Доктор Селезнев

Война прошлась по каждой семье -  за редким исключением, всем было плохо: у кого погибли родные или близкие, кто мыкал горе в тылу. Это сейчас различают: участник войны, труженик тыла, им предусмотрены льготы. А мы были детьми войны, нам жилось несладко – без еды, без одежды, тепла и лекарств. Считалось, если в доме нет кальцекса, стрептоцида или сульфадимизина, то больного не спасти. Бабушка запасалась всякими лекарствами, если ей удавалось их достать. В горке лежали пакетики с выцветшими надписями, одна из полок была отведена под жидкие снадобья, к каждой бутылочке был прикреплен ярлычок – рецепт. Но ярлычки иногда отрывались, и бабушка терялась в догадках, что это за лекарство? И лечила нас своими средствами, но в особо тяжелых случаях обращалась к врачу. Трехлетний двоюродный братик Вадик,  закутанный в какую-то шаль и поддевку, почти каждое утро, преодолевая метров 30, пробирался по сугробам от своей землянки до нашей и стучал озябшими ручкой в заиндевелое окошко. Бабушка выскакивала на мороз, подхватывала его в охапку и несла в дом, ругая на чем свет стоит сноху. Уж из сеней было слышно: «Ах, ты, сука сенгилевская, чтоб пусто тебе было! Мальчишку в такой мороз отправила одного, проводить не могла?» - вопрошала она, раздевая ребенка.
Вадик был наш любимчик, и я не ревновала бабушку к нему, когда она вынимала из передника и отдавала малышу какой-нибудь сухарик, кусочек сахара, или доставала из заветного сундука банку меда, отложенного для «особого случая», и выделяла ему ложку засахаренного  лакомства.
Вадик был «молчун», то есть он все понимал, но предпочитал не говорить, а изъясняться по-своему. Показывая на понравившийся ему предмет или игрушку, он произносил вопросительно: «У?», т.е. «можно взять?» Получив желаемое, он наклонял головку набок и улыбаясь, напевно тянул: «А-а-а!», что означало: «Хорошо».
Однажды Вадик не пришел. Вернувшись от снохи, расстроенная бабушка сказал маме: «Пойду приглашать врача – Вадик плохой». Я не поняла, что это значит – "плохой",  но увидев брата – бледненького, с закатившимися глазами, детским чутьем осознала опасность, грозившую ему.
Врач – хороший знакомый бабушки с довоенных времен, - Николай Александрович Селезнев – был уникальный практикующий десятки лет терапевт. Он знал каждого из нас от самого рождения, лечил наши коклюши, свинки, ангины, расстройства желудка и т.д… Теперь бы о таком специалисте сказали – семейный врач. Десятки лет спустя мне попалась статья о нем в казахстанском журнале, в которой писали, что он после окончания Юрьевского (Дерптского) университета около 40 лет проработал  в Уральске, боролся вместе с коллегами со страшными эпидемиями, вспыхивающими в крае, был видным общественным деятелем и организатором здравоохранения области, став основателем областного противотуберкулезного диспансера, который возглавлял долгие годы.
По уровню знаний, безошибочной диагностике его считали одним из лучших врачей города. Изредка бабушка навещала доктора, иногда мне выпадала честь сопровождать ее. «Ну, что, коза, собирайся – пойдем к Селезневым», - объявляла она. Сборы были недолгими: «Нищему собраться – только подпоясаться», - шутила бабаня. Навьючив на себя все теплые вещи, мы отправлялись в путь. Поверх рваненького пальтишка она набрасывала на меня огромную суконную клетчатую шаль, еще из своего приданого. Сама она ради такого случая доставала из сундука старую бархатную шубу на лисьем меху, засыпанную крупными пластинками нафталина – от моли. Порывистый ветер толкал нас в спину, заставляя убыстрять шаг, меняя направление, обжигал лицо, швыряя в глаза колючие острые пригоршни снега, прихватывая   морозцем щеки и нос.
«Наконец-то, добрались», - радовалась бабушка. Квартира у доктора была просторная, в кирпичном одноэтажном доме недалеко от городского рынка. В зале стояло пианино с бронзовыми канделябрами, стол, накрытый белоснежной скатертью, над столом – хрустальная люстра, на комоде и трюмо – статуэтки, на створках шкафа – зеркала. «Люсенька, сыграй что-нибудь, - мягко попросил дочь Николай Александрович, - Надежде Андреевне и девочке (это – мне) будет интересно». Конечно, мне было интересно, и все в доме доктора казалось сказочным – картины на стенах, ажурные подставки для цветов, вазы, как и сама  Люся – пухленькая с ясными глазами, доброй улыбкой и золотистыми завитками волос надо лбом. Она открыла крышку пианино, внимательно  посмотрела на меня, как бы спрашивая, что играть? Видимо, поняв, что спрашивать бесполезно, положила руки на клавиши. Я была поражена, что такая маленькая девочка умеет играть на пианино, мне и в голову не приходило, что я буду сидеть вот так рядом с волшебницей, извлекающей своими легкими пальчиками звуки невиданной красоты. Я любовалась Люсей, восторгалась ее игрой, манерой улыбаться – приветливо и доброжелательно. Мне тоже хотелось научиться играть на пианино. К сожалению, мечта не могла осуществиться – инструмента ни у нас, ни у родственников не было. Да и платить за учебу нечем.
В доме доктора хлопотала  пожилая женщина – сухонькая, немногословная, незаметная – бабушка Люси. Угощая нас печеньем, сахаром и мелкими разноцветными леденцами – монпансье, как их тогда называли, наливая чай в красивые чашки, она спросила: «Вам с молоком?» Мы привыкли, что бабушка настаивала вместо чая сушеную морковь, а сахар заменяла пареная свекла, поэтому, бывая в гостях, я стремилась использовать это положение с максимальной пользой для себя и ни от чего не отказывалась: лакомства таяли во рту, чай от молока приобрел кремовый цвет и издавал приятный аромат…
Бабушка, хоть и была великой чаевницей,  лишь прикасалась к напитку, делая маленькие глотки, а затем и вовсе отказалась от угощения, аккуратно положив  блестящую ложечку поверх чашки. Это было мне сигналом: «Пора и честь знать»… С сожалением я отодвинула чашку.
Эта семья была окутана некой тайной. На многие вопросы, которые я задавала, бабушка дала ответ лишь после смерти доктора. Люся рано осталась сиротой. Овдовев, беззаветно любивший жену, Селезнев оставил в своем доме тещу – она служила напоминанием о счастливых годах его семейной жизни, опекала внучку и вела несложное хозяйство доктора. Но оказалось, что помимо этого, она зорко следила за тем, чтобы их внутренний мир не был нарушен вторжением другой женщины. Наконец, такая женщина появилась, но в силу обстоятельств судьба забросила ее в другой город. Чувства доктора вспыхнули, впереди забрезжил свет новой любви, дав ему надежду обрести счастье. Теща почувствовала угрозу своему благополучию и безмятежной жизни любимой внучки. Хрупкое  чувство и планы совместной жизни нежных влюбленных она методично и неумолимо разрушала ежедневно и ежечасно: она настраивала Люсю против будущей «мамы»; по всей квартире развесила портреты дочери и расставила на видных местах семейные фотографии в изящных рамочках. Отовсюду на Селезнева глядели глаза покойной, не давая ему забыться. Свои свежие продуманные серьезные чувства и переживания он изливал в пространных  письмах к новой возлюбленной, но ответа ни на одно из них он не получил… Иначе и быть не могло: все послания далекой женщины перехватывала бдительная теща Селезнева, и даже не распечатав, прятала в заветный сундучок. Поток корреспонденции постепенно иссяк…
Пожелтевшие конверты, хранившие еле уловимый аромат духов, аккуратно перевязанные ленточкой, были найдены лишь после смерти старухи. Потрясенный  ее вероломством, доктор, перечитывая строки с признанием в любви, дошедшим до него через десятки лет, наверное, оплакивал загубленные несбывшиеся мечты… Всю его жизнь отныне заполнили Люся и работа.
Одетый по типичной «докторской» моде - пальто с каракулевым воротником, каракулевая шапочка пирожком, костюм-тройка, галстук-бабочка, пенсне, часы на цепочке, ботинки или валенки с калошами – в зависимости от сезона, он в любую погоду спешил к больным. Надев пенсне, он открыл кожаный баульчик, достал светлую деревянную трубочку и начал осмотр Вадика: прослушал его этой трубочкой, согрев руки подмышками, осторожно простучал спину, помял живот, заглянул через зеркальце в горло… Задав несколько вопросов матери больного, написал рецепт, а бабушке, отозвав в сторону, сказал: «Мальчику срочно нужны лекарства и щадящая, идеальная диета – нежный, нежирный бульон, белые сухарики, исключить грубую пищу, иначе неизбежен летальный исход…»
- Это чего? – не поняла бабаня.
- Жизнь ребенка в опасности, - пояснила доктор и добавил, - вы не расстраивайтесь, Надежда Андреевна, его еще можно спасти… Уход и еще раз уход.
Но спасти Вадика не удалось – не смогли ему найти сухарики, а тем более – куриный бульон. А через некоторое время у меня поднялась высокая температура, я бредила. И тот же врач, осмотрев меня, поставил тот же диагноз, что и Вадику, дав те же рекомендации. По тревожной суете в доме я поняла, что дела мои плохи. Вспомнилось бездыханное тельце братишки, сложенные на груди ручки.
«Не-е-ет, я так не хочу» - противилась я горячей массе, охватившей всю меня и терзавшей тупой болью изнутри: через закрытые веки я ощущала наплывающую плотную красную пелену. Вдруг повеяло прохладой, на голову мне положили мокрые холодное полотенце со льдом,  а бабушка приказала: «Выпей лекарство». Сознание путалось, слышались обрывки фраз, ворчанье бабушки, плач мамы… Из черной тарелки радио доносилась музыка – тянучая, однообразная, изломанная; скрипки издавали пронзительные визгливые звуки, им вторили глухие глубокие вздохи  другого инструмента – как будто какого-то сказочного огромного существа; где-то глубоко в мозгу начал подниматься шум и непрерывный еле внятный тонкий звон… перед глазами замелькала, посыпалась откуда-то фасоль – пестрая, фиолетово-коричневая… Я не успевала следить за ее движением, а невидимые руки все сыпали и сыпали пригоршни бобов. Пыль от них забивает мне рот, не дает дышать… Приторный вкус, тошнота, шелест…
Очнулась я через несколько дней утром, огляделась – ничего не пойму – оказывается, лежу на печи, лежанка держит остатки тепла, но бабушка уже готовится разжечь огонь. На полу в тазу – аккуратно разрубленные пласты розового мороженого мяса, а на столе – три огромных белых батона. «Французские булки, - поймала мой взгляд бабаня, - еле добыла для тебя, да вот еще и мяса достала. Теперь мы вылечим тебя». Она радовалась и  была довольна своими способностями «добытчицы». «Спасибо, что еще мед остался – выменяла, а то что бы мы делали? Хоть ложись и помирай» - открыла она секрет появления дефицитных продуктов. «И давно я болею?" – поинтересовалась я. «Да уж порядочно… Спасибо доктору, а то уж думали все – похороним тебя». Голос у бабани задрожал, передником она вытерла набежавшие слезы. А мне захотелось есть – мясо выглядело так аппетитно, что я не выдержала искушения и стала просить: «Бабаня, дай кусочек мяса… Ну и что – сырое, я и хочу сырого». Бабушка решительно заявила: «Как  только  съешь сырое мясо – сразу же умрешь». Ее запугивание на меня подействовало. Я терпеливо дождалась пока сухарики зарумянились в  русской печи и был сварен крепкий мясной бульон. Через несколько дней болезнь отступила, и я пошла на поправку. Но потом, всякий раз, когда я тяжело болела и поднималась температура, теряя сознание, я слышала заунывную, лишенную мелодии, музыку, а перед глазами сыпалась фасоль, и казалось, что не будет конца ее сухо шелестящему потоку.