( "По следам Кронштадтского полка", продолжение)
Мой дед, Александр Тимофеевич Савостьянов, служил в Кронштадте, он был моряком- подводником 1-го морского Кронштадтского полка. Это были 1915- 1919 годы.
Дед в последние годы своей жизни (1959- 1961)писал дневник воспоминаний о времени гражданской войны. В этом дневнике он в основном писал о плене, в который попал уже раненный ( кстати, спас его белогвардейский хирург, о котором он вспоминает с благодарностью не один раз в своем дневнике).
Александр Тимофеевич очень хотел, чтобы родственники показали его дневник Сергею Сергеевичу Смирнову, автору "Брестской крепости". Но Сергея Сергеевича уже давно нет, а из ближайших родственников осталась только я, его внучка. И публикацию дневника приходится, взяв на себя смелость, осуществить именно мне.
.............................
А теперь с особым волнением я открываю страницы дневника моего деда- Александра Тимофеевича Савостьянова.
ДНЕВНИК
Александра Тимофеевича Савостьянова
12.10.1960
Прежде никогда не писал, а теперь, может быть, поздно. Состояние здоровья моего резко ухудшается. Я хотел бы описать всю свою жизнь. Детство,военную службу и в плену у белых. Написать я это хотел не для печати, а для своих близких: внучат и внучек, племянников и племянниц, которых у меня много. Написать правдиво, так, чтобы можно было проверить. Но я никогда не писал, я не писатель и образование у меня низшее, 3-х классное, да это и так каждый поймет по моему письму, по моим ошибкам.
Но близкие исправят мои ошибки в знак уважения к моему возрасту, из которого 42 года я прожил без ног. Вдумайтесь глубже, представьте себя на моем месте- и вам будет понятно. Я решил писать с последнего- "В плену у белых", а "Детство" и "Военная служба", если будет можно, напишу после.
Все люди, а также селения местности, которые будут встречаться здесь, будут называться своими именами, и вымышленного имени или названия я употреблять не буду. Писать буду в постели, к которой я прикован тяжелой болезнью.
В плену у белых
В 1918 году по мобилизации, по призыву Партии и правительства я прибыл в Кронштадт. В это время в Кронштадте формировался 1-й Морской Кронштадтский полк для отправки на Восточный фронт против Колчака.
Я добровольно записался в 1-й Морской Кронштадтский полк, вместе со мной в этот полк записался Кукушкин Сергей Максимович. Он тоже павловский- из деревни Борисово, стало быть, земляки. До этого я его не знал, он служил на Черном море матросом, а я на Балтийском море подводником. Мы с ним очень подружились.
В 1-ом Морском Кронштадтском полку я был зачислен в службу связи, товарищ Кукушкин С.М.- пулеметчиком, следовательно, мы были разрознены. Затем в этот полк много записалось павловских. Назову некоторые фамилии, которых помнят односельчане: деревня Улитино- Цырин Максим, д. Ковригино- Сауков, д. Курово- Язев. Загарские и другие деревни: Жаров, Колонин, Мишин, Климов, Казенов, Гусев и другие...Все они погибли, никто из них не вернулся. 850 человек нашего полка были заколоты в Верхних и Нижних Исадах. Командирами нам дали армейских офицеров, мы возражали, но поскольку фронт был сухопутным, нам доказали, что они более опытные.
В ноябре месяце наш полк остановился в г. Кунгуре. Через несколько дней 1-й батальон был направлен в деревни Верхняя и Нижняя Исады.
Наш 2-й батальон, в котором был и я,- в д. Сосновку. Нам стало известно, что 1-й батальон жестоко отражает атаки противника.
30 ноября 2-ому батальону было приказано идти в подкрепление 1-ому батальону в д. Верхняя и Нижняя Исады, куда мы и прибыли ночью. Все было тихо в эту ночь, по-видимому, не ожидалось наступления. Бойцы 1-го батальона отдыхали, размещенные по избам. Нам, 2-ому батальону тоже необходимо было найти приют. Я с товарищами пошел в одну большую избу, но она была так переполнена спящими на соломе, что поместиться больше было некуда. Хозяин этой избы говорит: "У меня на задворках баня была топлена утром. Пойдемте, я вас туда провожу". Трое из нас согласились. Баня стояла на краю оврага. Здесь был пост, стояли часовой с подчаском, которые приходили обогреться в баню, так как стояли тогда сильные морозы.
Мы с дороги сильно устали и переутомились. Необходимо было отдохнуть, вздремнуть, а если что случится, часовой или подчасок разбудят. Но отдохнуть нам не пришлось, часовой отворил дверь и говорит: "С того конца деревни белые повели наступление". Мы взяли винтовки, выбежали, но наступление было с разных сторон. Деревня была окружена со всех сторон. Застали нас врасплох. Наш полк в эту ночь наступления не ожидал, а нам, 2-ому батальону, вовсе было непонятно: мы только что прибыли. Надо полагать, что была измена.
В деревне, в улице, на задворках трещат пулеметы, винтовочные выстрелы, изо всех домов выбегают бойцы и бросаются в бой. Всюду с обеих сторон слышится "ура!" и русский мат- все смешалось, а где белые, где красные трудно разобрать!
Мы жестоко сражались и победа была бы за нами, если бы это было днем. Но силы были неравные. Как после стало известно, мы были окружены пятью полками белых.
Открытым оставаться стало невозможно, а цель, куда стрелять, тоже не понятна. Я стал ползком пробираться обратно к бане, в которой у нас остались вещи и хлеб, но это было не близко. Около бани были убитые. И очень близко к бане лежали трое убитых. Когда я вошел в баню, там уже были двое, а двое приползли потом. Нас опять стало пять человек. Затем приполз один раненый, которого мы положили на полок. У него были штыковые раны, кровь подходила к горлу, он задыхался. На рассвете стало понятно, что наш полк потерпел поражение.
Все дни стояли сильные морозы. Окошечко в бане было покрыто инеем, снегом. Мы "отдышали" небольшой глазок, откуда нам стало можно наблюдать, что происходит снаружи.
В деревне шла расправа. Красных, укрывшихся во дворах, находили и выводили со двора наружу, заставляли раздеваться до белья, затем кололи. Около бани были убитые, к ним подходили и пробивали штыками. В это время мы брали винтовки наизготовку, ожидали, что сейчас отворят дверь. Но дверь не отворяли по простой случайности, оказывается, снаружи на накладки был повешен замок, а так как дверь была закрыта, то казалось, что она заперта на замок. Мы эту загадку разгадали и не торопились обнаруживать себя, так как это было бы бесполезно и ждали более удобного момента. Но проходило время, день зимний короткий, стало клонить к вечеру. А нам все не представляется возможности уйти. Сначала стемнело, но затем взошла луна и опять стало светло, как днем. Но пора действовать. Осмотрели винтовки, нас пять человек, а шестой, раненый, перестал подавать признаки жизни. Решили уходить. Дверь нужно было отворить так, чтобы она не скрипнула, а в такой мороз это было не так легко сделать. Но преодолев все препятствия, ползком мы завернули за угол бани, а там был ров. Ров надо было пересечь, а за рвом деревня Уткино.
Двое из нас были из первого батальона, они знали, что Уткино уже прежде было занято белыми, туда идти нельзя. Поэтому, миновав ров, мы взяли вправо, перелезли через изгородь. Перед нами было поле, а далее- лес.
К этому лесу мы и взяли напрвление. По пояс утопая в снегу, мы приближались к цели. Вдруг слева из кустарника нас окликают: "Кто идет?",- отвечаем: "Свои",- "Кто свои?". Мы молчим и так повторяется несколько раз. Затем по нам открыли огонь. В это время я почувствовал, что мне что-то обожгло ногу ниже колена. Я споткнулся и упал. Я был ранен в икру левой ноги. Впереди оказалась тропка, по которой, пересекая нам путь, ехали конные белые. Товарищам моим пришлось свернуть вправо, а я остался лежать. Ко мне никто не подъехал, по- видимому, меня посчитали убитым. И как только они стали удаляться, я, напрягая последние силы, понемногу стал уползать к лесу. С большим трудом мне удалось доползти до леса. Я встал за деревом. В это время белые настигли моих товарищей.
Слышна была ругань и выстрелы. Затем они стали возвращаться обратно, а я тем временем старался углубиться подальше в лес. Нога меня особенно не беспокоила, ранение было легкое. За мной, по - видимому, не стали гнаться. Ночью в лесу искать меня бесполезно.
Все дни стояли сильные морозы, в лесу снег по пояс, а на мне кожаные сапоги ( валенок нам не выдавали). Время терять нельзя, надо было скорее пробираться в Сосновку. Ногам холодно, надо идти, бежать, чтобы разогревались ноги. И я пошел, по пояс утопая в снегу. Мне преграждал путь валежник. Валялись огромные сосны и ели, под которыми или через которые мне приходилось переползать. Выбиваясь из сил, под утро я заметил, что лес кончается. Впереди поле с проезжей дорогой. На дорогу выходить было опасно. Правее был пригорок с мелкими елями, я решил оттуда рассмотреть дорогу, которая, как мне казалось, идет в Сосновку. Когда я это сделал, стал спускаться в обратном направлении, как вдруг услышал тихий разговор. Говорили почти шепотом: "Он где- то здесь".
Я в это время спрятался под деревом, большая глыба снега со стороны, где проходили двое, меня укрыла хорошо.
Меня заметили, когда я рассматривал дорогу, теперь меня ищут, а меня, усталого, переутомленного, клонило ко сну. Нет, не спать, надо скорее уходить!
Делается все светлее, надо менять направление и уходить поскорее. Я пошел обратно и дошел до вырубки. Стало совсем светло, по ту стороны вырубки опять показались двое белых... Я опять изменил направление. И так всю ночь и целый день я плутал по лесу, голодный, усталый, с больной ногой. К вечеру я заметил: впереди лес кончается и идет высокий подъем в гору, наверху стоит домик. Я думал, что это сторожка и решил идти туда. Долго мне усталому пришлось подниматься в гору, но когда я взошел, увидел, что это не сторожка, а крайний домик деревни. Я увидел женщину, которая шла неподалеку. Не дойдя до нее, я прокричал ей:
- Тетя, какая деревня?
Она мне ответила:
- Верхние Исады.
Оказалось, что я пришел в ту же деревню, откуда и ушел, только с другой стороны. Женщина меня спрашивает:
- Ты красный что ли?
Говорю:
- Да.
- Беги, родимый,- говорит,- беги. Белые зверски над вами издеваются и всех убивают, в плен никого не берут.
Я повернул обратно бегом под гору в лес. Зачем я бегу, что мне в этом громадном лесу, который тянется до Урала на несколько сот верст...Я голодный, хлеба у меня нет , двое суток у меня ничего не было во рту, кружится голова. В кармане у меня табак и спички. Все это время я не курил ни разу, все спешил, у меня не было времени курить, я забыл совсем про табак...А теперь стало темнеть, спешить мне было некуда. Все крепче становился мороз, я немного набрал хворосту и решил разложить костер, чтобы около него переобуть и посмотреть больную ногу, покурить. Разжег костер и тут же закурил. Я выкурил подряд две больших кривых: никогда я так много и с таким удовольствием не курил, никогда я так быстро столько не выкуривал. Да и нельзя медлить, хворосту у меня мало, он прогорает, а мне надо успеть переобуть ногу. Я разул ногу: за голенищем был снег с кровью, подвертка мокрая. Ранение было легкое, но необходимо было обернуть сухой подверткой. На мне было две тельные рубахи, но раздеваться на таком морозе невозможно. Я растегнул ворот шинели и телогрейки, с силой рванул нижнюю рубашку и выдернул, лишь рукава остались на мне, они мне были не нужны. А этой тряпкой я обернул ногу. Костер погас,ногам стало холоднее. Чтобы разогреть ноги, надо бежать, но голенища широкие, снег засыпается в них. Все же пришлось снять шинель, чтобы достать телогрейку. Наступив ногой на телогрейку, я оторвал оба рукава. Этими рукавами, вернее, ватой и тряпьем я заткнул голенища обоих ног. Варежки лежали у костра, теперь костер не горел, и варежки были сырые, они совершенно смерзлись и превратились в колчишки. Телогрейка без рукавов теперь послужила мне муфтой. Я обернул ею руки и, действительно, получилось как в муфте. Это происходило все быстро, так как холод долго размышлять не давал...Теперь все. О, как холодно ногам, надо быстро побежать, чтобы ноги сколько- нибудь согрелись. Я сейчас побегу, они опять отогреются, ведь на ходу-то было не холодно. Делаю попытку сразу бегом, дороги нет. Утопая по пояс в снегу, делаю пять - десять шагов и больше не могу. Появилась ужасная боль под ложечкой. Этого я не предвидел, этого я не ожидал. И еле передвигая ноги, я медленно шел, не зная куда. Этой морозной и лунной ночью я вышел на проезжую дорогу, идти по ней легче, а куда она ведет, мне теперь безразлично. Глубже ли в лес или в деревню к белым- сворачивать не буду, или замерзну в лесу, или пусть меня белые убьют...
Но вот уложенная поленница дров, дорога, стало быть, идет глубже в лес, но вот небольшая полянка и стоят три кладки. Я подошел к ним, снопы оказались с зерном. Зажечь стог и у него греться...жаль зерно. Я выдернул три снопа и оттащил от стогов, сел на сноп и стал искать в кармане спички. Почти последней спичкой мне удалось зажечь сноп. Искра упала на телогрейку, которая была мне муфтой, грела руки. Вата была бумажная, быстро по ней забегали огоньки, и она истлела.
Догорает второй сноп, я чувствую, что силы меня оставляют, больше мне не подняться, чтобы пойти еще за соломой, а потому третий я оставляю. Прогорели оба снопа и потухли, клонит ко сну, решаю заснуть и замерзнуть...
На мне была теплая шинель, черная, морская, перед отправкой на фронт я заезжал домой, мне сестры подшили ее мехом. Шапка на мне теплая, глубокая, с ушами. Я надел ее глубже на голову, ноги подогнул в коленях и уснул крепким сном. Проснулся- светло,тихо, мороз по- прежнему сильный. Ноги замерзли и не разгибаются, спать тоже хочется, опять уснул, а проснулся- темно. И так повторялось несколько раз. Усну днем- проснусь ночью, усну ночью- проснусь днем...Я потерял счет дням. Мне снилось, что меня нашли товарищи, пошли за подводой, чтобы отвезти меня. Я верил, некоторое время ждал, потом сообразил, что это сон, что никто ко мне не приходил.
Больше я спать не хочу, хочется пить. Сколько я снега съел, но жажда не утоляется, пить хочется, руки зябнут от снега. Я стал рукавом нагребать снег под шинель и брал его прямо ртом, но жажда не утолялась. Хотелось пить, о, как хотелось пить...
Так ждать смерти я больше не могу. Я решил снять шинель, чтобы скорее замерзнуть. Лежа, не вставая, да и вставать было не на что, ноги с первой ночи не разгибаются. Я снял шинель, отбросил ее в сторону, чтобы скорее замерзнуть. Если бы я это сделал раньше, я бы легко замерз, но теперь я выспался. Я хочу пить, больше мне не уснуть, а если не спать, то как замерзнуть, теперь не представляю себе. Опять потянулся за шинелью, ведь она лежала близко, но надеть ее я не мог, да я и не пытался- не было силы.
Я прикрылся ею с головой, а снег продолжаю доставать руками, подгребаю под шинель. Холодно рукам, беру прямо ртом, но жажду утолить не могу.
Мороз становится сильней, а вокруг тихо, тихо...Вот большая легкая пушинка опускается на землю, вот неподалеку от меня сел ястреб, в когтях его был живой голубь. Ястреб держал его когтями, а клювом раздирал его на части. Судьба точно показывает мне: тебе плохо, но бывает и хуже. ( 42 года прошло, но этого я не забыл и не забуду). Лежу, жду смерти.., из носа пошла кровь, жить без обеих ног не представляю себе, как можно, а ноги в кожаных сапогах столько дней при сильном морозе. Разве можно рассчитывать, что они будут куда-то годиться, а поэтому теперь мне смерть была очень необходима. В кармане у меня была бритва, бумажник, наручные часы. Бритву я выложил из кармана, разложил и положил возле себя, на случай, если к вечеру мне будет совсем плохо, я бритвой покончу с собой.
И опять лежу, вспоминаю о прошлом, о родных, близких - жизнь для меня кончается...
Но что-то вдали показалось, вижу: два человека едут на лыжах по направлению ко мне. Думаю, белые, вот и развязка. Я был очень рад, если бы со мной покончили. Но подъехали двое сильных, здоровых мужчин. У одного за плечами охотничье ружье, другой в тужурке, перепоясанной веревкой, за которой торчал топор.
Спрашивают: "Красный что ли?" Отвечаю: "Красный".
- Деньги есть?
- Есть в кармане, в бумажнике, сто рублей керенками.
Взяли бумажник, взяли часы, берут и бритву.
- Мы,- говорят,- белые партизаны, пойдем, мы отведем тебя в штаб, а там тебя заколют.- Я говорю, что не боюсь, что заколют.
Второй говорит, как там колют: один воткнет, а двое вытащат. Я говорю, что тем лучше, но идти, мол, я не могу. Они спрашивают:
- Что же, давно что ли лежишь?
Я говорю,что когда белые наступали на Верхние Исады, тогда я и ушел оттуда.
- Это было,- говорит один,- 30 ноября, а сегодня Никола, 6 декабря. Ну, а раз идти не можешь, мы тебя оставим здесь. Мороз усиливается, ночью замерзнешь.
Это были никакие не партизаны, как я потом узнал, а мародеры местных деревень, они раздевали убитых и мертвых в лесу. Они были к тому же религиозные: с живых не снимали в мороз одежду, боялись греха. По- видимому, за моей шинелью они пришли бы завтра. Тогда я стал просить, чтобы они со мной покончили, они не согласились. Я просил, чтобы пристрелили из ружья. У которого ружье, говорит: " Я на себя греха не буду брать". Я стал убедительно просить, чтобы дал мне ружье, что сам я бы изловчился и застрелился бы...Я клялся, божился, что только в себя выстрелю.
- Нет,- отвечает тот, у кого было ружье,- все равно грех на мне.
- Я только перед вами,-говорю им,- хотел покончить с жизнью, поэтому и бритва лежала разложенной около меня.
Нет, не соглашаются. Тогда я второго стал просить, чтобы он убил меня топором. Сейчас мне кажется это глупым, но я тогда был именно в таком состоянии. Нет, они убивать никого не хотят, но поживиться чужим- вот им что надо. Тогда я прошу, чтобы оставили бритву.
- Мороз,- говорят,- сегодня 31- 32 градуса и так замерзнешь.
Да, они не хотели, чтобы я бритвой покончил с собой. Они завтра придут за шинелью, за брюками, за суконной фланелькой, которые будут все в крови. Это их не устраивает. Они надели лыжи и уехали.
Опять накрылся совсем шинелью, все время достаю снег, бритвы теперь нет...когда же придет смерть...как трудно стало ждать...Вдруг слышу, кто-то стучит по мне палочкой. Я стал открывать шинель. Вижу, человек старается убежать. Я не произнес ни слова, кричать его у меня уже нет сил, да и казалось бесполезным. Опять накрываюсь шинелью, смерти я не боюсь, оставаться жить я не хотел, потому что знаю, как промерзли мои ноги, их никак не сохранить, а без обеих ног жить не представляю себе, как можно. Мне всего 25 лет, с этих лет таким калекой для чего жить...скорее бы замерзнуть. Как будто начинает опять клонить ко сну, может быть, замерзну.
Вдруг в этой тишине мне громко говорят:
- Есть оружие?
Приподнимаю шинель, отвечаю:
- Нет,- поворачиваюсь на спину, раскидываю руки. Передо мною трое взрослых и один мальчик. Спрашивают:
- Ты красный?
Отвечаю:
- Да.
- Давно лежишь?
Отвечаю:
- С того времени, когда белые наступали на Верхние и Нижние Исады, после того, как мы потерпели поражение, я убежал в лес.
Один, что постарше всех, говорит:
- Ну, теперя, может, останешься жив.
Я сказал, что без обеих ног жить не хочу. Он говорит:
- Я тебя возьму к себе.
А я спрашиваю:
- А пить дашь?
Опять глупо, но было так, я все время думал, когда лежал, если бы у меня было большое состояние, за стакан воды я отдал бы все, так мне казалась дорога вода, несмотря на то, что снегу было кругом много. Мне сказали:
- Воды дадим, сколько захочешь.
Который постарше опять мне говорит:
- Это я тебе палочкой стучал по ногам, я,- говорит,- думал, что ты мертвый.
Я спрашиваю:
- Почему же ты убежал?
- На тебе,- говорит,- шинель черная, я думал, что ты мадьяр, а мадьяры, говорят, умирают, а все стреляют. Я,- говорит,- был вот с этим мальчиком, он стоял поодаль, ты его не заметил. Он мой сын, а это тоже мой сын, солдат белый, а это его товарищ,- показал он на рядом стоящего парня.- А сын мой сейчас в отпуску. Вот мы все и поехали за тобой, у меня вот тут запряженная лошадь, я из деревни Курбаты, она вот близко отсюда. Три четверти версты, не больше. Я сам был в плену в Германии. Ох,- говорит,- мне было тяжело, вот я и посочувствовал тебе. И пока хочу взять тебя к себе. Ребята, давайте лошадь.- Еще он спросил, как меня зовут и какой я губернии.
- В лес сегодня я попал вот как: сегодня шестое декабря, праздник Николая Чудотворца. Мы этот праздник почитаем большим и не работаем. С самого утра сынишка пристает: "Тятя , пойдем в лес, может, найдем винтовку". Ну и наткнулись на тебя, а ты еще молодой, может, как и будешь жив, правда, завтра мне придется везти тебя в штаб, а там, ну да что будет...
Приехали в деревню Курбаты, внесли меня в избу, положили на пол. Много нашло народу посмотреть, кого привезли. Старушка, мать Александра, того Александра, который меня нашел, стала около меня хлопотать. Я сразу же попросил пить.
Александр сказал: " Да, мама, он в лесу еще спрашивал, дадим ли мы ему пить".
Она подала мне большую глиняную кружку воды. А как я рад был ей! Столько дней я только мечтал о ней, не зная ей цены, и вот сколько ее- целая большая кружка! Я сразу ее выпил всю до дна, я попросил еще пить, бабушка дала мне квасу, а потом кружку молока.
Все это время около меня ходит старичок, смеется. Александр сказал, что его отец, ему 90 лет, от старости он стал глуповатым, и чтобы я не обращал на него внимания.
Затем посторонние все ушли, у бабушки вскипел самовар, их семейство стало пить чай, и мне дали кружку чая и немного хлеба. Александр мне сказал, что много есть мне нельзя, потому что я давно не ел...После чая они стали думать, как со мной быть. Решили снимать сапоги, но они не отошли, хотя в избе было и жарко. Тогда сапоги стали разрезать по шву и понемногу отдирать их от подвертки...Было видно, как глубоко вмерзли в тело подвертки. С трудом все же сапоги были сняты, подвертки решили не трогать, оставить на ногах, а где ранение, там немного вскрыли, бабушка чем-то приложила...Затем бабушка принесла окаренок, налила в него холодной воды и велела посадить меня в угол на скамью и ноги поставить в воду, в окаренок. Она обняла меня и говорит так:
- Надо, Сашенька...- она заплакала, ей стало меня жалко, она меня стала называть Сашенька.
- Сашенька, вот ты сейчас их не чувствуешь, а когда будут отходить, это будет очень больно, а в воде не так больно...
Погасили лампу, все легли спать. Эту ночь, сидя в углу, я не спал, а лишь немного забывался, ко мне являлись кошмарные сны, от которых я вздрагивал и приходил в себя. Утром первая проснулась бабушка, она где-то спала за печкой. Она сразу прибежала ко мне, говорит:
- Жив ли, Сашенька? Как я испугалась, проспала всю ночь, а ты ни разу и не позвал, ничего не попросил и не подал голоса. Думаю, уж не умер ли? Жив, Слава Богу!
За ночь подвертки от тела отошли. Александр посмотрел больную ногу и говорит:
- Если прикажут везти тебя в штаб, ты в штабе не говори, что был ранен, это хуже. У тебя небольшая ранка, да распухшая, кровь не идет. Немного замоем и мало будет заметно.
Все стали пить чай, сын Александра ходил узнавать, как быть со мной. Говорит, что меня велели везти в штаб, а штаб продвинулся вперед на 25 километров и там из красных никого почти не оставляют в живых.
Сделать было ничего нельзя, и я настаивал, чтобы везли в штаб. Другого выхода не было. Иначе им было бы плохо. Сын служил в белой армии, а дома укрыли красного- его бы расстреляли. В штабе у белых красных пленных раздевали, поэтому я шинель свою отдал Александру.
...Как они мне были все дороги, как они меня жалели. Запрягли лошадь в сани, много положили сена, постелили тулуп на собачьем двустороннем меху, вынесли меня, положили, закутали хорошо. Бабушка заплакала, и Александр повез меня в штаб.
Дорога была плохая, тут проходили фронтовые орудия, тут проходил фронтовой обоз, большие ухабы приносили мне боль.
Наконец мы приехали и остановились у штаба, нас окружили солдаты и стали расспрашивать.
- Вот,- говорят,- сколько закололи здоровых, а этого, совсем обмороженного, придется оставлять.
Оказывается, штаб получил приказ красных брать в плен.
Александр пошел в управление штаба докладывать обо мне и очень скоро вернулся с бумажкой, в которой было указано: доставить меня на станцию Кучки в санитарный поезд. Это будет отсюда километров 50 по пути к дому Александра. Ему так и сказали: "Довезти до своей деревни Курбаты, где дадут смену до станции Кучки".
Но тут подоспели солдаты, у них было плохое обмундирование, а поскольку я красный, они самым нахальным образом сняли с меня брюки, суконную фланельку и шапку. Шапку мне бросили другую- татарскую.
В Курбаты мы приехали поздно, а утром Александр сказал, что он меня сам повезет до ст. Кучки и никому меня передавать не будет. Он нашел мне что-то, похожее на пиджак, сшитое из мешка и рваные брюки, у них с мануфактурой совсем плохо, сами они одевались плохо и мне дать что-либо получше не могли. Шапка, которую мне бросили белые, была черная с ситцевым верхом, по нему несколько заплат мешковиной, а внутри был мех овчины. И когда она была на мне надета, этот мех местами торчал наружу, и я казался с длинными рыжими волосами на голове. Последний раз напоили меня чаем, накормили капустой с хлебом. Я за все им сказал спасибо. Я много дал им заботы, они мне стали такими близкими, родными.
Также уложили меня в сани, также укрыли сеном, распростились, и мы поехали. По дороге попадались люди, спрашивали, кого везет. Одному татарину ответили, что красного везут, он Александру сказал: " Почто везешь красного, красный мой сын кончал и его надо кончать!" После этого мы не отвечали или он говорил, что везет раненого.
Так и на станции Кучки. Когда мы туда приехали, там стоял санитарный поезд. Александр сказал, что привез обмороженного, а не сказал, что красного. Тут же появилась сестра и санитары с носилками и меня, как белого поместили в 4-х местное купе наверху. Против меня наверху было место свободное, внизу оба места были заняты ранеными. Вошла сестра, спросила, хочу ли я чаю! Я сказал, что хочу, она принесла мне стакан чаю и кусочек хлеба с маслом. Когда я выпил чай и съел хлеб, я почувствовал себя как-то особенно хорошо. Я увидел, что один внизу докуривает сигарету и уже намеревается ее бросить, тут я и поторопился, сказав: "Товарищ, дай я докурю". Он так зло посмотрел на меня и бросил окурок на пол. Второй тоже зло улыбнулся, но они мне ничего не сказали. Оказывается, я второпях выдал себя, назвав белого товарищем. Надо бы назвать "братец", а тем более, видимо, это были офицеры, в белье и халатах узнать мне было трудно. Но они забрали одеяла и куда-то ушли, по-видимому, совсем, а я подумал, что надо быть осторожнее.
В этом купе теперь, кроме меня, больше никого не было. Но вот вошел полковник, одетый по форме: в шинели с погонами. Он спросил, что со мной, я сказал, что обморожены обе ноги. Он взял меня за руку, нащупывая пульс. Это, оказывается, пришел врач. Затем осмотрел и ощупал обе ноги, покачал головой и сказал: "Эх, пропали обе ноги...Где же это ты попал?" Говорю: "Здесь недалеко, деревни Верхние и Нижние Исады."
- Да какого ты полка?- спросил он. Я не знал их полков и поэтому молчал. Он повторил вопрос, я решил назвать свой полк скороговоркой, быстро, думал, что он не будет подробно разбираться.
- Я 1-го морского Кронштадтского полка.
Тогда он стал раздумывать: где же это такой полк? Где он формировался?
Я ответил: "В Кронштадте". "Так ты же,- говорит,- красный". "Да,- говорю,- красный".
Больше он со мной не стал говорить и вышел. Но скоро появилась сестра и два санитара с носилками. Сестра сказала санитарам, показывая на меня: "Вот берите и несите в последний товарный вагон". Положили меня на носилки, я попросил сестру оставить мне одеяло, но она сказала: "Нет, нет, туда не полагается". Ей, видимо, попало от врача за то, что они так хорошо устроили красного.
Несли меня и мне так было холодно...На мне было такое холодное рванье. Последний товарный вагон был переполнен. Тут были мешочники, простые рабочие и легко раненные, которые хорошо могли передвигаться.
- Некуда,- кричат из вагона. Но санитары открыли вагон, народ опять: "Что вы, да еще лежачего хотят устроить".
Действительно, и одного здорового негде было поместить. Но санитары изловчились затолкать меня под нары.
Народ говорит: "Что вы делаете, раненого под нары". Они им отвечают:
" Ничего, он красный".
Я ничего не говорил, не возражал и не просил. Вид мой, наверно, был отталкивающий. Сколько времени я не умывался, не брился. Татарская шапка, мешочный пиджак, брюки бумажные, рваные, ноги без сапог в одних подвертках...
Под нарами банки из-под консервов, кожура от семечек и всякий мусор. Поезд еще стоять будет долго, дверь отодвигать еще будут много раз и мне холодно. Но вот слышу, один мужчина обращается к другим, говорит: "Ребята, ну и что, что он красный, он же человек живой, да еще и больной, давайте, возьмите вон из того штабеля доску, положим поперек нар у той двери, ведь мы ее открывать не будем и ему будет лучше". И его послушали, вышли двое ребят и принесли доску, положили меня на эту доску. Мне стало теплее, чем там одному на полу. Через некоторое время поезд тронулся на Екатеринбург. Когда поезд прибыл в Екатеринбург, двери вагона с обеих сторон были открыты, а так как через меня в эту сторону неудобно было перелезать, меня положили на пол посреди вагона.
Изо всех вагонов классных носили раненых на носилках в вокзал: там был временный приемный покой. Меня же никто не брал. Да никто и не знал, что в товарном вагоне раненый, их всего- то товарных вагонов было два, прицепленных к этому санитарному поезду.
Но вот подошли к вагону человек пять рабочих, видимо, железнодорожников.
- Чтой- то он лежит? Ты чтой-то?
Говорю: "Я раненый, обморожены обе ноги."
- А почему ты в этом вагоне и почему тебя не берут?
Отвечаю: "Я красный".
Тогда несколько рабочих подошли ко мне, двое скрестили руки и меня посадили на руки и понесли туда, куда носят раненых, то есть в приемный покой или временный лазарет. Этот лазарет, по- видимому, был организован чехословаками. Итак, рабочие меня положили на свободную койку, накрыли одеялом и ушли. Коек еще было много свободных и раненых все подносили. Вот сестра подошла к койке, которая рядом со мной, на ней лежал больной, накрытый одеялом с головой. Сестра открыла одеяло, долго смотрела в лицо. "Мальчик,- сказала она,- открыв совсем одеяло,- что у тебя вся рубашка в складках полна сухой крови, а ты молчишь." Он ответил: "Я красный." Она говорит: "Да мне все равно",- и стала снимать с него рубашку. Принесла чистую рубашку, надела на него, спросила: "Как тебя зовут?" Он сказал: "Костя". Принесла ему чаю, хлеба с маслом. Но скоро и остальным всем дали чай с хлебом и маслом.
Времени было уже много. Многие уже спали. Костя еще не спал. Я повернулся к нему и тихо сказал: "Костя, я тоже красный". Он говорит: "Тут еще есть красные, и все они ехали в теплых вагонах".
- Меня Александр сдал, как белого, и помещен я был в какой-то особенный вагон, который разделен на 4-х местные купе. Затем, когда я просил докурить у нижних соседей, он бросил окурок, но ничего не сказал, второй только улыбнулся...Если бы это были простые белые солдаты, то они, наверное, обложили бы меня крепким матом...эти места, наверное, были приспособлены для офицеров. Кроме того, когда полковник со мной разговаривал, я ни разу его никак не назвал: не Ваше высокоблагородие, не Господин. Еще после февральской революции мы от этого отвыкли. Вот за обман и за все остальное он и приказал сестре, чтобы велела санитарам поместить меня в последний, товарный вагон.
Костю я спросил:
- Где ты попал и куда ты ранен?
Он говорит:
- В Верхних и Нижних Исадах горела кладь, меня закололи в живот и толкнули в догоравший костер. Одна нога у меня сильно погорела,- от ноги шел зловонный запах.
Костя был не нашего полка, а какого, он мне говорил, но я сейчас не помню.
На следующий день с утра были поданы крестьянские подводы, на которые укладывали нас по двое. Мы с Костей попали вместе на одну подводу. Нас привезли к 1-ому эвакуационному госпиталю. Прежде в этом помещении была женская гимназия. Это против женского монастыря. ГОспиталь очень большой, на 1200 коек. В нижнем этаже нас регистрировали. Дошла очередь до меня, мне было нужно доползти до двери комнаты. С трудом я дополз до двери, через порожек я не мог перелезть, а поэтому и отвечал я на вопросы с места в открытую дверь комнаты. Зарегистрировался, отползаю. Кричат: "Следующий". А следующий ползет мне навстречу и называет меня Савостьянов. Я обернулся в его сторону- Кукушкин С.М., мой друг, павловский, из деревни Борисово. Вот при каких обстоятельствах мы встретились вновь.
После регистрации раненых уносили вверх, в палаты. С Кукушкиным мы были помещены в разные палаты.
Только теперь стали отходить мои ноги, на них стали появляться черные пятна, они потекли, ужасное зловоние распространялось в палате.
На следующий день меня взяли на перевязку, положили на стол, подошел старший врач, рядом другие врачи и фельдшера. Старший врач был доктор Донисеевич. Лет 40, энергичный, красивый мужчина с черной выразительной бородой, но, видимо, очень нервный: если что не по его, он краснел и выходил из себя. В дальнейшем я постараюсь привести примеры его вспыльчивости, но хочется сказать, что для нас, красных, он много сделал хорошего. Итак, доктор Донисеевич осмотрел мои ноги, встал около меня во весь рост, шевелит губами, но пока ничего не говорит. Затем сказал: " Начинается полная гангрена, необходима ампутация обеих ног." Я хотя это знал, но все же сказал: "А полечить нельзя?"
Он мне ответил: "До завтра полечим, а ты завтра ничего не ешь, от этого тебе только лучше будет." На следующий день меня принесли в операционную, носилки поставили около одного из операционных столов, на столе никого не было, под столом стоял таз, в тазу была рука и ноги, синие, страшные...Я санитаров попросил, чтобы меня положили на стол. Меня положили на операционный стол, подошли врачи, сестры, стали разбинтовывать ноги. Ноги в коленях у меня не разгибались, лежал я на спине, следовательно, обе стопы подошвой были на столе, голени вверху. С одной ноги, когда снимали бинт, от голени до стопы, рухнуло все тело. С другой ногой получилось точно также. Как будто ноги готовились на студень, хорошо отопрели и от них идет пар...Кости от стопы до голени совершенно чисты от тела. Не знаю, бывает ли так у других...Одна из присутствующих здесь женщин, врач или фельдшер, сказала: "И все же человек живет."
Может быть, это получилось от того, что при таком сильном морозе в кожаных сапогах я долго был в лесу, потом возили в штаб, потом в поезде...Ноги начали отходить только в госпитале, так они сильно промерзли, как бы хорошо проварены...
На голову положили мне марли, а на марли капали морфий, или как это делалось, я точно не знаю. Меня заставили считать: 1,2,3...и 21, я с трудом выговаривал, больше ничего не помню и ничего не чувствовал...В палате, но в палате другой, сестра тихо меня ударяет по щекам. После операции я еще никак не проснусь. Ударяя, она тихо повторяет: "Саша, проснись." Операция мне была полтора часа. Проснулся, долго около меня была сестра, наконец она ушла, я приподнял одеяло. О, ужас! Какой я стал коротышка. Какой я стал калека, а мне всего 25 лет, а жить таким не хочется...
В палате люди все прибавлялись. Как после операции, так одного или двоих принесут и все красные. Это доктор Донисеевич красных собирал. Видно, место делалось это аккуратно. Из нас ходячих никого не было, мы в другие палаты не могли ходить и что-либо болтать, а поэтому никто посторонние не догадывались. Но не было еще в нашей палате товарища моего Кукушкина. Госпиталь был очень большой, что с ним, мне было неизвестно. Но как-то вечером в нашу палату зашел паренек из другой палаты. Он спрашивает: "В вашей палате есть Савостьянов?" Ему показали на меня. Он подошел ко мне и говорит: "Тебе Кукушкин привет прислал, он просил узнать, как твое здоровье." Я сказал: "Спасибо, ничего, а что с ним? Нам тогда при встрече поговорить не пришлось." "Ему,- говорит,- ноги все лечат, у него обморожены обе стопы, возможно вылечат." Я просил передать ему привет и записал номер палаты.
Раненые и обмороженные нашей палаты были следующие: Костя, его кололи там, где горела кладь, зажженная белыми в Верхних Исадах, и прикладом его свалили в прогоревший уже костер. Одну ногу он сжег до основания, ее ему ампутировали.
Еще в палате был Абрамов и Щенов, оба Вятские. У Абрамова три штыковые раны в живот, обе ноги ампутированы, как у меня, верх треть голени...Он в шутку обижался на Щенова, что, когда он лежал во дворе, просил Щенова пить, Щенов давал ему снег с "лошадиной калой...", а подробнее так: Щенов, рослый большой моряк, после боя укрылся во дворе. стало темнеть, он заметил, что во двор кто-то забежал и прячется в солому, тогда Щенов тихо, незаметно подошел и спросил: "Ты кто?" "Я красный!" "Что с тобой, заколотый?" Щенов стал помогать ему укрыться, но Абрамова стала одолевать жажда, он все время просил пить. Щенов говорит: "Я сперва искал снег, где почище. Где достану рукой с крыши, а к утру снега близко не осталось, а выходить со двора- заметят. Оба пропадем. Тогда я брал с земли и давал ему, а он ест, плюется, тихо ругается и еще, и еще просит." Сколько они были в таком положении, я сейчас не помню, но, видимо, долго. Абрамову, как я уже говорил, отняли на обоих ногах стопы, оставили одни пятки. Такая судьба постигла Вятских. Один из них был Уршумского уезда, другой- Котельнический. О них, если успею, буду писать еще.
Еще в нашей палате был Мальцев. Про себя он рассказывал так: его хотели заколоть возле дома, он вырвался и со всех сил побежал во двор. Было уже темно, он на что-то налетел, думал, что на столб, оказалось, что на белого солдата, тот схватил его и вывел на улицу, велел заколоть, а у ворот уже разошлись, остались двое. Один говорит: "Коли!" Другой говорит: "Ты коли, у меня уже штык погнулся",- и оба пошли прочь, а ему сказали: "Соображай." "Тогда,- говорит,- я убежал в другой двор и спрятался."
Назову и других раненых в нашей палате: Бурашников- без обеих ног, Акимов- ампутированы обе стопы и на теле одиннадцать штыковых ран, колотых драгунским трехгранным линейным штыком. Этот штык, да при таком морозе, становится обеззараженным, не так опасен, как штык японской винтовки. Вот отчего Акимов остался жив.
Как-то поздно вечером из операционной принесли ампутированного и положили на противоположную крайнюю койку. Я спросил сестру, как фамилия больного. "Кукушкин",- сказала сестра, а он сам мне кричит: "Савостьянов, а ведь оттяпали!" Я спрашиваю: "Как?"- говорит: "Обе стопы."
В нашей палате санитары были австрийцы и мадьяры. Во время 1-ой Отечественной войны они попали в Россию в плен, у нас после революции пленных отпускали домой, у белых их задерживали, вот почему здесь они были санитарами. Они с нами, с красными, очень дружили. Говорили они по- русски очень хорошо. Спрашивали, как у нас живут после Октябрьской революции, говорили, как им хочется домой.
В госпитале нам было неплохо. Если что-либо жители города Екатеринбурга приносили больным, то санитары всегда направляли в нашу палату. Особенно это было на Пасху. Куличей и яиц у нас было вдоволь.
Против госпиталя была площадь, на этой площади был смотр Чехословацких войск. Им было преподнесено английское боевое знамя, его привез английский генерал Нокс. После смотра генерал Нокс и чехословацкий генерал Гайда осматривали госпиталь, заходили и в нашу палату. Конечно, они же не знали, что мы красные, но это было. Быстро вошли и ушли.
Я писал, что нам было неплохо в госпитале. Да, лучше, чем белым, вот почему я хочу этим самым сказать, что в тылу у белых были люди такие, как доктор Донисеевич, благодаря которому мы остались жить. Если бы не он, нас сразу бы списали в распоряжение коменданта, правда, его заставили это сделать, но это будет спустя три месяца.
Это уже будет весна, когда люди нашей палаты будут выздоравливать. Про доктора буду позже писать еще.
Чехословацкие войска действительно стояли в Екатеринбурге под командованием генерала Гайды. Английский генерал Нокс действительно привозил знамя. Почему я опять вернулся к ним? Я хочу сказать, во что обошлась эта привезенная тряпка. Днем и ночью после этого грузили пшеницу в английские упряжки, запряженные четверками и шестерками английских лошадей. Это был специальный транспорт. Все это, конечно, поняли жители Екатеринбурга.
Про госпиталь я писать кончаю, "не все коту масленница", настает время Великого поста.
После Пасхи на первой неделе госпиталь посетил начальник эвакуационного пункта, он обходил палаты в сопровождении доктора Донисеевича. В нашей палате он спросил, какие лежат, доктор сказал, что все- тяжелобольные, больше без обеих ног. Генерал спросил, каких полков, доктору пришлось говорить "красные". "Чего же их держишь, выпиши в распоряжение коменданта города". Они ушли, мы стали рассуждать, куда бы это нас. Но на следующий день, на второй, на третий никаких перемен не произошло.
А через неделю этот генерал вновь появился в нашей палате и доктору Донисеевичу было дано строгое указание, чтобы завтра нас в госпитале не было. На следующий день были поданы крестьянские подводы. В палату вошел доктор Донисеевич. Я обратился к нему с просьбой последний раз перевязать ноги, он мне сказал: "А что вы думаете, вас там поместят в лазарет и также, кому нужно, будут делать перевязки". Он меня убедил, да и сам он, нет сомнения, так думал.
Нам принесли все наше обмундирование. Я опять оделся в рваные брюки, в заплатанную шапку и пиджак из мешковины. Санитары выносили нас на носилках и сажали на подводы. У каждой подводы было двое часовых с винтовками, они к нам посторонних не подпускали. И так нас повезли в распоряжение коменданта города. Это был лагерь военнопленных, здесь же были и уголовные преступники. Подводы вошли во двор, нам сказали: "Можно слезать",- никаких санитаров, никакого обслуживающего персонала не было. Как слезать? Ноги еще не излечены, на коленях мне ползти было нельзя. Среди нас оказался один ходячий, он лежал в другой палате, а как красный, выписан вместе с нами. Он ранен был в плечо разрывной пулей. ( Он был под расстрелом, фамилия его Зурудов).
Вот его-то мы и использовали при всякой нужде. Он подходил к подводе, упирался здоровой рукой на полок и по нему я спускался на землю. Так он помог и другим, кому была необходима такая помощь. С этого времени мой способ передвижения стал сидя, отталкиваясь руками. Нам показали вход. Узкая дверь, в которой стояли два часовых с винтовками, сюда мы и направились. Когда мы сюда вошли, вот что из себя представляло это помещение: в окнах решетки, большинство стекол в окнах побиты, пол земляной, двойные нары. На нарах постеленного ничего не было. Мы попросили, чтобы нам лежащие на нижних нарах у двери уступили место, они, конечно, согласились, и мы все устроились внизу у двери. Помещение это было сырое и холодное. Это были склады для муки Пирушинской мельницы. Но народу было так много, так были переполнены нижние и верхние нары, что холодно не казалось, да и время - уже был май месяц. Кормили здесь один раз в день, хлеба полагалось 200 г, хлеб плохой с примесью суррогатов. Все здоровые, кто мог ходить, обедали на втором этаже. Нам, неходячим, приносили на всех в одной деревянной посудине, которая походила на банную шайку. Ложек сначала у нас ни у кого не было, ели, чем попало: банки всякие использовали, лишь бы зачерпнуть баланды. Ели мы быстро, добавки не полагалось. Баланда была жидкая и это все, на весь день. Никакого чая нам тоже не полагалось, да еще хуже дело обстояло с водой. На воду сразу набрасывались пленные и арестованные с котелками, бутылками, банками, у кого чего было, тот тем и черпал. И не столько пьют, сколько льют. А нам, как мы ходить не можем, нам только кто даст. В помещении быстро разводились паразиты: вши, клопы, тараканы. Мертвых сразу не убирали, так как лагерь не обслуживался никаким транспортом. Подводы забирали у крестьян насильно, если кто подъедет за водой, то солдаты из охраны лагеря приказывали ему бочки две сперва отвезти в лагерь, а затем отвезти мертвого тифозного в морг. Бани нам никакой не было, умываться мы не умывались, не подстригались, вшей было полно. Их мы не били. А бросали на пол. Я пробовал разбинтовывать ноги, в бинтах всех уничтожишь, забинтуешь, а через 10 минут их опять столько же. Но к ним мы привыкли, нам казалось, что они нас не кусают. У меня на ногах раны стали сильнее болеть. На ногах, на ранах, открылась сильная экзема. Но на спине мне стало совсем нельзя спать, потому что раны на ногах касались ран, тогда мне Зурудов принес со двора два кирпича, которые я подкладывал под ноги выше колен, с таким расчетом, чтобы раны были на весу и не касались досок.
За всякой нуждой мы обращались к Зурудову, который честно и безоговорочно нам помогал. С разрешения часовых он выносил нас в уборную и приносил обратно. У меня и Абрамова сильно загноились ноги. Мы стали просить, чтобы нас увезли в город на перевязку. Нам сказали, что наш лагерь на этой неделе переводится на Коробейниковы заводы и вот когда нас повезут, попробуют заехать в больницу.
Наступил тот день, когда лагерь должен быть перевезен. Мы с Абрамовым с утра стали напоминать о себе. Но на этот раз нам как-то посчастливилось, первую подводу выделили для нас. Но нам на подводу еще положили тифозного, он был без памяти. Подводчиком был мальчик лет 12, крестьянин, лошадь была их собственной. Отец у него заболел, и ему пришлось нас везти в другой лагерь- Коробейниковы заводы. По пути он с нами должен был заехать в больницу для перевязки, а еще в тифозный барак, где бы мы оставили тифозного больного. Дали нам двоих конвоиров в путь. Наша подвода тронулась в путь первой. По пути мы попросили заехать в две больницы, просили перевязать, в обоих нам отказали. Говорили, что нет медикаментов. Доехали до военных тифозных зданий, здесь было все обнесено оградой. Нужно было проезжать в ворота, наши конвоиры не пошли, а остались у ворот, мы поехали, куда указал нам сторож. Тифозного у нас взяли санитары, а нам необходимо было объехать кругом, наш подводчик не заметил полуоткрытую колонку канализации и попал в нее колесом. Вывезти лошадь никак не могла, помочь, как нарочно, было некому. Абрамов говорит мне: "Сиди, держись крепче, а я слезу ему помогать". У него ноги были ампутированы тоже ниже голени, но колени были здоровы. Он с трудом при помощи подводчика спустился на землю, подполз к лошади, взял кнут, лег на бок и стал кнутом хлыстать лошадь, а мальчик дергал за уздцы. Лошадь напрягла силы, рванула и вывезла полок, предварительно пробежав несколько шагов. Абрамов выпустил вожжи и ему пришлось ползти несколько метров до подводы. С трудом он влез, изрядно перепачкавшись. До службы он был крестьянином. Это было видно. Он умело управился с лошадью, хотя и лежа на боку.
Выехали мы со двора, конвоиры ожидали нас. Приехали мы в лагерь Коробейниковы заводы первыми, конвойные обратились в караульное помещение, караульных постов еще не было, но поскольку мы с Абрамовым хотя и безногие, но прибыли под конвоем, как арестованные, караульный начальник сейчас же назначил пост №1 и выделил часовых.
Нам указали, что мы можем входить в помещение. Опять при помощи подводчика: мы по нему спустились на землю. Абрамов на коленях пополз, а я, отталкиваясь, продвигался вперед. Так мы оказались первыми арестованными Коробейникова завода. В этот день арестованных Пирушинской мельницы не перевели и ночевать нам пришлось вдвоем.
Помещенье было, как и Пирушинская мельница - такие же нары, такие же окна с решетками и побитыми стеклами. Без людей в помещенье было сыро и холодно. В обед и хлеба нам не дали, так как мы уехали рано, а здесь, поскольку не перевезли никого, кроме нас, еды не было. Стало вечереть, надо было думать, где спать. На нижних нарах сквозило из окон, шел холод. Решили спать на верхних нарах. Они были выше окон, там не больно сквозит.
Я стал пробовать с нижних нар достать верхние, и я знал, если пальцами достану, то я без особых трудов буду там. Я был очень цепкий и ловкий и мне это удалось. Действительно, тут было теплее, но Абрамов был больше меня. У него было длинное туловище, длинные руки, но у него три штыковые раны в живот, хотя и поджившие. Но силы истощились. Сколько он ни старался подняться, подтянуться, сколько я ему помогал: за руку тянул, то за ворот рубашки, но ничего не получалось. Он остался лежать на нижних нарах. Ночь была светлая, но прохладная. Он часто меня спрашивал: "Спишь? Тепло?" Я ему отвечал, что сплю. Лишь только стало рассветать, Абрамов нашел небольшую палочку и начал, чтобы согреться, подшибать камушки. Он в полу у стены находил разные дыры, проверял их палкой: нет ли там чего. Все это у него получалось так забавно. Наконец он говорит: "Ну, слезай, теперь уже не холодно". Я сполз к краю, а как же мне слезть. На что мне держать опору? Слезть оказалось невозможно. Абрамов стал смеяться надо мной: "Ну, что, спать было хорошо, теперь сиди, как воробей без крыльев". Да, сидеть пришлось до тех пор, пока прибыли из Пирушинского лагеря. И тогда Зурудов, о котором я упомянул раньше, помог мне слезть. И только тогда мы получили свою порцию хлеба и порцию болтушки.
Мы опять также устроились у двери на нижних нарах, нас кормили, также не хватало воды, ели нас паразиты, а людей здесь было гораздо больше. Каждый день умирали от тифа, от других болезней. Был случай, когда один бегал и кусался, а люди только сторонились, в проходы прижимались, а не то, чтобы поймать и связать его. Люди стали какие-то безвольные, утомленные, голодные... Для них все происходящее вокруг стало безразличным, ведь конца этим испытаниям не было. А мы думаем, если этот умалишенный прыгнет к нам в середину, он искусает нас всех. Однако в лагере был произведен опрос. Нам тоже было приказано выползти во двор, мы выползли и разместились у входа по стенке. Опрашивал офицер, потом нас распустили и мы вернулись на свои места.
Мой товарищ Кукушкин был очень простой и отзывчивый, он как-то рассудил, что ему не нужна телогрейка, и он отдал ее конвоирам, чтобы сменять на булки, причем эти булки он разделил между нами. И себе взял равную долю, такую же, как и у нас.
У меня ноги не заживали, а экзема распространялась все дальше. Я вынужден был просить еще одну перевязку. Лагерь не обслуживался медицинским персоналом, да и медикаментов не было. Но вот двух тифозных собрались везти в тифозный барак, решили и меня взять. В тифозном приняли больных, а конвоир говорит подводчику: "Недалеко отсюда есть небольшая больница, сворачивай сейчас за угол." Да, действительно, была небольшая больница. Мы въехали во двор, вышла санитарка, спросили, можно ли сделать больному перевязку, она ничего не сказала, ушла в помещение. Дверь осталась открытой. Буквально через несколько минут две другие санитарки, одетые в парусиновые штаны и рубахи, подали мне носилки, уложили меня на них и унесли.
Внесли меня в небольшую комнату, где стоял стол, табуретка и у стены скамья. Меня посадили на скамью, а санитарки вышли. Врач принимал парнишку татарина. Просил открыть рот, видимо у него была цинга. Но тот рта не открыл. Тогда врач встал, и тут я увидел, что врачом был доктор Донисеевич. Я писал прежде, что доктор был вспыльчив, и здесь он говорит парнишке: "Раз ты по- русски не понимаешь, я с тобой говорить буду по- лошадиному: тпру, тпру!" Прижал его коленом к стене и разжал ему рот. "Вот и все, милый человек!"- отворил перевязочную и велел смазать ему во рту. В комнате у врача, кроме меня, никого не было, он еще меня не замечал, но вот окинул комнату взглядом и говорит: "А вы что?" Я сам не знаю, почему так сказал: "Я ваш, доктор, вы меня ампутировали". Тогда он говорит: "Это же моряки, которых я направил в распоряжение коменданта". Я сказал: "Да!" Он дал мне карандаш и листочек бумаги и говорит: "Напиши, чтобы еще кто приехал". Я написал, он санитарке сказал, чтобы та передала эту записку конвоиру. "Этот больной остается в больнице",- заявил доктор.
На кого я тогда был похож...Длинные волосы и борода, почти четыре месяца не умывался и все на мне рваное. Меня сразу понесли в ванную, а только потом в палату. Соседом моим по койке оказался старый моряк- черноморец. Большой здоровенный детина. У него были обморожены стопы обеих ног, ампутированы на ногах пальцы, но он мог ходить. Я заметил на голой груди его следы шрамов и ожогов. Я спросил: "Что это?"- он мне сказал, что служил на корабле "Императрица Мария". Корабль взорвали, силой взрыва он был выброшен за борт, но его спасли.
Затем я спросил его, почему в этой маленькой больнице оказался доктор Донисеевич, он сказал, что доктор сейчас является начальником госпиталей и больниц всего города Екатеринбурга и эта больница, в которой мы находимся, организована им, Донисеевичем. Здесь лежали одни красные. "Сначала,- говорит,- не было коек, мы лежали на полу, на соломе, но постепенно все появилось. И вот, как видишь, это все благодаря ему, но об этом здесь мало говорят и как будто не догадываются. И сам он об этом не говорит."
А вот приглядеться к медицинскому персоналу, который здесь работает: две сестры, они работали в санитарном поезде у красных, а потом попали в плен. Фельдшер Михаил Иванович, местный житель города Екатеринбурга - коммунист, Андрюша- брат милосердный, работающий в перевязочной- красный казак, кастеляншей была коммунистка, в городе она была оставлена красными для связи- вот и весь персонал, за исключением санитарок. На следующий день пришла подвода из лагеря. Приехали по моей записке Щенов и Абрамов. Я написал еще записку, но было поздно: лагерь эвакуировали в Тюмень.
Койка Абрамова была через одну койку от меня. Сначала он чувствовал себя хорошо, но через две недели его состояние ухудшилось и он заболел тифом. Его увезли в тифозные бараки. Кастелянша жалела Абрамова, ходила его навещать и всегда сообщала нам о его состоянии здоровья. С тифом он справился легко, но получил осложнение на руку. Она вся вспухла. Кастелянша пошла его навещать, а когда вернулась, сообщила, что Абрамов умер. Она плакала, нам было тоже очень жаль товарища.
Белые отступали, вечерами к нам в палату приходил Андрюха и рассказывал, что творится в городе. Продовольственные склады громят, тащат кому что придется, целыми бочками забирают сельди, рыбу и другие продукты. На вокзалах паника, поезда переполнены. Все из города бегут. Красные недалеко, скоро будут в Екатеринбурге. По нашей улице отступает обоз, несколько дней беспрерывно идут подводы, а людей нет, белая армия разбегается.
Но вот наступает долгожданный день ( сентябрь, число?). Завечерело, у вокзала загорелись склады. Погода тихая, как перед дождем. Мы сидим у открытых окон, на улице- ни души. Все притаилось, смолкло, все в каком-то оцепенении. Наступает ночь. Тишина. Чуть моросит дождь. И вдруг тишину нарушает оглушительный взрыв- упал снаряд недалеко от нас, на площади. Он, видимо, был пущен с таким расчетом, чтобы не было разрушений. Этот снаряд был пущен красными войсками. Следующие снаряды ложились за городом по отступающему неприятелю. А в городе где-то далеко строчат пулеметы и стреляют винтовки. В женском монастыре, который был недалеко, шел крестный ход и было слышно пение хора. Все еще было непонятно, за кем город. Пулеметная стрельба стала реже. И вот до нашего слуха дошли звуки оркестра: он играл вдалеке. Мы стали прислушиваться, и до нас стали все громче и громче долетать звуки родного нам Интернационала. Мы стали обнимать друг друга, поздравлять с победой. А на улице стало рассветать. К нам шли бойцы, угощали нас папиросами, рассказывали нам, как проводилось наступление на Екатеринбург.
А дней через пять нас направили в Казань. От Перми до Сарапула мы шли на санитарном пароходе "Григорович". На "Григоровиче" меня принесли на перевязку. Подошел ко мне врач, спросил, откуда я, где раньше служил, я сказал, что служил в подводном плавании в Петрограде, Кронштадте и Ревеле. Тогда он спросил: "А где помещался в Ревеле?" Я ответил: "На судне "Петр Великий", а работал в порту в аккумуляторной мастерской на сборке аккумуляторов для подводных лодок." Тогда он мне говорит: "А почему же ты не помнишь меня? Я ведь Григорович- старший врач "Петра Великого" ( Примечание: судно, на котором мы находились, видимо, было названо его именем). Я ему сказал, что за время службы на "Петре Великом" я ни разу не болел. Тогда он, видимо, хотел еще уточнить, или просто поговорить и спросил: "А ты помнишь тот случай, когда затонула на практическом погружении подводная лодка?" Я ему сказал: "Это была лодка АГ №13." Он говорит: "Верно!" Я говорю: "Ее командиром был мичман Максимович." "Верно!"- ответил он. Григорович остался очень доволен. Он, наверное, давно не встречал прежних знакомых. Он спросил, есть ли у меня еще кто, я ответил, что есть мой товарищ Щенов, но где его поместили, я не знаю. Тогда Григорович сказал мне, что найдет его и поместит нас в каюту на двоих. Так он и сделал.
Щенов спрашивает меня: "Почему это тебе такие привилегии? Там нас из лагеря взял, здесь тоже особые услуги нам оказывают?" Я ему рассказал, что в Ревеле с Григоровичем мы служили на одном корабле.
Когда мы пришли в Сарапул, нас стали переносить на другой санитарный пароход. Григорович пришел к нам проститься и попросил врача этого парохода также нас устроить. Мы были помещены в двухместную каюту. В Казань мы прибыли благополучно. Там я заболел тифом. Но прежде чем заболеть, я успел написать домой письмо. Я не писал, что без обеих ног, а написал, что ранен, был в плену у белых. Написал, что еду домой, пишу из Казани, где нахожусь в военном госпитале. Это было первое письмо, до этого времени никаких известий обо мне не было. И мне не было ничего известно о своих домашних. Только я успел написать письмо, как в палату вошел врач. Он был старый и глухой. Я пожаловался ему, что нет аппетита и болит голова. Он осмотрел меня, ничего не сказал и ушел. Затем пришли санитары с носилками и унесли меня в тифозный барак. Тифом я болел месяца полтора. И все время был без сознания. Но быстро пошел на поправку. Щенова я больше не видел, он, скорее всего, уехал домой. А меня скоро перевели в хирургическое отделение, а уже оттуда я был определен к отправке в Нижний Новгород ( Горький).
Что стало с моим письмом, которое я отправил домой, получили его или нет, мне было неизвестно. Ответа я не получил.
В Нижнем Новгороде я был недолго. Комиссия признала меня подлежащим к увольнению со службы, как совершенно недееспособного. Следовать пешком не может, нуждается в сопровождающих. Это было 3 октября 1919 года.
Как только меня исключили из списка бойцов Красной армии, где был порядок и дисциплина, и я стал гражданским, то сразу почувствовал, что страна разорена, голодна, в ней нет порядка. За мной пришел сопровождающий с буханкой хлеба. Это нам полагалось на дорогу до Москвы. Он нанял подводу. Подвезли меня до вокзала, куда мы приехали часов в девять вечера. Сопровождающий внес меня в вокзал, посадить меня было некуда. Все было занято, кругом люди. Тогда он посадил меня на пол посередине вокзала, а сам пошел узнавать, когда пойдет поезд на Москву. Поезда ходили не по расписанию. Он пришел и сказал, что ночью ни одного поезда не будет. "Я,- говорит,- тебя оставлю здесь, а сам пойду домой, посплю." Я сказал, что так дело не пойдет, и я не останусь. Тогда он снова ушел узнать что- нибудь. Вернулся через час. Говорит, что там стоит товарный поезд, как будто пойдет на Москву. Он забрал меня на себя и принес к составу. Посадил меня в товарный вагон. Через несколько часов поезд тронулся.
В Павловском Посаде поезд был часа в три дня. Я сказал своему сопровождающему: "Вот я и дома, неси меня в вокзал." Но в это время к вагону подошел железнодорожный слесарь с молоточком, который проверяет колеса, в нем я узнал друга моего отца Сергея Федоровича Филатова. Я стал спрашивать, как живут у нас, все ли здоровы. Он никак не хотел верить, что я без обеих ног. Я тот, что мальчишкой приходил в резной отдел к отцу, где они вместе работали.
Затем он сказал: "А отец твой умер, разве ты не знаешь?" Отец умер от тифа в 1918 году. Я не мог об этом знать, я был в плену. "Жива ли мать?"- спросил я. " Мать тоже умерла",- последовал ответ.
Вот такое мое было возвращение. "А где мои сестры, брат, кто остался дома?" Он ответил, что одна или обе сестры, кажется, у дяди в Москве. Кто дома, он не знает. Поезд дал третий звонок, я остался в вагоне, дома мне делать было нечего. Я поехал в Москву.
В Москву мы приехали, когда было уже темно. Ночевали в караульном помещении, грязном и сыром. Утром направились на Солянку в социальное обеспечение. В соцобеспечении нам указали, в какое окно нужно подать документы. У этого окна была скамеечка. Около самого окна меня и посадил сопровождающий, а сам подал документы в окошечко. Ему сказали, чтобы он подождал. Через некоторое время он спросил, готовы ли документы, ему ответили, что нет. И так повторялось несколько раз. Наконец, я решил сопровождающего отпустить. Я написал на путевке, что он доставил меня в социальное обеспечение города Москвы и претензий к нему не имею.
Мне некуда было спешить. Мне все стало безразлично. Раза два я спросил, как обстоят дела с моими документами, опять грубо мне ответили, что нужно еще подождать. Тогда я решил, что больше спрашивать не буду, подумал, что они сами спохватятся, когда будут закрывать учреждение.
Так оно и получилось. Начинают подметать. Спрашивают, что я здесь сижу. Я ответил, что останусь до завтра. Пошли, доложили заведующему, он спрашивает: "В чем дело? Почему здесь сидите?" Я начал говорить об их порядках, ведь документы у меня взяли с самого утра, что спрашивал несколько раз, но со мной не хотели даже разговаривать. Что теперь будете делать? Я без обеих ног. Здесь вы оставить одного на ночь не можете, на улицу тоже не выбросите. Он задержал одну из сотрудниц и приказал ей отыскать мои документы, отпечатать их на машинке и направить в инвалидный дом на Ульяновской улице. Меня он спросил, кормили меня здесь? Я и понятия не имел, что здесь кормят. Тогда он послал уборщицу на кухню, она принесла мне немного каши. Сторожу было приказано нанять мне извозчика, долго они торговались, но извозчик не уступил и взял дорого. Но, наконец, заведующий уплатил деньги, и извозчик подошел ко мне вместе со сторожем.
Я сказал, что сейчас уже поздно и меня не примут в том учреждении, куда меня направили. Поэтому нам придется действовать настойчиво. Извозчику я сказал, что когда мы приедем к инвалидному дому, я сяду к нему на закорки и слезу с него только в помещении, а иначе и быть не может. Он согласился, подставил мне спину и понес меня в пролетку, усадил и мы поехали. Приехали на Ульяновскую к дому инвалидов. Извозчик так же подставил мне спину. Я влез и говорю: "Сейчас постучим, как нам откроют, ты старайся пролезть в помещение."
Постучали, дверь немного приоткрылась. "Вам чего?" Говорим: "Заведующего!" "Я- заведующая!"- отвечает женщина. Мы сказали, что направлены на социальное обеспечение. Она ответила, что свободных мест нет. Тогда я одной рукой держал дверь, она открылась пошире, а извозчик в это время поднажал вперед, и мы очутились в помещении, где стояли койки. На одну из свободных он меня и посадил, правда, она тоже оказалась занятой.
Вот так я и устроился в доме инвалидов, где меня должны были обучать несложному ремеслу. На следующий день я написал домой письмо, после чего ко мне приехали сестры. Они увидели калеку- брата, который пережил плен, ранения, страшный тиф и был очень плох. Старшая сестра упала в обморок. Они за короткое время похоронили отца и мать, от меня не было никаких известий, а происходило все это в самое голодное время. По -моему письму, оказалось, выезжала старшая сестра Александра в Казань, но я в то время уже был в Нижнем.
Коротко скажу о сапожной мастерской при доме инвалидов на Ульяновской. Там не было ни одного гвоздя, ни шила, ни дратвы, ни вару и не было дров. Работать и учиться было невозможно, но и уходить было нельзя, потому что здесь кормили и необходимо было ждать протезы.
Через недели три или месяц начинаем просить подводу, чтобы съездить в протезную мастерскую. Тогда не было протезных заводов, была только протезная мастерская на Большой Якиманке.
Спросишь, как обстоит дело с моими протезами. Спросят фамилию и скажут, что еще не поступали в работу. Снова уедешь, через месяц приедешь снова, а тебе ответят, что в работу поступали, приезжай через две недели. А когда приедешь, окажется, что их еще и не начинали делать. Вот так работала протезная мастерская. Мастеров было мало, часто болели, ездили за хлебом.
А как мне было необходимо получить протезы, как было нужно поступить на работу, а на какую работу, я сам не знал. Не было у меня никакой гражданской квалификации.
Как же получить скорее протезы? Мне казалось, что другие получали их быстрее. Тогда я пообещал мастеру пшена, он мне поверил. Он думал, я за изготовление протезов его отблагодарю, но мне пришлось его обмануть, хотя мне было делать это очень трудно. Откуда я возьму пшено? У меня у самого дома три сестры и малолетний брат сидят голодные. Но что делать, нужда заставляет обманывать, так было тогда. Полная разруха. Ждать ничего хорошего не приходилось, да и ждать снисхождения от судьбы тоже.
В книге "Повесть о настоящем человеке" Мересьеву принесли протезы в палату, но в наше время, в 1919 году, такого не было. И нам приходилось как-то выкручиваться.
В то время избили инвалиды костылями врача, заведующего по протезированию Николая Николаевича. Но время шло, протезное дело быстро налаживалось, открылся завод около Нескучного сада. Начал работу институт в Теплом переулке и на Ленинградском шоссе.
Я все же получил протезы, хотя это было не честно с моей стороны. Однако в то время у меня не было выхода.
На этом дневник деда обрывается. 26 апреля 1961 года его не стало...Но остались воспоминания- добрые, теплые, светлые.