо, только в конюшне похрапывали кони. В хомутарке горел свет. Они тихонько подошли к окну, заглянули.
     Дед Михей сидел за столом, опершись локтями, голова лежала на ладонях. Глаза были полуприкрыты. Он посвистывал и притопывал ногой. Берданка мирно весела на стене.
 
     - Вот, черт, старый, не спит! – прошептал Сашка. Железный он что ли?
     - Слушай, а , по-моему спит, - возразил Борис.
     - Точно спит.

    Они, не сговариваясь, прокрались к двери. Тихонько отворили и вошли внутрь. Михей все так же топал ногой и свистел. Сашка осторожно снял берданку со стены, и они выскользнули за дверь.

    Отбежали за угол. Сашка поднял берданку вверх и пальнул. Кони забеспокоились, свет в хомутарке через секунду погас. Несколько минут все было тихо. Из хомутарки никто не выходил.

     - Посмотреть надо, а то Михей с испугу, поди, помер, - с тревогой проговорил Борис.

    Они, не спеша, пошли в сторону хомутарки, и вдруг в ней загорелся свет, дверь распахнулась, дед, как черт из табакерки, выпорхнул за порог. В руках у него была оглобля. Сашка с Борькой, бросив берданку, со всех ног помчались в деревню. Вдогонку им слышался отборный мат Михея.


Глава IУ

Котька


     Окошко, где спал Котька, было маленьким, и лучик солнца в него добирался долго. Сначала он окрасил кроны самых высоких тополей, потом спустился на крыши, поиграл в окнах, заглянул в форточку, легонько сполз по шторам и блеснул прямо в глаза Котьки.
     - Уйди, уйди! – Котька потер нос, глаза, отвернулся,  натянул на себя одеяло.
     - Ну,  хоть еще чуть-чуть дай поспать.
    Сквозь дрему он слышал, как мамка покрикивала на коров, прогоняя их в табун. С кухни сладко пахло сливками, творогом и еще чем-то вкусным. Некстати зачесалась пятка. Котька потянулся, поскоблил пятку пятерней, тяжело вздохнул и проснулся. Гадая про себя, чем же так пахнет, он сполз с кровати и босиком, в одних трусах протопал в кухню. Пахло оладьями. Вкусно пахло.
 
      Он быстро умылся, плеснул пару раз водой с ладошки в лицо, вытерся. Посмотрел на руки, цыпки не проходили все лето. Залез в буфет, вытащил крынку со сметаной, налил сметаны в чашку и, макая оладьи в сметану, стал есть.

    Во дворе было оживленно. Гусак Мотя, охраняя свое стадо гусынь, прогоняя куриц от кормушки, шипел, вытягивая шею. Котька недолюбливал Мотю за крутой нрав. Однажды Мотя напал на Котьку и пощипал его. Правда, потом Котька взял реванш и прутом проучил забияку. Но ниже спины побаливало, оставались синяки.

    Котька присел на лавочку. Он увидел, как Пальма пробежала вдоль забора и проскочила в калитку. Весело махая хвостом, ткнулась Котьке, в голые колени, подпрыгнула, лизнула его в лицо, отскочила и бросилась назад к калитке. По улице шла мать.

     - Лицо вытри, а то усы от сметаны засохнут, - улыбнулась она сыну. – Батька с утра на сенокосе, поздно будет. Гусей выгонишь пасти, да грядки к вечеру полей. Помощник ты мой, - вздохнула она.

    Мать работала на стройке, уставала очень.
     - Обедать сходи к бабуле, она тебя на окрошку звала. Ну,  я пошла, сынок.
    Котька еще немного посидел, размышляя о своих делах и планах на день. Потом выгнал гусей на улицу. Мотя шел первым, шипел, оглядываясь.
Пальма радовалась, не понятно чему, то убегая вперед, то возвращаясь назад, как будто подгоняла Котьку.

     - И чего их пасти, - думал он про гусей, сами дорогу знают, вишь как выстроились в колонну, как на параде.

    Пас он их неподалеку от дома на лужайке. Тут была большая поляна, в конце которой выступала из -  под земли мочажина. Даже в самое жаркое время, здесь было всегда сыро, и даже рос камышок.

    Солнце поднималось все выше и выше, становилось жарко.
      - На речку бы! – подумал Котька, - гольянов поколоть.
    Гольяны прятались под камнями. Если осторожно поднять камень, то они не убегали, а стояли, как бы придремав. Колоть их было удобно вилкой. И когда Котька уходил за гольянами, он брал вилку из буфета с собой. Но вот странное дело – вилка куда-то пропадала в конце рыбалки. Гольяны – вот они, на кукане, майка на берегу, а вилки нет. В другой раз приходилось брать с собой другую вилку. Сначала мать не замечала пропажи, но когда исчезло вилок пять, она забеспокоилась, спросила Котьку. Запираться было бесполезно. Мать стала запирать вилки в сундук.

      - Выросту большим – куплю себе много вилок, - подумал Котька, -  и не алюминиевых, а железных, они крепче.

    Раздумья Котьки прервало появление в конце улицы небольшого серого конька. Конек был запряжен в бричку. Правил коньком дядька, рядом с ним сидела женщина. Повозка остановилась в начале улицы. За ней бежали несколько ребятишек.
    Тряпошники приезжали в деревню несколько раз за лето. Они собирали старые, ненужные вещи, кости, меняли на яйца свой нехитрый товар: иголки, наперстки, гвозди, рыболовные крючки и леску, петушки из сахара.
    В прошлый раз Котька променял старые брюки и рваную рубаху отца на крючки и леску, больше менять было не на что. Котька приуныл. Ему так хотелось «петушков». Их можно долго сосать, вытаскивая изо рта и рассматривая на солнце. Чем тоньше становился петушок, тем он больше блестел и искрился, словно волшебный камешек.

    Повозка с тряпошником приближалась. Котька лихорадочно искал выход. И выход был найден.

    В хлеву, у самого дальнего угла, под потолком сидела курица-наседка. Сидела уже вторую неделю. Под ней было чуть больше десятка яиц. Котька знал об этом. Он вскочил на ноги и помчался домой. Пальма сопровождала его. В хлеву было прохладно и темно. Котька на ощупь пробрался к наседке, нашарил под ней теплые яйца. Курица недоуменно косила в его сторону круглым глазом, но шуму не поднимала. Он взял три яйца, подумал немного и взял еще два. Считать до десяти он уже  умел. Получилось солидно, целых десять «петушков».

Прижав яйца к животу, Котька бросился на улицу. Тряпошник стоял возле соседнего дома. Шел обмен с соседским пацаном – Сашкой, он притащил старую телогрейку.

      - Тяжелая, - подумал с завистью Котька, - на такую, что хошь поменять можно.

    Сашка отсчитывал крючки, взял несколько воздушных  шариков. Котька встал в очередь. Тряпошник был небритый, угрюмый, не смотря на жару, одетый в рубаху с длинным рукавом и в кепке. Левый рукав был пуст:
      - С войны, - подумал Котька.
Женщина ласково посмотрела на него:
      - Что, сынок, принес яйца?
   Как будто не видела.
      - На что менять будешь?
      -  На петушки, - выдохнул Котька.
      - Яйца-то свежие? – спросила она.
      - Свежие, свежие, - заторопился Котька. – Утрешние.
   Тетка собрала яйца в корзину, отсчитала десять «петушков», пять красных, пять желтых. Пальма прыгала рядом, словно радовалась с ним вместе. Зажав свое богатство в ладошки, Котька побрел на лужайку. Здесь засунул «петушок» в рот и растянулся на траве. Пальма села рядом и просяще заглядывала ему в глаза. Котька отломил половину «петушка» и бросил Пальме.

   Солнце близилось к полудню.
      - Мамке пока говорить не буду, - решил Котька. -  А если спросит, скажу на крысу.

   Гуси мирно паслись неподалеку. Телега тряпошника маячила уже в конце улицы, за ней бежали пацаны…

 


       Я иду по Кулешовке. С тех пор она почти не изменилась. Все те улочки, те же клены. Вот в этом доме жил  дед Матвей, вот в этом родился и вырос я, в этих: Гераська, Кизя, Гапон. Кажется, все это было вчера.

 Навстречу бегут пацаны. Слышу, как кричат кому-то:

      - Вовка, айда на речку!

      Сердце екает.
 
Ну что же ты, сердце, жизнь-то продолжается…