Когда я встречаю ее, сердце сжимается. Хочется догнать, остановить, чем- нибудь помочь. До боли похожую на мою маму: маленькую, сухонькую, невзрачную. В старой, изношенной дерматиновой куртке, опирающейся на самодельный костылек из тальника, отполированный ее сморщенными, с крупными венами, изуродованными непосильной работой, руками. Руками, которые в своей жизни переделали столько всякого, что и представить невозможно.
Со спины, все старушечки чем – то похожи. Такие же беспомощные, шагающие тихонько за хлебом, лекарством, или стоящий в очереди за небольшой пенсией, которой едва хватает на «свет» , воду и скромную «прожиточную корзину». Чем ей помочь? Честно говоря, не знаю. Подойти и дать денег - не возьмет, обидится. Пожалеть - тоже. Поговорить? Да. Но о чем? О том времени, которое для нее прошло? Или о том, в котором она сейчас живет? Жить, безусловно, стало лучше, интересней. Но кому? Ей? Вряд ли…
Встречаю. Говорим о погоде, о здоровье, конечно, о пенсии, которую обещают добавить. Постепенно перехожу к нужной для меня теме:
- Баба Саша, давайте встретимся. Скоро 60-летие Великой Победы. Расскажите о себе, о фронтовике – муже.
Она удивленно смотрит на меня усталыми глазами:
- Сынок, кому это надо? Мы свое прожили, но все же соглашается.
- Приходи завтра…
Сидим за кухонным столиком у окна, с горшочком герани, пьем чай с вареньем и неспешно ведем беседу. Баба Саша на меня, как на икону смотрит. Глаза благодарностью так и светятся – пришел!
- Ты если, сынок, писать будешь, то про меня поменьше. Я ведь не воевала. Нас, девчонок, в войну на трактористок выучили. Мужики на фронт ушли, а мы за трактора-то и сели. Целая бригада. Трактора, правда, не те, были, что сейчас. Колесники, может, у музея в районе видел? Вот они самые и есть. Если заглохнет, самой не завести. Силенок не хватало. Ну да у нас бригадир был, Шигин Иван, его по ранению списали, еще в 41-ом. Он хоть и с одной рукой, зато здоровый был, сильный. Видит, что мы мучаемся, подойдет, бывало, слезы вытрет, возьмет ломок, да как крутнет маховик, он родимый и оживет. А пахали в три смены. Иван во все смены работал. И когда только отдыхал? Мы, бывало, и засыпали за штурвалом – то.… А вот уже в 44-ом, меня послали учиться в «Ленинский» на токаря. Потом до конца войны я токарем и работала. Давай я тебе чайку – то долью.
За окном ярко светило весеннее солнце. Весна была ранняя, да и снега в этом году было мало. Про такую зиму в народе говорят: – сиротская.
- Сашенька, сокол мой, в армию – то ушел по призыву в 40 году. И года не прошло, как мы поженились. Тогда про войну разговоров много было, хотя никто в это не верил. Думали: – ну куда германцу – то. Хотя слышали, что пол Европы уже под ним. А тут в июне и грянуло. Как в той песне: - 22 июня, ровно в 4 часа Киев бомбили, нам объявили, что началася война! Веришь, нет, от Сашеньки весточки до октября 41-го не было, с сыночком Коленькой на руках, измучилась вся. Мужиков – то собирать стали сразу вначале войны. Уйдут сердешные и все! Так вот в октябре от Сашеньки письмо пришло. Пишет, что воюет справно. Немножечко раненый был. С окруженья с боями выходили. Танкист (он до армии в совхозе трактористом работал). Вот ему сподручно на танке – то воевать. Да еще не просто танкист, а разведчик. Я, понятное дело, поплакала на радостях, только горевать долго времени не было. Все для фронта, все для Победы, сам понимаешь.
- Потом вестей долго не было. Я грешным делом думала: - убили родимого, хотя и верила, что живой. А вот, аж в октябре 44-го письмо пришло. Оказалось, где – то под Ленинградом воевал. В госпитале лежит раненый.
Обещали отпуск домой. Радости, края не было. Приехал сокол мой, ясный. Посмотрела я на него. Три нашивки по ранению, три ордена Славы, да Красная Звезда и медаль «За отвагу». Спрашиваю:
- Сашенька, за что?
- Да ладно, мать, потом как-нибудь расскажу…
Единственное, что и рассказал, что в разведке «языка» взял. Офицера какого-то, с документами. Спать легли, лампа горит. Господи! На спине шрам, на груди шрам.
- Сашенька! Родненький! Да на тебе места живого нет! А он сердится, курит, говорит:
- Вот еще немного повоюем, добьем немца поганого, приду домой, и заживем, мать, как никогда. Вон Колька, помощник растет…
На побывке был месяц, да еще военком десять дней дал, а в январе 45-го я его проводила. Весной, где-то в конце апреля письмо пришло из Чехословакии. Вижу казенное. Вообщем, обещал вернуться, а не сдержал обещание – то …
Молчали. Я смотрел в окно. Баба Саша разглаживала на столе уголок клеенки. Слез не было. Видно она их давно выплакала. Только часто – часто моргала глазами, да щурилась.
- Вот память от побывки у меня и осталась: доченька наша – Наденька, да ордена с медалями и письма. Правда орденов и медалей тоже нет , только документы.
Сынок Коленька, в прошлом году в гости с Барнаула приезжал с внучком, платок с кистями привез, тепленький. Внучек уже такой, самостоятельный, вот видно он их и прихватил с собой. Ему, наверное, они нужней; как в память о деде.
Заболтала я тебя, вот и чай остыл.
Она виновато как-то взглянула на меня, вроде оправдывалась.
Мне очень хотелось верить в то, что далекому внуку, ордена и медали деда нужны, как память. Дай то, Бог!
Без малого 60 лет прошло с той войны. Я смотрел ее домашний альбом, в котором было много фотографий ее детей и внуков. Мало было ее и героя – Сашеньки. На них они были молоды и счастливы. Невольно пришла мысль:
- Как мало для счастья им было надо! Чего же нам-то не хватает?! Отчего мы так жестоки друг к другу? Особенно к ним. Стыдно!…