Глава первая. Жизнь на Раздельной в пятидесятые годы.
Это мои воспоминания – одного из раздельновских мальчишек Валерия Шапши. Появился я на свет в 1949 году и с тех пор до 12 лет, жил на станции Раздельная с двумя сестрёнками, матерью и отцом.
Привожу описание станции Раздельная, какой она мне запомнилась в конце пятидесятых годов прошлого века. Вот только территорию ОЛП 13, дорогу к ней, и фамилии жителей некоторых домов я описываю по подсказке Виталия Засухина. Он же подсказал, что от территории ОЛП вела хорошая широкая прямая дорога, вымощенная так называемой тюлькой. Это хвойные чурбаки, длиной примерно 30 сантиметров и уложенные вертикально. Получалось подобие брусчатой мостовой. Эта дорога хорошо сохранилась до 70-х годов. Я её не помню, потому что в ту сторону посёлка не ходил.
Некоторые фамилии жителей Раздельной в пятидесятых годах в памяти сохранились, а где они жили, уже не мог вспомнить. Это Толик Горн и его семья, Долгашёвы. У них было две девчонки в семье, пухленькие краснощёкие симпатяшки, считались у нас, раздельновских мальчишек, красавицами.
Основная часть строений, магазин, электростанция, школа, клуб и центр жизни посёлка – здание железнодорожной станции, размещались на восток от рельсовых путей.
Несколько домов, железнодорожное депо и угольная экипировка размещались к западу от железнодорожных путей, и называлось это место – «за линией». Там же находился и наш дом.
По станции проходили три железнодорожных пути. Прямой как стрела основной путь в центре, справа и слева от него запасные пути. На них загоняли отдельные вагоны, а иногда и целые составы на отстой, или когда надо было разминуться встречным поездам. Если выйти на пути, то хорошо были видны семафоры, входные и выходные стоящие довольно далеко от станции на основном пути и на гидаевской ветке. Клюв семафора поднят – путь открыт, клюв опущен – путь закрыт. В конце и в начале станции на основном пути стояли будки стрелочников. Стрелочники и управляли семафорами, крутя маховик длиннющего проволочного привода, идущего к каждому семафору. Вручную переводили стрелки между гидаевской и основной ветками, запасными путями. Почему-то стрелочниками работали в основном женщины. Чтобы подняться с уровня железнодорожных путей к нашему дому за линией, надо было преодолеть примерно двухметровый подъём. Только в двух местах придорожный холм был срыт, у депо и у инструменталки, там были пологие переходы от железной дороги с широкими деревянными настилами.
В конце станции, тоже за линией, была угольная экипировка. К ней подходила отдельная коротенькая железнодорожная ветка. Туда привозили вагоны с углем и сваливали уголь вдоль этой ветки. По рельсам ходил паровой экскаватор. Мы, мальчишки, с большим интересом наблюдали, как пыхтел экскаватор, медленно поднимая разинутый ковш в небо, поворачивал стрелу, наводя ковш на макушку угольной кучи. Внезапно ковш срывался и стремительно летел вниз, с грохотом вгрызаясь разинутой пастью в уголь, сжимая челюсти, захватывал уголь и, ещё сильнее пыхтя, экскаватор поднимал наполненный углём ковш в небо. Пристраивал ковш над открытым тендером паровоза, челюсти ковша раскрывались, и уголь с грохотом сыпался в тендер паровоза.
Наш дом был построен из шпал на две семьи: наша и Стеблиных, и стоял рядышком с железной дорогой. Между железной дорогой и домом была только узкая тропинка, которая шла по краешку спуска к рельсам, и палисадник, его ещё можно назвать небольшим огородом, шириной метров 12.
Вот в этом палисаднике у завалинки я Валерий Шапша, мои сестрёнки Надя и Таня сфотографировались с отцом, Федором Ивановичем, он работал машинистом паровоза. Это был год 1952, или 1953. Дом стоял очень близко к железной дороге, и я хорошо помню, как подпрыгивал дом по ночам, вместе с нашими кроватями, когда мимо по железной дороге напроход шли гружёные лесом поезда.
Хорошо помню устройство дома. Большие холодные сени с длинными лавками вдоль стен. На них вёдра с холодной водой из колодца и ещё много чего. На стенах развешен инструмент, пилы, топоры, рубанки, фуганки. Справа и слева в сенях кладовки, закрывающиеся на замки. С одной стороны разные запасы, разложенные на полках, с другой стороны склад для сухих веников и сена для коз. В доме две комнаты, в одной спальня с тремя кроватями, в другой печка, стол, сундуки, у входа большая открытая вешалка для одежды.
Рядом с домом огорожен забором малый двор, застеленный досками во всю ширину дома и метров на 6-8 в глубину. На нём хранились поленницы колотых дров на зиму. Большой двор тоже был огорожен забором. На нем размещались летняя кухня, сарай для коз и кур, большая поляна для коз и кур, и, конечно, дальше всего от дома «удобства». За большим двором в сторону леса был большой, тоже огороженный, огород. А через некоторый промежуток за огородом, совсем близко к лесу был «дальний» огород, так мы его называли. Зачем отец держал отдельный огород так близко к лесу, я не знал, но потом у меня созрела догадка – а может это для беглых бродяг, чтобы у них не возник соблазн подобраться ближе к жилью?
На отшибе, сбоку от нашего огорода стояла небольшая банька, построенная отцом и Иваном Стеблиным сообща, после того, как сгорела общественная баня в посёлке.
У нас во дворе отец всегда держал собаку, это была довольно крупная охотничья лайка, и уважала она только отца, нас в расчёт не принимала.
Моя мама Анна Антоновна была женщина энергичная. На ней лежало домашнее хозяйство, приготовление еды для семьи. У нас в хозяйстве были куры, были козы, ну и конечно кошка. Из козьей шерсти мама вязала нам носки, варежки, шапочки, а козье молоко и куриные яйца сохраняли нам здоровье. Одежду нам шила тоже мама. Для этого у нас дома была ручная швейная машинка фирмы «Зингер». Рядом, метрах в пятидесяти, был лес, а в нем ягоды, грибы, запасались ими на зиму. Все заботы по хозяйству, и уход за детьми были на матери.
Пока мы были в совсем детском, дошкольном возрасте, нас далеко от дома не отпускали, и мы вертелись при матери, с ней ходили в лес, если это случалось. На другую сторону железной дороги до школьного возраста нас практически не отпускали. И конечно нам не рассказывали, и мы не знали, что на станции был лагерный пункт. В сторону бывшего ОЛП нам ходить категорически запрещалось и потом, когда пошли учиться в школу. Слышали мы, что за гидаевской веткой есть какой-то конпарк (конный парк ОЛП), но и туда мне и сестрёнкам ходить запрещалось. Так что о лагерном прошлом станции Раздельной я узнал гораздо позднее, уже в достаточно взрослом возрасте.
О жизни на станции Раздельной у меня сохранились самые добрые и радостные воспоминания, хотя жизнь в то время, как я сейчас понимаю, была нелёгкая. Но все трудности жизни проходили мимо нас, детей, а в памяти остались только светлые и тёплые воспоминания.
Жили мы на станции довольно изолированно от остального мира. В СССР и других странах происходили какие-то события. Слухи о них доходили до станции с большим запозданием. В доме под потолком висела большая чёрная тарелки, иногда из неё слышались песни. Телефон на станции был только у дежурного. Мы в основном «варились» в собственном представлении, о том, что происходит в мире.
О наших соседях и земляках. Соседом по дому был Иван Стеблин с женой, человек малообщительный, детей у них не было, и я с ним практически не общался. В соседнем доме жили две семьи – белорусы Бахно и украинцы Рогаченко. Домой к Бахно я частенько заходил. Их сын Женька мой одногодок и товарищ по раздельновскому детству, а его младшая сестра Татьяна одногодок моей сестры Нади и симпатичная девчонка. Мы с ними постоянно общались. Помню такой случай: Надежде было лет 6, когда она играла на поляне между домами, и тут на неё налетел бахновский петух, это был здоровенный и злой петушище, мы все его боялись. Сестрёнка вовремя его не заметила и не успела убежать. Петух взлетел на неё и стал клевать в голову. На крик сбежались люди, прогнали петуха. Обошлось без серьёзных травм, но шрам на брови остался. Отец после этого пошёл к соседу и потребовал расправы над петухом, и петуха отправили в кастрюлю.
У Рогаченко был сын Николай, на 4 года старше меня. На нас, мелкоту, он, конечно, не обращал внимания. Это был высокий парень с кучерявой шевелюрой и постоянной доброй, и в то же время иронической улыбкой. В то время шахматы пользовались большой популярностью, отец и меня научил играть. В теплые летние вечера на большую поляну между домами Рогаченко и нашим иногда выносили табуретки и на них устраивали шахматные турниры для любителей, а вокруг вертелись мальчишки, и я в том числе. Мой отец и Коля Рогаченко были постоянными участниками этих турниров. Отец выигрывал у всех и только когда садился за доску с нашим соседом, молодым украинским парнем Колей Рогаченко, начиналось настоящее сражение. Борьба была упорной, но заканчивалась, как правило, победой Коли, лишь иногда бывала ничья. Но отец не прекращал попыток победить Колю Рогаченко, правда, без результата. Такая упорная борьба стимулировала и нас, мальчишек, заниматься шахматами.
За Рогаченко был дом Перелыгиных. Он единственный «за линией» держал корову. А это было непросто, корову вениками не накормишь, нужно сено. А мест для покоса практически не было. Сшибали сено по небольшим полянкам, в общем трудное это было дело.
За инструменталкой жила бабка Катаева со своим стариком. Детей у них не было. Среди мальчишек она считалась ведьмой или злой колдуньей за свой ворчливый характер. У них во дворе на цветниках росли замечательные цветы, каких ни у кого другого на Раздельной я не видел. Нам, мальчишкам, конечно, хотелось их сорвать, но страх перед «колдуньей» удерживал нас. А вот однажды в мой глаз попала крупная соринка, и как мать и отец не пытались её вытащить, ничего не получалось. А глаз болел нестерпимо. Помочь вызвалась бабка Катаева. Привели меня к ней, и она помогла, оттянула веко моего глаза и запустила в образовавшееся пространство свой шершавый язык, к которому соринка и прилипла, и была извлечена вместе с языком. Вот так «ведьма» помогла мне. С тех пор моё отношение к бабке Катаевой изменилось.
Дальше был большой дом семьи Гельдт. Он был как крепость. От леса он был отгорожен широкой полосой огородов, от железной дороги забором. Детей моего возраста в семье Гельдт в то время не было, и в этом доме я ни разу не бывал.
Из тех, кто жил на другой стороне железной дороги, помню семью Дыль, в ней были две девчонки Олька и Елька. У Дыля, единственного на станции, был мотоцикл, на котором он ездил по старой железнодорожной насыпи на речку Сысола рыбачить.
Витька Реутов, мой приятель, жил там же с матерью, я частенько заходил к нему. Недалеко от школы жила в большом доме за высоким забором семья Генинг. С Сашей и Лидой Генинг я вместе учился, но в доме у них не бывал.
Видимо в послевоенной России жилось не легко, потому, что к нам в Вятлаг из Тюмени на соседний с Раздельной ОЛП (а может и не на соседний) приехала работать двоюродная сестра матери, которую мы звали Лёлей, и её муж. Он устроился работать надзирателем в ОЛП. С ним связан один случай, который зацепился в памяти.
Лёля повезла меня к себе в гости, жили они с мужем, лихим воякой Сашей Барбосовым, севернее Раздельной, и от железной дороги надо было ещё ехать по лесной дороге километра два или три. Отец подвез Лелю и меня на паровозе до лесной дороги, а там встретил её муж. Он был на лошади и посадил меня перед собой на седло, Лёля поехала на телеге. Мы с ним лихо доскакали до дома, но когда он снял меня с лошади, я не смог идти – кожа на внутренней поверхности ног была стерта, сразу появилась боль. Я пролежал в постели пару дней, потом походил несколько дней в раскорячку. Этот первый опыт верховой езды запомнился на всю жизнь и навсегда отбил у меня охоту от езды на лошадях, но это осталось в памяти как интересное приключение, боль испарилась.
Пришло время идти в школу. Она была напротив нашего дома за линией и сразу за бараками. Но прямо пройти было невозможно, бараки от линии отделяла широкая полоса сплошных огородов, переходить которые хозяева не разрешали. Идти можно было мимо старой пожарки по дороге, или мимо здания станции, там была тропинка между домами, сокращающая путь. Там в основном и ходили. На всю школу была одна учительница, Карпова Антонина Александровна. Хотя вспоминается, что временно были и другие учительницы, но ненадолго. Ничего особенного о школе вспомнить не могу.
Недалеко от школы находился магазин, но, по малости лет, я ни разу в него не зашёл.
Игрушки для детей купить было негде, и отец придумывал и делал их сам, например Ванька-встаньку. Мне особенно запомнились клетки и ловушки для птиц, которые отец делал из деревянных брусков и проволоки, получались очень красивые и просторные. Я увлёкся ловлей птиц. У нас в доме на Раздельной несколько зим жили птицы, радуя и веселя нас зимой своим чириканьем. Летом мы их выпускали на волю. Один случай запомнился особенно.
В сентябре 1959 года я заметил недалеко от дома довольно большую стаю красивых птиц размером чуть больше воробья, с очень ярко раскрашенным оперением. Раньше я таких птиц не встречал, подумал – перелётные. Быстро подготовил и поставил две ловушки, но птицы не обращали на них внимания, весело прыгали по траве, собирая семена, а потом перелетели в наш палисадник перед домом. Птицы были не очень пугливыми, и я решил попробовать поймать их сачком, был такой у меня из марли с длинной ручкой. Держа сачок на вытянутой руке, медленно приближался. Одна из птичек в сторонке от стаи увлеклась семенами цветов на грядке, я на неё и нацелился. Сачок был уже над птицей, и я резко стал отпускать его вниз. В это время с громким чириканьем к «моей» птичке бросилась другая птица из стаи, и успела подлететь, буквально проскочив в щель между ободом сачка и землёй. В сачке оказалось сказу две птички. Мне показалось, что вторая птица пыталась предупредить первую об опасности и спасти её, совершила смелый, самоотверженный в моём понимании поступок. Это произвело на меня сильное, неизгладимое впечатление.
Я осторожно перенёс обеих птиц в дом и поместил в большую клетку. Они быстро привыкли к жизни в клетке, радовались друг дружке и веселили нас своими песнями и своей красотой. Один раз дверцу клетки забыли закрыть, так птицы, немного полетав по комнате, сами вернулись в клетку, видимо считая её своим домом. Птицы прожили у нас всю зиму. Все радовались этим прекрасным созданиям, так хорошо вписавшимся в наш дом, кроме нашей кошки. Она всегда косо посматривала на птиц, но ей пригрозили, и я и родители. Кошка была понятливая и явной агрессии она не проявляла, только наблюдала из угла горящими глазами за птицами. И дождалась своего часа. Как-то ранней весной в доме никого из людей не осталось, кошка устроила охоту на птиц и придушила одну. Кошке конечно досталось, но птичка не выжила. Вторая птица загрустила, перестала петь, стала отказываться от еды, угасать, и ушла за своей подругой или другом. Это была настоящая трагедия для меня и моих сестрёнок.
Однажды отец принёс из леса белку, сделал для неё в большой клетке колесо, и мы с большой радостью наблюдали, как она мчится в колесе, как ловко вышелушивает из шишек семечки. Мы ходили в лес запасать шишки для белочки, сушили для неё грибы. Прожив зиму с нами в доме, белочка летом сбежала, наверное, в лес, он был недалеко от дома.
На каждый Новый Год отец устраивал нам праздник, приносил и наряжал пушистую высокую, под потолок, ёлку. Ёлочные игрушки он раздобыл, но особенно нам нравились шоколадные конфеты в красивой яркой обёртке, которыми тоже украшали ёлку, но вешали их ближе к макушке, чтобы я и сестрёнки их сразу не сняли. И потом торжественно вручали нам.
Когда я и сёстры немного подросли, отец стал покупать книги для нас, читал их нам по вечерам, иногда при свете керосиновой лампы. Свет давали на ограниченное время от работавшего на станции дизель-генератора, и у нас в доме всегда наготове стояли две керосиновые лампы.
Кинофильмы на станции Раздельной показывали очень редко. Приезжал вагон-клуб на несколько дней, и это был праздник для нас. Я хорошо помню, как однажды отец сказал дома – а сегодня будем смотреть кино – мы обрадовались, натянули простыню вместо экрана и стали ждать. Отец специально ездил за пределы Вятлага, чтобы купить для нас диапроектор и кучу диафильмов. Когда он включил диапроектор, и мы увидели на экране цветную яркую картинку и текст внизу – это был праздник. Отец читал текст и пояснял, мы задавали вопросы. Некоторые из этих диафильмов я помню до сих пор, например о походе Фритьофа Нансена к северному полюсу на судне «Фрам». Позже я с удовольствием читал книжки сам, ещё мне нравилось делать из картона модели различных машин, автобусов и раскрашивать их.
Начальную школу на станции Раздельная я ничем не запомнил, ничего в памяти не зацепилось, больше мне запомнились рассказы отца.
На станционных путях иногда останавливались вагоны, а чаще один пассажирский вагон, который назывался «мангруппа». Окна его были забраны решётками и рядом вертелись солдаты с автоматами. В таких вагонах перевозили заключённых. А мангруппа – это маневренная группа – принятое в НКВД название самостоятельной мобильной группы сотрудников, выполняющих задание. Эти вагоны всегда привлекали внимание мальчишек.
Иногда летом, к нам, мальчишкам, подходили военные в форме и расспрашивали, не видели ли мы незнакомых людей в посёлке или в лесу. Это были розыскники, занятые поисками сбежавших из лагерей заключённых. Мы пытались попросить у них подержать в руках пистолет, или патрон, они обещали, но после нашего рассказа об увиденном, всегда обманывали нас.
Я любил ходить с отцом в лес. За нашими домами были огороды, за огородами метров через пятьдесят начинался лес. Это был замечательный лес за линией, он на всю жизнь остался в памяти. Вдоль леса шла хорошо натоптанная тропинка, за ней небольшая полоска молодого березняка. За молодыми берёзками стоял большой остров дремучей еловой тайги. Громадные, как казалось нам, мальчишкам, мрачные ели стояли, тесно прижавшись друг к другу. Даже днём в лесу было сумеречно, на земле только рыжая опавшая хвоя. Грибы, трава и кусты не росли в этом мрачном лесу. Ребята боялись в него заходить, считалось, что в нём живут волки, но с отцом было не страшно. Тропинка шла вдоль елового леса. Там, где еловый лес заканчивался, тропинка раздваивалась, одна шла прямо, а другая уходила вправо вдоль кромки елового леса и вела в болотистые места, где можно было найти черничные кусты и ягоды. Пару раз мы с отцом прошли по этой тропинке, и вышли к старой, уже разобранной железнодорожной ветке к речке Сысола.
Отец рассказывал и показывал мне, какие грибы съедобные, а какие нет, и как грибы называются, какие ягоды можно собирать и есть, а какие даже в руки брать не надо. Его уроки я хорошо запомнил.
Я с отцом любил ходить в лес за грибами на место, которое называлось «у вышки». Мы шли по тропинке вдоль леса, доходили до развилки и дальше шли прямо. Еловый лес оставался позади, тропинка шла через светлый лес, где перемежались берёзы, осины, под ногами трава – мурава. На солнечных полянках и в траве встречалась яркая сладкая земляника, мимо которой пройти было ну невозможно. Встречались в траве под берёзами, а иногда и рядом с тропинкой, крепенькие подберёзовики. Через некоторое время лес начинал меняться, берёзы и осины становились всё выше и выше. Между ними появлялись иногда молодые ёлочки, высокие ели, стоявшие в одиночестве, и высоченные одинокие сосны с курчавой макушкой. Вдоль тропинки и под соснами курчавились стелющиеся по земле кустики брусники, покрывающиеся к осени вкуснющими ярко-красными кисло-сладкими ягодами. И вот минут через сорок хода сбоку от тропинки среди деревьев показывается высоченная деревянная вышка.
Каждый раз, когда я подходил к ней, она поражала моё воображение. Если огромные сосны с неохватными стволами, которые встречались в лесу, казались невообразимо высокими, то вышка была выше самых высоких деревьев раза в три и, казалось, доставала своим шпилем до самого неба. Она была громадной и сделана из толстенных огромных брёвен. Она опиралась на четыре огроменных опорных бревна и поднималась вверх четырьмя линиями брёвен, скреплённых между собой на разных уровнях и постепенно сближающихся к вершине вышки. Трудно было представить, кто смог ее построить в этом глухом лесу, поднимая огромные бревна на большую высоту. На вышке было сделано несколько площадок из более тонких брёвен, покрытых настилами из досок. Между площадками были закреплены деревянные лестницы, по ним можно было подняться на самую верхнюю площадку вышки. Не было лестницы только от земли до первой площадки, которая была довольно высоко. Все брёвна вышки, настилы площадок и лестницы почернели от времени, и как говорил отец, были не такими уж прочными. Поэтому лестницу от земли на первую площадку сняли и отнесли на дрова, чтобы мальчишки не пробовали лазить на вышку.
Придя к вышке, я первым делом искал грибы под самой вышкой, между её опор. Там росли берёзки и ёлки, и между ними всегда можно было найти с пять - шесть крепеньких молоденьких красноголовиков. Вокруг вышки на довольно большое расстояние простирался смешанный, не густой лес. Высокие берёзы и осины перемежались с ещё более высокими соснами. Здесь можно было найти восхитительные по красоте белые грибы. С трёх сторон лес окружали болота. На подходе к болотам появлялось больше ельника. На границе с болотами было много ярких, крепких красноголовиков, которые я любил собирать. Таких красивых грибов, как на Раздельной, я не встречал больше ни где. На окраине болот можно было найти ягоду морошку, которая так и таяла во рту. В конце лета вокруг вышки мы собирали много волнушек, и даже настоящих груздей. Вкуснющие грибы, если их засолить. Перекликаясь между собой, мы с отцом прочёсывали лес и с полными корзинами возвращались к вышке. Здесь делали привал, и отец доставал из сумки что-нибудь вкусненькое.
Такие походы в лес мне очень нравились. Были и другие заветные грибные места в сторону Окрябрьской и по Гидаевской ветке, но они были гораздо дальше и туда мы ходили редко. Частенько ходили мы с сестрёнками и отцом в лес за вениками для коз. Отец рассказывал нам о различных деревьях, кустах, резал ветки деревьев, предпочитал горькую осину, рябину и конечно берёзу. Отец формировал из веток вязанки, мне побольше, сестрёнкам поменьше, ну а себе совсем большую, и, нагруженные, мы шли домой.
Когда я немного подрос, появились мальчишеские интересы. У нас «за линией» была своя компания мальчишек одногодок, человека четыре. Это Женька Бахно, Толик Горн, Реутов Витька. Мы собирались вместе и часто играли «в войну», только вот «немцами» никто играть не хотел. Чтобы игра не срывалась, приходилось играть «немцами» по очереди. Ещё любили метать «балаболки». Это такие зелёные очень крупные ягоды, которые вызревали на кустах картошки ближе к осени. Их насаживали на заостренный металлический прут и, резко размахиваясь, метали далеко вперёд, соревнуясь, кто дальше метнёт. Ещё играли в лапту, часто играли в прятки, это была любимая игра.
Велосипедов у нас на станции не было, да мы в то время и не слышали о них, а вот подшипники были, и мы сами делали самокаты и лихо на них гоняли. Обручи от бочек катали по дорожкам, поправляя их «правилкой», чтобы не падали. В то время был очень популярен футбол, по радио часто передавали репортажи футбольных матчей, которые мы потом обсуждали взахлёб. Уж не знаю, откуда, но у нас, мальчишек, бытовало мнение, что у Стрельцова «мёртвый» удар, если попадёт мячом в человека, зашибёт до смерти, а если попадёт в штангу, штанга ломается пополам. Поэтому Стрельцову повязывают на правую ногу красную повязку, как предупреждение, что нужно бить вполсилы. Мы с мальчишками собирались на поляне между домами у двух столбов, удачно стоявших метрах в двух с половиной друг от друга, это были ворота. Один из нас становился в ворота, а другие объявляли себя знаменитыми в то время футболистами и били мячом по воротам. Объявлялось – бьет Виктор Понедельник, и следовал удар, далее – бьёт Слава Метревели, и удар.
Одно время мальчишек на станции охватила страсть к сбору картинок со спичечных коробков. Где мы только не искали эти коробки. Особенно ценились картинки, которые редко встречались. Ходили друг к другу, рассматривали картинки, менялись. И тут мне несказанно повезло. До сих пор помню, как, бродя по станционным путям, увидел на земле старый спичечный коробок. Смотрю, а на нём картинка хорошо сохранилась, и такой картинки точно ни у кого на станции нет. Это была картинка ростральной колонны в Ленинграде. Я, конечно, похвастался перед мальчишками находкой. Все мои раздельновские сверстники недели две ходили ко мне, рассматривали картинку, пытались выменять. Это был верх блаженства. Но время шло, новые картинки больше не появлялись, все спичечные коробки на Раздельной были из одной фабрики, и наша страсть к их коллекционированию быстро сошла на «нет».
Вечером собирались на станции встречать пассажирский поезд из Лесного. Это было главное событие вечера, на путях у станции собиралось много народа, и ребятишек конечно. Стояли, сидели, отмахиваясь от комаров берёзовыми ветками. Когда поезд прибывал, внимательно смотрели, кто приехал, о чём говорили у вагонов, какие новости, что привезли. Вот так мы проводили время.
Одно было плохо, на станции Раздельная не было ни речки, ни озера, ни пруда. Купаться нам было негде, а далеко от станции уходить не разрешалось, маловаты ещё были. Иногда, когда уж особенно хотелось искупнуться, мы ходили к северному выходному семафору станции. Там, рядом с железной дорогой, была выкопана яма метров 8 длиной и метра 2 шириной, там местные жители брали глину для построек. После хорошего дождя туда стекалась вода с окрестностей, и получался небольшой бассейн глубиной нам примерно по пояс. Почва была глинистая и вода в землю не уходила и долго сохранялась. Один был недостаток - после первой минуты плавания в яме вода приобретала густой желтый цвет, и мы, после купания там, приобретали такую же жёлтую окраску, приходилось идти домой, выслушивать нотации матери и обмываться в корыте чистой колодезной водой.
Вообще-то речка была, но до неё надо было пройти километров 5. За станцией Раздельной влево, разворачиваясь примерно на 120 градусов, отходила старая железнодорожная ветка для вывоза леса, примерно через 5 километров она упиралась в небольшую лесную речку Сысолу. Рельсы и шпалы с насыпи давно сняли, а насыпь осталась, и была она в относительно хорошем состоянии. Заготовленный к вывозке лес, который лежал на берегу речки в штабелях, вывезти не успели, так он там и остался. Это место всегда привлекало мальчишек со станции – там росло много лесных ягод – смородины чёрной и красной, а вокруг штабелей леса были заросли малины. Но родители запрещали нам так далеко уходить в лес. В этих местах водились дикие звери - волки, рыси, медведи. Были случаи, когда рысь нападала на охотника в лесах Вятлага. А летом могли бродить убежавшие из колоний заключённые.
Несколько раз я с отцом ходил на речку Сысола. Мы шли по песчаной насыпи разобранной железной дороги. Вокруг было много интересного, вдоль насыпи бежал ручей с чистой прозрачной водой, в ручье, как искорки, быстро плавали небольшие рыбки размером с палец, с ярким красным оперением – краснопёрки. Лес вдоль дороги был вырублен и подросли молодые деревья. Шли не спеша, долго, часа полтора. Наконец стали подходить к лесной бирже. С одной стороны биржи подрос молодой лес на месте вырубки, а с другой стоял тёмной стеной, вырубить не успели. Вдоль дороги лежали большие штабели из распиленных стволов деревьев, высоченные, приходилось сильно задирать голову, чтобы увидеть макушку штабеля. Стволы деревьев в штабелях наполовину сгнили и на них выросли кусты малины, вокруг тоже был густой малинник.
Проходили дальше к речке, но подойти к ней было не просто, берега были заболочены. Пробравшись сквозь осоку, добирались до извилистой, узкой, метров 6 шириной, полоски чистой воды. Вдоль неё были заросли кустов чёрной и красной смородины, высокий ельник подальше. В речке я увидел тучи, чёрные тучи маленьких рыбок – мальков. При нашем приближении они заметались от одного берега к другому. Такого количества мальков в одном месте я больше не встречал. У одного из жителей Раздельной по фамилии Дыль, был трёхколёсный мотоцикл. Он приезжал на речку и ловил мальков сачком, домой привозил полное ведро мальков. Их, не потроша, жарили на сковородке, получалось вкусно. Мы с отцом собирали ягоды и шли домой.
Когда я подрос, тайком, с ребятами, ходил ловить краснопёрок в ручье. К литровой банке привязывал верёвку, насыпал в банку немного хлеба и укладывал банку на дно ручья. Там было неглубоко, и вода еле-еле покрывала банку. Сам прятался поблизости и замирал, чтобы не пугать рыбок. Ждать приходилось долго, пока рыбки не успокаивались и не заплывали в банку. Тут я дёргал за верёвку, горлышко банки поднималось над водой, и зазевавшиеся рыбки метались в банке. Я приносил их домой и, несколько дней у нас был аквариум с красивыми рыбками.
Зимой конечно лыжи, санки. Станция маленькая, кругом лес и только в одном месте на окраине леса, не так далеко от нашего дома, через линию от старой пожарки, был длинный пологий спуск, по которому мы катались на лыжах и санках. Первые метров 40 горка была шириной метров 10 и проходила по поляне в светлом берёзовом лесу, с небольшими ёлочками. А дальше горка сужалась и переходила в извилистую тропинку шириной примерно метр между высокими, тесно стоящими ёлками, и терялась в темной глубине глухого леса. Мы точно знали, что в лесу водятся волки. Иногда, морозными зимними ночами волки приходили из леса на станцию, и их следы утром я видел под окнами нашего дома, а снега наметало вровень с окнами. Поэтому девчонки, когда катались с горки на санках и лыжах, боялись заезжать в тёмный еловый лес, всюду за толстыми елями чудились волки. Девчонки, на полном ходу подкатывая к темному лесу, визжали и валились на бок, чтобы в лес не въезжать. А отчаянные мальчишки, и я тоже, с громким криком въезжали на тропинку между ёлками и катились ещё метров 30 - 40. Это было приятнее, чем упасть на бок. И никаких волков мы не видели. Днём они близко к людям не подходили, только ночью, тайком.
Вспомнил ещё одну историю из детства на станции Раздельная. Когда я подрос, мог ходить в лес без отца, правда, не очень далеко. Мы с ребятами ходили в лес ломать веники для коз на зиму и любили при этом развлекаться - парашютировали с деревьев. Выбираешь подходящую берёзу, высокую, но не слишком толстую и не слишком тонкую. Забираешься на дерево почти до макушки, крепко держишься за ствол руками, а ногами начинаешь размахивать. Берёза медленно наклоняется, сгибается дугой, и ты спускаешься с небес на землю как бы на парашюте, ощущение превосходное. Но если береза слишком тонкая, опускаешься вниз слишком быстро, иногда она ломается, тогда летишь кувырком на землю. А если берёза слишком толстая, веса тела не хватает, чтобы согнуть её до земли, и болтаешься в воздухе, как сосиска, пока друзья не помогут.
Так вот, я выбрал подходящую берёзу, забрался на макушку и спарашютировал, но слишком быстро приземлился, пытаюсь встать с земли и не могу, как будто моя нога прикована к земле. Нога не болела, и я ничего не мог понять. Несколько раз попытался встать и не смог. Подошли ребята, посмотрели. Оказывается, я приземлился на длинный сучёк, который торчал из земли. Он глубоко вошёл в икру моей ноги, и приковал к земле. Ребята посмотрели направление, по которому сучёк вошёл в ногу, и аккуратно сняли ногу с сучка. Он был острый, диаметром миллиметров 7 и вошёл в ногу сантиметров на 5. Удивительно, но нога не болела и кровь не текла, и я сам пошёл из леса домой. Фельдшер наложил повязку. Рана быстро зажила. А через год нога в том месте начала болеть и воспаляться, кожа лопнула и из раны стала выходить кора с этого сучка. Она целый год сидела во мне и потом трубочкой вышла. Вот какая история.
Когда я учился в начальной школе, заболел корью. Я благодарен маме за то, что она сделала всё, чтобы зрение у меня сохранилось. Но болезнь отразилась всё-таки на зрении, я стал практически постоянно носить очки с толстыми стёклами. Это конечно немного осложнило мне жизнь, но не очень. Тем более, что один курьёзный случай, который случился со мной в студенческие времена, полностью избавил меня от этого недостатка.
Когда я учился в классе третьем, отец стал брать меня с собой на паровоз, и я ездил вместе с ним в кабине паровоза. Сначала в короткие поездки, а потом и в более дальние. Показывал мне, как управлять паровозом, я до сих пор помню какие штурвалы надо повернуть и куда, какой сигнал подать, какой контроллер открыть, чтобы паровоз поехал вперёд или назад. Оказывается, это постоянно фыркающее, громадное, прожорливое, механическое чудовище подчиняется легкому движению рукоятки контроллера, послушно начинает движение в нужном мне направлении и ещё тянет за собой целую вереницу гружёных вагонов, и останавливается где мне надо, когда я поворачиваю другую рукоятку. Это приводило меня в восторг. Только руку надо иметь твёрдую и крепкую, у меня ручка паровозного гудка всё время вырывалась из рук, и звук получался не совсем такой, какой надо. Вот так я и жил на станции Раздельной.
В 1961 году я вместе с семьёй переехал жить в столицу Вятлага посёлок Лесной. Первое время воспоминания о Раздельной постоянно будоражили память. Пару раз мы с отцом и сестрой приезжали на Раздельную за грибами.
Ночевали у Ивана Стеблина и ходили обычно к вышке, на наши любимые места. Последний раз это было в 1965 году. С тех пор я не бывал на Раздельной наяву, только во снах.
Жизнь раскручивалась тугой пружиной, и на долгое время Раздельная выпала из памяти, были другие заботы. А вот когда прошли годы, я оставил работу, в памяти стали проплывать годы жизни, станция Раздельная снова стала будоражить мои мысли. И я понял, что память о ней мне дорога.