"Когда я умер, вокруг не было никого, кто бы мог это опровергнуть"
Однажды, когда я умер, а это вдруг случилось, я встал и вышел из дому. Рано или поздно это должно было произойти, и вот оно. Сколько мне тогда было лет? Не помню. Да разве это имеет значение… Я лег спать и утром обнаружил, что меня больше нет - не проснулся, я умер. Это было странное ощущение. Скажете, «захотел легкой смерти», но если оно так и было. Я вышел из дома и остановился на крыльце. Было чудесное утро. Напротив дома раскинулся зеленый лес, и в то утро было особенно приятно ощущать запах свежего воздуха, пропитанного ароматом влажной от тумана травы, горечью сосновых шишек и смолистой коры деревьев. Я стоял на крыльце, закинув руки за голову, и наслаждался прекрасным утром. Раньше я этого просто не замечал. Сегодня я видел, как просыпается природа: ватный туман стал расползаться в стороны и редеть, солнечные лучи прощупывали дорогу сквозь ветви деревьев и вокруг разбрызгивались сотни тысяч маленьких радуг; они смеялись надо мной, задорно подмигивая крохотными росинками на тонких стеблях и в чашечках цветов; птицы, одна за другой, подхватывали куплеты и воспевали нарождающийся день; все ожило, начиная от самого пакостного червяка и прожорливой гусеницы и …кончая моей женой, которая вдруг обнаружила, что я лежу на диване холодный и недвижимый.
Как я предполагал, первой ее реакцией было недоумение. Она явно недоумевала. Сначала она как всегда крикнула «Пора вставать, лодырь!», но так как я уже не мог ей ответить, хотя и раньше никогда не отвечал на этот пошлый призыв, она прошла мимо, сняла с ноги домашнюю туфлю и запустила ею в меня. К её изумлению я не перевернулся на бок и не проворчал себе что-то под нос. Она подошла к дивану и задумалась, что бы её еще такое предпринять. С утра в её милую головку ничего хорошего не приходило. Тогда она щелкнула меня по носу. Если бы я был жив, я бы тут же подскочил, я не переносил подобные штучки, но я лежал тихо и смирно. Странно, что мой холодный нос не навел её на подозрения. Тогда она схватила меня за уши и давай трепать. Мои бедные уши не покраснели, но и это не остановило мою дотошную женушку. Изрядно потрудившись и не добившись никаких результатов, она предприняла последнюю попытку. О, Боже! Неужели она осмелиться полезть ко мне в трусы? В эту минуту я хотел восстать и заорать «Меня больше нет, и никогда не будет! Я умер! Как до тебя не доходит?!».
Но я не мог уже позволить себе подобную несдержанность, и моя жена на то и была женой, что если хотела удостовериться в чем-то, то шла до конца, теперь не только в переносном смысле слова конец. И вот настал момент прозрения. Я понимаю, милая, что тебе было трудно в это поверить, и что после всего этого ты все равно недоумевала. Но, увы, тебе придется собраться с силами и принять на себя последние обязанности…
Так я думал, сочувствуя моей жене, когда она, как ни в чем не бывало, подошла к столику и набрала чей-то номер телефона. Она повернулась ко мне лицом и спокойно смотрела на меня. Она не позвонила в скорую, ни в похоронное бюро, она позвонила непонятно кому, и что я услышал:
- Алло! Да, это я. Ты не можешь себе представить, но этот идиот умер... Что я говорю? То, что ты сейчас услышал… Нет…Ну, взял и умер…Да. Вот просто захотел и умер. Кто сошел с ума?.. Это я-то сошла с ума?…Да, лежит на диване, прямо передо мной… Проверяла, да проверяла. Пульс?…Нет, не проверяла. Да, потому что он умер и все тут. Нет, еще не звонила, не вызывала. Почему не плачу? Ну, не знаю…Почему я должна плакать? Я к этому совсем не была готова. Кто дура? Я дура? Да, ты представляешь, что случилось? Да, ты! Ну, вот, я уже плачу. Ты этого хотел? Ты этого хотел? Что ты такое говоришь?! К черту тебя!
Кто это был? Кому она звонила? Я ничего не понимал. А потом началось такое; телефонные звонки, посыпались телеграммы, бесконечные звонки в дверь, суета, беготня. Я был вынужден покинуть на время свою квартиру, и вышел в город. Я побрел вдоль улицы в центр города. К этому времени все преобразилось вокруг. По дорогам мчались машины, люди спешили на работу, открывались офисы, магазины. Я шел, положив руки в карманы, свободный от всяких дел и обязанностей, мне некуда было спешить, у меня была куча свободного времени, и я созерцал свою прошлую жизнь. Я стал наблюдателем, человеком со стороны, который смотрит на жизнь через стеклянную витрину и уже не может войти в нее. Жалел ли я о чем-нибудь? Думаю, что нет. Может, я всегда мечтал о таком времени, о том состоянии души, которое позволило бы мне возвыситься над людьми и посмотреть на все происходящее совершенно другими глазами, глазами моей души, увидеть жизнь, её продолжение, и осознать, что тебя там больше нет, но что ты сам все еще существуешь и можешь быть свидетелем, но только уже в другом измерении. Так я думал, пока бродил по улицам и не заметил, как случайно оказался возле дверей редакции, где я раньше работал. Мне было интересно, что там, за этими дверями теперь творилось без меня.
Как всегда с утра редакция была похожа на муравейник, куда случайно наступили ногой, и потому все служащие носились по коридорам-лабиринтам с папками бумаг, отчетов, репортажей, как ошалелые муравьи, спасающие свое будущее поколение. Мимо цокали каблуки фигуристых секретарш, тупо и слепо смотрели глаза сквозь очки, проплывали накрахмаленные воротнички, пробегали запыхавшиеся корреспонденты, самодовольно и важно проходили журналисты, в кабинетах щелкали клавиши компьютеров, хлопали двери, и рабочая атмосфера была пропитана запахом кофе и сигарет.
Шеф-редактор уже с утра был в неважном настроении, о котором можно было судить по его булькающему в телефонную трубку голосу. Нашего шефа ни с кем нельзя было спутать, его всегда можно было узнать по голосу. Это был голос работающего мотороллера. Теперь представьте себе рассерженный недовольный мотороллер, и это будет наш шеф. Сегодня причиной его плохого настроения была новость о моей внезапной смерти. И моя жена, и мой шеф были твердо убеждены, что я не вовремя слинял из этого суетного мира. Очевидно, в этот момент шеф как раз разговаривал по телефону с моей женой. Он развалился в кресле, закинув нога на ногу, и витая в облаках дыма своих излюбленных сигар, закатывал глаза вверх и печально морщил лоб, слушая жалобы и всхлипывания моей жены и выражая ей свои соболезнования: «Да, я понимаю, как вам сейчас тяжело. Да, я согласен с вами. Почему именно сейчас… Да, да, совсем не во время. Нет, голубушка, он всегда думал о вас, но этот его поступок мне не понятен. Сейчас, когда у нас идет такая серьезная работа, все материалы должны быть сданы в набор, его нам так не хватает. Действительно некстати».
Но тут его прервал другой телефонный звонок и он, попросив мою жену переждать несколько секунд, переключается на тот разговор. Он в ярости давит в пепельнице недокуренную сигару, вскакивает из кресла и его голос обрушивается на телефонную мембрану потоком кипящего и бурлящего гейзера: «К черту всякие отчеты! Найдите замену! Доделайте его материал, чтоб уже сегодня он лежал на моем столе! У нас нет времени! Кто знал, что он сыграет в ящик перед самым выходом журнала, черт бы его побрал! Меньше разговоров, больше дела, нас сроки поджимают!».
Он заканчивает бурные переговоры, закуривает очередную сигару, плюхается в кресло и продолжает выслушивать сердечные изливания моей жены: «Вам не о чем беспокоиться, наш коллектив сделает все, что в наших силах. Я очень сожалею».
Он кладет трубку и возводит руки к небу, которое помещается для него в стандартных размерах потолка.
Я иду дальше, заглядывая в кабинеты и подслушивая разговоры сослуживцев. Я захожу в свой кабинет и обнаруживаю, что там уже успели произойти перемены. Мой рабочий стол опустел, все вещи в срочном порядке были упакованы в коробки и должны были быть отправлены домой. Авторучки, резинки, скрепки, карандаши и точилки для них, бумага, папки, планшеты, ножницы, маркеры, пепельница, зажигалка, часы, журналы, газетные вырезки, настольная лампа - все эти вчерашние спутники моей жизни теперь были свалены в коробки чьей-то торопливой и беспорядочной рукой, и венчал этот упакованный отрезок моего существования портрет жены - фотография в простой, строгой рамке, которая каждое утро встречала меня на столе и провожала вечером домой. Скоро за этот стол посадят нового сотрудника.
Я вышел из кабинета и направился в другой. Там сидела наша художница Эвридика, это было её имя. Сколько лет я её знал, не уставал удивляться, как имя может не соответствовать внешности женщины и её характеру. У неё было лицо влюбленной лягушки: большие выпученные глаза, смотревшие на мир сквозь огромные постоянно сползающие на вздернутый носик очки и рот, растянутый по всей остальной части лица. Эвридика была не прыгающей лягушкой, она была заторможенной лягушкой, которая увидела перед собой цаплю, но не предпринимает попыток к бегству, а продолжает смотреть оцепеневшим влюбленным взглядом. Все её движения были расплавленными, голосок тонким, с некоторым оттенком детскости. Но, не смотря на гордое, ни к месту звучащее имя и внешние данные, я преклонялся перед талантом Эвридики. Ни один номер журнала не выходил без карикатур, создаваемых ею. Они посвящались любым темам и так метко отражали содержание статей, всегда попадая в точку.
Влюбленная Эвридика сидела за своим столом, заваленным изрисованной бумагой, цветными карандашами и посреди этого рабочего беспорядка красовался сморщенный истерзанный носовой платок, который успел с утра пропитаться солеными слезами Эвридики по поводу моей кончины. Она моргала своими большими глазами, стараясь стряхнуть сами собой бегущие слезы, чтобы те не размочили тушь на ресницах. Конечно же моя жена уже успела позвонить её, ведь они были подругами. В таком состоянии Эвридика не могла работать, она, не видя ничего перед собой, бесцельно водила карандашом по бумаге и всхлипывала. Чтобы поделиться с кем-нибудь чужим горем, она позвонила другой своей подруге.
- Алло, Руфиночка, это Эвридика звонит. Я тебе не помешала? Нет? Хорошо. Да, расстроена. Нет, со мной все в порядке. Да, плакала. Руфиночка, у моей подруги муж умер. Да, сегодня… Такое горе, такое горе. Да, я не очень переживаю. Ой, как я за неё боюсь. Да, безусловно. Она такая очаровательная женщина. Да, да, все еще впереди. Да, я согласна, главное - не растеряться. Я её скажу, непременно. Конечно, помню. Тебе тогда тоже было не сладко. Пройдет некоторое время и все будет по-другому. Ой, ты знаешь, я за тебя рада. Руфиночка, ты – умница. Что ты говоришь!? Неужели !?…Шубу!? Да, та старая ужасно на тебе сидела…Он берет отпуск? Ой, как я тебе завидую.
Если бы мне пришлось записывать этот разговор на пленку, то я больше чем уверен, мне бы её не хватило. Я поражался женскому мастерству переводить разговор с одной темы на другую и говорить обо всем сразу и до бесконечности. Эвридике было жаль не меня, а мою жену, это было очевидно. Я оставил Эвридику наедине с телефоном и ушел из редакции.
Мне было тоскливо от подобных разговоров, и я пошел туда, где большинство мужчин могли найти утешение и взаимопонимание со стороны таких же неприкаянных, как я. Я пошел в пивной бар. Раньше эта общественная исповедальня была для меня отдушиной, где я мог тихо посидеть в укромном уголке, наблюдая за публикой, встретить друзей и приятелей, обсудить последние футбольные новости и узнать новые анекдоты. Здесь ничего не изменилось, только на одного постоянного клиента стало меньше.
За стойкой по-прежнему хозяйничала Хлоя, заправская барменша, с боевой раскраской на лице и сигареткой во рту, небрежно сжимаемой морковно-красными губами. Хлоя протирала бокалы и, щуря глаза, проверяла на свет качество своей работы. В этот час в баре было немноголюдно, и я тут же заприметил моего старого знакомого, завсегдатая этого бара. Конечно же, это был Гудзон. Гудзон был отдельной историей моей жизни. Это был человек, для которого слово «свобода» послужило бы лучшей характеристикой. Он был свободный художник, свободный мыслитель-философ, он весь, от кончиков непослушных волос и до носков поизносившихся ботинок был свободен. От него веяло духом непокорности, для него не существовало границ и запретов, он не вписывался ни в какие стандарты, он расширял все рамки жизненного пространства. Он дышал жизнью. Я спрашивал, откуда у него такое странное имя «Гудзон». Он заглатывал очередную порцию пива, подавляя отрыжку, огромной пятерней увесистой руки зачесывал непослушную гриву волос назад, и гордо вскидывая голову, отвечал: «Не знаю. Потому что Гудзон и все тут». Он часто появлялся в баре у Хлои и, окружая себя целой батареей пивных кружек, вел разговоры о жизни, ввязываясь в споры, отстаивая свою точку зрения, или просто сидел, опустив голову над кружкой пива, будто стараясь разглядеть что-то на дне.
Хлоя уважала Гудзона. Бывало, возвышаясь за стойкой и прикусывая сигаретку, она щурила глаза и, сквозь зубы, заявляла громким голосом «Не знаю, Гудзон, что в тебе хорошего. Хозяин ты никудышный, папашей тебя не назовешь, нигде ты долго не задерживаешься, все у тебя впереди дорога, но я тебя уважаю». И она выходила из-за стойки и, вихляя крутыми бедрами, сама несла Гудзону пиво. Она подсаживалась к нему за столик, смотрела прямо в глаза, и глубоким грудным голосом выдыхала: «Бесплатно, я угощаю». Гудзон ничего не отвечал, только смотрел ей вслед, как она шла обратно к стойке, соблазняя всех неприлично длинными ногами. Свои симпатии к Хлое он выражал следующей фразой: «Черт знает что. Не баба, а фельдмаршал в юбке». И все с ним соглашались. Посетителям этого уютного заведеньица не раз приходилось быть свидетелями того, как Хлоя ловко орудовала руками, выталкивая чересчур перебравшего любителя заглотнуть лишнюю кружку. Делала она это не хуже любого вышибалы, с особой любовью, осыпая гуляку кучей острых комплиментов. Поэтому, здешние мужики старались вести себя тихо и не будить в Хлое пантеру.
Сегодня Гудзон сидел с видом ошарашенного льва, которого отвозили по морде здоровенной костью, но так и не дали ее попробовать. Очевидно, причиной столь странного поведения моего бывшего знакомого было мое исчезновение. Он смотрел в одну точку, не прикоснувшись к кружке пива, и молчал. Хлоя была не в духе и косо поглядывала на Гудзона, гоняя сигаретку от одного уголка губ к другому. В баре было тихо. В конце концов Хлоя не выдержала, со всего маху бросила полотенце на пол, топнула ногой и завихляла к столику Гудзона: «Что теперь будет, Гудзон?» - спросила она его, беря за руку. «Мне до сих пор не верится, ну не молчи ты, скажи что-нибудь». Неожиданно для меня и для Гудзона, Хлоя всхлипнула и открыто, не скрывая своих чувств, размазала слезу, смешав ее с черной тушью и зелеными тенями. Гудзон нерешительно похлопал Хлою по плечу и прижал ее к себе. Она поддалась, наклонив огненно-рыжую головку на крепкое мужицкое плечо. Гудзон вздохнул: «Когда умирает хороший человек, молчание скорбящих по нему людей может быть намного выразительнее всяких слов, оно сильнее и многословнее. Плачь, Хлоя, плачь».
Я выбежал из бара, ошеломленный и сгораемый от счастья. Я бежал по городу, мимо сумрачных и серых прохожих, огромных живых портфелей, набитых деньгами и акциями, мимо острых шпилек, волосатых рук, мимо безразличных кожаных масок, мимо лицемерия, которое царило везде: на моей работе, дома, на улицах. Я задыхался от счастья, я знал, что у меня есть своя маленькая тайна – это искренность, живая человеческая непосредственность и открытость души. Если бы я мог кричать, я бы завопил во весь голос, а так я радовался внутри.
Я прибежал к своему дому, распахнул дверь и увидел черное норковое манто моей тещи. Еще не хватало, чтобы эта выряженная перепелка испортила своим присутствием мои проводы в последний путь. Теща сидела, раскинувшись в кресле, закинув нога на ногу, и покачивала острым носком черной лакированный двенадцатисантиметровой шпильки. Да, моя теща не упустит момента, чтобы и здесь пощеголять. Выглядела она как приличный французский бутик. Бьюсь об заклад, что на ней были самые сексапильные чулки и не менее соблазнительный пояс с подвязками. В 60 лет отбиваться от поклонников – для этого надо иметь особый талант и не обязательно быть умной. Да, ум здесь действительно ни при чем.
- Ты знаешь, дорогая, меня не очень устраивает форма губ и раскосые глаза после этой пластической операции. Боюсь, что мне придется пойти туда еще раз. К тому же у меня тянет щеки. Врач говорит, что это нервы и бесконечные разговоры, мышцы должны придти в норму, а тут еще этот случай в твоей семье. Ах, ну конечно, это все нервы. Пожалуйста, не спорь со мной. Ты никогда меня не слушала. Я знала, что рано или поздно случится что-то ужасное. Я спрашивала у своего астролога про твою судьбу. Там была какая-то туманность, я сейчас не помню. Мы еще с ним поспорили. И вот, теперь все стало ясно. Ну, не плачь – это вредно. Посмотри, в твоем возрасте и уже морщины. И вообще, что стало с моей дочерью? Я тебя не узнаю. Нет, бытовые проблемы тебя угнетают. Вспомни, когда ты в последний раз была в салоне красоты? А когда ты в последний раз вдыхала запах моря и лежала под солнцем? Дорогая, ты меня очень тревожишь. Вот закончатся все эти проблемы, и я заберу тебя к себе. И все будет по-другому.
Теща встала и подошла к зеркалу, повертелась, одернула платье, которое впивалось в талию, затянутую в корсет.
- Я хочу тебя спросить, как ты думаешь, а стоит ли менять форму груди, я никак не могу решиться?
Да, конечно, теперь еще остается обсудить проблему климакса и все будет прекрасно. Я просто весь кипел от злости. Что она себе позволяет? Какое право она имеет плевать на все, что здесь происходит? И я ее ненавидел. Была б моя воля, я бы все перья из нее повыщипывал, и посмотрел на ее общипанную задницу и на глупые глазенки с наклеенными ресницами. Да, кто она такая? Сто раз использованная конфетная обертка. Мумия, восставшая из гробницы, кошка облезлая после химчистки! Ненавижу!
Вдруг, у меня потемнело в глазах, я почувствовал, что становлюсь бессильным, и больше я ничего не помню.
Там стояли Гудзон и Хлоя, державшая в руках скромный букетик полевых цветов. Зимой полевые цветы? Откуда это приятное ощущение полета, эта легкость, это страстное желание жить. Я поднимаюсь все выше и удаляюсь от них. И вот они стоят там, совсем крохотные, одно звено большой бесконечной цепи, название которой жизнь.