Дневное наваждение

Тетелев Саид
Я - вновь и впредь всегда уставший в бесконечном поиске идеальной книги. Свод моей черепной коробки как купол, полный гулкого эха, возвышается над мокрой грязью и снегом происходящего вокруг. После купания в холодной купели я и несчастное тело моё, похожее на шест, оставляем масляные разводы на поверхности воды. Подле меня и всюду стоки, проникающие в землю, полный равнодушия кашель и смутно осознаваемая бессонница. А над всем этим - железная хватка наросших на лицо мышц. Это как вводные.



Человек с совершенно другим складом характера.



Он расслабленно впускал в себя ощущения. Он смаковал этот момент как человек, полностью удовлетворённый собой. Закрыв глаза, он наполнялся чувством, что плывёт в невесомости, в геометрическом центре комнаты, в волнах наполняющего её воздуха. Размыкание век. Погружение в присутствие после тяжёлого дня. Он в своей единственной комнате. Комнате-студии на двенадцать квадратных метров. Сознание человека. Уставшего за день, раскинувшегося на застеленной односпальной кровати. На него ещё надета рубашка, но половина пуговиц уже расстёгнута. Он потирает обнажённое больное колено. Дотягивается до пульта телевизора и замирает в нерешительности.

Дневной путь. Это многокилометровые круги с десятком сложных петель, и эти петли он пролетает с той же тяжестью и величием, с какой их преодолевали бы длиннохвостые бомбардировщики. Только под ним не самолёт, а автобус. С какого-то момента он начинает считать себя преподобным утренней церкви. Люди ждут его, омытые грязью, они с радостью принимают его появление. А потом с поникшей головой проходят обряд его благословения, принимают талон, кладут талон для рассасывания в рот красноглазому монстру. Проходят, счастливые, светлые, согретые в чрево железного кита. А он продолжает собирать паству. Ненасытный.

Паразитирующая внутри кита женщина зовёт мужчину Елисеем. Зовёт своим хриплым, бесстыдным голосом. Елисей встаёт со своего трясущегося сиденья, подходит к Ветте (сокращённо от Елизавета) и заглядывает в пакет, с которого стёрся рисунок. Ветта нарочно потряхивает пакет, и его содержимое прыгает, перемешивается, тускло поблёскивает. Но он, Елисей, точно помнит, как пассажиры сплёвывали в ладонь старухе не только стёртые монеты, но и мелкие рваные бумажки. Ветта пожимает плечами. Совсем недавно она с жадностью всасывала губами купюры с растрескавшейся кожи своих ладоней, опуская их в пакет, заменяющий ей желудок. В самом деле, в желудок. Всасывала и мерзко улыбалась, словно стягивала с себя прилипшие к пяткам носки. А теперь она только пожимает плечами. Ничего не было. Может было, но только в нечетком зеркале обзора салона. А оно часто врёт. И Елисей отпустил Ветту. Она, высоко держа пакет в одной руке и, что есть мочи задирая свои желтые юбки второй, бодро спустилась со ступеней и погрузила свои худые, покрытые почти черной сеткой вен ноги в воду. По этой воде, холодной, нечистой, покрывающей всю площадку автобусного парка, пошла рябь.



Он закрывал глаза и хотел убежать. Ноги ныли от боли, но выворачивались коленями внутрь. И непослушное тело бежало назад. Не от, а к.



Елисей выходит из автобуса и почти сразу промерзает до костей. Просто сильная влажность. И он какой-то тонкий. Он купит себе обогреватель подмышку. И будет ходить с ним везде. Он с удовольствием закурил бы, но он не курит. Пассажиры ровно минуту наблюдают за ним, как он выходит, как он, спрятав руки в карманы, обходит автобус по кругу, против часовой стрелки.

Опять. Они уже не смотрят, и от этого только лучше. Елисей садится на корточки возле заднего бампера. Пассажиры уже забыли про него. Их полностью поглотила рассылка электрофотографий момента. Приходят раз в час.

На бампере маленькая вмятина. Он почувствовал маленький толчок лишь потому, что от него дернулась нога и провалилась педаль тормоза. Вмятина на бампере кровоточила. Загадочное столкновение происходило почти каждый день. Елисей знал, что кровь будет течь часов пять, аккуратно до возвращения в автобусный парк. Красная струйка будет постепенно становиться тоньше. Приятно круглые капли спрячутся в трещинах асфальта. Он мельком оглядел остальные вмятины. Их было около тридцати, они походили на обычные пятна ржавчины. Сегодня любопытство одолело неприязнь. Елисей смочил мизинец в красной жидкости и сунул палец в рот. Солёная.

Он отскочил от бампера, быстро добежал оставшийся сегмент своего круга и прыгнул в дверь автобуса. Солоноватый вкус осел где-то глубоко внутри его языка. От желания сплюнуть свело скулы. Елисей раскрыл водительское окно и плюнул на асфальт. Красная слюна неудачно повисла у него на подбородке. Он беспомощно потряс головой, а потом смахнул её тыльной стороной ладони, на которой тут же появился красный как стоп-сигнал синяк.



Телеврач долго не включался. А когда включился, был постоянно занят. Елисей в строгом соответствии с инструкцией лежал на полу и боковым зрением наблюдал тщетное мерцание красного креста на стенном экране.

Он давно подозревал, что всем безразличен. И что никому из его окружения многотысячные аппаратные связи не помогут, никогда, в нарушение всех нормативов защиты населения.



Потолок его дома - прессованный мусор. У остальных - такой же. А значит - пол тоже из мусора. И стены, фундамент, крыша. Нанесенная сто лет назад жидкой ржавчина из металлической пыли и нефтехимотработки слетает сухой пылью с потолка. Под ней, наверху, листы старых газет. И даже виды остатки пластикового шнура, их соединяющие. А у соседей - трупы животных, сухие шкуры, стеклянные глаза. А у соседей - резиновые изделия, спортивные обручи, закаменевший в разлитом стекле жук.



Недовольство быстро приедается. Елисей жуёт сыр ровными белыми кубиками. Он нейтрально воспринимает гибкость структуры распределения благ. В его ботинках зачастила вода. А он забыл свою фамилию, но хочет что-то сделать.



На улице возле пустой витрины он поднимает половину камня. До этого, давно, когда-то декоративный камень раскололся надвое. С криком он бросает камень в витрину, но не успевает плотное тело коснуться стекла. Оно, стекло, лопается само. И рушится на тротуар тусклым дождём, и занимает пустые коробки, которые лежали так, словно готовились на продажу. Два серых существа, укрыв голову, сидели, прижавшись друг к другу. Но звон прекратился. И они в две глотки стали проклинать этот день.

Елисей, сопровождаемый усталыми взглядами случайных свидетелей, побежал в свой хрупкий дом, в свою маленькую норму. Он бросился в кровать и заснул. Единственный способ от головной боли, напоминающей похмелье. Он слишком много воздуха впустил в рыхлые легкие, когда пытался закричать. Но нет, это не крик был. Это - щелканье стянутых сухостью связок.



Проснулся Елисей в своей кровати. Уставший от пробуждения. Сон тонкими разноцветными руками тянул его к себе. Может быть, он даже шептал ему что-то ласковое. Расправив складки на брюках он, голодный, пошел в автобусный парк.

Дорога, утонувшая в пыли. Елисей крутил руль то в одну, то в другую сторону. Так, развлечения ради. Но автобус упрямо ехал по бескрайнему пыльному облаку, не сворачивая. И в какой-то момент его утомленный водитель уснул.



Во его сне каменная фигура женщины поднялась из песка. Она держала на плече кувшин. Этот кувшин, брошенный, лопнул синими брызгами воды. И пустыню смыло. Оставив только её края, черные. Это черные камни. Застывшая лава.

Он проснулся. Плечо его тряс один из пассажиров. Лицо пассажира казалось бесформенной массой, слишком жидкой глиной на скалящем зубы черепе.

Вечером Елисей стоял, постукивая носком ботинка по шине автобуса. Он понял, что это не может так больше продолжаться. Что его жизнь кто-то нарезал ножницами на тонкие полосы. И превратил в бумажный мусор. Его - в бессмысленный мясной мусор, невозможный к переработке. Елисей сжал правой ладонью левый локоть и почувствовал, какой он все-таки еще основательный. Как он крепко существует. И принял решение действовать, как никогда раньше до него никто не действовал.

Он найдет клей, он способен восстановить связи, то, что утеряно, и без чего глаза болят от несвязно перетекающих из одной в другие картины.

Он побежал.



Засунутые в уголки и складки мебели чеки. Их стало так много. Неуловимо они превратили воздух в комнате в раствор для бумажной пыли. Чеки выцветают. Но каждый раз хочется одернуть себя. Может быть, это слепота.



Ввалившись в собственную комнату, Елисей первым делом сбросил на пол телевизор. Что-то глухо треснуло. Показалось, что зажужжал от обиды протянутый к розетке провод. Елисей ударил по нему рукой.

Не осознавая своих действий, он стал гладить ладонями обои. Если это - ключ, он может быть вклеен в обои. И стоит только его найти, а потом... Он отставил мебель от стен и стал обдирать обои. Но очень скоро устал. Голой оказалась только одна стена и четверть соседней. А он уже едва дышал. Усилием воли он расслабил задеревеневшую шею, сел на пол. Его наполнило отчаяние. Искать теперь было бесполезно. На полу были обрывки обоев. А ведь ключ мог быть на бумажном чеке, который теперь скрылся, безвозвратно.



Колено кровоточило. Елисей смотрел на ссадину понимающе. Эта кровь будет идти некоторое время, а потом перестанет литься. И вскоре все, что с ней связано, забудется.





Он гладит края огромной ямы. Земля по краям ямы мягкая, скользкая. При этом она должна блестеть как стекло. Но этого ночью не видно.



Елисей вышел из своей комнаты, где вместо стен теперь - цементная скорлупа, и побрел к автобусному парку. Автобус в этот день завелся так, словно что-то плохо переварил, и где-то его внутренности провисли от тяжести. Елисей устроился поудобнее в кресло и повернул руль.

Люди стали входить с каким-то недоверием. Они смотрели на него. Каждый, хотя бы секунду, но смотрел. Елисей посмотрел на себя сам, сильные руки не говорили ему ничего. Это его сильные руки, такие же сильные, как и всегда. Может быть дело в уровне сахара в его крови. Он перестал есть сахар и, быть может, последние пары сахара уже просочились сквозь его поры. А теперь он не пах так хорошо, как пахли все.

Женщина попросила у него билет. Она довольно улыбалась. Возможно, она была слепа. Он неловко улыбнулся ей в ответ и разочаровал её своей улыбкой. А может быть, все дело в отсутствии сахарных паров в его дыхании. Она заметила, она же не лишена обоняния. Она - не безносая.

Весь тот день он ездил, широко раскрыв глаза. И главный по смене его похвалил. Но не верилось, что старший смены мог все видеть, ведь для этого нужно было бегать спиной вперед, обгоняя автобус, от остановки до остановки. И Елисей посчитал, что похвала досталась ему незаслуженно. За что-то другое.



Он не терял надежды найти способ склеить листы. И вот он уже стоял у стеклянного здания, координационного центра справочного бюро. Огромный вертел внутри, можно было представить, вращал вокруг невидимой оси тонны бумаги. И среди этой бумаги была та.

Внутри, после продолжительных розысков по карте разбросанных векторов, приклеенных к стенам, Елисей нашел женщину, точнее, девушку, которая ничего не смогла ему ответить. Он смотрел на нее, разминая правый висок пальцами левой руки. Но потом отдернул, вспомнив о грязи. Она много куда звонила. И, наконец, ему вручили клочок бумаги с адресом. Он выдернул листок из сплетения тонких пальцев, её пальцев. А она от боли чуть не заплакала. Может быть, капля, одна слезинка появилась в уголке ее глаза. Но больше всего Елисея поразила сильная поджатость её губ. Они были почти синие. Это от жадности.

Он вышел из здания, чувствуя на спине десятки холодных взглядов. Но от чужой зависти не лопаются даже самые мелкие сосуды. На улице Елисея осенило. Перед ним был тупиковый путь. Нарочно они ему поддались, слишком легко. Улыбнувшись во все зубы, он бросил в уличную урну бумажку с надписью - доктор С.С.Спиливин, улица...



Спать становится тяжелее. Потом еще тяжелее вставать. А путь к автобусному парку Елисей преодолевает словно обвешанный цепями каторжанин. Он с усилием прикрывал то один, то второй глаз, чтобы дать каждому из них немного отдохнуть. Старший смены неуверенно хлопал его по плечу.

Ночью Елисей водил пальцем перед собой и, лежа, рисовал в непрозрачном ночном воздухе цепь событий. Он старался отследить начало, тот момент, когда он стал замечать те потери, которые лишили его целостной картины. Тот момент, когда он почувствовал, что его оскорбили. Горькое чувство скорби не покидает его. И с каждым днем взваливать его себе на спину и тащить вперед становится все сложнее. Осталось лишь найти дату, время - час и минуту. Отталкиваясь от этих цифр начать двигаться в обратную сторону. К предпосылкам, к детству. Может, к самому его рождению.

В изнеможении Елисей закрывал глаза и клятвенно обещал себе следующим же днем записать все на бумагу, чтобы не начинать все заново.



Воскресения как бесконечно опасное оружие унижения. Нет повода выйти из квартиры. Елисей лежал на полу, придавленный невидимым классификатором преград. В нём оставались силы дышать, но повернуться было невозможно.

К вечеру он все-таки вставал и выползал на улицу. На улице кто-то из уже незнакомых знакомых протягивал ему почти порожнюю бутылку со смесью. Елисей отталкивал бутылку и вызывал раскатистый хохот у окруживших его людей. Они его обнюхивали. Наверное, искали деньги. Да, вот они уже даже пускают свои руки ползать по его одежде, под его одеждой. Он предусмотрительно надел что-то из старого. Бестолковые. Елисей потерял свою карточку, на которую клала деньги автобусная компания. Кормил его автобусный парк только в рабочие дни. Поэтому, кстати, так тяжело было в воскресенье.

Со следующей недели он активизирует поиски, начнёт больше отдавать им времени, которого и так осталось мало.



Итак, надо искать подальше от людей. Если он у них, они его взяли сами или уничтожили, чтобы он не достался никому. Особенно - ему.

Елисей в пригороде. Долгое время он слонялся между деревянными заборами, которые кому-нибудь, да принадлежали. Он, слегка вымотавшись, вырвался на поле, вернее, низину, с двух сторон ограниченную расходящимися дорогами, а с третьей - чахлой рощицей.

Дойдя до рощи, он недолго побродил, гоняя темных пауков в сухой траве. Наконец, он разглядел возвышавшуюся надо всеми березу, у корней её он разыскал небольшое углубление. Елисей старательно расчистил углубление от травы и слегка гнилых листьев. Потом он разыскал прочную палку и стал тыкать упругую землю. Комья земли стали размешиваться в черную кашу. Елисей ожидал, что земля провалиться вниз, как открывается потайной люк. Там, под землей, могла быть узкая лестница или сразу зеленый от сырости деревянный ящик. Он ошибся.

С размаху плюхнувшись задом в разрытую им яму, Елисей стал с тоской разглядывать свою ладонь. Он разодрал кожу на ней шершавой грязной палкой. Вскоре, почувствовав внезапно охватившее его умиротворение, Елисей заснул. Кроме неприятного холодка в спине ничто не доставляло ему неудобств.



Дома есть ванная. А в ванной, в самой ванной, в ее круглой холодной полости Елисей купает свою больную руку. Вода в ванной зеленая. Он подливает в воду еще и еще бриллиантового зеленого, пока не покажется, что уж точно достаточно. Правая рука лежит под самой поверхностью воды, расслабленная. Два пальца, средний и безымянный, зачем-то вылезли наружу и дышат спертым, тяжелым и влажным воздухом. Купание продолжается вторые сутки.



Теперь, когда Елисей перешел на настоящее, на отслеживание всего в режиме реального времени, у него начинает раскалываться голова. Он отдаёт себе отчёт в том, что это не должно долго продолжаться. Очень скоро он перейдет на принципиально новый уровень осознания, далекий от боли так, как далека от лжи подлинная истина. Ему очень нужно избавиться от боли сейчас, чтобы уже в скором будущем разбить её в пух и прах своими новыми, упивающимися собственным превосходством силами.

Длинная очередь к врачу его удручила. Он пришел без записи, прекрасно понимая, то значимость его прихода высока достаточно для того, чтобы любой врач бросил любые свои дела. Он будет щедро вознагражден, он станет бесконечно счастливым человеком, когда...

Врач не принимает в обед, а к концу обеда, когда Елисей прожевал резиновый бутерброд с синего цвета курицей из автомата с продуктами, пришли еще люди. Абсолютно непонятно, с какой целью они это сделали. Елисей смотрит на них с презрением, раздражением. Они тоже начинают раздражаться, кто-то тихо бранит его, кто-то посмеивается. Он, холодный как сталь, поднялся и вышел из коридора с серыми стенами, полного искалеченными людьми. Он не винит их. Он видит в них только инструмент, шестеренку в механизме зла. Хотя он еще сам не понимает, какую сторону решил назвать своею.



Это проверка или испытание. Очень может быть, что это - очищение от надежды. Как глубоки корни её, как сильно гноятся те проходы в мозгу, где раньше её были щупальца.

Елисей сидит за рулем, глаза его широко раскрыты. Ноют зубы от того, что слишком сильно сжаты челюсти. Дорога лежит перед ним распростертым вздувшимся трупом чудовища, пределам которого нет ни конца, ни края. Он давит сильнее педаль газа, сильнее давит всем телом на сиденье, руками - на руль. Чувствует, что хочет закричать. Но выдаёт только стон, когда автобус сам по себе останавливается в мешке для пыли. Елисей выходит из автобуса, люди внутри с трепетом смотрят наружу, на него, на его быстрые и отлаженные движения, на четкие шаги. Он проходит вдоль правого бока автобуса, подходит к заднему бамперу. В этот же миг он слышит слабое шуршание и что-то, похожее на треск. Автобус подрагивает. Люди внутри исчезают. Он зря их оставил там одних, он мог остановить, спасти их. Теперь они вместе с их лицами под кожаными сидениями. А он - единственный живой в окружающей его и автобус пыли. На заднем бампере не вмятина... огромная рваная рана. Она растянулась вверх почти до самых стекол салона. Она красная, наполовину жидкая.

Елисей касается её своими грязными дрожащими пальцами. Что-то негромко булькает. Он водит пальцами по ране и собирает красное вязкое вещество на свои пальцы. Затем он старательно вылизывает свои пальцы и ложится на землю возле бампера. В глазах его все становится красным, даже небо краснеет. Он лежит на спине и чувствует, как красная, словно извергнутая зарисовками Марса пыль окружает его. Она подлезает под его тело, как будто кто-то заправляет под него края одеяла, утепляя со всех сторон.



Он летит восхитительно легкой красной пылью над всеми преградами. Эти преграды сооружены из черных силуэтов людей, скорчившихся в разных позах отчаяния. Елисей смеется над ними, и грохот его смеха заставляет осыпаться мелким черным песком их воздетые к нему руки.

Елисей наслаждается ветром, проходящим сквозь него, но слегка щекочущим его не на много отстающие осколки души, примитивные схемы сознания. Он, Елисей, желает петь и, прерываемый хохотом, огромный свой рот раскрывает, но теряет чувственность несуществующих губ.



Вода льется по его щекам. Лежа на асфальте, он может подтвердить, что вода действительно образует лужу под его лопатками. Команда автобусного парка стоит над ним. Это - смутные очертания людей с широкими ладонями. Ладони эти подрагивают и под разными углами задерживают на своей серой поверхности солнечный свет. Стараются изобразить листопад, положенный на подсвеченный картон жаркого дня.

Елисей кашляет, и брызги с его дыханием смывают картину. Команда превращается в тень.



Елисею тычут в живот какими-то словами. Он утопает в болоте кожаного кресла. И холодный профессиональный холодок со скрытыми намерениями лезет по его взмокшей от пота спине. Этот врач не похож на других врачей. Он о чем-то рассуждает сам с собой, выматывая Елисея, вытягивая воздух из его легких. Несколько раз человек подходит к Елисею вплотную и нависает над креслом, строго смотря ему прямо в глаза. От его холодного взгляда покалывает меж бровей. Елисей ощущает, как его заворачивают в огромный бумажный лист. И внутри этого листа он совершенно беспомощен. Он закрывает глаза, чтобы не видеть этого беззвучно разевающего рот монстра. Плечо, виски и шея Елисея болят от остроконечных слов, на месте уколов медленно проявляются синяки.

Елисей прячет себя внутрь. Но внутри он - с вывернутыми внутрь коленями. Он старается бежать, видя свет перед собою. Он для большей безопасности виляет из стороны в сторону, пригибаясь почти к самой земле на непослушных ногах. Но он все равно идет, бежит, мчится назад. Может быть, его тянет первопричина. Но это глупо - так долго цепляться к точке. Потому что точка - ничто. Ему, скорее, нужны волны, спады, настроение мощности поля или хотя бы наклон поверхности тормозных колодок. Челюстью он жмет на остановку, стараясь заморозить свое положение относительно повисшего в пустоте каната времени. И все-таки он задом добегает до острого угла, который, треща, раскалывает его пополам.



Елисей каким-то образом восстановлен. В виде дрожащей скульптуры. Он занес свою красную от крови руку над сжавшимся в упругий комок врачом. Врач прикрывает одной рукой шею, второй - лицо. В руке у Елисея какой-то пластмассовый короб. Это может быть телефонная трубка или футляр для очков, но что-то, уже не раз ударившее. Руку Елисея держат три или четыре руки каких-то посторонних людей. Эти руки переползают с его руки ему на шею, на живот и на ягодицы. Он видит, как они растягивают расстояние между ним и доктором. Доктором, принесшим ему облегчение.



Елисей шагает по чужой комнате, он по пояс в воде. Особенная вода, в которой нельзя утонуть. В ней, когда он распрямляет руку, купается его правая кист, оставляя после себя красные кудрявящиеся ленты. Черты лица Елисея размякли. Он бродит и бродит без конца по чужой комнате. Следы крови за ним исчезают, порезы на коже затягиваются, синяки углубляются сами в себя, становясь черным воспоминанием. В пустую проходя сотни метров, Елисей постепенно воскрешает в своем поблекшем от расслабленности мозге идею все записывать. И он пишет что-то, похожее на заметки поверх заметок, сверхзаметки. Он создает летопись следами от ног под водой. Так от нее ничего не остается, кроме накопленной усталости бетона.



Какая-то странная привычка бороться напоминает про ключ. И глаза Елисея наполняются тяжелым зеленым светом. Он чувствует, что глаза его теперь - яркие зеленые фонари. И он ищет на зелени стен повешенный ключ, повешенный на ржавый гвоздь. От зелени способность понимать становится просто жаждой чего-то нового. Зацепки, подсказывающей, где искать. Не найти, но хотя бы некоторое продолжительное время искать.

Елисей экспериментирует, превращаясь в одну руку, холодную и зеленоватую, промытую и насытившуюся водою. А в следующий момент он - подрагивающий глаз, с которого сочится желтая слизь. Глаз направлен на поиск ключа, рука - готова его схватить. Но вот он натыкается на женский облик. Он - снова человек, и руки у него за спиной, а глаза в стеснении обращены к полу.

Она молчит, вынуждая его говорить и говорить. Он понимает, что стал только окружающим её шелестом травы. Он дрожит от бессилия, а она стучит зубами от его холода. Наконец она, сжалившись, дает ему зеленый лист, сорванный с дерева. Он берет и неуклюже мнет его в ладони, а потом проглатывает.

Она удовлетворена. И, окрыленный успехом, он отходит в сторону, погружается в вязкое будущее. У него ноют ноги, плохой запах изо рта и никаких планов. Слабое представление у Елисея появляется только тогда, когда небольшой источник света проникает в его голову. Затем свет становится ярче и ярче. Сначала озаряет, потом - слепит.



Ключ - рядом. Он - ближайшее будущее.



Содержимое головы, розовое и грязное, кипит.

Совершенно неожиданно надуется огромный пузырь, лопнет. И из его разорванных стенок выползет голый человек. Прижимая руки к своей голове, он будет скучать. В его глаза светят с экранов строчки, полные уныния и тщетной тревоги. Предсказание для него не сбудется.

Огромный беспорядочный мир раскладывается смятым полотном. На нём - потертости и дыры. На нём - огромными мазками клей.

Это кто-то мажет - творит русскую литературу. А на самом деле -- некто Грей.

Писк из вселенной - молния в колесо. И гигантский гроб на колесах попёр вперед. Без остановок. Простой народ кланяется в шины, кусает бороды клочки. Идёт, свои мелкие мысли жует. Образованные люди вставляют в мир цитату за цитатой. А он - Елисей, одарит своим молчанием. Наполнив чужие мешки для суждений воздухом, он громко хлопнет по ним и по своим глазам. Звёзды, бардак, разгром. Неуместное, важное, всё - превратятся в скреплённый грязью слов шар. От тошноты до романтики - мрак перехода вслепую. И мраморный обелиск в объятиях старого мха облизывают, не раскрывая рта.

Елисей ведет за собой толпу, проломы делая в стене за стеной. На его лице - цифра 8, в руке - от коробки шарнир. Он сам себя просит - сильнее жми. Гроб перелетает над трещинами, вечностями и сбитыми конечностями. Гроб сам ставит, сам выбирает своё, разбавив невзбитый крем смога белым своим фонарём. По чахлому вереску, грузно чавкая мокрой землёй и шурша длинной засохшей травою, он едет вперед.

В гробу лежит старуха, звенит своей юбкой, что соткана из самых мелких монет. Стенки гроба дрожат от её высокого голоса. Ладони её сомкнуты, а холод покрыл лицо тонким слоем инея. Снежная королева. Она боится растаять как следы поздней зимы. Большегрудая, с грудью обвисшей, зажатой черными тканями и легкой сеткой, она поёт, стуку вторя камней о живот её металлической капсулы. Басни льются рекой, в верхнем регистре ей тесно, и она добавляет треску своему старому горлу. Елисей, прочувствовав все слова, от конца до начала, поворачивает руль вниз. И весь мир отделяется от него и его пассажиров водной гладью, мутной от взъерошенного дна, от поднятой тины и ила.



Он зайдёт домой. А дома нету дома. Только не расчерченный квадрат и спутанные волосы проводов. Вода наберет себя в ванной. А он уже готов заснуть и найти себя на земле обетованной. Обещанное ждёт само себя тридцать три года. И Елисей всем этим утомлённый засыпает, обнажившись до гола.



Огромным крылатым зверем представится жажда познания. Этот зверь присосётся к ране Вселенной, к тому месту, где выдаются секреты. Где информация без всякой платы течет в уста и наполняет завитки мозгов. Елисей жаждущий жужжит, растягивая обрывки жил на вспоротом животе её, Вселенной. Рана укрупняется. Она уже больше всего, что осталось целым, неразорванным. Елисей окунает лицо своё в цифрокинетическое средоточие массы, источающее бульварный шум и затхлый запах смерти и рождения душок. Раздаются щелчки. Это запечатлевают его, зверя, в инстаформате, в мгновенном виде, в потоковом сознании, в режиме болезненной для понимания резкости.

Человек и мозг его станут наконец-то, на радость миллионам, многовекторным милым молчаливым щупальцем одной системы. И это оправдано с точки зрения уточнения того бремени без имени, которое со временем раздавит дребедень, составляющую в себе жизнь.

Елисей сам готов стать дырой вселенной-оболочки, чтобы пропускать через себя всё, и чтобы ничто не влезало в него обратно. Он чувствует, он уже полон под завязку всем, и напряжение его кожи, его глаз, его барабанных перепонок и плотно сжатых губ колоссально. Он будет этой дырой, он тоже станет щедрым дарителем, благословляемым источником. Но нужно терпение.

А пока губы его окрашиваются кровью, зубы его становятся красно алыми. Он голоден, но не нутром. Снаружи всё просится к нему внутрь, потому что он уже достаточно тяжел в самом себе. Елисею приходится отталкиваться от веществ, его окружающих плотным кольцом, наползающих на его лицо маской, на его тело - огромной перчаткой. Он хочет видеть, но уже не видит ничего из вещей подле него. Все они заострились, вытянулись к нему. Своими больно-острыми иглами они угрожают его существу, его незаконченности, ведь он только будет великим. А они - повсюду - уже опасные.



Елисей четко понимает своё преимущество над всеми героями, он - творящий, а именно - делающий. И в его действии много всего. Он толкает своими крупными ладонями вопрошающую волну к женским ногам. Ноги мчатся прочь, но он их настигает. Елисей видит огромное женское пространство, он видит будущее. В пространстве здесь и тут возникнут великие вопросы. Он сам водрузит их на свои места. И женщина станет самым читающим существом, чтобы только ответить на часть этих вопросов, а потом погибнуть. Она согласна уже вручить ему ключ от всех дверей. Но он не может взять его, потому что она - в своём пространстве, и руки её прижаты к трепещущему телу её массой вопросов, холодной и скользкой. Он понимает, что ничего от неё не добьётся, несмотря на всё её желание. Он рад бы сомкнуть её в своих объятиях, опорочить её. Но руки его выдают и будут выдавать в нём человека, который давно не проникал в женское пространство, который изгнан оттуда навеки.

Ну, что же? Тогда Елисей бросится на стену и начнёт её раздевать, больно дергая старый слой штукатурки. Раздевать, лишь бы только увидеть. Не воспользоваться, а поизмываться. Огромная сила будет у него над беспомощными, только лишь бы он не замахнулся когда-нибудь, ненароком, на невозможное. На жмурящееся подозрительно живой жалостью небо, на желтое светило, зависшее в желе жеванном неба. Пусть же он жужжащей мухой жадно лакает жизнь из молчаливо визжащих стен. Но ключ он не получит.

Женщины. Подозрительно женственные. Неприступные, холодные стены. Тупое отчаяние, точный отсчёт утончающихся нитей в изжеванной ткани, которой накроют его бесполезную смерть.

Елисей превратится в камень. Он пробьет стекло - одно, второе, третье. В нем огромная выгнется дуга неразобранной злобы. Зря он будет таким. Разбирая таузенды озаботивших его занятий, он занесет свою змеиную силу, закольцевавшуюся в огрызке скалы, над самой значимой из них - над забытьем. С отчаянием опуская опухшее своё существо раз за разом на стопроцентное окончание всего, предначертанное всему и всегда в этом мире, он, Елисей обнаружит слёзы на своём лице, из своих очей. И это так выплачется бессилие. А расписка в бессилии появится кривой линией глубокой царапины на сжатой в кулак пустой ладони.

Хотел схватить, но не понял, когда и что. А сейчас и впредь - уже поздно, причем давно.

Елисей ежится от отчаяния. Он теряет нити, тонет в мутной воде. Ему прямо сейчас кажется, что некто ходит по тугой поверхности его мозга, громко чавкая своими высокорельефными подошвами. Он снова становится далек, а будет еще дальше от того, что людей сейчас волнует.

Это - массив средств и инструментов заполнения сети нейронов мелкими ракушками. Чтобы не ловить крупной рыбы. Это - бесполезность и неоправданность индивидуумов из-за их однообразия. Чтобы оправдать в дальнейшем нерождение. Это - остановившиеся на одном месте глаза для перелистывания бесконечного числа картинок и, как следствие, превращение хрусталика в ограненный алмаз. Чтобы не было возможности заглянуть в самую глубину глаз. Это - любовь к невероятному числу шрифтов, форм изгиба металлических листов, разных цветов маскирующегося под стекла пластика, запахов парфюма из бензиновой отдышки, вкусов сои и угря и соков и подкрашенного белого сыра. Чтобы занять любого деятельного и развратить склонного к лени.

Елисей в будущем осознает, что тоже поместился в видеоблоге, что копит на микрофон и камеру, чтобы его услышали. Но даже сейчас уже ясно, что голос его - слишком грубый, вид у него - хуже некуда, но бить в барабаны унижения он не будет готов никогда.

Он уже сейчас так близок к смерти, что заерзает колючим холодом его позвоночник. По шее струится влага - его собственный пот. А он - в глубокой яме утоп презрения всех окружающих, ему незнакомых и его не знающих.

Он прозябает в яме и кругозор его ограничен её краями.





Выход из ямы был организован с помощью ряда инъекций, которые должны были отразиться на составляющих сложного сцепления завернутых сами в себя мыслей. Мысли должны были распрямиться подобно тому, как листья разворачиваются из почек, а всё вокруг этих мыслей - стать беспрецедентно прозрачным.

Елисей увидел то, из чего состояло его напряжение, и ужаснулся. Там была похоть, жадность, всевозможные проявления лени и напыщенная холодность, повешенная на искусственный остов доброжелательности.

Он хотел избавиться от этих выкристаллизовавшихся камней. Он хотел бросить ими в стекла, чтобы осколки похоронили его тело в красивой от блеска могиле. Ему стало стыдно. И он уже подергивает рукав врача, чтобы высказать свою симпатию.

Но вот опять надвигается туман. Как слабо покалывает кожу на висках, локтях, в глубине подмышек и в районе крестца. Елисей нещадно жмёт кнопки, чтобы боль его отпустила. Но она подчиняет его себе, и он молит только, чтобы она не кончалась, потому что он не переживёт ещё одного её начала.

Боль трясет перед ним пустыми своими ладонями, а на запястьях её звенят браслеты. Он молится ей - она всесильна. Он готов отдать то, что никогда не будет ему принадлежать. Она продолжает держать перед ним свои раскрытые ладони. На ладонях - тонко вырезанные узоры. Реки, размытые границы полей, следы, небольшие ямы, возвышения, шероховатости старой кожи. Разозлённая, она сжимает кулаки и уходит. Елисей - опустошен. Где-то внутри себя он смеётся, но только приоткрытый рот указывает косвенно на это. Веки его плотно закрыты.

Елисей, ты - сплошная рана, растерзанная плоть, размозженное существо, пытающееся собраться. Смотри, они опять пришли. Они разглаживают тебя своими жесткими пальцами. Касаются тебя сначала неуверенно, потом всё настойчивее и настойчивее. Они знают, что ты бессилен противостоять. Они добираются до источника твоей крови. Что-то в костном мозгу или где-то там. Они свернули свои языки трубочкой. Берегись, Елисей, берегись!

Хватай, хватай его! Елисей бежит, на ходу разворачивая шнуры, провода, проволоку, тёрн, пряди чужих волос, нити с расшитых костюмов, длинные и сложные слова.

Елисей не оглядывается, может быть, зря. Он поворачивает, поворачивает, в сторону, в сторону. А потом останавливается, столкнувшийся лбом, животом, коленями со стеной. Эта стена из мелких и крупных ракушек, из плотного и блестящего стекла, из круглых пузырей воздуха внутри, из клея, из крепких ударов под дых.

Елисей лёг, его положили. Он перестал двигаться по своему пути. Иной путь назначат.

Они, кажется, копаются в его голове, и очень близко к ключу, к разгадке. Они - профессиональны, компетентны, расслаблены. Он - воспалён, загнан, удручен. Достаточно небольшого щелчка, немного сильнее обычного, чтобы он Елисей, раскололся. У него в шее уже что-то слабо щелкает.

Рука доктора без объяснения ускользает от него. Он вспоминает, что хотел другой ласки. Ласки матери, близкой женщины, жены, супруги, любимой, любовницы, дочери, немного тепла. Он оказался там, где есть, из-за преображения мира, обрезания его и сшива по лекалам аморфно-текстового понимания жизни. Увы, он одинок, и будет дальше одиноким. Они сейчас заменят гайки и протрут места сцеплений, замажут трещины, сочащиеся недоверием. И выпустят.

А он, Елисей, спрашивает жизнь - куда? Куда она идёт? Куда ему идти за нею? Им по пути? Что ждать? На что надеяться? Как себя отшлифовать, чтобы в момент опасный в щель проникнуть и спастись в тепле?

Испуганная жизнь стоит-сидит-лежит перед ним и молчанием своим комкает миг за мигом, и секунду за секундой. Загадке нет места, в её улыбке-улыбке не спрятаться больше вопросам. Вопросы - вши, они грызут, пока их не отбросить.

Елисей просит жизнь, а она уже отвернулась от него. И тепло от её взгляда ушло. В руке у него - записка "выход". И он смиренно тащится вперёд. Записка больно жжёт руку. Записка режет ладонь своими острыми краями. Он морщится, сжимая её всё крепче.

Встаёт в очередь, которая медленно куда-то движется. И засыпает стоя, передвигая непослушные ноги после толчков в спину. Елисей негромко плачет. Слезы сушат его. Со слезами выходит последнее тепло. Он, внутри уже холодный, потирает свободной рукой шею. Она тоже холодеет. В тишине, нависшей над очередью как бетонная плита, раздаётся звон. Малые колокола, большие колокола. И дождь сначала смывает слезы, внезапно начавшийся дождь, он щедро наполняет чистою водой пространство у ног, вокруг Елисея, всё вокруг, от воздуха до промежутков между грязью под ногтями. Елисей разжимает кулак, и вода тушит тлеющий пепел. Теперь там пусто. Елисей полощет руку свою в дожде. Потом, сжав плотно губы, он ныряет вниз, туда, где целое море, зелено-синее от своей глубины. Он плывёт, отталкиваясь всё дальше от поверхности, не желая возвращаться. Он всё хочет освоить в прошлом, позади. И волны смыкаются наверху, заполняя своей солёной кровью бесконечные пространства. Он в невесомости. Нет необходимости стараться. Он летит-плывет, и всё в нём становится лёгким. Наконец-то.



Это так, как будто закатил нужную вещь под что-то, а потом ищешь её. И весь уже в пыли, уставший, с прихватившим животом извиваешься на полу, в крошках, и тихо материшься.

Елисея лишили прав. Он стал пешеходом, одним из самых порядочных. Он держится указанной стороны и даже старается не мешать потокам. Елисей коллекционирует камни из разных недрагоценных пород. Его можно увидеть в коллективе молодых лазателей на всякие разные страшные и ржавые высоты. Он там самый старший, но ловкость у него не очень. Зато он ничего не боится.

Елисей берет каждый день у старика, воткнутого в землю возле неработающей бензоколонки, газету с вакансиями. Он надеется, что получится окружить себя бОльшим комфортом. Большим чем жизнь в общежитии с регулярно, раз в месяц, появляющимися тараканами. Тараканы эти идут настоящей армией на людей, оцепеневших от отвращения. Отвращение - отвернись. Елисей научился всему этому в инструкции. У него несколько копий этой инструкции. Он разложил копии в самых разных местах. Под подушкой, в кармане джинсов, в кошельке, по пути на работу за отгибаемым листом забора из крашенной жести. Инструкция очень проста, она продолжает простое указание его наставника - читай инструкцию как можно чаще, всегда и до конца. Инструкция должна быть всегда рядом, всегда под рукой. Инструкция из нескольких слов - ты такой же, нет ничего нового, но многое надумано, а чаще просто нужно признать ошибку и дышать дальше или выпить таблетку № 1.

Елисей дышал, ещё и ещё, ещё. И воздух старил его. И сам воздух старился, становился все суше и беднее. Волосы на голове Елисея стали белыми. А руки у него стали жесткими, все время согнутыми, некрасивыми. Он обходил полки с молочными продуктами так, будто его с детства тошнило от молока. Он резко выхватывал с полки просроченные сметаны и со всего размаху кидал их в корзинку на колесиках, которая его преследовала. Иногда упаковка лопалась, и белоснежные мелкие капли вылетали за край ведра, стоявший по середине корзинки. Они оказывались на полу. И немногие из сохранивших спокойствие покупателей осмеливались прошагать мимо, размазывая белое по своим грязным подошвам.

Когда это происходило ночью, Елисей собирал пальцем сметану или йогурт с пола, затем с огромным аппетитом вылизывал палец. Его застала за этим одна пожилая покупательница, но он только мрачно ухнул и, развернувшись, потащил своё ведро и корзинку на колёсиках прочь.

Вечерами, сидя на краю своей холодной постели размером в одно уютное койко-место, Елисей густым слоем намазывал ладони кремом, а потом ладонями растирал поясницу. В эти моменты отдающей автоматизмом заботы о себе он закрывал глаза и представлял кого-то рядом. Но быстро одергивал себя. Над ним посмеивались соседи.

А накопления он отдавал своему агенту по недвижимости, который обещал в один прекрасный момент найти ему конуру с личным унитазом.

Избавляясь от денег, Елисей радовался. Он так побеждал в себе невысказанную, невычувствованную, ненасытную похоть.

В один неприметный день его позвали к телефону на работе. В трубке был голос полицейского. Тот предупредил, что сильно расстраиваться не надо, но агент Елисея по недвижимости сумел собрать какие-то крохи и улетел на курорт, чтобы там прятаться от всех и, очень вероятно, купить себе самую большую дозу удовольствия в своей жизни, а потом умереть. Или раствориться в море. Или раскаяться. Скорее всего, ничего вернуть из денег Елисея не получится, как и из денег других бедняг. Елисей расстроился, засунул свою некрасивую руку себе под рубашку и слегка щипнул кожу. Она показалась ему твердой и сухой.

После работы в ночную смену он переходил дорогу. И его сбил автобус в облупливающемся слое желтой краски.