Часть 3
С хозяйством нам явно не везло. Была у нас единственная курица, которая несла яйца где-попало, но никак не в гнезде, которое ей определила для этих целей бабушка. Наконец, упрямица повела себя вовсе странно: нахохлилась, стала агрессивной, распушила перья, вместо привычного «куд-куда» стала орать каким-то противным голосом. Бабушка, к нашему удивлению, обрадовалась этому, подкармливая птицу, ласково внушала ей: «Милая, ты моя, одумалась наконец, а то уж я решила, хватит тебе грешной на земле маяться, а ты, вишь чего надумала! Ладно, придумаем, как дальше быть с тобой».
Бабушка попросила у соседей яиц, в сенях в ящике сделал из сена гнездо: «Посадим клушку на яйца, пусть выведет цыплят», – объявила нам бабаня. Курица охотно села в гнездо, перестала орать и все дни молчаливо сидела, выходя из своего добровольного заточения лишь чтобы попить и поесть. Остальное время она дремала, закатывая глаза, или начинала ворочаться, передвигая лапами яйца, «чтобы они грелись равномерно» - объяснила мне бабушка.
Однажды, проходя мимо гнезда, я услышала тоненькое попискивание. Улучив момент, когда курица отлучилась, я схватила яйцо и поднесла его к уху. Внутри яйца шла невидимая работа: издавая тоненький звук, цыпленок постукивал клювиком в скорлупу, пытаясь ее пробить. Эту новость мгновенно узнала вся ребятня, и мы уже не отходили от клушки – все ждали, когда появятся птенцы. А бабушка приготовила для них большую коробку, чтобы первое время там их держать и подкармливать легкой и нежной пищей.
Инстинкт рождения так велик, а природа так разумна, что создала все условия для выживания каждого своего чада. Зажатый в крошечном пространстве скорлупы, большеротый птенец уже наделен способностью найти воздушный мешочек в тупой части яйца, вдохнуть из него глоток воздуха и, начав дышать, приступить к нелегкой работе – пробить скорлупу, чтобы выбраться из заточения. Некоторым помогает мать, проделывая дырку в крепкой скорлупе. Маленькое существо бьется, барахтается, высвобождая голову, а затем и все туловище. Мокрого хилого птенца пересаживаем в коробку, куда спущена электролампочка самого слабого накала, достаточного для обогрева новорожденных. И уже через некоторые время их не узнать – нежные, пушистые создания на тонких ножка бегают в поисках пищи, клюют желток или пшенную кашу, пьют из блюдца, запрокидывая голову.
Выведя всех цыплят, клушка получила свое семейство и начала их обучать сложной науке поиска пищи и выживания. Раскрыв крылья, она загоняла выводок в безопасное место при виде кошки или собаки, тревожным квохтаньем призывала отставших птенцов, собирая их под свои крылья, - это была надежная защита. Заботливая мать, курица постоянно копошилась в земле и мусоре, разгребая его в надежде найти личинок, жучков и семена, терпеливо втолковывая своим отпрыскам весь процесс поиска пищи. Она созывала суетливых своих детей, демонстрируя удачную находку, постукивала ее клювом, давая им полакомиться.
Но даже при такой преданной матери цыплятам не везло: то кошка подкараулила и утащила беспечного малыша, то коршун камнем налетел на выводок и унес беззащитную жертву, то любопытные цыплята сами куда-то залезли, где их ожидала безвременная кончина – так один из них утонул в глубокой луже, а другой - запутался и задохнулся в траве. А когда остаток выводка неожиданно выскочил из цветочной клумбы, тут их стайку настигли тяжелые кирзовые сапоги прохожего, и вновь мы не досчитались очередного несчастного…
К осени остался один-одиношенький цыпленок, который рос, бегал по двору за матерью, а та, утратив материнский инстинкт, не обращала на него внимания, и он вынужден был начать самостоятельную жизнь.
Цыпленок оброс перьями, на голове у него появился гребешок, по бокам головы – сережки. Голенастый невзрачный петушок осваивал дворовое пространство, становясь храбрым и самостоятельным драчливым подростком, незрелый возраст которого выдавал не успевший окрепнуть голосок. Каждое утро он наведывался к нам в дом, смешно наклоняя голову, дергая ею в такт каждому сделанному им шагу, и пищал: «Тю-тю-тю, тю-тю-тю». Можно было подумать, что он здоровается с нами, или осведомляется – как идут дела? Так его и прозвали Тю-тю-тю. Он знал свою кличку, бежал на зов, сломя голову, где бы он ни находился и чем бы ни занимался, зная, что зря не позовут и что его ждет угощение.
Тю-тю-тю превращался в щеголя и красавца. Петух был гордостью нашего двора: чуть свет, взлетев на оградку, он, хорошо поставленным голосом, будил жильцов, заодно демонстрируя свое красочное одеяние. Крупный ярко-красный гребень, наподобие венецианской шапочки, был сдвинут набекрень; коричневые, рыжие и черные с зеленым отливом перья спадали на шею; мощные рыжие крылья подчеркивали сильную мускулатуру его ног с острыми загнутыми шпорами; роскошный хвост был всегда победно - пушистым и отливал на солнце бронзой, золотом и всеми цветами радуги.
Петух был грозой всего птичьего двора, обслуживая кур и тети Раи, и тети Зои. В драках с соперниками он был непобедим, отстаивая свое право на куриный гарем.
Он знал множество приемов, ритуалов и методов устрашения противников. Распахнув крылья, яростно разгребая землю, он очерчивал круг вокруг соперника, затем наносил ему удар своей мощной грудью, сбив с ног, высоко подпрыгивал, стараясь вцепиться когтями в спину поверженного врага, расклевывал в кровь его гребень и голову, выдирал перья, нанося глубоки раны, после которых посрамленные растрепанные и окровавленные ухажеры позорно убегали с поля боя.
После драки он издавал победный клич, громко хлопая крыльями, а затем торжественно вышагивал среди покорных несушек, высоко поднимая ноги – шах, да и только. Смотреть на это огненное диво было всегда радостно. Ему сразу же прощались и драчливый нрав, и непомерная гордость.
Однажды, возвратившись домой, я заметила недалеко от порога каплю крови и горстку ярко-рыжих перьев. «Опять Тю-тю-тю с кем-то подрался», - была первая моя мысль, но потом она исчезла… Донесся удививший меня нежный полузабытый запах чего-то необыкновенно вкусного. Ароматы неслись из сеней, где на керосинке стояла большая кастрюля, из нее-то и веяло давно не слыханным благоуханием. Мать заканчивала раскатывать большой тонкий пласт желтоватого теста…
«Подожди немного, – остановила меня мама, - еще ужин не готов!».
Вскоре меня позвали: «Инночка, иди к столу!».
Мама и бабушка были довольны – они устроили нам с сестрой настоящий пир. В тарелке янтарные кружки жира не пропускали пар, тонкая домашняя лапша погрузилась в прозрачный бульон, кое-где в нем плавала морковь и иголочки укропа, аппетитно выглядывал кусок белого мяса.
- А это что? – поинтересовалась я.
- Как «что»? Мясо! Видишь, какая удобная косточка - берись за нее – и ешь, - пояснила мать.
Я поднесла кусок мяса ко рту. Но вдруг что-то неясное мелькнуло в сознании… Мелкие штрихи стали складываться в осознаваемую догадку, которая ширилась, облекаясь в усиливающееся подозрение, которому не хотелось верить.
- Какое мясо? – замерев, продолжала я допытываться , уже обреченно зная ответ.
- Куриное, вкусное . Ешь, да беги играть.
Мать и бабушка ликовали, но, увидев, как я сижу, опустив плечи, несчастная до бесчувствия, с нескрываемым ужасом от непоправимости происшедшего, они смутились, утратив радостное настроение.
- Говорила я тебе, - буркнула бабушка маме.
Они перестали тоже есть. Наконец, мать прервала молчание и произнесла виновато: «Ну, да! Это Тю-тю-тю».
Можно было и не говорить этого, я и так обо всем догадалась. Но не могла смириться с происшедшим и понять, как мама и бабушка, такие добрые и любимые мною люди, могли совершить невероятное, по моим представлениям, предательство. Ведь они растили Тю-тю-тю; вот он бегал по двору, доверчиво приходил в дом, ему разрешали взлетать на сундук и стол… Общий любимец и баловень, умница и гордец, он был почти членом семьи, а теперь его сварили, чтобы съесть… Как они могли?
Безутешно рыдая и причитая, обвиняя маму и бабушку в бессердечии, я не могла их простить и, выкрикнув: «Не люблю, не люблю вас», убежала из-за стола.
Это событие было для меня большим испытанием, одной из ступенек на пути взросления: через утрату полюбившегося мне существа.