Часть 2.
Место их встреч перед службой и посиделок после службы была скамейка под хурмой. Церковь святого праведного Симеона Верхотурского в Калистоге располагалась на уютном, довольно густо поросшем участке. Часть земли за церковью занимал старый сад с фруктовыми деревьями. Скамейка под хурмой была скрыта от глаз, как с улицы, так и с церкви. Дерево родило маленькие шоколадные плоды, очень сладкие. Их почти никто не собирал и сейчас, в конце теплого калифорнийского сентября, они густо висели на дереве и лежали на земле и на столике перед скамейкой.
Ребята подошли проститься и благословиться к отцу Владимиру.
- Отец Владимир мы машины оставим здесь до завтра, хорошо? – спросил Федор.
- Оставляйте, конечно, куда ж вы такие поедете. Ой, ребята, ребята… ну да что ж с вами сделаешь, - он поднял правую руку, - господи спаси и помилуй.
Сложив руки, друзья подошли под благословение. Благословив, отец Владимир скрылся в церкви. Ребят он и журил и благословлял почему-то всегда с улыбкой, не смешно, весело было ему на них смотреть. Благословлял он их как положено словами мудрыми, а про себя думал: «Вот ведь, обалдуи обалдуями, а хороши все-таки, не злые... дай им бог. Надо же когда-нибудь поговорить с Федором. Успеть бы только».
Под хурмой ребята закурили, здесь можно. Князь вытащил из-под стола баночку пепельницу.
- Они сегодня уедут? – спросил он.
- Сам об этом подумал. Да, уедут. Матушка своим звонила, я слышал, говорит: «На ужин будем». Случайно услышал, не делай морду, случайно… Да, хотел узнать, но узнал случайно.
- Ну и…?
- А что «ну и»? Мне тоже никуда не хочется.
- А Леля?
- А что Леля, посидит с нами под хурмой пару часов и свалит. У Олсенов ужин, ты же слышал.
Отец Владимир с матушкой жили в Сакраменто, жаркой столице штата. Приезжали в Калистогу в субботу, проводили вечернюю службу, ночевали в жилой пристройке и после воскресной службы и обеда обычно уезжали домой. Но, бывало, и оставались и ехали только в понедельник утром. Жилая часть здания, пристроенная к храму, состояла из столовой-трапезной, кухни и спальни с душем и туалетом. Ключи матушка незатейливо прятала в почтовый ящик, который не закрывался. Друзья об этом знали. Мысль провести вечер в пустом храме давно будоражила их умы. Моральная составляющая незаконного проникновения в чужое жилище их особо не беспокоила, преступного умысла никакого не было, и даже если их, вдруг, накроют отец Владимир и матушка отмажут. Но вот с духовной, или даже мистической частью деяния все было не так гладко. Не то чтоб они чего-то боялись или стеснялись, но, при всем их цинизме и разгильдяйстве, существовала какая-то черта, если угодно граница, которую преодолеть было не просто. На месте Цезаря они перешли бы Рубикон без пышных фраз, потому что там, за Рубиконом, был осязаемый враг и неизвестность, в общем-то, была известна. Там ждала битва с непредсказуемым концом. Битва дело для римлян привычное, а варианта конца могло быть только два. Победа или поражение. Остаться на ночь в церкви было тоже не так уж страшно, но они все-таки чего-то побаивались. Наверное, именно этого непонятного «чего-то». Они понимали, что они еще выпьют здесь под хурмой и, скорее всего, продолжат позже там в церкви. И хотя, выпив в храме сегодня днем, они как бы уже нарушили эту границу, но все же – это не совсем то. Это все-таки было днем, за дверью в трапезной пили-ели прихожане, во главе стола сидел отец Владимир, весело хлопотала матушка и опять же Леля, и все это, как бы, не то чтобы поощряло нарушение устоев, но почти легитимизировало его. Теперь же, они собирались не только забраться туда без спроса, что само по себе неприлично, но и совершенно точно продолжать там пить и разговаривать. А в таких разговорах они могли зайти за любую черту и они это знали, и не столько распитие спиртного в храме беспокоило их, сколько переход этой черты. И «вначале было слово» - для Федора и князя фраза не пустая. А впрочем, может быть, это я сейчас за них больше переживаю, чем они тогда за себя. Возможно, они и совсем не парились по поводу пойти в храм выпить и поговорить. Ребята молодые, кровь горячая, башка набекрень.
Пока Леля помогала матушке в трапезной порядок наводить они сходили в ближайший магазин «7/11» и купили все, что надо себе и кофе для Лели. Вернувшись, сервировали, как могли столик, незатейливо, но аккуратно. В трапезной в то время происходил обратный процесс. Матушка с Лелей убрали все со столов и мыли посуду. Отец Владимир благословив ребят, вернулся в храм. Он запер внутреннюю дверь, подошел, постоял у алтаря, зажег свечу и перешел к портрету Иисуса в синем хитоне. Он не молился, он просто стоял и смотрел на него, как за полчаса до него смотрел Федор. И он тоже увидел, как улыбается юноша-бог. В отличии от Феди он знал, что ему не кажется, он видел. Он уже знал эту улыбку, и ему было бы странно, если бы Христос не улыбался. Он, как и князь с Федей любил здесь бывать, когда никого не было. Он давно заметил, что ребята в конце обеда уходят сюда и был не против, он даже радовался этому и перед отъездом в Сакраменто тоже приходил в храм пока матушка с Лелей убирались в трапезной. Это было его время. Он долго молча стоял у портрета, потом вдруг отошел и лег головой к алтарю и ногами ко входу в церковь. Сложил руки и сжал свечу между пальцев. Полежал, странно улыбаясь, и сквозь улыбку произнес:
- Мне тоже… мне тоже…
Потом медленно поднялся и так же с горящей свечой подошел к стульям у входа и сел.
Матушка в это время на кухне наставляла Лелю:
- Ты их Леленька не бросай, развези, а то они уже поскакали жеребята.
- Мне к вечеру надо дома быть, у нас гости с Артуром. А их разве угомонишь до вечера. Побуду сколько смогу, матушка, а там как бог даст.
- Ты позвони потом, отец Владимир за них переживает всегда, когда они такие.
- Какие такие?
- Он говорит, - лучится начинают. Как так «лучится» я не пойму.
- Они как выпьют так и «лучатся», матушка.
- Нет, они бывают и не пьют, а тоже. Лучше бы просто пили, - сказала матушка и как бы заканчивая тему совсем добавила, - Ну да ладно, не дети малые, а то бы просто отшлепала. Я пойду, соберусь, Леленька, хорошо? Ты тут сама докончишь?
- Идите, идите, тут все уже почти.
Леля быстро закончила, вышла в трапезную и села, почему то во главе стола, под иконы, где обычно сидел отец Владимир. Стол стоял буквой «Т» и она сидела как бы сверху буквы и превращала ее в крест. Она сидела, молча и просто, глядела на пустой белый стол перед собой. Ей почему-то казалось, что он похож на заснеженную взлетную полосу. Вдоль стола в центре всегда стояли свечи. Леля встала, прошла вдоль стола и зажгла их. Потом встала за стулом отца Владимира, вытянула руки в стороны и стала похожа на самолет, то ли взлетающий, то ли заходящий на посадку. Покачивая руками-крыльями, она стала что-то монотонно напевать, то ли молитву, то ли колыбельную.
Матушка, быстро собрав сумку с вещами, присела на кровать и смотрела в окно. Окно выходило на противоположную от хурмы сторону и ребят, которые вернулись из магазина и сидели молча за сервированным на скорую руку столом она не видела. Она видела верхушку горы, за которую медленно закатывалось в Тихий океан солнышко. Где-то там ниже, южнее горной полоской лежало Чили. Там в Чили на католическом кладбище маленькими холмиками среди таких же холмиков лежали могилки ее родителей. Она не была там больше двадцати лет.
Если бы можно было, каким-то образом увидеть всех пятерых откуда-нибудь сверху, то этот неизвестный наблюдающий увидел бы пять молчаливых людей, сидящих полукругом или полумесяцем. Князь Щербацкий и Федор в основании этой дуги, матушка и Леля на изгибе и отец Владимир в окончании. И все они соединялись по той же дуге светлым туманным лучом, толще в основании и острым в конце. Это продолжалось какое-то время, а потом все одновременно стали двигаться. Князь достал из пакета бутылку коньяка, Федя подвинул пластиковые стаканчики. Леля перестала покачивать крыльями-руками и, захватив сумочку, вышла на улицу. Там она остановилась на пороге, рядом с почтовым ящиком, достала телефон, хотела позвонить, но передумала. Матушка встала, перекрестилась и принялась застегивать дорожную сумку. Погасив свечу, отец Владимир подошел к небольшой стойке со свечами слева от входной двери, вырвал из тетради для записей листок, что-то на нем быстро написал и положил текстом вниз на столик. Потом подошел к алтарю, медленно и размашисто перекрестился и вышел в трапезную.
А я вот люблю море. Маленькое Азовское море. А океан помню. Вы когда-нибудь были на берегу океана одни? Давным-давно я сидел на самом краю американских штатов, на серой песчаной дюне и смотрел в океан, в сторону дальнего востока России. Не прямо, а немного направо, там по моему представлению и врезался в океан наш дальний восток. Видно его, конечно, не было. Земля круглая и наш дальний восток прятался за изгибом горизонта. Конечно, я его не видел, но я точно знал, что он там где-то есть, и у него есть имена – Владивосток, Курилы, Камчатка, Сахалин. Когда у океана сидишь долго, перестаешь обращать внимания на волны. Он вдруг становится одним живым нечто. Через какое-то время начинаешь понимать и даже ощущать его огромную глубинность, и становится жутко. И понимаешь, что самое страшное в океане не волны, они видны и понятны, как мысли очень знакомых людей. А вот там, внутри, в бездне и находится то самое - оно, чего ты ни увидеть, ни понять, ни осознать не можешь. Ты можешь туда попасть, но только один раз и навсегда. Джек Лондон сначала отправил туда Мартина Идена. А это огромное «оно» - живое, и оно тоже чем-то питается и тебе становится даже страшно подумать – чем…
Поэтому я люблю маленькое Азовское море. Тихое, ласковое, почти ручное, оно лежит сейчас у моих ног и облизывает Тамань с севера, а Крым с северо-востока.
- Невозможно представить, что вы когда-нибудь поженитесь, - это было первое, что сказала Леля, подойдя к хурме.
- Ни за что, даже ради титула, - ответил Федор, - я, конечно, люблю князя, но меня просто вырвет, если увижу его в фате.
- Дураки, но возможно, поумнеете.
- Если поумнеем - поженимся. Да дорогой? – князь положил руку Федору на плечо.
- Все равно вырвет, - Федя скинул руку, - я настолько не поумнею, и столько не выпью. Все уехали? – спросил он Лелю.
- Да все. Можете начинать. Время пошло.
- Да мы уже начали, - князь достал из под стола початую бутылку «Курвазье».
Леля подошла к дереву, потянулась и сорвала два плода. Вернулась к столу и протянула Федору и Ивану.
- За неимением яблок, господа, - улыбнулась она.
- Не ешь, Ваня, козленочком станешь, - сказал Федор.
- А не съем – козлом, - князь протянул руку и взял хурму.
- Где мой капучино, - потребовала Леля.
Она уже сидела на табуретке сделанной отцом Владимиром напротив парней. Князь склонился к пакету, достал запечатанный бумажный стаканчик.
- Вот, без сахара, с корицей.
Леля взяла свой кофе, он немного остыл, но это ей нравилось. Она внимательно осмотрела друзей.
- Мне матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Не пойму. Не вижу ничего, - сказала она, - объяснитесь, господа, что это значит?
- Какое небо чистое
Без облаков совсем.
Давай возьмем «Лучистое»
По рубль двадцать семь, - речитативно спел Федя.
- «Лучистое» - это что? – спросил князь.
- Вино такое было в союзе. Вы не знаете. Леля еще маленькой была, а ты вообще из другой оперы. Продавалось в больших бутылках, 0.75. В народе такая бутылка называлась «бомба». И стоило оно один рубль двадцать семь копеек.
- Хорошее?
- Восхитительное. По крайней мере, нам так казалось тогда. Пилось легко и много.
- А мы здесь с какого бока? – теперь Лелю спросил Ванечка.
- Не знаю. Матушка сказала, что вы сегодня «лучитесь». Мне велено проследить и доложить по телефону. Послушайте, я знаю вас уже три года. Ни разу за три года вы не говорили со мной серьезно, как с равной. Мне что нужно нажраться с вами в мясо, чтобы вы, наконец, заговорили со мной о чем-то еще кроме мистера Олсена и моих прелестях? - Леля вдруг сама завелась и прогневалась, - Да ведь я вас уже давно и как женщина не интересую. Вы просто тупо соревнуетесь. Вас не интересует даже приз, вам важно только кто первым придет к финишу. Тела жаждете, господа? Да не вопрос.
Она встала из-за стола, обошла ребят, подняла руки как тогда в трапезной и стала медленно ими качать, тихо напевая свою, то ли мантру, то ли молитву. Едва заметно слышался мотив, и угадывались слова – «… но нельзя рябине к дубу перебраться». Положив руки на плечи мужчин, она наклонилась и по очереди поцеловала их в головы, сначала Федора, затем князя. Они никак не реагировали, понимая, что сейчас нельзя вмешиваться, и говорить ничего нельзя. Леля летела, и полет этот не нуждается ни в одобрении, ни в участии.
Все так же напевая, Леля снова обошла стол, встала напротив князя и Феди, и очень изящно разделась догола. Потом повесила вещи аккуратно на ветки хурмы и стала собирать цветы. Она перемещалась вокруг стола и обрывала цветы под корень, только красные и желтые в одинаковой пропорции. Когда букет наполнился, она вернулась на свое место, присела на табуретку и положила его на стол.
Федор взял сигареты, протянул одну князю, другую закурил сам.
- Мне тоже, - приказала Леля.
Федя передал ей свою, прикуренную, себе достал новую. Все трое молча курили. Леля была очень хороша. Самое замечательное во всем ее действии было то, что оно не было продуманно. Порыв был яркий, отчаянный и даже веселый. И сейчас без тени смущения, она сидела, курила и рассматривала ребят, как будто это они были обнаженные. Надо отдать должное и друзьям, они не восприняли все произошедшее как само собой разумеющееся, но и пошлых восторгов не проявляли. У Лели была упругая, не тронутая материнством грудь и высокая шея. Коричневые соски рассматривали парней по отдельности. Они, не стесняясь, рассматривали грудь.
- Третий? – спросил Федя.
- Второй, с половиной, - ответила Леля.
- Я же говорил, - добавил князь и разлил коньяк в два стаканчика. Вопросительно посмотрел на Лелю.
- Мне тоже, - так же как и с сигаретой приказала она.
Щербацкий послушно налил еще один стаканчик, поставил напротив Лели. Каждый теперь смотрел на свой коньяк и молчал. Солнце все так же медленно и неуклонно катилось за гору, и время стало прозрачным. Вдоль забора, отделявшего участок от улицы, росли высокие, выше человеческого роста и очень плотные кусты с нежными розовыми цветами. Такие часто садят вдоль американских дорог. На самом участке прочно устроились большие хвойные деревья вперемежку с плодовыми. И даже после Лелиного полета оставалось много цветов, высаженных матушкой без всякой системы, но и ни где попало, а как-то так словно они сами по себе появились и попали в золотую гамму сечения. По деревьям неслышно перелетали белки и стрекотали невидимые птицы. Пахло цветами и теплыми зрелыми фруктами. Наверное, так выглядел и пах райский сад.
Леля взяла свой стаканчик, подняла, подумала, словно собираясь что-то сказать, но не сказала, посмотрела долго на ребят и просто выпила. Ребята тоже молча осушили свои пластиковые сосудики и как-то очень вкусно стали есть хурму сорванную еще одетой Лелей. А Леленька начала перебирать цветы, аккуратно раскладывая их на две кучки – красные и желтые.
- Скажите, господа, а кто вы такие – мужчины? Что вы любите? И зачем вам мы? – спросила она.
- Вот так вот, да? Не меньше и не больше, - первым откликнулся Федор, - тебе в двух словах или подробно.
- А как сможете.
- Тогда я коротко и по порядку. Мужчина – первое человеческое существо, которое бог слепил из глины и вдохнул душу. Мы любим трахаться и воевать. А вы нам нужны для того, чтоб было, за что воевать и с кем трахаться. Подробнее к князю, он тебе поэму расскажет, и все распишет от шудров до брахманов. Стреляйте, ваше сиятельство.
- У меня нет ответа на первый вопрос, - сразу подхватил Ванечка, - я его еще не прожил, возможно, я и найду ответ, перед тем как меня развеют, а может быть и не найду. И тогда меня закопают, как это видит мой товарищчь, Федор. Соответственно нет ответа и на вопрос второй – Что вы любите? Невозможно понять, что ты любишь, не поняв – что ты есть на самом деле. Что же касается того зачем мы вам, у меня есть особое мнение, которое Федор не разделяет. Я считаю, что по отношению к женщине мужчина и слуга и учитель и счастлива та женщина, которая обрела в одном мужчине обоих. А это редкость большая. Чаще всего, почти всегда, мужчина стремится быть учителем, а становится слугой. А женщина их по отдельности не принимает. Ей одинаково противен и учитель, который не служит и слуга, который не учит.
- Кого же любить, князь? И как любить? – спросила Леля совсем не отчаянно, а скорее печально заинтересовано.
- А любите вы воина. То, что вы называете – «настоящий мужчина». Влюбляетесь до одури в силу видимую глазу, как это слово по русски? Брутальность, вот, надо же запомнил. А того не понимаете, что воин никогда не поднимется до учителя и не опустится до слуги. Полный непопадос. Зато он любит воевать и трахаться, как верно заметил мой друг-воин Федя. И эти тупые, но энергичные действия сильно привлекают женщин.
- Это ты меня сейчас опустил или вознес, морда княжеская? - еще не завелся, но уже воспрянул Федор.
- Ни то и ни другое, друг мой. Я просто ответил на вопрос.
- Это он меня сейчас опустил, Федя, - без злости сказала Леля.
- Давай ему морду набьем, - предложил Федор.
- Во первых рано еще, - откликнулся на идею князь, - а во вторых, сегодня, наверное и не сложится. Сдается мне, вечер интересней складывается, чем обычно. Леленька, а как вас по батюшке величать?
- Ольга Николаевна Олсен, - представилась Леля, - в девичестве – Абрикосова.
- Ничего себе?! – в восторге закричал Федор, - Абрикосова?! Надо же! Абрикосова?! Виват, князь! Налейте, хочу выпить за Ольгу Николаевну Абрикосову! По полной, Ванечка, по полной, по самой полной наливай.
- Ты чего так разошелся, - спросила Леля, - тебя имя отчество так возбудили или фамилия?
- И то и другое, Ольга Николаевна, и то и другое. Позвольте я тост рожу.
- Рожай, милый, рожай, - князь уже разливал по стаканчикам.
Федор встал, взял свой коньяк и торжественно начал:
- Друзья мои, да будет вам известно, по образованию я филолог и к словам отношусь трепетно. И «в начале было слово…» для меня не просто фраза из писания. В самом начале реально было слово. И звучало оно как «бог», или «ом», или «ayм», неважно. Может как колокол - «Вечерний звон… бом, бом…». Не суть. Там не было семантики, но было значение. И значение огромное. Еще не зародились языки, и что это слово, вернее звук, обозначало конкретно неизвестно. Просто звуковая волна, из которой появилось все. Ведь тверди нет. Есть только волны. Сколько не расщепляй атом ничего конечного, твердого не найдешь. Будут только волны, разной частоты и звучания. Если каждого из нас разложить до основания то не останется ни пепла, ни земли. Будут только волны.
- Короче, Луначарский, - прервал было князь, - ближе к телу.
- Ладно, я к телу. Потерпите, больной. Я скоренько. Я к тому, что слова, их звучание имеют свой отдельный смысл, сакральный, нам не всегда доступный. Не написание, господа, звучание. Вот уже давно идет спор, можно ли использовать мат в русской литературе. Но ведь это тоже слова, и есть матерная ругань, а есть матерные слова. Я против ругани в литературе будь она матерная или культурная. Но ведь матом можно говорить красиво. Моя бабушка очень красиво говорила, заметьте, не ругалась, а говорила матом. Мат без злости – это гипербола. Не зря же частушка с матом сочней частушки без мата. Мат вообще от слова «мать».
- Федя, дыши. Долго рожаешь, - опять влез князь.
- Все, все я сейчас. Я издалека, чтоб понятней. Вот здесь в Америке очень много аббревиатур. Я еще в армии заметил. Мы тогда в Германии прослушивали разные военные каналы. Мне вот запомнилось GLiCom, это - Ground Launched Missles Command, то есть – Командование крылатыми ракетами наземного базирования. Вроде и контора грозная, а звучит как глюк какой-то… Гликом. И уже не страшно. Все, все ребята сейчас рожу. Так вот. Ольга Николаевна Олсен в инициалах звучит как ОНО, а Ольга Николаевна Абрикосова – ОНА. Понимаете там, в Москве, в России она была ОНА, а здесь в штатах, ОНА стала – ОНО. А я хочу выпить за НЕЕ, за Ольгу Николаевну Абрикосову. УРА!!!
Федор торжественно поднял стаканчик и лихо, по-гусарски закинул его в глотку. Князь Ванечка сильно пытался сдержаться, но не смог. Он аккуратно поставил тару на стол, посмотрел на друга, на Лелю, несколько раз поперхнулся смехом, а потом, отпустив тормоза, заржал во все горло. И урывками, сквозь смех извинялся:
- Прости его, Леленька… прости… дурака… Не со зла он… о господи… дубина… По дурости своей… ой, не могу… фило… фило…логической…
Ольга поставила на стол стаканчик и подперев красивое лицо рукой некоторое время смотрела на цветы.
- Я, наверное, оденусь, - вдруг сказала она, поднялась и отошла к дереву. Не торопясь сняла вещи с веток и оделась. Лифчик и косынку положила в сумочку, одела только легкую, полупрозрачную рубашечку, оставив не застегнутыми три верхних пуговицы. Она вернулась к столу, взяла стаканчик с коньяком и, прошептав: «А ведь ты прав, Федя, ой как ты прав», так же лихо выпила.
Продолжение http://www.proza.ru/2017/05/22/303