Октябрьское поле. На улице девочка неопределённых лет котятами в корзинке прохожих сжаливает: возьмите котёнка, пожалейте.
Какой-то дядька газетёнки рассовывает — типа, читайте, от она, правда жызни! Дядька с осторожностью ко прохожим подходит. Поди, всю жизнь на работу ходил, советским гражданином себя чувствовал а тут… газетами торговать!
Ну и рифмую по дороге —
Котята в корзинке,
Бабулька с коляской
Толстяк всем предлагает купить зажигалки турбированные. Новинка! Но тоже неуверенно как-то гомонит. С паузами. Купите… зажигалки… не гаснут на ветру…
Чувствуется: товар — ну не очень. Как оно сдохнет та зажигалка, вернутся и по мордам ему дадут?
Кричит о новинке
Торговец с опаской.
Ну там как-то, чтоб строфу дострокать:
Газеты, торговля
Развал и обман
Кстати, к нам тоже надысь «крыша» заходила. Денег хотели. Шеф дал: это ж не сотрудникам платить.
Братва — денег кровля
А завтра — туман…
Дурацкая рифмовка. Совершенно дурацкая. Но в голове вертится. Работа… не ладится. Но это ж пройдёт?
— Здоров! На работу? — Приятель решил подбросить до работы. Честно говоря, лучше б прошёлся да отказывать ему не хочется: дядька здоровый и дружелюбный настолько, что и обидится может.
И тут он врубает… блииин — динамики хрипят так, что аж меня от двери, где они встроены, оттопыривает.
— Это что за.. — Мысленно пропускаю слово «хрень». Ранее утро, май, Москва. Утро решил начать с Kunst Der Fugue Иоганна Себастьяновича. И настроение было… не знаю, как правильно? Терпимое. Не желанное, но терпимое. Вот, даже слова рифмую. Рифмовал. Только что.
— Это… что?! — Ору, перекрикивая хрип в машине.
— Профессор Лебединский, — рычит он сходно в ответ.
— Я убью тебя лодочник. — Добавляет профессор из дверцы девятки. Какой лодочник?! Зачем его убивать и зачем так хрипеть об этом? Куда мы все катимся?! Это… ЭТО люди слушают?! Хрень какая-то!
Kunst Der Fugue… только кто ж слушать-то будет это «Искусство фуги» в наше время?
Надо думать, день проходит аляповато — ни строчки кода. Я в жутком раздражении. Всё как-то слабо. Не так. Не туда. Весь день в подвальном «офисе» приятель крутит хрипатик профессора Лебединского:
— Выслали катер, я тему просёк…
— Просёк… — Зло думаю в ответ. — Расхрипелся тут над Владимиром Семёновичем… ты на катере, профессор, ходил? На нормальном буксире.
Код… код не клеится.
Домой, на Преображенку — пешком. Мимо пафосных «Шестнадцати тонн», мимо «Аванты», вдоль шумной Русаковской…
— Я убью тебя ллллодочник… — вот привязалось-то?! Из головы не выкинуть. Обычно, наперваю идя домой контрапункт «Искусства Фуги». Знаете, это очень успокаивает: напевать контрапункт и смотреть на уличную московскую суету. Контрапункт! Ну тот, который 1-й. В котором тема спокойным шагом входит в дом, усаживается по хозяйски и тихим голосом говорит. Нечто. От чего на душе становится не по себе. От чего протестуешь: зачем, зачем ты мне это говоришь?! Кому это…
Так устроены все НАСТОЯЩИЕ вещи: они сначала НЕ НРАВЯТСЯ.
— В предательской лодке… с гранатой в руке… — хрипит голос на мотив главного голоса из первого контрапункта. Нет, ну привязался, а? Профессор! Блин!
— Хорошие вещи обычно сразу не нравятся. Понимание приходит потом… — напевает тот же хрип.
— Да ну тебя!
Улица залита горячим расплавом солнечного света. Бабульки торгуют в тенёчке «зелёнкой» — укропом, петрушкой, морковками всякими. У одной из них старенький радиоприёмник. Помните, такие были… в кожаном чехольчике, с дырочками напротив динамика, с вертушкой красного визира за чёрным стеклом, с вечно западающим колёсиком регулятора громкой и постоянно садящейся кроной. У бабульки — сразу примотана связка толстеньких, как гранаты батареек.
— В предательской лодке с гранатой в руке… — Хрипит в голове голос.
— Что тебе снится, крейсер Аврора.. — выводит детский голосок… именно, не поёт — выводит.
— Requiem aeternam dona eis, Domine… — вступает тяжкий голос. Это уже моцартиана. Реквием. Поминовение. «Вечный покой даруй им, Господи…»
— Господи, это-то здесь причём?! — Мысленно ору. Ибо, третий голос уж совсем вразнобой — это уже слишком жёсткий недоконтрапункт. Хотя… подсказка? Из подсознанки? Реквием говорите?! Гм… дремлет притихший северный город. Большая граната. Я ещё молод? О, мёртвые советские боги! Текст, текст надо было слушать! Это же Requeiem! Поминовение! Поминовение уходящей эпохи!
Иду дальше и пытаюсь на автомате хрипеть на мотив контрапункта:
— А слева уключина громко скрипит! — Получается… не очень. Прохожие оборачиваются. Кто-то крутит у виска ладонью: готово дело, перегрелся. Детский голос в спину: В час, когда утро встаёт нааааад рекоооой!
— Петрушечка… петрушечка-пташечка, — покупайте петрушку! — Блажит бабулька, перекрывая радиоприёмник.
— Петрушку отняли, послали домой, — не стесняясь, в голос, хриплю в ответ. В голос. На всю улицу. Прохожие улыбаются, смеются. Уж очень в точку получается.
Улица залита солнцем. Иду и улыбаюсь: кто ж знал, что Реквием по уходящему времени будет… таким?! Это не просто неожиданно! Это круто. Кто, кто вы, профессор Лебединский, отпевший время моё? Так в точку и просто?
— Я убью тебя, ллллодочник! — Вваливаюсь на фирму на следующее утро, хрипя завзятым передразником. Софирменники таращатся на меня ошалело. Не ожидали они ТАКОГО от меня.
В голове довершается вчерашняя строфа:
На лодке Харон
Лебединским поёт
Он эпоху хоронит
Он прошлое пьёт…
Не в склад, но закончил. Так себе. Про лллодочника у профессора — слово от слова отскакивает. Как в исполнении Гарри Гродбергом Искусства Фуги. А я так. Консерву настроений сделал.
Кстати, до сих пор, как лечу депресняк Лебединским, вспоминаю именно этот день: хорошая вещь с первого раза никогда не нравится.
Я убью тебя, ллллодочник!