И все-таки я к нему пошел.
Я, правда, побывал у него уже прежде..., в прошлом году.
В прошлом году я впервые побывал у психиатра.
Тогда, в прошлом году, я не совсем сам побывал, я возил к нему знакомого. И я даже немножко, что называется, поприсутствовал - послушал специальные (профессиональные) вопросы психиатра, в которых сразу увидел явные ловушки, и, когда он понял, что я его понял, он попросил меня выйти и подождать за дверью. И весь этот год, в каком-то смысле, то есть в одном из смыслов этого года (о, их так было много!), я провел как бы за той дверью, весь год я как бы прислушивался из-за нее за шумом происходящего, и весь год, вспоминая его ловкие вопросы и ставя себя на место пациента, то есть моего знакомого, во мне крепло и росло нестерпимое желание побывать у него снова, только уже самому. У меня, человека многостороннего и с одной из своих сторон ехидного, целый год зрела ехидка, целый года я думал, как его надуть. Да и жена в последнее время, чуть что, сразу «тебе надо к психиатру»!
И вот вчера, придя в мастерскую и увидев засохшие свои кисти, я подержал их сначала в руках - такие околевшие, как остывшие, как умершие, потом кинул в мусорное ведро, вынул из кармана телефон, позвонил в поликлинику, записался на прием и вчера же побывал у психиатра.
Я не стал приезжать заранее, как к поезду на вокзал, а приехал к точно назначенному мне времени. Кабинет психиатра на первом этаже. В коридоре на скамьях у его двери кой-какой народец. Ощущение сжатой тишины. Поинтересовался, то есть спросил у всех, спросил вообще, не обращаясь к кому-то конкретно, у коридорной тишины спросил, кто следующий к доктору и на какое время он записан. «Нам на 14-ть», - тихо отозвалась какая-то женщина. В интонации ее голоса вековая смиренность. Рядом с ней почти взрослый мужчина, видимо, сын, - сидел, уставившись в смартфон, быстро нажимал беззвучные клавиши. Я сказал, что мне на 13.30. Ни женщина, ни ее «сын», ни кто-то другой ничего на это не ответили. Я присел на край скамьи и попытался сосредоточиться. Когда мене это более-менее удалось, стал искоса посматривать на ожидающих. Кое-кто из них явно пришел с кем-то, то есть в сопровождении, как и мой знакомый в прошлом году, и все они явно отличались от меня, они не были похожими на меня, а я на них, и в тайне я ощущал приятное превосходство. У некоторых лица сосредоточено-беспокойные, у других (скорее всего сопровождающих, как у той женщины, что ответила) устало-потухшие. Конечно, лучше бы мне пойти к доктору последним, а то как-то не совсем, когда тебя ждут «нервные». Стал рассматривать «нервных», стал пытаться угадать их состояния и думать, как мне, представ пред доктором, выглядеть таким же, то есть скрытно или явно нервным. Как раз в это время отворилась дверь, вышел до странности бодрый мужской человек и насмешливо, как мне показалось, посмотрел на меня, а через его плечи перекатилось «следующий...!».
По непонятной привычке, входя, я сказал «можно?» и стал аккуратно закрывать за собою дверь. Я еще не отпустил ручку двери, как от моей макушки и до правой пятки ручейком побежали мурашки - когда-то я уже закрывал эту же самую дверь, но не в прошлом году, а когда-то давно-давно, тыщу или более лет назад, и закрывал точно также аккуратно и тщательно. Я даже замер. Со мною точно когда-то это уже происходило! Я обернулся. Все тот же прошлогодний психиатр кивнул на стул и сказал:
- Присаживайтесь.
Я сел на стул и, чтоб сразу показаться нервным, включил домашнюю заготовку, - не вставая со стула, сначала придвинулся вместе с ним к столу психиатра, на секунду замер, затем снова отодвинулся, снова замер, потом передвинулся правее и снова к столу и замер окончательно. Стул, естественно, бороздил ножками по половицам (хотя, может, там и линолеум, теперь уже не помню) и издавал противные звуки. Опытный и терпеливый он (так буду его называть) вместо того чтобы сказать «успокойтесь», или даже рявкнуть «сидеть - не двигаться!», посмотрел на меня без особого участия и совершено буднично, на старомодный манер, сказал:
- Ну-с, голубчик, я к вашим услугам!
И тут я сразу в лоб вопрос:
- Доктор, как вы думаете, почему Россия не буддийская страна, ведь мы больше лирики, чем механики?
Я не знаю, почему я спросил именно об этом, это не входило в домашнюю заготовку, потому произнесено было, будто и не мною, как в том сне, в котором ты гладко излагаешь неведомые тебе мысли, которыми никогда не думал прежде, и при этом уже в самом сне наверняка знаешь, что это сон. У меня не было точного плана моей «хитрости» против доктора, я собирался плясать от его печки, то есть от его вопросов, а для затравки хотел начать о своей жизни, что она безвозвратно не туда и безвозвратно не про то…, но вырвалось почему-то про буддизм, может быть потому, что недавно у кого-то, не помню у кого, читал вскользь именно об этом.
«О-о!» - (прочел я в его глазах), и он бегло, но в то же время внимательно, осмотрел меня всего (я специально приоделся чисто и выглажено, даже кроссовки оттер ластиком) и, кажется, вспомнив меня, возможно, подумал: «значит, теперь и сам...?!, - занимательный, должно быть, экземпляр»!», или в своем отрегулированном сознании решил обо мне, как о прекраснейшем раздолье для своего специального творчества, а, может, ничего такого он не подумал и ничего про меня не решил, потому как просто и чуть насмешливо спросил:
- Значит, вы лирик?
- Нет, я трагик! - язвительно перебил я, чтоб сохранить видимость нервности.
- Ага-ага, - мило улыбнулся он, - сейчас попробую угадать…, вы случайно ли не из местного драм-кружка(?!), - «проведи-и-ите, проведи-и-ите меня к нему, я хочу ви-и-идеть этттого челлловека»! - вдруг продекламировал с иронией, подражая Высоцкому.
- Доктор, не сходите с ума! - сказал я с укоризной.
- Интересно, интересно, - распялился улыбкой еще милее, - значит, я «с ума», а вы ко мне «сумасшедшему» пришли!
Я как бы нервно и как бы враждебно дернулся на стуле.
- Ну-ну, голубчик, я пошутил, простите…, кто знает, может вы настоящий драматург, а я тут комедию...
- Драматург, драматург, - не дав ему договорить, почему-то с жаром вдруг согласился я (по-прежнему как бы нервно), - только тот драматург, пьесы которого не ставят! Сечете?!
- Ага-ага (снова он это «ага-ага»)…, секу-секу, конечно!
Он сделал вид, что задумался, но уже спустя секунду посмотрел на меня с нескрываемым лукавством и продолжил:
- Вы пишите хорошие пьесы и их никто не ставит, но вы свободны, вы свободны в своем творчестве, но при этом, извиняюсь, вам нечего жрать, да?!
- Да, да.., - снова я, но уже конкретно нервно, - только ничего я не пишу и никогда не писал, но в душе я все равно драматург, которого не ставят!
- Как так! - почти искренне изумился он.
- Да так вот! Вы, надеюсь, можете догадаться, что испытывает в душе отправленный на пенсию космонавт, которого всю жизнь «готовили», готовили, готовили да так никуда - за пределы гравитации - и не запустили…, так и я ношу в себе ту горькую ношу, которую носит в себе драматург, пьесы которого не ставят.
- Хм, любопытно! - раздвинул рыже-волосатыми руками какие-то перед собой бумажки на столе.
- Вот вам и «хм», а мне иногда кажется, что если бы их, драматурга и космонавта, изначально поменять местами, то драматурга бы запустили, и он наматывал бы там, хохоча, радостные круги по орбите, а космонавта бы ставили, причем с первого раза, и он тоже получал бы нехилые, хоть и театральные деньги!
- Ага-ага…, - протянул он, по-прежнему улыбаясь, - интересно, на самом деле интересно, особенно насчет денег, мне и самому часто думается об их несправедливом распределении, у нашего дантиста, например, они не иссякнут никогда, будут всегда, хоть потоп случись…!
- Я не об этом, - снова я конкретно нервно, - я о том, что если бы и нас с вами изначально поменять местами, то я бы сейчас сидел на вашем месте, но с доходами упомянутого вами дантиста, а вы на моем и драматургом, только реальным драматургом и с доходами которого ставят! Не хотите поменяться, ну так для эксперимента, сыграть как бы, вы же психиатр, вам должно быть интересно!
Это тоже вырвалось у меня случайно, я даже оробел - куда меня занесет дальше!
- А что, давайте, - неожиданно и вдруг согласился он и одноразово хлопнул в ладоши, - давайте, попробуем!
Я посмотрел на него с недоверием, смешанным с испугом.
- Не робейте, давайте, давайте, очень интересно, ради эксперимента, я всегда за творчество во всех его проявлениях, давайте попробуем! - сказал он, вставая.
Я тоже встал. Перешли - поменялись. Его кресло оказалось куда удобнее казенного изделия для всех. Я почти утонул в нем. Откинувшись всей спиной и усевшись вальяжно, я вдруг почувствовал в себе прилив неведомых дотоле сил, почувствовал и проницательно уставился на него. Он на стуле, напротив меня, сидел в своем белом халате, странно-загадочно улыбался и робко, как бы робко поеживался (хитрил, в общем). Для правдоподобности запустим еще и муху в текст, пусть тихо бьется по стеклу, за окном ведь май. Так и напишем (как тыщу раз писали другие до...) - в возникшей паузе было слышно, как об стекло бьется муха.
- Ну-с, - прерывая паузу, теперь сказал я, - значит, вы пишите и пишите прекрасные пьесы и их ставят и ставят?
- Ага-ага! - ответил он все с той же загадочной и дурацкой улыбкой.
- Это свое «ага-ага» оставьте, драматурги так не говорят, так говорят лишь их персонажи. Но если же вы считаете себя персонажем чужой пьесы, в чем я глубоко сомневаюсь, то можете и дальше так говорить!
Он неуверенно помялся на стуле, перестал улыбаться.
- Итак, - сказал я, - я уточняю…., вы пишите и пишите хорошие пьесы, их ставят и ставят, и у вас, казалось бы, все хорошо, но вы однако же пришли ко мне, и, замечу, почему-то в белом халате?!
Он посмотрел на меня как бы виновато и даже растерянно, и снова заулыбался, но уже беспомощно, потом потер ладонями виски и сказал:
- Это трудно, доктор…, трудно объяснить…
- Ничего, ничего, голубчик (наверное, впервые в жизни я употребил такое обращение), вы попробуйте!
Он взялся за стул ниже своих бедер обеими руками, передвинулся вместе с ним чуть вправо, замер, потом чуть вперед, снова замер, потом чуть левее и замер окончательно. Все это время ножки стула противно бороздили по полу и издавали противные звуки. Я еле сдержался…
- Понимаете, - сдавленно сказал он еще с той пресной улыбкой, но уже и с печалью в глазах, - вроде бы все есть, буквально почти все, но нет свободы.
- Поня-я-ятненько, - мстя ему за стул, хладнокровно протянул я, - вы пишите и пишете, вас ставят и ставят, а вам меж тем хочется бежать, хочется удрать от всех подальше, удрать в какую-нибудь глухую деревеньку, или вообще сменить профессию, в космонавты уйти, например, но слишком поздно, да?!
- Да. - ответил он уже с одной печалью в глазах.
- Ага-ага, - ехидно подражая ему, сказал я, - а вы не пробовали писать в стол?
- Не смогу.
- Почему?
- Я деньги привык получать.
- То есть вы хотите сказать, что вы зависимы от этой приятной во всех отношениях привычки, она вас как бы поработила своей приятностью, она лишила вас внутренней свободы, которой вы страсть как жаждете, вы хотите как Калигула ради нее и жеребца в постель уложить и отца друга убить, и, чтоб при этом и на вискарике не экономить…, или, например, слыша, как зрители в финале аплодируют вашему творению, понимаете, что в другой раз те же самые зрители точно так же будут аплодировать чужому, не вашему, творению, и вы уже страстно желаете, чтоб все они как-то вдруг и в одночасье траванулись, в театральном буфете, например, и страдали потом неделю-другую животами!
- Доктор, - почти перебил он, - как вы меня верно угадываете!
- Хе-хе, милый мой, - хехекнул я, - не был бы я угадывающим доктором, сидел бы сейчас на вашем месте, притом драматургом, и драматургом, пьесы которого не ставят, да еще и в белом халате! Поди и по улице ко мне так шли?!
В его глазах отразилась пристыженность, будто его поймали за нехорошим...
- Доктор, - сказал он, - что мне делать, что мне делать, доктор, я раздваиваюсь, я трещу…, поймите меня правильно, ведь и свободы хочется и, чтоб имя мое на слуху хочется, а я ведь ни Калигула, у которого оно на слуху с рождения, я в сравнении раб, и если я в стол, то какое же тогда имя! А ведь так приятно видеть его на афише, так хочется незаметно сделать с ним селфи и кому-нибудь отправить, зачем, не знаю…, ну так просто, пусть.
- Ну, насчет «зачем», я, положим, могу вам объяснить, в психиатрии много этому объяснений, но лично я определяю это как «синдром песочницы».
- Я читал только о «синдроме Петрушки». - вставил он.
- Э-э-э, это не то, это вы Рубину читали, а я вам о другом, о «синдроме песочницы» в психиатрии от меня, если хотите. Попытаюсь объяснить. Вы, ваши друзья и ваши знакомые, все вы в каком-то смысле по-прежнему находитесь в песочнице. Вы, конечно, уже не спорите за игрушки, вы теперь ими, так сказать, меряетесь. Ну, понимаете, - машины, квартиры, прочая недвижимость, положение, признание, в конце концов…, и так далее. И ваше желание отправить именно то селфи, о котором вы говорите, есть не просто желание отправить его кому-нибудь, хотя в буквальном смысле вы именно кому-нибудь его и отправите, а есть желание отправить его как бы в ту самую песочницу, обозначив таким образом вашу статусную метку на общей вертикали, как, например, ставят метки на линейке, на которой в Питере наводнения отмечают (что это я про Питер, сроду не видел там никакой линейки, и есть ли она вообще, просто люблю этот город на болотах вдоль Невы, издалека так люблю, из сухого далека).
- Доктор, как образно, как образно, - сверкнул выступившей и чувственной слезой, - и все именно так, именно так как вы сказали, вы просто меня распинаете!
- Успокойтесь, успокойтесь, голубчик (кажется, второй раз в жизни употребил…), главное, чтоб я вас не раздевал, а то ведь, знаете, у нас тут комнатка с холодной ванной имеется...!
Он машинально обернулся, поежился (реально поежится) и продолжил:
- Доктор, скажите, а можно так устроить, чтоб и в стол писать и, чтоб знали меня все и, чтоб деньги еще за это…, или еще лучше вообще ничего не писать, но говорить, что пишу, пусть думают, что пишу, пусть завидуют, и деньги за это…, а?!
- Нет, дорогой, так не бывает, всегда либо за деньги и знают все, либо в стол и нахрен никому не нужен! Простите за невольную грубость.
Минуту он сокрушенно молчал, минуту муха попымкивала по стеклу, минуту я чувствовал гнетущее ожидание «нервных» за дверью.
- Да-да, не получится…, - проговорил он, как бы очнувшись, - и деньги привык… Знаете, часто, заканчивая очередную свою вещь, я уже не помню с чего ее начинал. Так же и с чужими книжками, которые пишут оснащенные безупречной техничностью писатели, - читаешь, читаешь и кайфуешь от каждой их страницы, от каждого их предложения, но, когда книжку дочитаешь, кроме своего кайфа от чтения ничего припомнить не можешь, не можешь вспомнить о чем было чтиво вообще. И с выставками художников так же, и неважно реалистов или абстракционистов, - видишь сотню картин автора в ряд и все они какие-то одинаковые, как если бы салат «оливье» перемешать миксером, тоже потом отдельно ничего вспомнить не можешь.
Снова пауза, снова муха по стеклу, снова гнетущее ожидание за дверью.
- А еще знаете, доктор, - продолжил он, - мне иногда хочется взять и сменить себе имя, как, например, японские поэты и художники когда-то, сменить и уехать отсюда, и начать писать по-другому, совсем не так, как прежде, и наконец-то написать настоящую, честную, грандиозную - на века - вещь! А для маскировки можно даже себя прежнего вслух критиковать, как бы уже от другого автора.
- Все это интересно, очень интересно, - сказал я, - но видите ли, мне думается, что, сменив имя, сменив город или удрав в деревню и даже отпустив старообрядческую бороду, вряд ли человек сможет уйти от самого себя! Куда бы он не перемещался, он все равно остается самим собою и в своей оболочке. Ну, посудите трезво, разве сможете вы, пусть и с новым именем и на новом месте, отделаться от всех ваших приемчиков и прочих наработок, от всех этих облаков, похожих на рояль! И потом, если даже и допустить, что напишите вы, например, два раза по-другому, два раза честно, два раза напишите и два раза не получите за это деньги, то в третий уже раз напишете как надо, то есть как прежде и за деньги, и уже под своим прежним именем.
- Да, доктор, скверно…, очень скверно…, замкнутый круг какой-то... Доктор, - вдруг с порывом, - а давайте с вами дружить, давайте бросим все к чертовой бабушке, я пьесы свои, вы долбанную психиатрию, накупим всяких там игрушек, всяких там машинок, и вернемся в ту - настоящую песочницу!
- Прекрасная мысль! - как бы согласился я и даже с удовольствием прихлопнул ладонями по столу, отчего на нем зашевелились бумажки.
- Простите, доктор, - сказал он, вдруг понурившись, - про песочницу это я так, вырвалось…, считайте, что пошутил…, понимаю, глупо в моем положении…
- Можете не сомневаться, я отлично вас понимаю, как понимаю и то, что у вас есть прекрасное чувство юмора!
Он посмотрел на мня враждебно. Потом опустил голову и стал слегка, взад-перед, раскачиваться на стуле.
- Не волнуйтесь вы так, - сказал я почти интимно, - если я вас невольно обидел, то покорнейше прошу прощения, и, поверьте, я рад быть вам другом и сегодня для вас я именно таковым и являюсь, чему на самом деле искренне рад, но я вижу, что вас еще что-то гнетет, не скрывайте, не стесняйтесь, выкладывайте искреннему вашему другу!
Снова пауза…, снова муха…, снова гнетущее…
- Знаете, я то ли у кого-то читал, то ли от кого-то слышал…, - остановив покачивание, но по-прежнему глядя в пол, заговорил он, - Россия вполне могла быть и буддийской страной, но в силу первоначальной своей географии стала христианской.
От моей макушки и до правой пятки ручейком побежали мурашки, - это, или что-то подобное, я уже когда-то слышал, когда-то давно-давно, тыщу или более лет назад, и слышал, сидя именно в этом кресле, со мною явно когда-то это уже происходило, я даже замер…
- Ведь мы задумчивые, - продолжал он, - мы, если по-большому, все сплошь Обломовы и Рудины, нам нирвана вовсе не чужда, да и народу нашему не Истина нужна бы, а просветление! Это меня в последнее время очень занимает, очень беспокоит. А ведь христианства, доктор, могло бы и не быть! Не быть вообще. Представьте, если бы той истории на Кресте не случилось! Его последователи, постепенно разросшиеся до несметного числа, скорее всего, назначили бы Его себе царем, еще одним царем иудейским, и тогда неизвестно в кого бы Он превратился, получив власть и дожив до старости, - в мудрого правителя или деспота-тирана! А ведь без Его искупительной жертвы на Кресте, той Великой смерти на миру и для Мира, христианство не могло бы сравниться и самой захудалой философской системой. Я не знаю, доктор, мои ли это мысли, или все это я у кого-то вычитал?! Все в моей голове запуталось и перепуталось, но, тем не менее, мне кажется, что когда человечество созревает для чего-то нового, то в итоге это новое непременно для него и является, и ни раньше и ни позже. Например, как у того или иного народа, в тот или иной период его напряженного ожидания, появляется вождь, и начинаются тогда великие в народе перемены, которые ведут его либо к великому будущему, либо к великой погибели, да это и неважно к чему, главное, что вождь появляется не сам по себе, а по «запросу» ожидания…, как и нынешний коллайдер... - адронный наш долбанный, тоже по «запросу»…! И Исайя…, когда еще предупреждал…!!!
- То есть, следуя логике ваших рассуждений, - сказал я, - вы верите в предуготованность и закономерную неизбежность события?!
- Скорее да, чем нет.
- Тогда скажите…, вот вы говорите, что христианства могло бы и не быть, но можете ли вы себе представить мир без христианства вообще и Святой Руси, как явления в нем, в частности?! И еще, коль уж все не случайно, в чем мы с вами только что согласились, не приходила ли вам в голову мысль, что даже в природе в этом смысле тоже есть, хоть и странная на первый взгляд, но тоже неслучайная закономерность, - ее разные ландшафты как бы заранее предуготовлены не только для разных народов, но и для разных их религий?! Ну, например, кудрявому тропическому пейзажу - кудрявый буддийский храм, а северному нашему - скромный православный (я тоже не знаю, мои ли это мысли, или тоже у кого-то вычитал, или вообще все это сон)!
- Какая мысль, доктор, почему я сам до этого не додумался!!! - почти вскрикнул он. - Это так ясно и просто! Я над этим теперь и сам буду думать, долго и много буду думать!
Вдруг резко замолчал (как осекся), на лице отразилось прежнее смятение.
- Доктор, - снова заговорил, - я одного только боюсь…, вдруг Наблюдатель, в то время как они разгонят там, в своем коллайдере, свои частицы до самой предельной скорости, на миг отвлечется, что тогда?! Вдруг сотворенное ими перестанет нуждаться не то что в них самих, но даже в самом Наблюдателе, или еще хуже в самом себе!!! Акт закончен - творение в себе больше не нуждается!!!
Последнее он прокричал.
- Да, действительно, - начал я как бы задумчиво, - не так страшен чёрт, как его скорость! Но вот что, дружок, - перешел я на ласковый тон, - раз уж я вам сегодня друг, то как друг я и скажу, вы очень плохо выглядите, вы устали как путник, не знающий конца дороги, и сейчас вам лучше бы вообще ни о чем таком не думать. Вам лучше сейчас пойти домой и отдохнуть. Водки, например, выпить, - садануть, так сказать, от души по самое забрало, чтоб до самой изнанки в унитаз потом себя вывернуть, и в постельку, непременно в постельку, - отваляться денек-другой. А у меня как раз для этого рецептик приготовлен, я бы даже сказал - предуготовлен (я порылся в писанных им бумажках, лежащих на его же столе, взял наугад одну, на ней в столбик было написано: яйца - 20, маргарин - 2, мука - 2, дрожжи - 2 п., майонез, селедка… (видимо, дома у него что-то затевалось), не дочитав, протянул), вот возьмите, это поможет вам соверше-е-енно успокоиться.
- Спасибо, доктор, спасибо, добрейший вы в мире человек, - сказал он с чувством, беря из моих рук, как драгоценную реликвию, свою же бумажку и одновременно вставая со стула, - я действительно устал…, я, ... я больше не буду, только в стол теперь…, всегда только в стол…, во имя искусства в стол…, и пойду я…, устал…, извините, напрасно побеспокоил…
- А халатик, - вставил я как бы между прочим, - на вашем месте я бы все-таки снял и оставил здесь!
- Да-да, конечно..., - дернулся он и торопливо снял с себя халат, скомкано бросил на стул (тот съехал с него на пол) и повернулся к двери, - во имя святаго искусства в стол…, коллайдер чёртов…, дождались!
Я с сочувствием посмотрел в его спину, теперь точно похожую на утомленно-паломническую, дождался, когда он прикроет за собой дверь, быстро подошел к ней, тихо, чтоб никто не слышал снаружи, закрыл ее на внутренний замок, отошел к окну, открыл его левую створку, взобрался на подоконник, громко в сторону двери крикнул - «следующий!»... и выпрыгнул ...........
май 2017