Якову Михайловичу Рабиновичу в начале восьмидесятых было немного за шестьдесят. Ниже среднего роста, квадратный и довольно крепкий, он робко и даже заискивающе глядел в глаза начальства и бросался немедленно исполнять приказ или поручение. Со стороны доктора Рабиновича подобное поведение являлось чистой воды притворством. Работа в нашем противотуберкулёзном диспансере его не интересовала совершенно. Если что и занимало его мысли, то это интимные подробности жизни знаменитых русских писателей и поэтов. Он порывался со мной обсуждать свои открытия, но у меня подобные разговоры вызывали брезгливость. Словно доктор Рабинович тщился доказать себе, что Блок, к примеру, такой же человек, как и он, а может доктор Рабинович даже более здравомыслящий и нормальный, потому что никогда не делал из жены предмет поклонения, а жил с ней, как живут с жёнами все люди. Я не осознавал, что за этим болезненным интересом скрывалась томящая скука и страх окончания жизни в полной бессмысленности и невостребованности. Впрочем, с доктором Сидоровым они просто обсуждали баб и подробности своих прошлых приключений. Надо отдать должное доктору Рабиновичу, что начинал эти разговоры не он, а доктор Сидоров, а доктору Рабиновичу было всё равно о чём трепаться.
Дочка доктора Рабиновича, Соня, уехала с мужем в Израиль. Оттуда они переехали в ЮАР, тогда ещё в состоянии апартеида. Еще не уравноправленные жители ЮАР в то время не гадили в лестничные пролёты и шахты лифтов и специалистам с инженерным образованием платили очень высокие зарплаты. Доктор Рабинович показывал фотографии, где довольная жизнью дочка и ёё улыбающийся муж позировали на фоне своего весьма нехилого дома с садом. Сейчас, надо думать, они вернулись в Израиль. Я с уважением взирал на эти фотографии, ибо мечта об отъезде не покидала моей головы, как и многие другие головы. Видимо по этой причине наша секретарь парторганизации Матрёна Васильевна решила сделать рейд по местным евреям с блокнотом в руках и одним единственным вопросом: как мы относимся к изменникам родины, уехавшим, чтобы обогащаться? Доктор Рабинович, растерявшись и заикаясь, ответил, что это пусть дети, а он никогда. Ответ парторга не порадовал, но она, глядя в молящие о пощаде глаза доктора Рабиновича, поняла, что толку не добьётся. Я строптиво ответил, что «измена родине» – понятие уголовного кодекса, а уезжающие к уголовной ответственности не привлекались. По-видимому, Матрёна Васильевна о моём ответе донесла, но на меня и так существовало дело в органах и мой ответ ничего существенного не добавил. Неблагонадёжность моя была видна невооружённым взглядом, но я нигде её активно не проявлял, скорее всего поэтому меня не трогали.
Что-то всё же терзало душу доктора Рабиновича и не давало ему доживать жизнь спокойно. Я был в то время, да и сейчас наверное, слишком высокомерен и нелюбопытен, чтобы поинтересоваться - что именно. Но однажды доктор Рабинович подсел к моему столу в ординаторской с испуганным и
растерянным выражением лица и сказал, что ему уже третий день неможется. Я в то время занимался расшифровкой электрокардиограмм, а медсестричка Анечка их снимала. Интересно, что занимались мы этим бесплатно, в порядке общественной нагрузки. Мне по молодости и медицинскому энтузиазму нравилось это занятие, а Анечка ворчала, что не понимает почему она обязана делать то, за что ей не платят. Но поскольку была она еврейкой, мечтавшей уехать и активно строившей планы отъезда, то чтобы не привлекать к себе внимание, не особенно сопротивлялась.
У доктора Рабиновича оказался обширный инфаркт, с которым он три дня ходил на работу. Вызвали скорую и уволокли его в реанимацию. Он провалялся месяц в больнице и вернулся на работу осунувшийся и печальный. Сердце продолжало его беспокоить и он по секрету мне признался, что единственным его желанием и мечтой было уехать к дочери. Жену доктора Рабиновича я никогда не видел и похоже она не слишком занимала его мысли. Но теперь, как думал доктор Рабинович, ему уже не выбраться из страны, сердце не выдержит нервотрёпки. Даже без резких движений оно даёт о себе знать. При этом доктор Рабинович смотрел в пол, всем своим видом показывая, что жизнь кончена. Он и в самом деле начал заметно чахнуть. Ещё не старый и крепкий человек, он у меня на глазах дряхлел и превращался в старика. В мои тридцать один-тридцать два я, если и замечал эту метаморфозу, то лишь на миг. Ничто, кроме собственных проблем, мои мысли не отягощало. Однако, память и подсознание фиксируют всё окружающее нас в жизни. Сознание, словно камера наблюдения, безразлично снимает на мозговую ткань, как на плёнку, то, что может быть никогда и не понадобится.