Сосед мой Семён Григорьевич с измальства привычен был к рюмочке. Поздняя женитьба его на соседке Клавдии сложившихся уже привычек не поменяла. После месяца совместной жизни, который едва можно было назвать медовым, Клавдия выдвинула короткий и оттого понятный ультиматум:
- Если ты, скотина, не перестанешь водку лакать, зашибу!
Зная крутой норов и тяжёлую руку возлюбленной, Семён Григорьевич крестно пообещал.
Другим же днём, возвращаясь с завода, где числился в литейном цехе формовщиком и был, между прочим, в передовых, заглянул Семён Григорьевич в закусочную. Заказав пару пива и солёных баранок, твёрдо решил себя этим ограничить и начать, наконец, трезвую жизнь.
Однако, случившийся в закусочной слесарь Петрович, свояк и вообще человек уважаемый, на беду, праздновал в тот день именины внука. А обидеть отказом Петровича было ну, никак невозможно.
С именин Семён Григорьевич прибыл домой исключительно на четвереньках, перепачкав в дорожных лужах брюки и рукава спецовки. Увидев вползающего в дверь супруга, Клавдия хватила с плиты скворчащую сковородку и, решительно шагнула навстречу.
Семён Григорьевич не успел объяснить причину задержки: Клавдия трижды, по-христиански, оходила его сковородой по спине и, муж рухнул на пол. Поняв, что диалог невозможен, Степан Григорьевич вскоре уснул, тут же на полу, полный раскаяния и печальных мыслей о будущем. По его спине растеклось бурое масляное пятно под прилипшим куском жареной рыбы.
Все последующие дни корабль семейной жизни Семёна Григорьевича неуклонно несло на рифы. Именины, крестины и похороны у друзей и родственников шли нескончаемой чередой и не оставляли шансов на передышку. До дома Семён Григорьевич всё реже добирался самостоятельно и вертикально.
Зачастую его несли на руках, как раненого бойца с передовой.
Клавдия не опускала рук, пытаясь спасти своё хрупкое семейное счастье. Она таскала супруга по врачам, ворожила на чёрной курице, подливала в водку полынь. И только, испробовав все двенадцать способов, известных в народе, и не добившись решительно ничего, Клавдия плюнула и воротилась к матери.
Оставшись один, Семён Григорьевич и вовсе одичал. Теперь он пил уже и без повода, а исключительно с горя. Бесперебойное пьянство и скудное питание лишили его прежней удалой силы и три дня к ряду он не выходил на работу. По вечерам в полном отчаянии Семён Григорьевич становился на край оврага и, глядя на дом Клавдии, маячивший на той стороне, громко, пугая соседей и собак, звал свою суженую.
Знакомые не узнавали Семёна Григорьевича. Так он исхудал, осунулся и поник. Месячная щетина и неухоженный вид изрядно пугали прохожих и заставляли их сторониться. Семён Григорьевич погибал.
И наверняка сгинул бы однажды, в пьяном угаре, если бы не случай.
В субботу, аккурат перед пасхой, Семён Григорьевич, изрядно приняв на грудь, возвращался домой. Делал он это привычным уже способом, став на четвереньки. Что не говори, а четыре опоры куда надёжней, чем две. До проулка, где притулился одинокий дом Семёна Григорьевича, оставалось всего ничего, как вдруг, откуда ни возьмись, налетела, закружила, завыла и залаяла шальная собачья свадьба.
С полдюжины кобелей разной масти бегали вокруг юркой сучки, предлагая себя в мужья. Особо среди них выделялся один. Огромный, похожий на матёрого волка с рыжими подпалинами на боках.
Он то и заприметил Семёна Григорьевича, стоящего на карачках. Отделившись от воздыхателей юркой сучки, матёрый устремился к Семёну Григорьевичу. Почуяв неладное, тот погрозил матёрому кулаком, но, потеряв равновесие, едва не свалился в лужу.
- Сгинь, паскуда, - прорычал Семён Григорьевич, - вот я тебя…
Но матёрый и не думал ретироваться. Внимательно обнюхав предмет интереса, он пристроился Семёну Григорьевичу в кильватер и одним могучим прыжком взгромоздился на него.
Семён Григорьевич взвыл и едва не рухнул под тяжестью пса.
- Что ж ты делаешь, зараза?! – вскричал Семён Григорьевич осипшим от водки голосом и попытался сбросить с себя охальника.
Но матёрого это лишь раззадорило. Он утвердился лапами на спине Семёна Григорьевича и нетерпеливо заёрзал. Понемногу собрался народ. В основном это были заводские, шедшие после смены.
Диковинная сцена вызвала живой интерес публики. Прохожие не спешили разнимать странных любовников. Что и говорить, а подобное увидишь посреди улицы не каждый день.
Степан Григорьевич, изрядно ослабший за последнее время, лишь сипло матерился, не в силах прогнать агрессора. Между тем матёрый входил в раж и всё едва не закончилось совсем дурно.
Наконец, кто-то из рабочих признал Степана Григорьевича.
- Гляньте братцы, - крикнули из толпы, - да это ж Стёпка с литейного.
- Совсем очумел мужик, - завопили бабы. – Вот оно как без жены то, к собачьей свадьбе прибился!
Мужики отогнали матёрого и подняли Степана Григорьевича на ноги. Двое заводских вызвались довести его до дому. Пока его волокли под руки до крыльца, Степан Григорьевич горько плакал и неразборчиво материл божий свет.
Целую неделю Степан Григорьевич не казал носу из дома. Соседи начали беспокоиться: не вышло ли с ним худого. Как вдруг, свежим солнечным утром Степан Григорьевич появился в миру: по улице шёл щёголь. Брюки отутюжены, свежая рубашка и галстук, на месте недавней щетины мраморная гладкая кожа. Степан Григорьевич шёл и блаженно щурился, отвыкнув за неделю от солнечного света.
Он неспешно прошёлся до центра, купил у цветочницы букет и, неся его перед собой как факел, направился к дому Клавдии. Соседка, смекнувшая, куда он идёт, стремглав кинулась через овраг упредить Клавку:
- Твой то с букетом идёт, - сообщила она, вызвав Клавдию на крыльцо, - либо совсем умом поехал, либо взаправду пить бросил.
Вскоре у Степана Георгиевича и Клавдии всё наладилось. А к покрову соседки приметили, что она понесла.
- Вот, Клавка, - говорили они, радуясь её счастью, - не спасли Стёпку твои двенадцать способов, так Господь, вишь ты, и тринадцатый приспособил.