В. А. Жуковский. К Востоку устремлён мой взор

                ВОСТОК В ТВОРЧЕСТВЕ ЖУКОВСКОГО

                В В Е Д Е Н И Е

     Русская литература  XIX века неотделима от истории общественно-политической системы и мысли своей эпохи. Однако к XIX веку и особенно его началу для истории России особый счёт. Это «золотой век» русской поэзии, вдохновлённый гражданской и публицистической страстностью, гуманным представлением о человеке и верой в его великое предназначение. 
    Русская литература в это время проходит путь от сентиментализма к романтизму и реализму. Именно этот «золотой век» подарил миру великого Пушкина. К Пушкину сходятся и от него расходятся все линии русской поэзии.
     Под непосредственным влиянием Французской революции (1789–1794 годов) в русском общественном сознании активизируется идеология дворянского и правительственного либерализма. А в противовес выдвигается идеология реакционного дворянства с верой в близость правительственных, антикрепостнических и конституционных реформ, которые приведут Россию к мирному осуществлению просветительских идеалов. Характерная черта русского дворянского либерализма 1800-х годов представлена в литературе самым популярным тогда «карамзинским» сентименталистским направлением.
      «Первое литературное детище» XIX века, по выражению Белинского, – это романтизм. Широта романтического осмысления современности, его обобщённость – это философия неустранимого противоречия между силами добра и зла, между высшими устремлениями свободолюбивого человеческого духа и общественно-исторической практикой человеческих отношений, управляемых самыми низменными страстями и вожделениями.
      Романтизм, в отличие от сентиментализма, утверждался в борьбе с порядком и нормами, условностью классицизма. Сентиментализм не в силах был полностью преодолеть каноны классицизма. Итог этой борьбы – завоевание права быть откровенным откликом на события общественной жизни, на активное в ней участие.
В первом десятилетии XIX века сентиментализм остаётся самым популярным направлением русской литературы. Он успешно соперничает с классицизмом, расчищает путь к романтизму. И только во втором десятилетии уступает ему своё место. Основоположник русского сентиментализма Н.М. Карамзин имел много единомышленников и последователей. И хотя все они называли себя «карамзинистами», многие из них начинали как сентименталисты, а в дальнейшем стали на путь романтизма, вышедшего из либерально-просветительской ориентации русского общества, начавшейся в эпоху Петра I. Центральным вопросом в общественной и литературной борьбе этого периода стал вопрос о литературном языке и его демократизации.
       В статье 1802 года «О любви к отечеству и народной гордости» Карамзин писал: «Беда наша, что мы все хотим говорить по-французски, а не думаем трудиться над обрабатыванием собственного языка: мудрено ли, что не умеем изъяснять им некоторых тонкостей в разговоре». Объясняется это тем, что в эпоху просвещения французский язык становится международным языком культурного обмена и дипломатии.
        Общественно-политическая ситуация России также способствовала оживлению литературной жизни. Особенностью этой исторической эпохи стал повышенный интерес представителей творческой интеллигенции к политической и общественной жизни. Рост национального самосознания был вызван Отечественной войной 1812 года. На повестку дня выносятся  вопросы государственного устройства и крепостное право. Но к началу 20-х годов этот интерес резко сокращается, что объясняется наступлением реакции и гонениями на просвещение. Первый этап оживления литературно -общественной мысли завершается восстанием декабристов.
До середины 20-х годов XIX столетия в России насчитывается более двух десятков литературных кружков, объединений, журналов. Журналы «Северный вестник», «Вестник Европы», «Русский вестник», «Сын отечества», «Полярная звезда», «Соревнователь просвещения и благотворения», «Мнемозина» и многие другие периодические издания знакомили своих читателей с отечественными и зарубежными новостями в общественной  и литературной жизни.
       В эти же годы возникли литературные кружки, общества и объединения. Это  «Дружеское литературное общество»,  «Дружеское общество любителей изящного»,  «Вольное общество»,  «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», «Московское общество любителей русской словесности»,  «Беседа любителей русского слова», «Арзамас». Политические организации «Союз спасения» и «Союз благоденствия», «Зелёная лампа» и многие другие. Эти объединения содействовали сближению литературы с нуждами общественного развития России, пробуждению более широкого интереса к литературному творчеству.
Общая тенденция развития русской литературы XIX века, представляя собой противоречивую картину, определяется как путь от классицизма к романтизму, а от романтизма к реализму.

Сентиментализм, возникший в Западной Европе во второй половине XVIII века, в значительной мере подготовил почву для романтиков. В сентиментализме, в отличие от романтизма, сохраняется связь с просветительским рационализмом.
В России веяния сентиментализма стали ощущаться в 70-х годах XVIII века. Но он был неоднороден. У Радищева элементы «чувствительности» были подчинены революционной и демократической мысли. Но признанным главой русского сентиментализма является Карамзин, у него же он выразился в умеренно-либеральной и даже консервативной окраске. Несмотря на это, Карамзину была свойственна гуманистическая устремлённость. Изображение чувств становится основным содержанием литературы этого направления.
       По сравнению с классицизмом, рационалистически изображавшим события и характеры, сентиментализм, сутью которого является человек, открывает новые возможности перед искусством. Однако карамзинизм именно в силу его стремления отказаться от социальной проблематики не смог избежать условности в искусстве. Подлинный психологизм невозможен без раскрытия социальной основы характера. В этом и разница между Радищевым и Карамзиным. Психологический анализ в творчестве Карамзина оказался не очень глубоким. Творчество Радищева, со своей революционной и демократической направленностью повлияло на появление революционного романтизма.
      «К началу XIX века русская стиховая культура благодаря поэтической практике Ломоносова, Сумарокова, Княжнина, Хераскова, Державина, Карамзина и других русских стихотворцев достигла высокого уровня развития» – так писали исследователи творчества Жуковского.
Во всей русской поэзии первой четверти XIX века распространение получили, прежде всего, разностопные размеры ямба, создалась благоприятная ситуация для отказа от идеальной точности в рифме и поисков пути к развитию привычных рифм.
Ныне всем известно, что XIX век проходил в русской поэзии под знаком романтизма.           Пушкин в статье «О поэзии классической и романтической» в 1825 году писал: «Какие же роды стихотворения должны отнестись к поэзии романтической?             Те, которые не были известны древним, и те, в которых прежние формы изменились или заменены другими?»   
      В основе перехода к новому направлению лежат два теоретических принципа романтизма.
     В первом – предпочтение личного, индивидуального, конкретного чувства перед общечеловеческим разумом посредством поэзии выразить неповторимо личное, собственное, ценное своеобразием, а не извечно неизменное.
     Второй принцип строится на признании опыта мировой культуры, равноправии художественного достояния всех народов без ущерба своей эстетической культуре и отказ от безоговорочного культа античных образцов.
      В эпоху романтизма происходит размывание жанровых границ, перегруппировка традиционного материала в поэзии и введение нетрадиционного. Всё это способствовало разрушению классического контраста между размерами и формами каноническими и экспериментальными. Самое главное достижение поэзии XIX века заключалось в том, что в центре внимания оказывается национальное, языковое своеобразие стихосложения. В эпоху романтизма произошла полная переориентация стиховой системы в её приближении к народному, разговорному языку.


ГЛАВА ПЕРВАЯ   
 
ОРИЕНТАЛИЗМ ЭПОХИ ЖУКОВСКОГО

        В конце XVIII – начале XIX века усиливается интерес представителей общественности Европы к Востоку. Россия по своему географическому расположению граничила со многими восточными странами, и  это во многом способствовало расширению не только политических и экономических, но и культурных связей.           Просвещённые люди России интересовались национальным достоянием соседних государств, приобщались к их культуре и литературе. Именно в XVIII веке появляются переводы лучших литературных образцов Востока на европейские языки.
В 1804 году в нескольких университетах России в программу вошли как учебные предметы арабский и персидский языки. В Московском университете делом изучения и преподавания восточных языков занимался А.М. Болдырев. Научное освещение материала Востока, основанное на прямом знакомстве с источниками, началось приблизительно со второго десятилетия, когда востоковедение в России как наука получило государственное признание и были замещены кафедры восточных языков в Харькове в 1805–1806 годах, Казани – в 1807 году, Москве – 1811 году и Петербурге – 1818 году.

     Будучи учеником известного французского востоковеда А.И. Сильвестера де Саси, А.В. Болдырев являлся  активным переводчиком и пропагандистом арабской и персидской литературы. Развитие русской ориенталистики связано с именами А.В. Болдырева и С.С. Уварова.  Уваров был членом литературного кружка «Арзамас», горячо поддерживал стремление и интерес деятелей литературы и общественности к Востоку и его изучению.
      Русский научный ориентализм XIX века повлиял на художественное, творческое переосмысление Востока русскими писателями. Именно в этот период прослеживается интересное влияние органического соединения западной и восточной  культур, так называемый западно-восточный художественный синтез. К тому же, работая многие годы послом России в странах Европы, С.С. Уваров чувствовал большой интерес Запада к восточной культуре, по всей вероятности, с симпатией относился к тем поискам европейских ориенталистов, которые касались перевода и изучения таджикско-персидской литературы не менее чем других источников.
      Ещё в конце XVIII века во Франции была открыта Академия Азии. В 1811 году в журнале «Вестник Европы» печатается статья С.С. Уварова «Некоторые размышления о создании Арабской Академии в России», написанная на французском языке и переведённая на русский В.А. Жуковским. В статье с особой искренностью говорится о значении культуры и литературы стран Востока.
Журнал «Вестник Европы» уделяет большое внимание ознакомлению читателя с материальной и духовной жизнью народов Востока. На его страницах печатаются путевые зарисовки, политические, географические, экономические материалы о государствах Азии и Ближнего Востока.
       Переводы из поэзии Востока на страницах «Вестника Европы» печатались не только через посредство немецких, французских и английских авторов и их переложений, но и с оригинала, чего ранее не практиковалось.
Устойчивый интерес к восточным странам обнаруживала тогда едва ли не вся европейская литература. Идея романтиков о наиболее ярком проявлении и самовыражении национального через искусство не была чужда в этот период и русским писателям. Ориентальная концепция развивалась на протяжении всего литературного процесса. Следует сказать также и о том, что без учёта программ русского освободительного движения XIX века невозможна объективная оценка отношения представителей русской литературы к народам Востока, к их культуре.
      Как писал русский учёный Д.И. Белкин в книге «Пушкинские строки о Персии», «Русская литература конца XVIII – начала XIX века, как и западно-европейские литературы того времени, содержала в себе немало восточных мотивов и сюжетов, в том числе персидских, турецких и других. Источники их были различны. На русскую сцену, например, проникали из Франции пышные пятиактные трагедии о султанском дворе, где изображались гаремы, милые пленницы, страдающие ханы и евнухи. В поэзии европейских романтиков, тяготевших к географии и этнографии Востока, связанного с исламом, русские читатели  встречали описания минаретов, мечетей, муэдзинов, шествия паломников в Мекку».
      Восток оказался рядом с Россией не только в географическом расположении. С пограничных земель поступали сведения о жизни, торговле и войнах со странами Востока. По мнению Д.И. Белкина, именно этим путём в русскую литературу через тюркские источники в XVIII веке проникли эпизоды из «Шахнаме»  Абулькасима Фирдоуси.
       Французский путешественник  ХVII века Тавернье писал, что «Персии нечего завидовать Европе». В начале XIX века В.А. Жуковский называет Персию колыбелью мировой цивилизации.  Восток  воспринимается писателями как средство очищения от стыда перед его народом за преступления колониального Запада, как средство выражения освободительных и гуманистических идей периода просвещения. Необходимо подчеркнуть, что изображаемые в произведениях просветителей и романтиков европейских литератур того периода восточные темы и персонажи лишь внешне были восточными (одежда, манера, атрибутика). В основу же произведения писателями вкладывались собственные мысли и чаяния, свои просветительские, передовые идеи.    Но лишь немногие сумели обобщить то передовое, то ценное и непреходящее в культуре Востока, что представляет собой рациональное зерно этой поистине богатой сокровищницы мировой культуры, и что должно быть органически соединено и принято передовой культурой  Европы. Именно это послужило основой идеи западно-восточного литературного синтеза.
      Ярким свидетельством и блестящим памятником западно-восточного литературного синтеза является «Западно-восточный диван» Гёте. Именно Гёте стал первооткрывателем этого соединения литератур. Под его влиянием формировалось понятие «мировая литература». Изучение немецким поэтом Востока, творческое проникновение в иную поэтическую форму и язык расширило его творческие возможности. Своим произведением Гёте преследовал цель – объединение всей мировой культуры, подлинное единство культур  всех народов в будущем.
В первые десятилетия XIX века Россия с большим интересом отнеслась к переводам из восточной литературы через европейские языки. Но именно «Западно-восточный диван» Гёте имел огромный успех среди русской общественности. В.К. Кюхельбекер, признанный почитатель «Дивана», после знакомства с этим произведением писал: «При основательнейших познаниях и большем, нежели теперь трудолюбии наших писателей, Россия по своему географическому положению могла бы присвоить себе все сокровища ума Европы и Азии. Фирдоуси, Хафиз, Саади, Джами ждут русских читателей». Это было написано по прочтении оригинала. И сразу после выхода в свет в 1819 году  «Дивана»  уже в 1820 году  появились переводы отрывков из этой книги на русском языке.
      Так, закономерное развитие мирового литературного процесса привело в XIX веке к необходимости западно-восточного синтеза в литературе.
Другая, не менее важная причина формирования русского ориентализма заключалась в том, что именно Россия была самой близкой по географическому расположению европейской державой, живущей по соседству со многими восточными странами. И хотя внешне её связи с Востоком несли миролюбивый характер, по сути своей они не уступали колониальному духу порабощения народов европейскими  державами.
В первой половине XIX века европейская мысль и литература того времени не имели столь глубокого и мощного отклика, какой можно было наблюдать в России. Именно в эту эпоху Василий Андреевич Жуковский обращается к литературе Запада, он, по мнению Бестужева-Марлинского, «пересадил романтизм на русскую почву».
       Война России с Турцией, мир, заключённый с Персией, расширение земель за счет Средней Азии – всё это также влекло за собой не только общественно-политическое сближение и взаимоузнавание народов России и Востока, но и соответствовало более интенсивному расширению культурных связей соседних государств.

                ТВОРЧЕСКИЙ ПОДВИГ ЖУКОВСКОГО

       Василий Жуковский как наиболее крупная фигура в русской поэзии позапрошлого столетия занимает особое место и в русском ориентализме. «Без Жуковского мы не имели бы Пушкина», – писал  В.Г. Белинский. Сам же Пушкин называл Василия Андреевича другом, духовным наставником. Вот посвящение великому учителю как знак восхищения его поэтическим даром:

            Его стихов пленительная сладость
            Пройдёт веков завистливую даль.

       Общественная и литературная деятельность Жуковского многогранна. Он не скрывал никогда своего сочувствия к судьбе декабристов, пытаясь смягчить, насколько возможно, их участь. В течение всей жизни был противником крепостного права и в 1822 году  освободил своих личных крепостных. Близко к сердцу воспринял Жуковский рабство Тараса Шевченко. За 2500 рублей он выкупил украинского Кобзаря, разыграв свой портрет в лотерею.
Поэзия Жуковского явилась началом русской психологической лирики, она наполнена человеческими чувствами, переживаниями, настроениями, благородством жизни.
«Жуковский был первым поэтом на Руси, поэзия которого вышла из жизни»,  – писал В.Г. Белинский.
       Являясь подлинным свидетелем самодержавного деспотизма, в своём творчестве он выразил чувство глубокой неудовлетворённости действительностью. А реальным путём воздействия на общество он считал просвещение, гуманность, «образование для добродетели».
Василий Андреевич  Жуковский  к  Востоку имеет прямое отношение. Он родился 9 февраля 1783 года в селе Мишенское Белёвского уезда. Отец его А.И. Бунин, тульский помещик, мать – пленная турчанка Сальха (должно быть, Салиха), которую привезли в 1770 году в «подарок» Бунину. При крещении Сальху назвали Елизаветой Дементьевной. Ребёнком он был усыновлён бедным дворянином А.Г. Жуковским, жившим в доме Бунина. Мать будущего поэта в униженном положении жила на задворках, в боковом флигеле и являлась в барский дом лишь за получением приказаний. Всё это было для Жуковского источником тяжёлых переживаний.

      Жуковский воспитывался в Бунинской семье. Он учился в частном пансионе, а затем в Тульском народном училище. Из дневников В.А. Жуковского мы узнаём, что первые свои стихи он написал в возрасте семи-восьми лет, но они не сохранились.        В 1797 году Жуковский поступает в Московский университетский благородный пансион. Именно здесь молодой Жуковский под влиянием братьев Тургеневых серьёзно занялся  литературной деятельностью и посвятил ей всю свою жизнь.
      Основными  литературными  веяниями,  воспринятыми  Жуковским, были сентиментализм и преромантизм, то есть предвестие романтического искусства, отказавшегося от старого, логического, рационалистического мышления классицизма. Воспринимая веяния новой предшествующей романтизму литературной культуры, Жуковский симпатизирует просветительским эстетическим теориям. Первой публикацией и серьёзным выступлением поэта в печати явилась элегия «Сельское кладбище» (1802 год) – вольный перевод элегии английского поэта Томаса Грея.   Этим стихотворением начитается длинный ряд переводов Жуковского, который пользовался подлинниками лишь формально, а стилистически и идейно разрабатывал их по-своему. Жуковский сумел воплотить в поэзии реальные краски, звуки, запахи природы, он как бы одухотворял природу чувством и мыслью, воспринимающего её человека. Язык поэзии Жуковского сочетает поэтичность и непринуждённость. Он стал первым поэтом на Руси, для которого внутренний мир человека явился главным содержанием поэзии. Жуковский, по словам современников, «действовал на нравственную сторону общества посредством искусства, искусство было для него как бы средством к воспитанию общества. Главным свойством поэзии Жуковского является лиризм, но он неоднороден. Пушкин писал: «Никто не имел  и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слога его» (письмо Вяземскому от 26 мая 1825 года).
      При жизни Василия Андреевича пять раз выходили в свет многотомные собрания его сочинений. Более половины всего творчества Жуковского составляют переводы, они же являются одновременно и оригинальными  произведениями русского поэта. Сам Жуковский писал, что «переводчик есть соперник, который, наполнившись идеалом, представляющимся ему в творении переводимого им поэта, преобразит его в создании собственного воображения».
       Следует отметить, что В.А. Жуковский по праву считается одним из основоположников романтизма в русской литературе. Прежде всего, это проявлялось в его обращении к народным преданиям, легендам, сказкам, мистике, характерным для фольклора. Его романтические баллады, хоть и были написаны по чужим мотивам, по существу являются оригинальными произведениями. Всего за 25 лет им написано около сорок баллад.
         В творчестве В.А. Жуковского значительное место занимает песня-романс. Многие стихотворения поэта так и называются – песня.
Большая дружба связывала В.А. Жуковского с А.С. Пушкиным. Жуковский относился к Пушкину с постоянным вниманием и заботой, Пушкин в свою очередь ласково называл Жуковского своим ангелом-хранителем. В 1818 году Пушкин посвятил такое стихотворение Жуковскому:

Когда, к мечтательному миру
Стремясь возвышенной душой,
Ты держишь на коленях лиру
Нетерпеливою рукой;
Когда сменяются виденья
Перед тобой в волшебной мгле
И быстрый холод вдохновленья
Власы подъемлет на челе, –
Ты прав, творишь ты для немногих,
Не для завистливых судей…
… Но для друзей таланта строгих,
Священной истины друзей.
... Кто наслаждение прекрасным
В прекрасный получил удел
И твой восторг уразумел
Восторгом пламенным и ясным.

       После прочтения «Руслана и Людмилы» Жуковский делает надпись на своём портрете: «Победителю-ученику от побеждённого учителя» и дарит его Александру Сергеевичу. В краткой форме невозможно рассказать обо всех сторонах дружеской связи Жуковского и Пушкина, но то, что эти связи ещё  более ярко определяют личность Жуковского как поэта и гражданина, не вызывает сомнений.
        Грустная настроенность поэзии Жуковского основывалась на общественной неудовлетворённости и определялась характером его личной жизни.
Поэзия Жуковского – поэзия примирения, растворения человека в мире, полном дыхания божества. Он не может видеть в разрыве добро и прекрасное, это нерушимо для него. В лирике Жуковского раскрываются и сложность человеческих переживаний, и печаль от сознания несовершенства жизни.
     Жуковский искал истоки человечности. Именно в его творчестве впервые цари и царевны выступают как обычные люди. Поэт показывает жизнь во всех её красках. Новаторство поэзии Жуковского в сочетании размышлений, наблюдений, эмоций и восприятия тончайших сигналов извне – это контакт «души поэта с душою мира».
Как видим, творческий путь В.А. Жуковского начался в преддверии XIX века, в эпоху большого исторического значения. Исторические рамки, в которые оказалась заключённой жизнь Жуковского, совпадают с хронологическими границами романтического движения, активным участником которого был выдающийся русский поэт. Перевод произведений западных поэтов и через них обращение к художественному наследию народов Востока, в свою очередь, усиливали романтический дух творчества В.А. Жуковского. Тема Востока в его творчестве неотделима от темы Родины. Он не направляет читателя куда-то в  неведомые страны, а приближает к своему народу, видит многие общие черты, общие проблемы  вечности  – борьбы добра и зла.




                «ВОСТОК – ДОРОГА В РАЙ ДУШЕВНЫЙ»

       Основную часть творчества Жуковского составляют переводы из немецкой, английской и французской классической поэзии. Большой интерес к Востоку, проявившийся в европейской литературе, не прошёл бесследно и для переводческой деятельности В.А. Жуковского. Русский поэт прекрасно владел английским, немецким и французским языками. Восхищаясь прекрасными творениями западных классиков, он стремился через переводы и переложения познакомить русского читателя с произведениями Шиллера, Гёте, Байрона, Лафонтена, Грея и многих других поэтов, а через них с лучшими творениями мировой художественной сокровищницы.
     Теме Востока в творчестве Жуковского уделено не очень много места. Это стихи  «На мир с Персией», «Парс», «Пери и ангел», «Персидская песня», песня «К востоку, всё к востоку...», «Лалла Рук», «Мудрец Керим»,  басня «Сон могольца», поэмы «Наль и Дамаянти» и «Рустем и Зораб».
По первому впечатлению, возникающему после прочтения этих стихотворений, В.А.        Жуковский относится к Востоку как к сказочной стране, находящейся где-то там, где всё устремлено к добру, к общечеловеческой добродетели. Его душа и мысли, всё устремлено к Востоку, к чему-то желанному, недосягаемому. Как бы в ответ на  стихи  Гёте  «На Восток ты скройся дальний, воздух пить патриархальный» В. Жуковский пишет песню «К востоку, всё к востоку...» (1815 год):

К востоку, всё к востоку
Стремление земли –
К востоку, всё к востоку
Летит моя душа;
Далёко на востоке,
За синевой лесов,
За синими горами
Прекрасная живёт.

И мне в разлуке с нею
Всё снится, что она –
Прекрасное преданье
Чудесной старины,
Что мне она явилась
Когда-то в древни  дни,
Чтоб мне об ней остался
Один блаженный сон.

      Стремление к Востоку как к  месту уединения, отхода от мирских забот и суеты чувствуется во всех восточных стихах Жуковского. Возьмем, к примеру, басню «Сон могольца» (1806 год). Для её написания Жуковский использует одноименную басню Лафонтена. Сочинение состоит из двух частей. Первая часть полностью перекликается с мотивами из восточной поэзии, в частности, распространённой в таджикско-персидской поэзии темой довольства малым, нетребовательности, порицания жадности, скупости и другое. Приведём первую часть басни:

Однажды доброму могольцу снился сон,
Уж подлинно чудесный:
Вдруг видит, будто он
Какой-то силой неизвестной,
В обитель вознесён всевышнего царя
И там – подумайте – находит визиря.
Потом открылася пред ним и пропасть ада.
Кого ж – прошу сказать – узнал он в адской мгле?
Дервиша... Да, дервиш, служитель Орозмада,
В  котле,
В клокочущей смоле
На ужин дьяволам варился.
Моголец в страхе пробудился;
Скорей бежать за колдуном;
Поклоны в пояс бьёт челом:
«Отец мой, изъясни чудесное видение». –
«Твой сон есть божий глас, – колдун ему в ответ. –
Визирь в раю за то, что в области сует,
Средь пышного двора, любил уединенье.
Дервишу ж поделом; не будь он суесвят;
Не ползай перед тем, кто силен и богат;
Не суйся к визирям ходить на поклоненье».

        В первой части басни «Сон могольца» использован мотив из таджикско-персидской литературы. В «Гулистане» Саади, в главе «О спокойствии и счастьи довольства» есть такой отрывок:
     «Слышал я, что один дервиш сгорал в огне нищеты и нашивал заплату на заплату, утешая себя такими стихами:

Хлебом сухим мы довольны, рубище рады носить;
Лучше страдать и томиться, чем подаянье просить.

Ба нони хушк  каноат кунему  чомаи далк;
Ки бори мехнати  худ бех, ки бори миннати халк.

      Сказал ему кто-то: «Чего ты сидишь? Есть человек в этом городе, отмеченный благородной природой и щедрой благотворительностью.
Готов он служить добрым людям, сидит он у дверей сердечных. Если узнает он о твоём положении, сочтёт обязанностью помочь такому почтенному человеку».
   – Замолчи, – отвечает дервиш, – лучше умереть в нищете, чем пойти докладывать о своей нужде:

Лучше лохмотья сшивать и в терпеньи
отрады искать,
Чем богачам, на подачку надеясь,
посланья писать.
Правда! Ужаснее мука, чем адское пламя стократ:
В рай, на соседей богатых своих
опираясь, вступать».

       Довольство малым – тема, распространённая во всей таджикско-персидской литературе, начиная с Рудаки и до сегодняшнего дня. Вспомним стихи Рудаки:

Бо дода каноат куну бо дод бизи
Дар банди такаллуф машав, озод бизи...

Довольствуйся тем, что дано тебе, тем и живи,
Сорви цепи угодничества, свободным живи!
                (Перевод с таджикского Э. Бертельса)

      Такими примерами изобилует творчество классиков таджикско-персидской литературы. Лафонтен в басне также использует эту тему. Но Жуковскому по душе вторая часть басни, где он опять стремится к теме уединения, бежит от суеты и другим советует обрести «тихий кров», где «сладость тайная в тиши», где «сумрак и покой»:

Нить жизни для меня совьётся не из злата;
Мой низок будет кров, постеля не богата;
Но меньше ль бедных сон и сладок и глубок?
И меньше ль он души невинной услаждение?
Ему преобращу мою пустыню в храм;
Придёт ли час отбыть к неведомым брегам –
Мой век был тихий день, а смерть успокоенье.

        Для исследователя данной темы интересен именно первый отрывок басни. В нём не только внешнее использование слов «визирь», «дервиш», «Орозмад» (Ахурамазда, Хурмуз – сила добра), но и объяснение их сути и смысла. В этом сказывается  отношение русского стихотворца  к поэзии Востока и конкретно к таджикско-персидской, уровень его знакомства с восточными языками и литературой.
Приведённые  произведения представляют собой переводы из литературы Западной Европы, но каждое из этих стихотворений по праву может считаться оригинальным произведением Жуковского. Из восемнадцати переведённых басен Флориана и Лафонтена Жуковский включил в своё собрание сочинений лишь одну – «Сон могольца».
       Жуковский в начале 1828 года пишет стихотворение «На мир с Персией». Эти стихи были исполнены на концерте у императрицы Александры Фёдоровны в Аничковом дворце Петербурга. Стихотворение посвящено заключению 10 февраля 1828 года Туркманчайского договора между Россией и Ираном, завершившего русско-иранскую войну 1826–1828 годов.

Мы вспомнили прекрасно старину
Через  Кавказ мы пушки перемчали,
В один удар мы кончили войну,
И Арарат, и мир, и славу взяли.
И русский в том краю, где был
Утешен мир дугой рассвета,
Свои знамёна утвердил
Над древней колыбелью света.

     В этом маленьком посвящении Жуковский радуется воцарившемуся миру, окончанию войны. Особо примечательным является то, что поэт называет Персию «древней колыбелью света».
       Тема Востока не исчерпывается лишь темой Ирана и персидско-таджикской литературой. Она намного шире – мотивы из арабской, тюркской и индийской литературы, а иногда совмещение некоторых из них в одном и том же тексте говорят о том, как широко понимался и воспринимался Восток в эпоху Жуковского. Примером тому может служить стихотворение-поэма «Пери и ангел» (1821 год) – перевод второй части поэмы Т. Мура «Лалла Рук» «Рай и Пери». Поэма Т. Мура является стилизацией под восточную поэзию. В ней рассказывается о путешествии индийской принцессы Лалла Рук в Кашмир к жениху, бухарскому принцу.
       В пути под видом певца Фераморза сопровождает свою невесту Алирис, рассказывая ей поучительные истории. Одна из них «Рай и Пери». Жуковский несколько изменил колорит оригинала, слегка ослабив черты «восточной экзотики», использованной Т. Муром. «Пери и ангел» Жуковский определяет как повесть. Сюжетная линия повести такова: молодая пери хочет попасть в рай, но ангел сказал девушке, что она будет впущена туда, если из «дальнего земного края с достойным даром прилетит». Пери полетела искать святой дар в разных странах.  В Индии она становится свидетельницей битвы богатыря с тираном.

Кровью обагряем
Поток увидела она.
В лугах прекрасная весна,
А люди – братья, братий жертвы –
Обезображены и мертвы,
Лежа на бархате лугов,
Дыханье чистое цветов,
Дыханьем смерти заражали.
О, чьи стопы тебя попрали,
Благословенный солнцем край?..
...Твои народы и владыки
Какой рукой истреблены?
Властитель Газны, вихрь войны,
Протёк по Индии бедою;
Свой путь усыпал за собою
Он прахом отнятых корон.

      И вдруг в этом хаосе стоит боец в крови. Тиран приказал ему «Живи!» Но борец свою последнюю стрелу посылает в него и попадает в твёрдую броню. Боец умирает в отчаянии. Пери берёт последнюю каплю священной крови бойца. Она преподносит как дар Аллаху пролитую кровь за свободу. Но двери в рай не открываются. Пери улетает на земли Африки. Здесь она видит как от ран и болезни умирает юноша, думая о своей возлюбленной. В смертный час любимая оказалась рядом и тоже приняла смерть. Пери в дар богам несёт «вздох любви настоящий», но двери рая и в этот раз  не открылись.
     И вновь пери летит на землю. У храма, рядом со святыми развалинами, она видит младенца, бегущего за стрекозой. Устав, он прилёг у ручья. Вблизи остановился путник; нагнувшись, чтобы напиться воды, он увидел мальчика. Ребёнок безмятежно смотрел на страшное, свирепое лицо пришельца – злодея, насильника, грабителя. Развратник смотрел на спокойное лицо мальчика. В это время раздался вечерний глас минаретов, и мальчик сел молиться. Путник вспомнил, что сам был когда-то таким же чистым. Он заплакал слезами покаянья перед богом. На небе этот дар был принят:

И вдруг, внезапного стремления
могуществом увлечена,
Уже на высоте она;
Уже пред ней почти пропала
Земля; и Пери... угадала!
С потоком благородных слёз,
В последний раз с полунебес
На мир земной она воззрела.
«Прости, земля!..» – и улетела.

        Как мы видим из содержания повести, Жуковский в тексте использует географические названия многих восточных стран – это Индия, с её свежей долиной Кашмира; Персеполис с тайнами Шильминара; Аравийская пустыня, Газна, Египет, Суристан, Ливанон, Персистан, Иордан и другие.
В первом издании этой повести Жуковским были сделаны некоторые примечания, такие как «Пери  – воображаемые существа, ниже ангелов, но превосходнее людей, они не живут на небе, но в цветке радуги, и подвержены общей участи смертных». Или: «Я знаю тайны Шильминара – сорок столпов. Так персияне называют развалины Пресеполя (Персеполис – древняя столица Персии). Сосуд Ямхидов золотой – чаша Ямхида (Джамшеда), найденная, как полагают, в развалинах Персеполя. Махмуд Газна, или Газни, завоевал Индию в начале второго столетия; Имарет  – приют для странников, где они могли бесплатно пребывать три дня».
     К арабской тематике можно отнести такие стихотворения поэта, как «Песнь араба над могилою коня», «Египетская тьма», к индийской – «Лалла Рук», «Явление поэзии в виде Лалла Рук», поэму из древнеиндийского эпоса «Наль и Дамаянти», к турецкой – «Мудрец Керим».
          Но самое частое обращение в творчестве В.А. Жуковского из восточных литератур приходится на индийскую. Для подтверждения этой мысли обратимся к примерам. Стихотворение «Лалла Рук» (1821 год)  Жуковский посвятил великой княгине Александре Фёдоровне. В первом варианте присутствовала  такая концовка:

Кто же ты, очарователь
Бед и радостей земных?
О небесный жизнедатель,
Мне знаком ты! Для других
Нет тебе именованья:
Ты без имени им друг!
Для меня к тебе названье
Сердце дало: Лалла Рук.

        Поводом  дня написания этого стихотворения послужил карнавал, организованный прусским королём Фридрихом, в честь дочери и зятя, будущего императора Николая I. На празднике разыгрывались сюжеты из индийской поэмы Томаса Мура «Лалла Рук». Княгиня исполняла роль индийской принцессы. Жуковский, входивший в свиту и присутствующий на празднике, написал это стихотворение, где образ принцессы (Лалла – лола, переводится с таджикского как «тюльпан»; Рук – рух, лик, лицо) превратился в символ поэзии, поэтического вдохновения:

Милый сон, души пленитель,
Гость прекрасный с вышины.
Благодатный посетитель
Поднебесной стороны.
Я тобою насладился
На минуту, но вполне:
Добрым вестником явился
Здесь небесного ты мне.

       Жуковский впервые в русской поэзии применяет в этом стихотворении понятие «гений чистой красоты», так дружно подхваченное впоследствии почти всеми русскими поэтами.

Ах! не с нами обитает
Гений чистой красоты;
Лишь порой он навещает
Нас с небесной высоты;
Он поспешен, как мечтанье,
Как воздушный утра сон;
Но в святом воспоминанье
Неразлучен с сердцем он!

        К этому стихотворению Жуковский делает примечание, где объясняет, что же такое гений чистой красоты.
      «Руссо говорит: прекрасно только то, чего нет, это не значит только то, что не существует. Прекрасное существует, но его нет, ибо оно является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу, но его ни удержать, ни разглядеть, ни постигнуть мы не можем. Ему нет ни имени, ни образа, оно ощутительно, но непонятно, оно посещает нас в лучшие минуты нашей жизни – величественное зрелище природы, ещё более величественное зрелище души человеческой, поэзия, счастье и ещё более несчастье дают нам сии высокие ощущения прекрасного. И весьма понятно, почему почти всегда соединяется с ними грусть, но грусть, не лишающая бодрости, а животворная и сладкая, какое-то смутное стремление. Это происходит от его скоротечности, от его невыразимости, от его необъятности. Прекрасно только то, чего нет».
       Далее Жуковский пишет: «В эти минуты живого чувства стремишься не к тому, что оно произведено и что перед тобою, но к чему-то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется, и чего с ним нет, и что для тебя где-то существует. И это стремление есть одно из невыразимых доказательств бессмертия: иначе, отчего бы в минуту наслаждения не иметь полноты и ясности наслаждения! Нет, эта грусть убедительно говорит нам, что прекрасное здесь не дома, что оно только мимо пролетающий благовеститель лучшего, оно есть восхитительная тоска по отчизне, оно действует на нашу душу не настоящим, а тёмным воспоминанием всего прекрасного в прошедшем и тайным ожиданием чего-то в будущем».
        Вдохновение, ощущение прекрасного мимолётно, благотворными мгновениями посещает оно людей сквозь покрывало – так считает поэт. Он убеждён, что жизнь наша есть ночь под звёздным небом, а наша душа в лучшие минуты бытия открывает новые звёзды, которые служат нам путеводителями на земле.

Он лишь в чистые мгновенья
Бытия бывает к нам
И приносит откровенья,
Благотворные сердцам;
Чтоб о небе сердце знало
В тёмной области земной,
Нам туда сквозь покрывало
Он даёт взглянуть порой.

И во всём, что здесь прекрасно,
Что наш мир животворит,
Убедительно и ясно
Он с душою говорит;
А когда нас покидает,
В дар любви у нас в виду
В нашем небе зажигает
Он прощальную звезду.

         Продолжением вдохновенного обращения к образу Лалла Рук явилось стихотворение Жуковского «Явление поэзии в виде Лалла Рук» (1821 год).
Переложение индийской повести «Наль и Дамаянти»  (1837–1841 годы) поэт посвятил великой княгине Александре, дочери Николая I. Он пишет о своём переводе:
«Наль и Дамаянти  – герои  огромной индийской поэмы Магабараты (Махабхараты). Этот отрывок, сам по себе составляющий полное целое, два раза переведён на английский язык.       Я держался последнего. Не зная подлинника, я не мог иметь намерения познакомить с ним русских читателей. Я просто хотел рассказать им по-русски ту повесть, которая пленила меня в переводе Ф. Рюккерта, хотел сам насладиться трудом поэтическим, стараясь найти в языке моём выражения для той девственной, первообразной красоты, которою была полна индийская повесть о Нале и Дамаянти».
       Василий Андреевич пользовался также прозаическим переводом санскритолога Ф. Боппа. В поэме рассказывается о злоключениях царя Наля и его верной супруги Дамаянти. Жуковский не сохранил стихотворный размер Ф. Рюккерта, а использовал в переводе гекзаметр. Не изменена и  общая композиция произведения, однако тридцать рюккертовых песен разделены на десять глав. В изображении героя, одержимого злым духом, Жуковский внёс черты христианских представлений  об «искусителе  и нечестивце».
Обратимся к краткому содержанию поэмы.
В первой главе рассказ ведётся о царе Нале, искусном и смелом, но имевшем пагубную и азартную слабость – играть  в кости. В царстве Видарбинском жил благодушный царь Бима. Боги даровали ему трёх сыновей и одну дочку – Дамаянти, которая  «звездой красоты расцвела» и «прошла по земле чудесной молвою».
Царь Наль однажды увидел белых златокрылых гусей. Наль схватил одного из них. Но тот упросил отпустить его, рассказав о прекрасной  Дамаянти и обещав замолвить ей  слово о своём спасителе. Сказано – сделано. По рассказам гуся  Дамаянти полюбила Наля.
        Бима, узнав о любовном недуге дочери, готовит пир и созывает на выбор женихов. Боги тоже захотели участвовать на этом пиру и попросили  Наля быть их послом.

Весть такую услышав,
Сначала  богам Дамаянти
Сердцем смиренным свою
Принесла благодарность,
С  улыбкою  Налю сказала потом:
«Не боги, а ты мой избранный.
Светлый жених, я твоя, и всё, чем я обладаю...
Всё твоё без остатка!»

      Боги, видя её чистоту, любовь, покорностъ, кроткое сердце и светлый ум, верят  ей и благословляют этот брак. По возвращении на небо боги встречают бога ада Кали. Узнав, что Дамаянти стала женой Наля, он решает наказать её за то, что она предпочла богам смертного, и клянётся, что не простит обиды.
В третьей главе рассказывается о том, как коварный Кали семь лет соблазнял Наля проиграть в кости всё самое дорогое. Кали, овладевший сердцем сводного брата Наля – Пушкара, даёт ему в руки кости и предлагает выиграть его царство.
Наль проигрывает всё. Дамаянти в отчаянии отправляет детей к отцу. Последняя ставка в игре – это Дамаянти, но Наль, нищий, оборванный, ограбленный, взяв Дамаянти за руку, уходит из Нишада. Дамаянти предлагает идти к её отцу, но Наль не соглашается. Так, измученные, они уснули в низенькой хижине. В четвёртой главе автор рассказывает о том, как Наль, забрав половину платьев Дамаянти, уходит. Она в отчаянии зовёт его.        В лесу на неё кинулась змея и стала сжимать в кольцо. Жалобный стон Дамаянти услышал зверолов и спас несчастную. Красота Дамаянти разбудила в нём зверскую любовь, но:

Душу пронзающий взор на него она устремила.
«Если то воля бессмертных, чтоб мною владел
без раздела
Данный мне ими супруг, то теперь же
пади бездыханен,
Враг ненавистный, на землю!» – сказала
она, и лишь только
Гневное слово язык произнес, как уже святотатец
Мёртв перед нею лежал, убитый её заклинаньем.

        Чудом спасённая Дамаянти пошла дальше на поиски своего мужа. В лесу она встретила старцев и рассказала им историю своей жизни. Те пожалели её, но помочь не смогли. По дороге Дамаянти встретила караван, идущий в город Шедди, и присоединилась к нему. Но снова  несчастье настигло её: караван окружили слоны и растоптали всех – и животных, и людей. Но Дамаянти осталась жива.
Пятая глава заканчивается словами отчаяния Дамаянти:

С самых младенческих лет никакого не ведаю злого       
Дела, не помню ни мысли худой, ни виновного слова –
В том ли моё преступление, что и для прекрасного Наля
Светлых отвергла богов, и не мстят ли мне светлые боги
Мне за земную любовь безотрадной земною печалью?

       Дамаянти пошла по следам каравана, в чаще «таяся лесной, как в облаке месяц».
        В главе шестой рассказывается о том, как Дамаянти доходит до города Шедди. Мать царева и царская дочь, выслушав горестный рассказ Дамаянти, просят её остаться и обещают помочь в поисках супруга. Дамаянти становится подругой царевны Сунанды.
      Далее идёт рассказ о судьбе Наля, который, коварно покинув свою жену, перенёс много страданий. Змеиный царь Крекота,  трижды кольнув зубом, сделал его некрасивым. Он посоветовал Налю, потерявшему свой облик, идти в царство Ритуперпа и  назваться Вагукой – правителем коней. На прощанье Крекота снял чешуйку со своей  шеи и подал Налю, сказав, что «в роковое время оно пригодится».
        Наль выполняет обещание,  данное  Крекоте,  и поступает на службу к Ритуперпе. Дамаянти возвращается к отцу и к своим детям. По всей Индии скачут гонцы, повторяя грустную песню Дамаянти в поисках Наля.
Веря, что Наль жив и что он вернется, царь Бима пускает гонцов по стране, чтобы объявить о выборе нового супруга для Дамаянти. Царь Ритуперпа вызывает конюха Вагука, чтобы тот быстрее оседлал коней – Дамаянти выбирает супруга. Кони на крыльях доставили их до Видабры. Брамин, принёсший весть о выборе, узнал в Вагуке приметы Наля. По дороге Наль узнаёт тайну счёта  игры в кости и одолевает своего врага Кали.
       Стук колесницы, приближающейся ко дворцу, напомнил Дамаянти о Нале, но его не было среди всей свиты. Дамаянти чувствовала, что он рядом:

Гулу глубокому грома, сама Дамаянти смутилась;
Что-то родное, бывалое навеяло в вещее сердце,
Вдруг проникло  – так и жена, и кони узнали
Разом Наля по стуку его колесницы. И в стойлах
Царских слоны. На кровле дворцовой павлины,
расширив
Радугой пышной хвосты, при этом неслыханном стуке
Вдруг встрепенулись.

       Дамаянти не смогла узнать преображённого Наля, но она чувствовала, что он здесь рядом:

... Это Наль, мой владыка, Наль, мой желанный!
Если его я нынче ж лицом к лицу не увижу,
Если нынче же в сладких объятиях Наля не буду,
Если это не он, столь чудно громящий, но светлый
Наль, мой царь, мой спаситель; если меня обмануло
Сердце, то более жить мне не должно;
И в жаркое лоно пламени брошусь,
Чтоб кончить тоску одинокия жизни...

      Увидя угрюмого, одинокого Вагуку (Наля), чувствуя в нём нечто родное, Дамаянти посылает к нему свою служанку Кезину. Служанка, вернувшись от Вагука, рассказала о слезах его: «...он застонал, и слёзы из глаз полилися». Дамаянти по рассказу узнала своего мужа и попросила Кезину следить за каждым его шагом. Она попросила служанку вывести как бы мимоходом детей:

... в нём душа загорелась,
Кинулся к ним он навстречу, по имени назвал
их обоих,
К сердцу прижал и заплакал, и долго-долго слезами
Их обливая, от них оторваться не мог.

       После этого Дамаянти  уже не сомневалась в том, что Вагука и есть Наль. Она попросила царицу-мать пригласить его к себе и стала расспрашивать Вагуку, не слышал ли он о Нале, который так «предательски» оставил свою жену:

Знал ли ты верного мужа, который был бы способен
Тайно покинуть жену и её, заснувшую с твёрдой
Верою в защиту его.

       В безмолвном молчании уничтоженный своей виной Наль принимал упрёки своей Дамаянти.
       Наль говорит, что «по свету ходят гонцы и сзывают новых  женихов, а всё зло, что свершил я, дело рук злобного Кали, который обезумил меня», но он будет избавлен от нечистого духа, лишь узнав, что верна ему Дамаянти и сохранила прежнюю любовь.  Дамаянти ответила: «Верность к тебе и любовь я во всей чистоте сохранила». А ветер в ответ подтвердил:

Как небо моё, чиста Дамаянти.
Долгу верна, в любви неизменна, слова её правда,
Верь ей и руку подай, как  жене беспорочной, и будут
Снова меж вами союз и покой, и любовь, и согласье.

Наль вспомнил слова царя-змея, сказанные на прощанье, и поглядел в зеркальный щит – чешуйку, подаренную змеем,     и вновь вернул свой прежний облик:

Снова Дамаянти с Налем неразлучна, 
Сердце вновь покойно, горе позабыто,
Смолкнут  ли  желанья, так ликует в небе
Ночь, когда ей светит друг желанный месяц.

    Наль и Дамаянти возвращаются в Нишадское царство.
    С первым ударом в кости Наль выигрывает своё царство. Пушкара остаётся служить у него.

Прежде, однако, очищу себя омовеньем
В Ганге грешного тела, в его благодатные волны
Брошу, прокляв их, враждебные кости, над которыми
Злые властвуют духи.

       Подробное содержание поэмы приведено для зрительного восприятия обращения Жуковского к восточной, в данном случае индийской теме. В поэме использованы имена, географические названия, названия царств, правителей, героев, которые в большинстве случаев не имеют реально исторических соответствий и принадлежат, скорее всего, к сказочно-мифологическому миру. Лишь в некоторых моментах они совпадают с действительностью, как, например, омовение грешного тела                в священной для индийцев реке Ганг.
        Сохранилось письмо ученицы Жуковского – великой княжны   Александры Николаевны: «Милый, любезный мой Василий Андреевич. Возможно ли, чтобы прекрасный сон мой – однажды получить от Вас поэму, точно исполнится! Могла ли я думать, что Вы точно ещё вспомнили обо мне в Вашем мирном уголке  на берегу Рейна, в первом счастии семейной жизни (рождение дочери поэта.  – Г.Ш.)! Но в исполнении Вашего обещания узнала я Вашу всегдашнюю привязанность к нашему семейству и Ваше русское сердце. Потому благодарю  Вас  именем России за то, что не забыли нас, и почитаю себя счастливою, что моё радостное волнение при слухе о намерении Вашем писать эту поэму, могла доставить моей милой родине ещё произведение ею любимой лиры. С неизъяснимою жадностью начала я читать Вашу Дамаянти. И в каждой строке думала о Вас и мысленно благодарила. Жаль только то, что не могу словесно Вас благодарить, изустно сказать Вам, как мне лестно иметь от Василия Андреевича поэму. Но надеюсь будет время, когда желание моё исполнится, когда Вас опять увидим в кругу нашем с Вашим семейством».
       Сам Жуковский, говоря о работе над поэмой, отмечал, что этот слог  стиха его «должен составить середину между стихами и прозою, то есть не быть прозаическими стихами, быть однако столь же простыми и ясными, как проза, так, чтобы рассказ, несмотря  на затруднения метра, лился, как простая, непринужденная речь. Я теперь с рифмою простился. Она, я согласен, даёт особенную прелесть стихам, но  мне она не под лета... Она модница, нарядница, прелестница, и мне пришлось бы худо от её причуд. Я угождал ей до сих пор, как любовник, часто весьма неловкий, около неё толпится теперь множество обожателей, вдохновенных молодостью, с иными она кокетствует, а других бешено любит. Куда мне за ними?»
        Делая примечание к поэме,  Жуковский также приводит слова известного немецкого писателя, поэта и переводчика А.В. Штегеля, который говорил об этом отрывке: «По моему мнению, эта поэма не уступает никакой из древних и новых в красоте поэтической, в увлекательности статей, в возвышенной нежности чувств и мыслей. Прелесть её доступна всякому читателю, молодому и старику, знатоку  искусства,  необразованному, руководствующемуся одним естественным чувством. Повесть о Нале и Дамаянти есть самая любимая из народных повестей в Индии, где верность и героическая самоотверженность Дамаянти также известны всем и каждому, как у нас постоянство Пенелопы».
       Приводимые выше цитаты использованы для отражения того отношения, которое проявлял Жуковский к своему произведению. Василий Андреевич выразил в поэме чувства высокого долга перед семьей, перед  любимым человеком. В поэме высказаны чаяния русского поэта о святости семьи и любви. Поэт и в жизни, наконец, нашёл своё счастье. Поздний брак, рождение дочери оказались  созвучны с теми мыслями поэта, которые он пронёс через всё своё творчество. Он, наконец, обрёл спокойствие, мир, а всё это основано на большой любви, верности, человеческом благородстве и совершенстве.
       В русской литературе образы Наля и  Дамаянти использовались многими поэтами по-разному. Приведём лишь один пример – стихотворение Николая Гумилёва, посвящённое Анне Ахматовой:

Я проиграл тебя, как Дамаянти
Когда-то проиграл безумный Наль!       
Взлетели кости, звонкие, как сталь,
Упали кости – и была печаль.
Приведённые в книге эпизоды из поэзии Жуковского на тему  Востока – лишь малая толика того, что есть в творчестве поэта. Ведь во многих стихотворениях поэт, специально не делая упор, мимоходом всё же касается этой темы. Обратимся здесь ещё к одному примеру, к стихотворению «Вождю победителей». Всё стихотворение наполнено духом свободы и гордости за русских солдат, за русское Отечество. Есть в стихотворении и такие строки:

Ещё вдали трепещет оттоман
– А ты уж здесь! уж родины спаситель!
Уже погнал, как гений-истребитель,
Кичливые  разбойников орды.

       Из поэтического наследия Жуковского не всё было напечатано  полностью. Для выявления полной картины данной проблемы пришлось просмотреть журналы и публикации, вышедшие при жизни поэта, первые собрания сочинений Жуковского. Например, известен такой факт: при заключении мира с Персией в Петербурге было открыто персидское посольство и дан приём.
Жуковский, как поэт и переводчик, участвовал на этой церемонии и узнал  многое о стране, народе,  о её древней  культуре. В архивах  Жуковского сохранилось немало  материалов        о посольских делах.
       Из поэтического творчества поэта не опубликованы  в имеющихся изданиях его притча «Мудрец Керим» и стихотворение «Парс». Анализ этих произведений также внёс много новых страниц в исследовании темы «Восток в творчестве Жуковского». И  хотя  примеры обращения поэта к теме Востока в основе своей являются переводами, в них можно обнаружить личное отношение Жуковского к Востоку. Он через своё творчество ищет «небесную тишь и красоту, ищет пути очищения человеческой совести, ищет угла тихого, спокойного, отдалённого от мирских сует, высокого благородства человеческого» и находит всё это в воображаемом Востоке.
Прекрасное преданье, гений чистой красоты, ощущение прелести блаженства – всё это там, где-то далеко, к чему надо стремиться. Слова поэта «к востоку я стремлюсь душою» – это его стремление к чистому благородному чувству – к любви. И не случайно эти же слова он повторяет уже в другом стихотворении:

К востоку, всё к востоку
Летит моя душа...

      Ставим точку в этой части исследования. И перейдём к переводу Жуковского поэмы «Рустам и Сухроб» Абулькасима Фирдоуси, но прежде чем приступить к подробному анализу этого перевода, добавим следующее.
     В творчестве Жуковского расщепляется концепция единого библейского Востока. Поэт вводит некоторые разграничения в рамках восточных тем. Но Восток в общем восприятии поэта выступает как единое стремление ко всему доброму, чистому, тайному, неведомому,  как путь к самоочищению, путь к добродетели. Поэт не делит, не противопоставляет Запад и Восток. Он приближает Восток к русскому восприятию, преподнося читателю мысль о крае сказочном и красочном, о крае надежд и мечты. Внимание поэта к восточному миру проходит через европейскую литературу, но Жуковский воспринимает её не такой, какой она была в понимании и видении западных поэтов и переводчиков. Он вкладывает в неё своё видение, своё отношение к Востоку.
      Во всей своей поэзии Жуковский искал истоки человечности.
А  мы прослеживаем первые признаки слияния национального и общечеловеческого, которые проявляются особо  в произведениях поэта на восточные темы – «прекрасного, великолепного Востока».



                ГЛАВА  В Т О Р А Я

               В. А.  ЖУКОВСКИЙ  –  ПЕРВЫЙ РУССКИЙ ПЕРЕВОДЧИК
                «ШАХНАМЕ» АБУЛЬКАСИМА ФИРДОУСИ

      Один из современников Жуковского В. Чешихин в своей статье «Жуковский, как переводчик Шиллера» писал, что «Жуковский может почитаться величайшим из русских поэтов-переводчиков».
       Слова, вряд ли вызывающие спор, ибо в действительности более половины творческого наследия  Василия Андреевича составляют переводы известных в его эпоху произведений классиков английской, французской и немецкой литературы.  Да и не только количеством выполненных переводов, но и хронологически он тоже был впереди других русских поэтов.   
       Культуру перевода на русский язык Жуковский поднял на ступеньку выше, разнообразив подход к этому искусству. Более того,  именно благодаря переводам поэзия Жуковского обогатила русскую литературу эстетическим наследием мировой культуры. Перу поэта принадлежат переводы произведений Гомера, Лафонтена, Байрона, Шиллера, Гёте, Грея, Уланда, Скотта и многих других. Литературную известность Жуковскому принёс именно перевод элегии английского поэта Томаса Грея «Сельское кладбище».

        Обращаясь сегодня к переводам Жуковского, невольно задаёшься вопросом, можно ли, исходя из сегодняшних требований к работе с переводом, назвать эти стихи переводами?
          В 1822 году А.С. Пушкин, познакомившись с русским переводом «Шильонского узника» Байрона, с восхищением писал: «До;лжно быть Байроном, чтоб выразить с столь страшной истиной первые признаки сумасшествия, а Жуковским, чтобы это перевыразить».
        Пушкин не случайно использует слово «перевыразить». Именно Жуковский, с его прекрасным знанием родного русского языка способствовал тому, что произведение стало принадлежностью той литературы, на язык которой было переведено. Переводы Жуковского послужили как новое слово оригинальной русской поэзии.
        Н.В. Гоголь дал высокую оценку переводческому творчеству поэта: «Мы сами никак бы не столкнулись с немцами, если бы не явился среди нас такой поэт, который показал нам весь этот новый  необыкновенный  мир сквозь ясное стекло своей  собственной природы, нам более доступной, чем немецкая. Этот поэт Жуковский, наша замечательнейшая оригинальность!»
       Гоголь раскрывает сущность и значение мастерства Жуковского-переводчика, его доступность и понятность. В одном из писем он особо отмечает роль Жуковского-переводчика в «очищении» родного языка:
   «Одиссея» своей одеждой, в которую облёк её Жуковский, может подействовать значительно на очищение языка. Ещё ни у кого из наших писателей, не только у Жуковского во всём, что ни писал он доселе, но даже у Пушкина и Крылова, которые несравненно точней его на слова и выражения, не достигала до такой полноты русская речь. Тут заключились все её извороты и обороты во всех видоизменениях».
Гоголь с восхищением говорит о работе Жуковского над «Одиссеей»: «...вышло что-то чудное. Это не перевод, но скорее воссоздание, восстановление, воскресенье Гомера. Перевод как бы ещё более вводит в древнюю жизнь, чем сам оригинал. А Жуковский незримо стал как бы зрительным истолкователем Гомера, волшебным  стеклом перед читателем, сквозь которое ещё определённей и ясней высказываются все бесчисленные его сокровища».
       Самую высокую оценку переводческому мастерству Жуковского Гоголь даёт в статье  «В чём же, наконец, существо русской поэзии и в чём её особенность» (1846 год). Гоголь сравнивает Жуковского с ювелиром-огранщиком.  Не его дело добыть алмаз в горах – его дело оправить алмаз таким образом, чтобы он заиграл всем своим блеском и выказал бы вполне своё достоинство всем. «Появление такого поэта могло произойти только среди  русского народа, в  котором так силён гений восприимчивости, данный ему, может быть, на то, чтобы оправить в лучшую оправу всё, что не оценено, не возделано другими народами».
Переводческую деятельность Жуковского Гоголь называет  подвигом всемирного  значения.
         А.С. Пушкин – верный ученик В.А. Жуковского особо отмечал в нём, в его творчестве чистоту слога, его совершенство. Он не раз признавался, что многому научился у Жуковского и очень сожалел, что больше времени Жуковский отдаёт переводам: «Никто не имел и не будет иметь слога, равного в могуществе и разнообразии слогу его. В бореньях с трудностью силач необычайный. Переводы избаловали его, изленили, он не хочет сам созидать, но он – гений перевода».
       О своей переводческой работе Василий Андреевич говорил так: «У меня всё чужое – или по поводу чужого, и всё, однако, моё. Переводя стихотворца, весьма полезно присоединить к основательному понятию о рифмах богатых и  бедных, о цезуре, о грамматике. И о том языке, с которого переводишь, и ещё о том, на который переводишь, и дарование стихотворное – и чем оно ближе к дарованию образца, тем лучше для подражателя, но я позволяю себе думать, что оно непременно должно быть с ним одинаково».

       Жуковский признаётся, что работа переводчика весьма трудная, для неё нет ясных правил, должно руководствоваться одним чутьём. Работая над переводом «Одиссеи» Гомера, Жуковский испытывал трудности: он не знал язык оригинала                и создавал, по сути, оригинальное произведение.
И в то же время, чувствуя  огромную ответственность, он подчёркивал, что, переводя Гомера, надобно отказаться от всякого покушения на эффект, от всякого кокетства...
       «Я везде старался сохранить простой, сказочный язык, избегая всякой натяжки, пользовался, где мог, возвышенностью  церковнославянского диалекта, но строго держался языка русского, присвоенного общим употреблением, и по возможности соглашал его формы с формами оригинала, соглашал так, чтобы гомеровский стих был ощутителен в стихе русском, не принуждая его кривляться по-гречески».
       Результат превзошёл все ожидания: современники Жуковского с восхищением восприняли появление на русском языке шедевра мировой литературы.
Именно по причине требовательности к себе и к своему творчеству Жуковский свои переводы чаще всего называет «переложениями, перевыражениями, вольными и своевольными». А читателями они воспринимались как произведения оригинальные. Гоголь по этому поводу писал: «Всё у него взято у чужих и больше у немцев, почти все переводы. Но на переводах так отпечаталось это внутреннее стремление, так зажгло и воодушевило их своею живостью, что сами немцы, выучившиеся по-русски, признаются, что перед ним оригиналы кажутся копиями, а переводы кажутся истинными оригиналами. Не знаешь, как назвать его – переводчиком или оригинальным поэтом. Переводчик теряет свою собственную личность, но показал её больше всех наших поэтов именно Жуковский».
      Своим переводческим творчеством Жуковский обогатил и развил русскую поэзию, русское поэтическое слово освоением эстетического опыта всей мировой культуры. Энциклопедичность его интересов сыграла огромную роль не только в обогащении творчества поэта, но и в обогащении всей русской литературы.
      Говоря о переводах В.А. Жуковского, необходимо провести хотя бы небольшой сравнительный анализ. Сравнение стихотворных отрывков оригинала и перевода более зримо и ощутимо дало бы представление о мастерстве поэта-переводчика.
Специалисты и знатоки европейских языков и литературы,  которые обращаются к переводам  Жуковского с английского, французского и немецкого языков, неоднократно отмечали, что «талантливые переводы Жуковского, полностью отвечавшие насущным потребностям эпохи, заложившие основы нового понимания их в России, способов воссоздания на русской почве,  выгодно отличаются и от предшествующих ему, и от современных русских версий».
        На мой взгляд, разговор о переводах Жуковского с европейских языков для исследователей таджикской литературы представляет собой задачу не из легких. Поэтому затрагивать переводческий аспект вопроса, более того, качество переводов, оставим для новых исследований. А в рамках данного исследования необходимо сделать попытку в плане определения места и значения Жуковского в ознакомлении русского читателя с таджикской поэзией, его роли в истории таджикско-русских литературных связей.
         Прежде чем перейти к конкретному анализу перевода отрывка из «Шахнаме» Фирдоуси («Рустам и Сухроб»), необходимо сделать небольшой обзор того фактического материала, который связан с распространением тем, сюжетов, образов «Шахнаме» в русской литературе, и указать другие переводы, сделанные Жуковским.


                ОТГОЛОСКИ  «ШАХНАМЕ» ДО ПОЯВЛЕНИЯ
                «РУСТЕМА И ЗОРАБА» В.А.ЖУКОВСКОГО

       В  «Летописях русской литературы и древности» есть «Сказание о некоем славном богатыре Уруслане Залазоревиче», которое названо памятником древней словесности. Именно это сказание можно определить первым знакомством русского читателя с главным героем «Шахнаме» Абулькасима Фирдоуси, правда, пока неосознанным.
       В сказании  действуют такие  персонажи, как Киркоус (Кей-Кавус), которому служит Уруслан, есть и вещий конь Уруслана Араш (Рахш). Но финал здесь счастливый – отец не убивает своего сына, а узнаёт его, и они оба возвращаются к покинутой матери и жене. В русском литературоведении есть несколько предположений о проникновении этой повести в русский фольклор. Одни считают, что этот памятник восходит к тюркоязычному источнику и связан с татаро-монгольским нашествием. По мнению  других, повесть возникла в казацкой среде, неоднократно сближавшейся с народами Востока. Именно эту народную сказку использует А.С. Пушкин в своём творчестве в поэме «Руслан и Людмила».
       Первые же переводы из «Шахнаме» на русский язык связаны с появлением их на европейских языках. В первой половине XIX века с французских переводов Гюдна в журнале «Вестник Европы» были опубликованы два отрывка из «Шахнаме»  Абулькасима Фирдоуси. В 1815 году – сатира на Махмуда и небольшой отрывок из «Шахнаме», а в 1818 году переведён и опубликован  эпизод поэмы о влюблённых Бижане и Маниже. В том же 1818 году  был переведён отрывок «Последние слова Косроха (Кай-Хусрава. – Г.Ш.), сказанные им своему сыну из «Шахнаме» Фирдоуси», но уже в другом журнале  – «Пантеон иностранной словесности».
В книге «Библиография Востока» есть работа С.Б. Дорнеева «Персидская поэзия.   Материалы и библиографии русских переводов», где автор отмечает, что до 1852 года никаких других переводов, кроме указанных выше, из «Шахнаме» Фирдоуси выполнено не было.
      Надо отметить, что наряду с распространением переводов  отдельных  отрывков из «Шахнаме» в первой половине XIX века в Европе появились переводы отдельных поэм  на французском, английском, немецком языках, а также материалы о жизни её автора Абулькасима Фирдоуси.
        В 1812 году в Мюнхене вышла книга Германа Эте «Фирдоуси», в 1814 году  в Калькутте под редакцией Джеймса Аткинсона издана «Поэма о Сухрабе» Фирдоуси на английском языке, в 1820 году в Берлине под редакцией Раймера опубликован двухтомник «Шахнаме» Фирдоуси на немецком языке, в 1827 году немецкий поэт и литературовед Йохан Готфрид выпустил свои сочинения, куда также включил небольшой отрывок из «Шахнаме». В 1829 году в Калькутте издаётся четырёхтомник «Шахнаме» Фирдоуси  на английском языке. В Англии в 1830 году выходит книга Берси Перри о «Шахнаме» Фирдоуси, а в 1832 году  работа Джеймса Аткинсона  – «Фирдоуси – персидский поэт и его «Шахнаме».
        Можно привести ещё десятки названий, но это будет лишь нагромождением фактов. Необходимо лишь отметить, что уже в начале XIX века популярность таджикско-персидской поэзии в Европе несомненна, и самое яркое впечатление оставляют переводы  из «Шахнаме» и работы по изучению жизни и творчества Фирдоуси. Пристальное внимание к имени и творению Фирдоуси в Европе повлияло на его внедрение в русскую литературу. 
        Русская общественная мысль очень многое позаимствовала из европейских литератур. Именно поэтому первые переводы из таджикско-персидской поэзии на русский язык сделаны в основном через английские, французские и немецкие тексты.

          Русский писатель-декабрист В.К. Кюхельбекер после чтения «Руслана и Людмилы» А.С. Пушкина в декабре 1831 года написал в своём дневнике: «Прочёл я «Еруслана Лазаревича».             В этой сказке точно есть отголоски из «Шахнаме». Ослепление царя Картауса (у Фирдоуси царь называется Кей-Кавус) и  его богатырей и бой отца с сыном, очевидно, перешли в русскую сказку из персидской поэмы».
        Ещё В.Г. Белинский, отмечавший явно восточное происхождение «Повести о Еруслане Лазаревиче», не показывал её родства с «Шахнаме» Фирдоуси. Сам А.С. Пушкин, использовавший сюжеты «Повести о Еруслане Лазаревиче» в «Руслане и Людмиле», не знал, что это сюжеты из «Шахнаме». Литературовед Д.И. Белкин в статье «Пушкинские строки о Персии» пишет: «Поэт, конечно же, совершенно не представлял, что понравившийся ему эпизод встречи на поле брани Еруслана с головою богатыря в его – Пушкина – стихотворном изложении был по своему волжскому духу более родственен подвигу Рустама (седьмому по счёту) во время Мазандаранского похода,  чем соответствующее место из «Повести о Еруслане Лазаревиче».  Русский текст «Повести о Еруслане Лазаревиче», использованный Пушкиным, имеет много новых эпизодов, героев, действий, однако один эпизод очень похож на оригинал. Оба  героя – Рустам и Руслан, встретив на своём пути спящих противников (Рустам – белого дива, а Руслан – огромную живую голову), не воспользовались случаем и не убили их во время сна, а выбрали честный поединок:

Ба  гор андарун дид рафта ба хоб.
Ба куштан накард  Рустам шитоб.

Увидел в ущелье его: словно мёртвый он спал,
Рустам  убивать его спящим не стал.

Руслан – благородный богатырь не может поднять руку на спящего противника:

Пред ним живая голова
Огромны очи, сном объяты:
Храпит, качая шлем пернатый
И перья в тёмной высоте,
Как тени, ходят, развеваясь.
...В недоуменье хочет он    
Таинственный разрушить сон.

        Сам Пушкин не подозревал,  что поэму «Руслан и Людмила» по «Повести о Еруслане Лазаревиче» он заимствовал из иранских народных сказаний, из великого эпоса «Шахнаме»  Фирдоуси. И это лишь один факт из русской литературы, свидетельствующий о проникновении и влиянии тем, образов и сюжетов, сказаний из «Шахнаме» на другие национальные культуры и, в частности, на русскую литературу. Однако же вернёмся к Жуковскому.

                ВОСТОЧНЫЕ ПЕРЕВОДЫ В.А. ЖУКОВСКОГО В ПРОЗЕ

      Переводы Жуковского в прозе  представляют собой не менее ценный материал для исследования.
      В 1827 году вышло второе издание двухтомника произведений В.А. Жуковского в прозе, где были собраны все переводы поэта из литературы европейских стран, а через них  и из литературы Востока. Среди них шесть повестей из арабской, персидской и турецкой литературы, которые иногда переводчик приводит как «восточную сказку» или «восточную повесть».
Одна из них называется «Три финика» и взята, по мнению автора, из сказок «Тысячи и одной ночи».
           Приведём краткое её содержание.
        Калиф Мамун попросил главного начальника евнухов Мазрура рассказать ему сказку. Мазрур решил поведать ему поучительную историю, которая произошла с ним ещё при правлении отца калифа Гаруна аль-Рашида. Гарун аль-Рашид любил охоту и изводил всех этим. Однажды после очередной охоты Мазрур сильно проголодался. У него в поясе были спрятаны три финика. Мазрур решил тайком съесть один финик. Это заметил калиф и, повернувшись, спросил: «Все ли зубы на месте  у твоего отца?» Финик выпал изо рта Мазрура и он ответил: «Да, все, мой повелитель».
     Через некоторое время Мазрур положил в рот второй финик, но опять калиф заметил и поинтересовался: «Какой масти твой осёл?» Мазрур, уронив в очередной раз финик, ответил: «Из Елина, мой повелитель». Не смог Мазрур съесть и третий финик:  не успел он положить его в рот, как калиф вновь обратился к нему с вопросом: «А сколько ты за него заплатил?» С большим   сожалением  Мазрур  ответил: «Восемь червонцев». Калиф был доволен.
      Через некоторое время в одной из галерей  Гарун  аль-Рашид  ласкал молодую невольницу, и было слышно, как она, боясь ревнивую супругу калифа Зобейду, просила его уйти.
      Мазрур, прикинувшись простачком, стучится в дверь галереи, невольница пугается и прячется. Калиф недовольно спрашивает, кто там и что надо? Мазрур извиняется и говорит –  у его осла нет двух зубов. Калиф вновь тянется к любовнице, просит ответить его ласкам. Опять стук в дверь. «Кто?» – с гневом спрашивает калиф. Мазрур, извиняясь, говорит, что вспомнил,  наконец, осёл его египетской породы. Калиф изрыгает проклятья и снова пытается склонить невольницу к любви. Он почти добился её согласия, тут – стук в дверь. Калиф в гневе: «Что нужно?» Мазрур опять извиняется и отвечает, что вспомнил, что осла он покупал не за восемь, а за семь с половиной  червонцев. Разгневанный калиф крикнул ему в ответ: «Убирайся!»  Но в этот момент с минаретов стали призывать к утренней молитве, и калиф вынужден был уйти. Вот так отомстил простой евнух своему повелителю.
      Вторая повесть в этом томе приводится как турецкая сказка и называется «Мурад  несчастный». Она тоже начинается с того, что «один из турецких султанов подобно Гаруну аль-Рашиду любил по ночам, переодевшись в неброский костюм, бродить по городу с визирем. Зашли они как-то к кожевнику и спросили у него о судьбе и счастье. Кожевник ответил, что счастье в разуме, в благоразумии человека. И для подтверждения своих мыслей он отправил их в дом, где они услышали историю о двух братьях – счастливом и несчастном. В доме они застали  такую  картину: плачущий и причитающий  Мурад сидит у разбитой вазы и  проклинает свою судьбу за все несчастья, пришедшие на его голову. Он  с рыданиями рассказывает двум странникам, как ещё до его рождения отцу приснился сон, что родился у него сын с собачьей головой и змеиным хвостом. Мурад появился на свет нормальным мальчиком, но с его рождением в дом  приходит несчастье. Через восемь лет в их семье рождается ещё  один сын Саладдин. С ним в дом приходят счастье и богатство. Оба брата вначале поверили, что один родился под несчастной, а другой под счастливой звездой. Но однажды они встретили инженера-француза, который объяснил, что это всё глупости. В жизни счастлив тот, кто благоразумен и достигает успеха  умом и трудом. Саладдин принял этот совет, а Мурад – нет. Мурад не смог даже распорядиться наследством и  воспользоваться добротой Саладдина, постоянно попадая в невероятные переделки, и за всё ругал судьбу. Младший брат благоразумно распорядился наследством отца, стал богат и почитаем в стране.
            Султан, выслушав рассказ Мурада, пришёл к выводу, что судьба тут ни причём: «Признаюсь, счастье  в поступках людей и создаётся  осторожностью и благоразумием. А несчастен тот, кто неосторожен и неразумен».
Но Мурад до конца своих дней верил в свою несчастную судьбу, так и прожил жизнь в несчастьях.

              Во втором томе «Переводов в прозе» Жуковский поместил четыре повести  из восточной литературы: «Кузнец Базим», «Кабул-путешественник», «Осада  Амазии» и  «Необходимое и излишнее». Повесть «Кузнец Базим» автор называет арабской сказкой, а три других – просто восточной сказкой или восточной повестью.   
       В повести «Кузнец Базим» мы опять встречаем калифа Гаруна  аль-Рашида и Мазрура, с которыми  познакомились в повести  «Три финика». Отсюда можно предположить, что сюжет взят из  «Тысячи и одной ночи».
Калиф Гарун аль-Рашид вместе с визирем Гафаром  и смотрителем Мазруром ночью гуляли по Багдаду. У бедной хижины они услышали весёлую песню. Постучали. Немного опасаясь, их впускает кузнец Базим. Они представляются мусульскими купцами.
     «Хватает ли тебе на жизнь?» – спрашивают они кузнеца. «Да, – отвечает он, – я в день зарабатываю пять диргемов, мне хватает на жизнь». Утром калиф приказывает закрыть все кузницы. Но кузнецу  Базиму помогает баньщик, и он зарабатывает свои пять монет. Вечером опять стучат к нему мусульские купцы и опять с тем же вопросом. Базим честно рассказывает, как заработал свои пять монет. Наутро закрываются все бани. Тогда догадливый  Базим надевает одежду отца -стражника, но  в ножны вместо сабли засовывает дубинку. В это время к нему бежит женщина, жалуется на мужа и просит увести его к судье. Базим за два диргема жены забирает её мужа, а за три диргема отпускает его. Вечером к кузнецу опять являются непрошеные гости, и он рассказывает им о заработанных монетах.
Наутро вывешивают приказ калифа, гласящий  явиться к нему всем стражникам. Кузнецу,  как стражнику, приказывают убить своим оружием преступника. Но Базим остроумен и хитёр. Он говорит калифу: «Если преступник невиновен, сабля превратится в дубинку». Когда он вытащил из ножен дубинку, все засмеялись. Заканчивается повесть так: «Калиф был доволен развязкой, он простил преступника, открыл Базиму, кто были мусульские купцы, и сделал его начальником дворцовой стражи с хорошим жалованьем».
       В сказке «Кабуд-путешественник» рассказывается о том, как глупый Хасан решил сделать своего осла святым ходжой. Был у бедного Хасана хороший, послушный, молодой работяга – друг ослик Кабуд. Как-то возвращаясь с базара, он встретил дервиша, который  направлялся в паломничество. Он попросил Хасана  продать его осла или просто дать попользоваться, а через год обещал вернуть его учёным и святым, посетив вместе с ним священную  Мекку.  Хасан выбирает второе предложение. Много трудностей перенёс Кабуд. Через год с лишним дервиш возвращает хозяину осла Хасана старым, хромым, одноглазым, но «мудрым и святым». А вот  у хитрого дервиша ноги целы. Весело заканчивает повесть Жуковский: «Говорят, что эта сказка похожа на быль. Дело возможное, мне известно только то, что она подала повод к следующей пословице: осёл пошёл в Мекку и возвратился ослом».
        Следующая восточная сказка В. Жуковского называется «Необходимое и  излишнее», но по сюжету она больше подходит к арабским сказкам. Эпизод вечерних прогулок багдадского калифа повторяется и в этой повести.
      Молодой Эдемден, бедный багдадский ремесленник, как-то возвращался вечером после работы в свою хижину. Слышит, как двух армянских купцов бьют шесть мошенников. Он взял дубинку и побежал выручить их. Мошенники обратились в бегство.
       С тех пор к Эдемдену каждый вечер стал приходить добрый гений, который выполнял его просьбы. И началось – мебель, постель, домик, невольница...  Потом ещё несколько невольниц, загородный дом, слуги, пиры, земли, сады и многое другое. Но вот однажды добрый гений просит его пойти к калифу. Эдемден узнаёт в калифе доброго гения и падает к его ногам. Калиф признаётся, что одним  из армянских купцов был он. В знак благодарности за помощь он решил ответить добром на добро, причём обещал помочь лишь в самом необходимом. Но оказалось, что алчному человеку и трон подавай, а значит, и желаниям есть предел. «Вижу теперь, излишнее есть слово без смысла: дабы никто не имеет излишнего. Я вижу, что необходимое есть бездна, которая может поглотить вселенную и всё ещё остаться пустою», – таким поучением заканчивает сказку В. Жуковский.
Последняя восточная повесть из шести называется «Осада Амазии».
        Начинается повесть так: «Счастлив тот, кому посреди сих ужасов и заблуждений удаётся встретить неожиданно добродетеля. Он сладостно успокоит близ него свою душу...»
      И далее рассказывается о том, что славный завоеватель Моэс  эд-Давла овладел всею Карманнею, несмотря на мужественное  сопротивление Али-Магомета, человека великодушного, храброго и добродетельного. Более шести месяцев Моэс держал город Амазию в осаде, но Али-Магомет скорее остался бы под развалинами города, чем покорился. Армия Моэса устала, припасы продовольствия закончились. Али-Магомет прислал ему продовольствие. Моэс в ответ отпустил пленных и через них отправил дары своему сопернику, но дары были возвращены. Друг Моэса Керван попадает в плен. Али-Магомет отпускает его. Наутро Моэс предпринимает очередной штурм. Вечером, возвращаясь в лагерь, на его месте видит лишь  пепел. Пропала любимая Зораида, Моэс впадает в безумство. Переодевшись, он  проникает к Али-Магомету, его узнают, прекрасно принимают и сообщают, что красавица Зораида возвращена.
        В это время из центра подходит подкрепление. Но Моэс объявляет себя побеждённым великодушием противника и протягивает ему руку мира. Заканчивается повесть вполне поучительно: «Ненависть может существовать между людьми, имеющими прекрасную душу, но только до тех пор,  пока они друг друга не узнают».
Я  не случайно подробно пересказала здесь содержание всех шести повестей, так как переводы прозы Жуковского печатались один раз и сохранились в нескольких экземплярах только в центральных книгохранилищах.
       Приводя сюжеты прозы Жуковского из литературы Востока, необходимо отметить дидактически-нравоучительную направленность этих рассказов. По признанию  самого Жуковского, он собирал и пересказывал эти повести из мировой литературной сокровищницы в воспитательных целях и использовал их на уроках  с  царскими наследниками. Неизвестно, какими источниками он пользовался. Ясно одно, что, не зная языка оригиналов восточных повестей, он, конечно же, имел на руках европейские переводы.
        Первый перевод «Тысячи и одной ночи» в Европе появился в самом начале ХVIII века, его сделал известный французский востоковед  Антуан Галлан. В конце ХVIII – начале XIX века появились английские и немецкие переводы сказок. В. Жуковский, прекрасно владевший этими языками, был, несомненно, знаком с публикациями и использовал некоторые из них в своих переводах в прозе. Нравоучительная направленность этих повестей очень схожа с дидактической литературой Востока, в особенности с таджикско-персидской литературой.
Стремление Жуковского проникнуться любовью к Востоку и его литературе есть неотъемлемая часть  эпохи, когда взор всей Европы был обращён к арабской, индийской, персидско-таджикской литературе. Просвещённые умы разных стран оказались  «заражены» этой неизлечимой «болезнью».  Более того, дело Жуковского получило плодотворное продолжение в русской прозе последующих лет. Достаточно вспомнить восточные повести О. Сеньковского, аналогичные произведения А.С. Пушкина и М.Ю. Лермонтова, и станет очевидным, сколь мощным был этот поток для полноводной реки русской прозы XIX века.



                «ПОВЕСТЬ О МУДРЕЦЕ КЕРИМЕ»  В.А. ЖУКОВСКОГО

      После долгих тщательных поисков  в Ленинградской публичной библиотеке имени Салтыкова-Щедрина была обнаружена «Повесть о мудреце Кериме» В.А. Жуковского. Сам поэт называет своё произведение поучительной восточной притчей для юношества.
        Как известно, восточными языками поэт не владел. Лишь два источника – это сказки турчанки Сальхи, матери поэта, и европейские переводы  из восточных литератур могли служить ему поэтическим материалом для создания подобных произведений.
       «Повесть о мудреце Кериме» написана в 1830-е годы. В творческом развитии поэта это были времена постоянных поисков на пути новых возможностей эпической поэзии. Освоение новых форм эпоса, утверждение идеи положительного героя как носителя национальных интересов, попытки воссоздания национального колорита и форм фольклорной поэтики – вот что заботило Василия Андреевича  как переводчика.       Главным в его творчестве было углублённое понимание человека, идея ответственности личности. Он наделяет своего эпического героя отвагой и мужеством в сочетании с патриотизмом и любовью ко всему человечеству. Эпос его воспитательный, просветительский, Жуковский  выступает здесь не только как поэт, но и как педагог.
          Мотив странствия по жизни, тема выбора пути, поиска своего предназначения – основные стороны эпоса Жуковского. «Вся наша жизнь есть странствие по свету» – к  такому выводу приходит поэт в своей «Повести о мудреце Кериме». Идея нравственного самосовершенствования становится основой исканий поэта. Мотив пути-дороги расширяет сами возможности познания жизни, ведёт к разнообразию форм повествования и описания.
         Но обратимся к полному тексту «Повести о мудреце Кериме», ибо никакой пересказ не может дать полной картины повести и её смыслового значения. И поскольку таджикское литературоведение обращается к этому источнику впервые, текст привожу полностью.

                ПОВЕСТЬ  О  МУДРЕЦЕ  КЕРИМЕ

Жил на Востоке царь; а у царя            
Жил во дворце мудрец, он назывался;
Керим, и царь его любил и с ним
Беседовал охотно. Раз случилось,
Что задал царь ему такой вопрос:
«С чем можем мы сравнить земную жизнь
И свет?» Но на вопрос мудрец не вдруг
Ответствовал: он попросил отсрочки
Сначала на день, после на два, после
На целую неделю; наконец
Пришёл к царю и так ему сказал:
«Вопрос твой, государь, неразрешим.
Мой слабый ум объять его не  сможет,
Позволь людей мудрейших мне спросить?»
И в путь Керим отправился искать
Ответа на вопрос царя. Сначала
Он  посетил один богатый город,
Где, говорили, находился славный
Философ; но философ тот имел 
Великолепный дом, был друг сердечный
Царя, жил сам как царь и упивался
Из полной чаши сладостию жизни.
Ему Керим вопрос свой предложил.
         Он отвечал: «Свет уподобить можно 
Великолепной пировой палате,               
Где всякий час открытый стол – садись
Кто хочет и пируй. Над головою
Гостей горят и ходят звёзды неба;
Их слух пленяют звонким хором птицы;
Для них цветы благоуханно дышат,
А на столах пред ними без чисел
Стоят с едою блюда золотые,
И янтарём кипящим в чашах  блещет
Вино; и всё кругом ласкает чувства.
И гости весело сидят друг с другом,
Беседуют, смеются, шутят, спорят,
И новые подходят беспрестанно;
И каждому есть место; кто ж довольно
Насытился, встаёт и с теми, кто
Сидели с ним, простясь, уходит спать
Домой, хозяину сказав спасибо
За угощенье. Вот и свет, и жизнь.
Доволен ли ты повестью моею?»
Керим  философу не отвечал
Ни слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про  себя  же
Так рассуждал: «Твоя картина, друг
Философ, не верна; не все мы здесь
С гостями пьём, едим и веселимся;
Немало есть голодных, одиноких
И плачущих». Кериму тут сказали,
Что недалёко жил в густом лесу
Отшельник набожный, смиренномудрый.
Ему убежищем была пещера:
Он спал на голом камне; ел одни
Коренья, пил лишь воду; дни и ночи
Все проводил в молитве. И немедля
К нему отправился Керим. Отшельник
Ему сказал: «Послушай, через степи
Однажды вёл верблюда путник; вдруг
Верблюд озлился, начал страшно фыркать,
Храпеть, бросаться; путник испугался
И побежал; верблюд – за ним. Куда
Укрыться? Степь пуста. Но вот увидел
У самой он дороги водоём
Ужасной глубины, но без воды:
Из недра тёмного его торчали
Ветвями длинными кусты малины,
Разросшейся меж трещинами стен,
Покрытых мохом старины. В него
Гонимый бешеным верблюдом путник
В испуге прянул; он за гибкий сук
Малины ухватился и повис
Над тёмной бездной. Голову подняв,
Увидел он разинутую пасть 
Верблюда над собой: его схватить
Рвался ужасный зверь. Он опустил
Глаза ко дну пустого водоёма:
Там змей ворочался и на него
Зиял голодным зевом, ожидая,
Что он, с куста сорвавшись, упадёт.
Так он висел на гибкой тонкой ветке
Меж двух погибелей. И что ж ещё
Ему представилось? В том самом месте,
Где куст малины (за который он
Держался) корнем в землю сквозь пролом
Стены разрушенного водоёма
Входили две мыши, белая одна,
Другая чёрная, сидели рядом
На корне и его поочередно
С большою жадностью грызли, землю
Со всех сторон скребли и обнажали
Все ветви корня; а когда земля
Шумела, падая на дно,  оттуда
Выглядывал проворно змей, как будто
Спеша проведать, скоро ль мыши корень
Перегрызут и скоро ль с ношей куст
К нему на дно обрушится? Но что же?
Вися над этим дном, без всякой
Надежды на спасенье, вдруг увидел
На ближней ветке путник много ягод
Малины, зрелых, крупных: сильно
Желание полакомиться ими
Зажглося в нём, он всё тут позабыл:
И грозного верблюда над собою,
И под собой на дне далёком змея,
И двух мышей коварную работу;
Оставил он вверху храпеть верблюда,
Внизу зиять голодной пастью змея,
И в стороне грызть корень и копаться
В земле мышей, а сам, рукой добравшись
До ягод, начал он спокойно  рвать
И есть, и страх его пропал. Ты спросишь:
Кто этот жалкий путник? Человек.
Пустыня ж с водоёмом – свет, а путь
Через пустыню – наша Жизнь земная.
Гонящийся за путником верблюд
Есть враг души, тревог создатель, Грех:
Нам гибелью грозит он; мы ж беспечно 
На ветке трепетной висим над бездной,
Где в темноте могильной скрыта Смерть –
Тот змей, который, пасть разинув, ждёт,
Чтоб ветка тонкая переломилась.
А мыши? Их названье День и Ночь;
Без отдыха, сменяясь, они
Работают, чтоб сук твой, ветку жизни,
Которая меж смертию и светом
Тебя неверно держит, перегрызть:
Прилежно чёрная грызёт всю ночь,
Прилежно белая грызёт весь  день;
А ты, прельщённый ягодой душистой,
Усладой чувств, желаний утомленьем,
Забыл и грех – верблюда в вышине,
И смерть – внизу зияющего змея,
И быструю работу дня и ночи –
Мышей, грызущих тонкий корень жизни;
Ты всё забыл – тебя манит одно
Неверные минуты наслажденье,
Вот свет и жизнь, и смертный человек.
Доволен ли ты повестью моею?»
Керим отшельнику не отвечал
Ни  слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про себя же
Так рассуждал: «Святой отшельник, твой
Рассказ замысловат, но моего
Вопроса он ещё не разрешил;
Не так печальна наша жизнь, как степь,
Ведущая к одной лишь бездне смерти;
И не одним минутным наслажденьем
Пленяется беспечно человек».
И ехал он куда глаза глядят...
Вот повстречался с ним какой-то странный,
Убогим рубищем покрытый путник.
Он шёл босой; через плечо висела
Котомка; в ней же было много хлеба,
Плодов и всякого добра; он сам,
Казалось, был весёлого ума,
Глаза его сверкали остротою,
И  на лице приятно выражалось
Простосердечие. Керим подумал:
«Задам ему на всякий случай мой
Вопрос! Быть может, дело скажет этот
Чудак». И он у нищего спросил:
«С чем можно нам сравнить земную жизнь
И свет?» – «На это у меня в  запасе
Есть повесть, – нищий отвечал. – «Послушай:
Один Немой сказал Слепому: если
Увидишь ты Арфиста, попроси
Его ко мне, чтоб сына моего,
В унылость впавшего, своей игрою
Развеселил. На то сказал Слепой:
Такого мне арфиста, уж случалось
Видать здесь; я Безногого за ним
Отправлю; он его в одну минуту
Найдёт. Безногий побежал и скоро
Нашёл Арфиста, был Арфист без рук,
Но он упрямиться не стал и так
Прекрасно начал на бесструнной арфе
Играть, что меланхолик без ума
Расхохотался; то Слепой увидя,
Всплеснул руками: вслух Немой хвалить
Стал музыканта, а Безногий начал
Плясать и так распрыгался, что много
Сбежалося  людей, и из толпы
Их выскочил Дурак: он изъявил
Арфисту, прыгуну и всем другим
Своё благоволенье. Мимо их
Прошла тихонько Мудрость и, увидя,
Что сделалось, шепнула про себя:
«Таков смешной, безумный, жалкий свет,
И такова на свете наша жизнь».
Доволен ли ты повестью моею?»
Керим прохожему не отвечал
Ни слова; он печально с ним простился
И далее поехал; про себя же
Так рассуждал: «Затейлив твой рассказ;
Но моего вопроса не решил он.
Хотя мы в жизни много пустоты,
Дурачества и лжи встречаем, но
И высшая значительность и правда
Святая в ней заключена благим
Создателем». Подумав так, решился
Керим отправиться в обратный путь,
Чтоб донести царю, что никакого
Не удалось ему найти ответа
На заданный вопрос. Дорогой он
Молился богу, чтоб своею правдой
Бог просветил его рассудок тёмный
И жизни таинство ему открыл.
И пред царем явился он с весёлым
Лицом и всё, что сведал от других,
Ему пересказал. ... А царь спросил:
«Что ж напоследок сам теперь, Керим,
Ты думаешь?» – «Сперва благоволи, –
Сказал Керим, – услышать, что со мною
Самим случилось на пути. Известно
Тебе, что я лишь только  по твоей
Высокой воле в этот трудный путь
Отправился. То, милостию царской
Хранимый, я  везде проводника
Имел, и пищу находил дневную,
И никаких не испытал тревог.
Что ж на дороге доброго, худого
Мне повстречалося, о том нет нужды
Упоминать – оно ничто в сравненье
С той бездной благ, какими ты так щедро,
Мой царь, меня осыпал. И моё
Одно желанье было: угодить
Тебе, с усердием стараясь правду
Найти между людьми, чтоб, возвратившись,
Тебе отчёт принесть в моих делах.
Теперь ты сам реши по царской правде:
Достоин ли я милости твоей?»
Царь, не сказав ни слова, подал руку
В знак милости Кериму. Умилённо
Керим её поцеловал, потом
Промолвил: «Так я думал про себя
Во время странствия. Но, подходя
К твоим палатам царским и печалясь,
Что без малейшия пред тобой
Заслуги  ныне я к  тебе, мой царь,
Был должен возвратиться, вдруг у самой
Обители твоей как скорлупа
С моих упала глаз, и я постигнул,   
Что наша жизнь есть странствия по свету,
Такое ж, как моё, во исполненье
Верховной воли высшего царя».
Мудрец  умолк, а царь ему  сказал:
«Друг верный, будь моим отцом отныне».

       И слог, и сложный синтаксис в этом поэтическом  повествовании исходят из тех начал, которыми была охвачена вся русская поэзия первой трети XIX века, хотя сюжет взят здесь из другой литературной традиции, в данном случае таджикско-персидской, через тюркскую.  Вспомним «Евгения Онегина», Моцарта и Сальери» Пушкина, «Песню  про купца Калашникова» Лермонтова.  Сложна и грамматика «Медного всадника», где почти  всё от начала до конца, где одна строка, даже целые строфы переходят в другую. В том и вся прелесть, что в уста исконно русского стиха складывались содержания и мотивы отнюдь не собственно национального происхождения. По-философски мудрый восточный мотив вписался здесь в ту дидактическую цепь, которую отстаивала, развивала, прививала в общий корень свой русская реалистическая поэзия. «Повесть о мудреце Кериме» Жуковского – часть этой истории.




                «РУСТЕМ И ЗОРАБ» В.А. ЖУКОВСКОГО –
                ОГРОМНОЕ ЛИТЕРАТУРНОЕ СОБЫТИЕ XIX ВЕКА

       Василий Андреевич Жуковский был первым русским поэтом, который познакомил русского читателя с именем и творчеством великого Абулькасима Фирдоуси.
Обращение поэта к  «Сказанию о Рустаме и Сухробе» не случайно. Жуковский при прочтении немецкого варианта поэмы, очень популярного в начале XIX века в Европе,  не мог оставить её без внимания. Будучи талантливым и опытным переводчиком, он признаёт полезным делом донести одну из самых трогательных поэм «Шахнаме» до русского читателя. Сам он неоднократно отмечал своё удовлетворение, что  смог выполнить перевод этого отрывка из «Шахнаме». Вот выдержка из письма Жуковского А. Мальтицу от 11 мая 1847 года:
        «Вместе с тем скажу Вам, что будучи  прерван на половине своей главной работы, я занялся в эти последние два месяца вольным подражанием «Рустема и Зораба»  Рюккерта. Я не следую ни форме, ни размеру, даже не стараюсь передавать дословно, зато я хотел доставить себе возможность выразить на нашем языке наиболее поэтично то, что наш друг Рюккерт так прекрасно изобразил на своём, и по правде я испытывал величайшее наслаждение, ибо Рустем Рюккерта – великолепное произведение».
        То, что  немецкая «Поэма о Рустаме и Сухробе»  доставила поэту  «величайшее наслаждение», не вызывает сомнения. Может быть, поэтому он полностью не придерживается немецкого текста, а относится к нему ещё более поэтично и творчески, в связи с чем наблюдается не только отход  от немецкого варианта, но и некоторое вольное обращение с самим оригиналом.
Самое привлекательное в этом признании заключается в том, что Жуковский использует в дальнейшем эту манеру, этот способ описания образов  и в других своих сочинениях.
       «Из  сказки «Иван-царевич» я хотел собрать некоторые  характерные черты наших русских сказок. Вы там найдёте некоторое сходство с живописной и преувеличенной манерой восточных сказок: например, два коня – русского героя и Зораба имеют один и тот же вид, описание русского коня от слова  до слова взято из древних сказок. Но довольно надоедать Вам докучливой болтовнёй о моих поэтических детях», – писал Мальтицу  Василий Андреевич.    
На мой взгляд, очень трогательно, что Жуковский в числе своих «поэтических детей» называет и перевод, а скорее всего, вольное переложение «Рустама и Сухроба».
       Сам поэт не был знаком с оригиналом, он также не мог знать, насколько близок немецкий вариант поэмы к «Шахнаме».
        Проясняют картину воспоминания современника Жуковского Зейдлица:
     «Кроме «Одиссеи» Гомера, Жуковский возобновил свои труды и под начатою им  обработкою «Рустема и Зораба». Повесть эта заимствована Рюккертом из царственной книги Ирана «Шахнаме». Жуковский воспользовался Рюккертовым  переложением. Его, видимо, занимал образ Зораба, сына иранца от матери-туранки. В жилах нашего поэта тоже текла туранская кровь».
      Зейдлиц проводит интересные параллели, имея в виду мать Жуковского – турчанку Сальху. В этих воспоминаниях Зейдлиц приводит выдержки из письма Жуковского, адресованного ему, в котором поэт очень подробно рассказывает о своей работе над переводом «Рустама и Сухроба».
        «Эта поэма не есть чисто персидская, – писал он ко мне, – всё лучшее принадлежит Рюккерту. Мой перевод не только вольный, но и своевольный: я многое выбросил и многое прибавил. Прибавил именно то, что тебя ввело в недоумение: явление девы ночью к телу Зораба. Но ты ошибся, приняв эту деву телесную за дух бесплотный. Это не умершая Темина (Тахмина у Фирдоуси), а живая Гурдофарид, которая пророчила Зорабу его безвременную смерть и обещала плакать по нём. Она  исполнила  своё обещание. Умирая, Зораб на это надеялся, а она, как будто почувствовав вдали его желание, принесла ему свои слёзы: сердце сердцу весть подаёт. И эпизод прощания с конём принадлежит мне. Я очень рад, что тебе пришлась эта поэма по сердцу. Это была для меня усладительная работа». Эта выдержка из письма Жуковского к Зейдлицу устами самого поэта красноречиво говорит о внесённых  двух поправках в текст Рюккерта. А ведь сам Рюккерт при переводе с оригинала тоже внёс свои поправки.
       Далее Зейдлиц пишет в своих воспоминаниях:
      «И действительно, приятно было слышать в этой поэме отголосок прежнего романтизма Жуковского. Как будто украдкою взял он из своих прежних произведений вышеупомянутые  два эпизода, из которых первый напоминает сходный эпизод в «Песне барда, над гробом славян-победителей», другой – в балладе «Ахилл». Но в последней повести Жуковского явление таинственной девы у гроба и прощание старика-отца с конём умершего сына дают особенно трогательное впечатление на читателя, знающего, в каком смущении сердца поэт писал эти стихи».
      О каком смущении сердца писал Зейдлиц? Воспоминания  детства и думы об отце  Иване Бунине или память о неразделённой любви? Здесь Зейдлиц не раскрывает своей мысли, но вот, что он отмечает о мастерстве поэта:
      «Как тяжёлые стихи немецкого Наля превратились под рукою Жуковского в плавно текущие гекзамеры, так и вместо вялого шестистопного стиха Рюккертова «Рустема» русский поэт избрал для своей повести четырёхстопный ямб без рифмы,  а в иных местах смотря по содержанию  поэмы (например, в письме оторопевшего от приближения туранских войск к Белому замку защитника крепости Гездехема) употреблял и  живой трёхстопный  ямб.  Вообще изложение у Жуковского сокращённое, события следуют быстрее одно за другим, выключены некоторые эпизоды, ничего не  прибавлявшие к развитию действия». 
       Но перейдём непосредственно к истории перевода поэмы «Рустам и Сухроб»  на русский язык. Как справедливо отмечает русский ориенталист А. Ромаскевич в исследовании «Очерк истории изучения «Шахнаме» (1934 год): «Первым выдающимся переводчиком «Шахнаме» является известный немецкий поэт и лингвист Фридрих Рюккерт (1788–1866 ). Именно Рюккерту принадлежит открытие «Шахнаме» европейскому читателю. Сразу после появления немецкого текста этим великолепным  образцом мировой культуры заинтересовались многие поэты мира. Появляются один за другим английский, французский, русский  переводы к поэме «Рустам и Сухроб». Сам Фридрих Рюккерт в предисловии поэмы писал: «Как же Рустам убивает своего сына? Эта трагедия очень поучительна. Она заставляет думать о многом».
        Жуковский же, познакомившись с немецким текстом, сразу взялся за создание русского перевода поэмы. Ему  был особо близок тот эпизод поэмы, где  Сухроб не знал отца и не мог назвать имени его. Жуковский как незаконнорождённый  не мог носить имя своего отца. Поэтому образ Сухроба в переводе приведён ярко, отчётливо, с  большим вниманием и любовью.
        Этой поэмой начинался первый том новых стихотворений В.А. Жуковского (1848 год).  Перевод был начат в 1844 году, но с января 1845 года приостановлен почти на два года и завершён в 1847 году. В 1849 году были изданы стихотворения  поэта, где он сам проиллюстрировал свои сочинения. Среди них рукою Жуковского сделаны иллюстрации и «своей повести» (как он называет поэму) «Рустем  и Зораб». Интересен и тот факт, что сразу по окончании перевода Жуковский пишет стихотворение «Русскому великану»  (1848  год), где можно обнаружить много общего с великим богатырем Рустамом.
        Обратимся к построению поэмы на русском языке. Как уже отмечалось выше, части поэмы у Жуковского разделены на книги.
         У Василия Андреевича она рассказана в десяти книгах. У Рюккерта – в двенадцати. Каждая книга имеет несколько разделов. Так, например, книга первая имеет 8 разделов, книга вторая – тоже  8 разделов, книга третья – 14 разделов и т. д. Если у Рюккерта книги идут без названия, то у Жуковского каждая имеет свой заголовок. В этом отношений Жуковский, не знавший оригинал, более близок к нему, нежели Рюккерт.
        Прежде чем приступить к сравнительному анализу текстов – оригинала и русского перевода, необходимо провести такой же анализ текстов немецкого и русского. Но так как мне не удалось найти немецкий текст, я использовала сопоставление текстов русскими исследователями и ограничилась предварительным сопоставлением текстов оригинала и русского перевода, что тоже выявляет много интересного и полезного для изучения данного вопроса. 
         Итак, перевод поэмы «Рустам и Сухроб» Фирдоуси по немецкому тексту на русский язык был завершён Жуковским в 1847 году, а вышел в свет в 1848 году. Жуковский даёт поэме очень подробный заголовок.




                РУСТЕМ И ЗОРАБ
                Персидская повесть, заимствованная 
                из царственной книги Ирана (Шахнаме).
                Вольное подражание Рюккерту.

Повесть разделяется на десять отдельных книг:
Книга первая: Рустем на охоте – из 8 частей.
Книга вторая: Зораб – из 8 частей.
Книга третья: Хеджир и Гурдофарид – из 14 частей.
Книга четвертая: Рустем и Кей-Кавус – из 15 частей.
Книга пятая: Пир в Белом замке – из 10 частей.
Книга шестая: Зораб и Хеджир – из 8 частей.
Книга седьмая: Рустем и Зораб (первый бой) –
из 10 частей.
Книга восьмая: Рустем и Зораб (второй бой) –
из 8 частей.
Книга девятая: Рустем и Зораб (третий бой) –
из  9 частей.
  Книга десятая: Рустем – из 8 частей.
   Итого: 10 книг, состоящих  из 108 глав.

          У  Рюккерта заголовок звучит так: «Ростем и Зораб, героическое повествование в двенадцати книгах» (12 книг – 118 глав). .
Начинается повесть Жуковского такими словами:

Из книги царственной Ирана
Я повесть выпишу для вас
О подвигах Рустема и Зораба.
 
          Это маленькое вступление, сделанное Жуковским, знакомит читателя с тем, о чём будет вестись повествование. У Фирдоуси вступление к поэме составляет 21 бейт, или 42 строки. И лишь одна строка и то лишь приблизительно похожа на третью строку русского текста:

Кунун разми Сухробу  Рустам шунав...

Теперь послушай сказание о Сухробе и Рустаме.

            Название первой книги у Жуковского «Рустем на охоте», у Фирдоуси – «Омадани Рустам ба  нахчиргох» (прибытие Рустама на место охоты). Далее эта книга разделена цифрами. У Фирдоуси каждая глава озаглавлена. Например, в «Шахнаме» тот же отрывок, приведённый Жуковским в первой книге в восьми главах, выделен тремя главами, и каждая из них имеет своё название: «Омадани  Рустам  ба нахчиргох», «Омадани Рустам ба шахри Самангон», «Омадани Тахмина -духтари шохи Самангон ба  назди Рустам». Общее название этой поэмы Фирдоуси – «Сказание о  Сухробе».
        Интересен перевод строк, где Жуковский добавляет к тексту свои мысли.

Чу Рахш он каманди саворон бидид,               
Чу шери жаён он гахе бардамид.               
Ду касро ба захми лагад кард паст,         
Якеро сар аз тан ба дандон гусаст, 
Се тан кушта шуд з-он саворони  чанд
Наёбад сари Рахши чанги ба банд.

В русском переводе:

Но конь, аркан почуяв,
Как лев, озлился
И не заржал, а заревел,
И  первому, кто руку на него
Осмелился поднять с арканом,
Зубами голову от  шеи оторвал,            
А двух других одним ударом    
Копыта насмерть повалил.

          Знающие  оба языка сразу заметят, что переводчик для полноты картины и действия дополняет отрывок строкой «и не заржал, а заревел». В другом месте автор описывает замешательство богатыря  исчезновением коня такими строками:

Чи гуянд туркон, ки Рахшаш ки бурд?
Тахамтан бад-ин сон бихуфту бимурд?

     В переводе звучит так:

Что же скажут турки,               
Не на седле, а под седлом меня увидя?

         Говорить, что  Жуковский что-то добавил или придумал по отрывкам, по строчкам, по главам, по каждому примеру – значит быть несправедливым.  Я посчитала своей  задачей сделать не всесторонний анализ и окончательную  оценку перевода, а лишь сопоставление двух вариантов текста без основного звена-посредника.
      Как показывает перевод, Жуковский, не понимая фарси, однако же, достаточно тонко чувствовал  пафос восточной поэзии и внёс в повествование собственное «я», душевное авторское отношение и печаль.
Жуковский, переводя Рюккерта, в своей  повести  раскрывает финал всего сюжета – смерть Зораба равнозначна гибели Рустема. Это и его гибель, он по неведению убил собственного сына. Обезумевший от горя отец порывается убить себя.  Его спасают, и он продолжает свои подвиги в дальнейшем повествовании. 
Что характерно,  если  переложение  до финала поэмы идёт почти параллельно с оригиналом, с некоторыми поправками и добавлениями, то финал русского текста отличается не только от оригинала, но и, по мнению исследователей, от немецкого перевода.
        Возьмём, к примеру,  рассказ о кончине матери Сухроба. У Фирдоуси Тахмина узнаёт о смерти Сухроба от людской молвы и, год прожив в горе и отчаянии, умирает:

Ба рузу ба шаб муя карду гирист,
Пас аз марги Сухроб соле бизист.
Саранчом хам дар танхои бимурд.
Равонаш бишуд суи Сухроби гурд.

         У Жуковского же в переводе этот эпизод ещё более трагичен.Тахмина, узнав о смерти сына, сразу умирает. Причём Жуковский передаёт в повествовании это не прямо: Рустем посылает в Семенган окровавленную повязку сына, но её возвращают назад:

Рустем спросил:
«Зачем мой брат Зевар
Принёс назад мою повязку?»      
Зевар ответствовал:
«Там никому она уж боле не нужна...»

         Лаконичное сообщение о смерти Тахмины ещё более  усиливает трагический накал финала.
            Есть много различий между переводом и подлинником,  даже имя коня Рустама Жуковский переводит как Гром, хотя  у Рюккерта неизменно осталось имя Рахш (Рахс). Особо отличается от оригинала десятая книга Жуковского. Надо отметить, что исследователи творчества Жуковского писали, что эта последняя книга, где финал отличается не только от подлинника, но и от немецкого текста.      Основные различия  – это прощание коня с  убитым хозяином, а также появление Гурдофарид у тела Зораба:

Явился белый образ и проник      
В шатёр, то был прекрасный образ девы.
Увидя мёртвого, она
У ног его простёрлася на землю
И не вставала долго.
Рустем не знал, что виделось ему,
В бессонном забытье сидел он
И  думал смутно: это сон.
Когда  ж при восхожденьи солнца
Он снял с умершего покров, 
Чтоб  утренний привет ему сказать,
Увидел он венок из роз и лавров.
Да, это было не видение, а дева Гурдофарид,
Которая оставила у изголовья венок из роз и лавров.

        Эпизод прощания коня Зораба с телом хозяина приводится Жуковским также для  усиления трагического финала повести.
       Рустам приказывает привести коня Зораба, чтобы проститься с хозяином:

На господина мёртвого коню он указал.
В шатёр взглянувши  быстро,
Могучий конь оторопел,
Его поникла голова,
И  до  земли упала грива.
Рустам отпускает коня на волю:
«Отныне никому
Ты не служи, Зорабов конь,
Ты волен».
Понял конь разумный
Его слова.

        В  оригинале об участи  коня  Сухроба ничего не сообщается.
Фирдоуси описывает  прибытие каравана с телом Сухроба в  Сиистан  и на родину Рустама – Забулистан, рыдания Рудабы – матери Рустама:

Чу  Рудоба тобути Сухроб дид,
Зи чашмаш  равон чуи хуноб дид.
Фигонаш аз айвон ба кайхон расид,
Хаме зор бигрист хар к-он шунид.

       Такого эпизода в финале повести Жуковского нет, но есть  другой эпизод, где Рустем приказывает похоронить  на земле предков Сухроба, а сам остаётся и просит не искать его:

В Забулистан 
Несите сына  моего,
Там на кладбище царском
Пусть будет  с предками своими
Он в землю  положен.

      Заканчивает  повесть  Жуковский словами:

Когда  же о Рустеме
Там станут говорить и спросят:
Куда пошёл Рустем?
Ответствуйте: не знаем.

        Так, смерть Зораба для Жуковского равнозначна гибели Рустема.
Он внёс в повествование новые духовные аспекты, психологические раздумья, осуждает самолюбие и жажду власти. Авторская печаль постепенно накапливается и многое определяет в колорите повествования. Торжественность стиля заменена  Жуковским эмоциональной непринуждённостью рассказа. Он как бы убирает  расстояние между автором и читателем, приближая их к событиям, описываемым в произведении. Интонация и стиль у Жуковского отличаются от подлинника: у него высокий пафос заменён простотой, прозаической разговорностью. Здесь особое значение  имеет метрическая стихотворная форма, которая согласно европейской традиции совпадает с эпическим сказом. Жуковский использует белый вольный ямб  с разным  количеством стоп, переносами из стиха в стих. Подобное отсутствует в таджикско-персидской поэзии, а в русской служит  для  приближения стихотворной речи к живой.
       Таким образом, Жуковский оказался предшественником современного верлибра  –  свободного стиха без  рифм и размера в одном из  наиболее глубоких и крупных своих сочинений – поэме «Рустем и Зораб».
       Всесторонний сопоставительный анализ трёх вариантов текста раскрывает нам причины такого вольного, а порой и своевольного перевода  «Поэмы  о  Рустаме и Сухробе» Абулькасима Фирдоуси.
       Поэма, появившаяся в 1848 году на русском языке, стала огромным событием в русской литературе. Сам Жуковский был очень доволен своим переложением и назвал его «поэтическим детищем». В своём письме к Гоголю он писал:
        «Я ещё мог приняться за  свою главную работу – «Одиссею», надо бы размахаться  прежде, нежели начать снова полёт. И я размахался тем, что кончил «Рустема и Зораба», которого (в этом я уверен)  ты прочтёшь с удовольствием, ибо в этом отрывке, составляющем  целое, высокая поэзия не Древней Греции, не образованного Запада, но пышного, пламенного Востока. Теперь переписываю и в то же время поправляю поэму. Мне весело будет  слушать,  как ты опять будешь читать её вслух  передо мною для новых поправок».
        Появление «Рустема и Зораба» Жуковского послужило огромным литературным событием. Именно этот перевод в течение почти целого века  явился главным источником знакомства русского читателя с «Шахнаме» Абулькасима Фирдоуси.
Вплоть до тысячелетнего юбилея Фирдоуси в 1934 году  и появления новых советских переводов других значительных отрывков из «Шахнаме» русский читатель восхищался  прелестью великой поэмы именно благодаря ставшему широко известным  эпизоду «Рустем и Зораб».
       По этому переводу были напечатаны два интересных прозаических отрывка в специальных сборниках для занятий с детьми и чтения для народа. Эти сборники выходили в  известной серии «Книжка  за книжкой», которая в 1887–1906 годах  издавалась почти ежегодно. Предназначенные для чтения, книги являлись обязательной программной литературой для школ. Первый сборник вышел под названием «Отец  и сын», второй – «Поздний дар».
        Книжка «Отец и сын» была рассчитана на обучение чтению детей младшего возраста. Она имеет небольшое предисловие. Интересны некоторые его фрагменты:
«У всякого народа есть свои сказания про седую старину.          В этой книжке мы печатаем сказание о персидских богатырях – Рустеме и сыне его Зорабе – одно из самых трогательных  сказаниях народных.
        Персия – страна соседняя с Россией... Персы зовут свою страну «Иран», что значит «страна света»,  земли же, которые лежат на севере и северо-востоке от неё, в давние времена звали «Туран»  –  «страна тьмы».       
В  те  времена  иранцы беспрестанно враждовали с туранцами. Об  одном  из событий этой борьбы и рассказывает предлагаемое сказание.
      ...На персидском языке есть прекрасный пересказ былины о  Рустеме и Зорабе, написанный стихами великим писателем  Фирдоуси».

      Подробный фрагмент предисловия приведён не случайно. По этим строкам юный и даже маленький  читатель имел представление, о чём говорится в книжке. В предисловии  понятно и доступно даётся  объяснение таким непонятным детям словам, как «шах», «пехлеван», «Ахриман», «дивы», и другим. Имея   краткое представление о книге, юному читателю было легко освоить и понять это сказание. Кроме того, в предисловии в простой и непринуждённой форме рассказывается о Жуковском, о его переводе с немецкого, выполненного Рюккертом, и об основной теме предоставленного читателю текста.
        Персидское сказание «Отец и сын» состоит из шести прозаических и четырёх стихотворных глав. К каждой главе даются пояснения. Стихотворные отрывки используются из  сочинения  Василия  Андреевича  Жуковского.
            Сразу после появления  книжек для чтения были написаны рецензии Виктора Острогорского, которые в 1891 году вышли отдельной книгой «Русские писатели. Для занятий с детьми и чтения народу».
      В книгу вошла рецензия на поэму  «Рустем и Зораб». Рецензия начинается «пророческим предсказанием» Фирдоуси:

Я  книгу эту написав,
Наполнил мир своею славой,
В  ком есть душа с умом и  верой,
Тот назовёт меня  в потомстве.
С  хвалой и  честью. Сеял я
Для мира  слова-семена,
И не умру, хотя бы даже
Исчез мой дух. 

Кто перевёл этот отрывок? Автор рецензии или кто-либо другой, нам пока неизвестно. Кстати, во второй из вышеупомянутых книжек – «Поздний дар» также приводится перевод этого отрывка: 

Закончен труд  упорный многих лет
И мир своею славою  наполнил.
В ком разум есть, в ком  есть душа живая,
Её  хвалой, приветом сердца встретит,
Посеян мой посев великий, вечный,
В плодах его по смерти буду жить.

       Возможно, оба отрывка  могли быть взяты из книги М. Зотова «Новоперсидская  литература»,  которая прошла почти незаметно для русской  литературы.
       Автор рецензии останавливается подробно на истории создания книги, использует легенду о конфликте поэта и царя (кстати, всё это в виде маленьких зарисовок дано в книжке «Поздний дар»).
       Предлагается  краткая  биография  поэта, сравнение с предыдущей работой  переводчика над поэмой «Наль и  Дамаянти».  Данные, которые приводит  В. Острогорский,  по его указанию взяты из «Всеобщей истории литературы» (1879 год). В рецензии подробно говорится о самом отрывке из «Шахнаме», об образах  Рустама, Сухроба, Тахмины, Гурдофарид, а также о «царях восточных, утопающих в роскоши деспотов», – Афросиябе, Кей-Кавусе и других.  Очень подробно показана линия жизни  и смерти героев, которая связывается с силой рока.
      «Рока не  избежит  никто. Так решили звезды», – говорит над трупом сына обезумевший от скорби отец-убийца.
      «Но почему же этот рок поражает по преимуществу  лучших людей страны, героев, наиболее  сильных и отважных? Это сила зла! Она – Ариман, божество тьмы», – говорил  перс (Фирдоуси. – Г.Ш.). «И борется эта сила с добром – Ормуздом, божеством света, но придёт время и свет восторжествует: Ормузд победит Аримана». 
        В рецензии к книге интересно трактуются использованные Фирдоуси образы и мотивы в поэме «Шахнаме» и всё доступно объясняется юным читателям. Сила рока, зла, добра, трагическое величие образа Рустама, непостоянство счастья, судьбы – всё это показано в статье через восприятие читателя  названного  перевода.      Автор рецензии рассматривает сказание  как книгу для чтения с педагогических позиций. «Посмотрим же, какими должны явиться в детском воображении эти три образа: отца, матери и сына», – пишет В. Острогорский. И далее идёт развёрнутое раскрытие образов Рустама, Сухроба и Тахмины по переводу Жуковского.
      «Здесь в руках у воспитателя (учителя. – Г.Ш.) материал самый благородный», – пишет В. Острогорский. И далее статья изобилует сравнениями и метафорами, как  бы повторяя высокую и пышную восточную речь. У рецензента  Рустем – это лев, Зораб – это  львёнок,  Рустем – это сила, могущество, Зораб – это ловкость и грация. При изображении Рустема вокруг мы видим горы, скалы, пропасти, глубокие ущелья, то при показе Зораба кругом царит спокойствие  садов, полей, виноградников, цветников.
        «С таким нетерпением ожидаемый любящей матерью Зораб рождается прекрасным, как месяц, с улыбкой на устах. Ни от чего и  никогда не плачет. Подобно богатырям  всех стран, растёт он не по дням, а по часам; в первый месяц он кажется годовалым, в три года скачет отважно  на коне, к шести – могуч, как лев, а к двадцати с ним уже никто не может сладить», – читаем мы в статье. 
Хотя в оригинале у Фирдоуси есть более точные даты жизни Сухроба:

Чу  нух мох бугзашт бар духти шод,
Яке кудак омад тобанда чу мох. 
Ту гуфти гави пилтан Рустам аст,
Ва ё  Соми шер аст, ё Найрам аст
Чу хандон шуду чехра шодоб кард,
Варо  ном Тахмина Сухроб кард.
Чу якмох ШУД хамчу яксол буд, 
Бараш хамчу бари Рустами Зол буд.
Чу сесола шуд сози майдон гирифт,
Ба панчум дили шермандон  гирифт.
Чу дахсола шуд з-он кас набуд,
Ки юраст бо у набард озмуд.

        В оригинале, кроме первых цифр, приведены другие данные. Причём в немецком переводе Рюккерта они совпадают с оригиналом:   
   
В один месяц выглядел как годовалый,
В три поспешил на поле боя,
В пять был похож на богатырей,
В  десять с ним никто не мог сравниться
И победить его.

      У Жуковского же свои поправки и к Рюккерту, и к оригиналу, он более подробно, чем автор и первый переводчик, рассказывает о чудном новорождённом:

Пришла пора и у Темины 
Родился сын прекрасный, как месяц.
Радостно и горестно его
Прижала к сердцу мать и со словами
Им любовалась: он был вылитый Рустем.
Она его Зорабом назвала.
Его сама кормила грудью,
О нём и день и ночь пеклася.
И  дивное созданье был Зораб,
Он родился с  улыбкой на  устах.
Ни от чего и никогда не  плакал, рос так чудно,
Что  в первый месяц он казался годовалым,
Трёх лет скакал отважно на коне,
Шести лет был могуч, как лев.
Когда ж ему двенадцать лет свершилось,
Никто не мог с ним сладить.

        Из всего отрывка с оригиналом совпадают лишь некоторые строки. А так как статья В. Острогорского писалась по «Рустему и Зорабу» Жуковского,  а также незнание им подлинника привело к цифровым неточностям. В описании самого образа Сухроба  и Жуковский, и рецензент солидарны в воссоздании образной, живой и очень похожей на оригинал картины. Но особо автор статьи выделяет образ матери Сухроба, подчёркивая её женственность, материнское чувство, чистоту, глубокую скорбь.  Он называет Тахмину «восточной красавицей», единственной утехой жизни которой становится сын, но и он рано мужает и рвётся в бой, как настоящий богатырь. Она отпускает его в  надежде, что он приведёт к ней Рустема. Автор приходит к заключению, что «этот грустный образ Темины  (Тахмины. – Г.Ш.) прекрасно  рисует положение восточной женщины, вся жизнь которой сосредотачивается  на будущем детей – её единственной гордости и славы».
          Не случайно мы подробно остановились на этой статье. Она интересна и поучительна, прежде всего, тем, что именно через такие материалы можно представить, какой резонанс в общественной  мысли оставил перевод отрывка из «Шахнаме». К тому же статья имеет точное представление, как, в каком объёме и с какой целью выбирались лучшие творения мировой классики для чтения и обучения детей, столь необходимые для педагогической практики. Книжки этой серии не только учили читать, но и знакомили учеников младших классов России с шедеврами мировой литературы. Эти книжки стоили очень дёшево, выпускались огромными тиражами и по данным издательства  раскупались мгновенно. А это значит, что в конце прошлого века люди, занятые просвещением народа, прекрасно понимали, что человеку ещё с детства необходимо прививать  представление о лучших творениях мировой литературы, подобных «Рустаму и Сухробу» Абулькасима Фирдоуси.
       И это не единственная статья о переводе Жуковского отрывка из «Шахнаме». В послесловии и объяснении к 34-й книжке из вышеупомянутой серии отмечалось: «Книжки эти («Отец и сын», «Поздний дар». – Г.Ш.) – приятные новинки в области народной литературы, куда до сего дня история литературы  не проникала». Эта цитата в книге приводится из журнала «Русская мысль» 1887 года.
       Далее говорится о том, что вторая из этих книжек «является пояснением к первой. В ней живо и увлекательно изложена вкратце история персидского народа и «Книги царей» – сборника восточных сказаний, откуда заимствована поэма «Отец и сын».  В журнале «Русская школа» (1897 год) в разъяснениях указывается, что восточные сказания, умело написанные простым и живым языком, будут иметь влияние в воспитательном отношении».
        Книга «Поздний дар», как уже было отмечено, написана в виде пояснения к сказанию «Отец и сын». В  ней используется легенда о конфликте между поэтом Фирдоуси и царём Махмудом. Но прежде даются сведения  о том, «где лежит земля персидская», что такое  Иран и Туран, чем отличаются народы один  от другого, какие верования у персов, о силах добра и зла в фольклоре  иранских народов.
Вот  отрывок из раздела «Язык и предания персов»:
      «Утратив  язык  свой, утратив память о  родной  старине, народ вскоре перестаёт жить  своей народною семьёй и нередко примыкает к семье другого народа, изменяет свои привычки, быт  свой, а  затем  мало-помалу и самый  облик  свой. Такого перерождения  персов домогались  арабы и тюрки. Родной язык напоминал побеждённым, что они составляют отдельный народ, что их много, что они могли бы жить сами по себе.
          Напоминали  об этом и предания  о прежней «славе Ирана».  Арабы и тюрки охотно с корнем бы вырвали эти воспоминания. Они жгли книги, в которых хранились сказания иранской старины, но вырвать эти сказания из памяти и сердец персов им  не удалось».
        В шестом разделе книги говорится о Махмуде, просвещённом и прогрессивном царе: «Он всячески старался сделать язык персидский  языком господствующим и воскресить в персах  память о славе Ирана.  Он  надеялся зажечь в них желание  воскресить былую славу».
      Конечно же, это вызывает улыбку, так как не соответствует действительности, ибо султан тюркских династий сельджукидов и газневидов  преследовал абсолютно противоположные цели. Далее говорится о том, что султан Махмуд собрал множество иранских преданий старины (и это явное преувеличение) и стал искать поэта, «который сумел бы пересказать их увлекательно, живо, хорошим персидским языком, звучными стихами».
         Следующие  разделы  книги  посвящены Фирдоуси и его великому творению. По книге «Поздний дар» читатели узнают, что Фирдоуси писал «Книгу царей» 35 лет и состоит она из 6000  двустиший. Речь идёт также и о том, как при сельджукидах (после падения государства  Саманидов  в 229 году) поэт впадает в немилость, а преподнесённую ему награду раздаёт баньщикам  и сочиняет сатиру на Махмуда.
      Приводится и другая легенда, согласно которой поздний дар султана приходит в день смерти поэта, а также легенда о том, что шейх отказывается читать молитву, но во сне он видит Фирдоуси в раю. Наутро он исполняет все траурные обряды. Поздний дар султана Махмуда по завещанию  поэта передают на строительство плотины и караван-сарая. 
        13–16-й разделы русской книги посвящены «Книге царей» Фирдоуси, где немало  места отведено анализу и подробному пересказу сказания о Рустаме и Сухробе. Хотя автор все образы называет полудикими, чувство восторга своего он скрыть не смог: «Живое, яркое сопоставление мира насилия, лжи с проблесками чистой  неиспорченной души, роковая гибель доверчивого, великодушного Зораба, подавленного условиями полудикой среды, вот что глубоко трогает нас при чтении сказания о Рустаме».
        В 1902 году вышел двухтомник сочинений В.А. Жуковского, где в дополнительных примечаниях приведён отрывок из книги И. Шерра «Всеобщая история литературы» (1900 год), в котором доступно и популярно рассказывается о Фирдоуси  и  его книге «Шахнаме». В этом примечании также используются легенды, как факты жизни, возможно, именно они послужили основой создания детской книжки «Поздний дар».
       В этом отрывке имеются очень важные сведения для широкого круга читателей тех лет: «Шахнаме» восходит от древнейших источников древнеиранских  саг и мифов и доходит до  завоевания Персии Мохаммеданами, истребившими в 636 году при Кадеммии последнего сасанидского царя. Поэма, таким образом, обнимает собою период почти в 2000 лет».
      Очень много  эпизодов перечислено в отрывке, где говорится о мифологических и исторических царях, начиная с династии царей Дария и до падения сасанидов. Рассказывается о богатыре Рустаме и, наконец, эпизод о Бежане и Маниже – «это есть одна из милейших любовных историй, когда-либо рассказанных поэтом, представляющая  вместе с тем новую остроумную вариацию на великую тему о раздоре и  борьбе  между Ираном и Тураном».
       В начале этого двухтомника дается биографический очерк о В. Жуковском, написанный редактором этого издания А. Алферовым, где есть такие строки:
       «Относительно переводов Жуковского из иностранного... народного эпоса («Одиссеи», эпизодов из «Шахнаме» и  «Магабгараты»)  не раз возражали, что это его переводы.  И вовсе не в научной их точности. Можно  с уверенностью, сказать, что будь они переведены только  точно, их бы редко кто стал читать. Жуковский сделал другое – он почувствовал сам лучшие стороны этой поэзии и дал их почувствовать  русскому читателю. Этими сочинениями поэт заставил заинтересоваться его прекрасной  поэзией и познакомиться с ней».
       Заканчивается биографический очерк А. Альферова словами:
      «Многое в поэзии Жуковского ещё не устарело для нашего времени: он действительно дал «душу и сердце» русской поэзии, а отголоски его благородного сердца есть лучший вклад его в нашу литературу».
Появление знаменитого «Рустема и Зораба» Жуковского в истории русской литературы стало событием огромного значения. Этот перевод почти в течение целого века был основным источником знакомства русского  читателя с великим творением Фирдоуси. Именно по этому переводу Н.Г. Чернышевский высказал глубокое суждение в своём романе «Повести в повести», называя Фирдоуси первостепенным поэтом мировой литературы. «Главная сила и Мильтона, и Шекспира, и Боккаччо, и Данте, и Фирдоуси, и всех других первостепенных поэтов состояла в том, что они были хранителями народных преданий. 
       И хотя мы обнаруживаем неизбежные в результате двойного транскрибирования всего в произведении искажения, приглушённость, величавость стиха Фирдоуси, нарушения в смысле рифм и размера, всё же культурно-познавательное значение «вольного» перевода Жуковского очень велико».
       Для  оценки деятельности Жуковского как переводчика не с оригинала лучше всего привести слова его современника, исследователя переводческого творчества поэта В.Чешихина:
       «Во всех лучших переводах Жуковского замечаются следующие достоинства: дословность в передаче мысли автора, точное воспроизведение стихотворной формы подлинников, самоограничение в смысле безграничного уважения к подлиннику.   Мастерское знание родного языка обусловило ещё одно, едва ли не самое ценное для всякого переводчика достоинство: лёгкость и изящество слова и стиха, виртуозность, производящую впечатление вполне самостоятельного, вдохновенного и  непринуждённого творчества, импровизации». 
        Именно прекрасное  знание родного языка явилось основным орудием в мастерстве Жуковского как поэта-переводчика.
        Перевод  Жуковского поэмы из «Шахнаме» Фирдоуси  явил нам удивительный факт, как русский  поэт не  только продолжил и углубил традиции восприятия таджикско-персидской поэзии посредством  западно-европейских переложений. Он выразил ту неизменную любовь, которую питала  вся  Россия первой трети, а потом и всей половины ХIХ века к творениям наших классиков,  к  великолепным образцам  поэзии Фирдоуси, Хайяма, Саади, Хафиза, Руми и Джами. Как видно из текста, даже названия своим книгам для чтения ориенталисты России позапрошлого столетия давали, будучи в плену восточной образности и драматизма: «Отец и сын» прямо тянет к трагедии Рустама и Сухроба, а «Поздний дар» акцентирует внимание на трагедию самого Фирдоуси.



                ПОСЛЕДУЮЩИЕ ПЕРЕВОДЫ «ШАХНАМЕ» ФИРДОУСИ
                (Вместо заключения)

         В 1877 году в Москве вышла книга М. Зотова «Новоперсидская литература», где наряду с другими поэтическими образцами  были напечатаны некоторые отрывки из «Шахнаме» Фирдоуси,  но остались совершенно незамеченными, так как не имели большой художественной целостности.
        В 1905 году бывший студент Лазаревского института С. Соколов  предпринял попытку полностью перевести «Шахнаме». То, что он успел (всего 10 тысяч строк), вызывает не меньший интерес, ибо переводы эти сделаны белым стихом, шестистопным  ямбом и отличаются большой точностью и грамотностью стихосложения.
Соколову  удалось  выполнить перевод «Шахнаме» лишь до сказания о Рустаме и Сухробе с большими сокращениями.
        Последующие  русские переводы из «Шахнаме» были  сделаны в канун тысячелетнего  юбилея Фирдоуси в 1934 году.  С  подлинника М. Лозинским и М. Дьяконовым был осуществлен  перевод более точный и близкий, чем все предыдущие.      В этом переводе  используется  мужская  парная рифма.
       В 1949 году были опубликованы пятисот строк из «Шахнаме» в переводе Цицилии Бану-Лахути.   
        Наиболее полный перевод «Шахнаме», выполненный Ц. Бану-Лахути, вышел в шести томах в серии «Литературные памятники». В 1957–1989 годы этот перевод, кроме эстетической ценности, приобрёл немалое научное значение как перевод очень близкий, почти адекватный оригиналу, наиболее полно передающий толкование текстов. Эта серьёзная исследовательская работа сыграла огромную роль в освоении русским читателем полного текста «Шахнаме» и явилась большим событием в культурной жизни всех стран бывшего Союза.
         В 1949 году вышел новый перевод Фирдоуси, выполненный опытными советскими переводчиками В. Державиным и И. Сельвинским. Чуть раньше, в 1948 году за перевод «Шахнаме» берётся С. Липкин. Его переводы впоследствии были изданы отдельным изданием, это двухтомник «Шахнаме», вышедший  в издательстве «Художественная литература».
         В 1951 году в «Антологии таджикской поэзии» также выходят  большие отрывки из «Шахнаме» в переводах  В. Девика, В. Звягинцевой, К. Липскерова и М. Петровых. 
        В канун тысячелетнего юбилея «Шахнаме» Фирдоуси появились новые переводы отрывков «Книги царей», а также переиздания прежних лет.
«Шахнаме» – это океан преданий, сказаний, исторических судеб, событий. К этому произведению ещё не раз будут обращаться поэты и переводчики, для которых неоценимым останется вклад Жуковского. Перевод В.А. Жуковского стал первой ступенькой освоения русским читателем великого творения Абулькасима Фирдоуси и имеет огромное познавательное и эстетическое значение.