23 июля. 1980 год. Во дворце Судьбы. Вечер. « Кому доверяет человеческая душа, точнее к кому она привыкла обращаться с желанием не просто поговорить, а открыться и доверится? Мы не говорим о доверие, как о чувстве, скорее о том, как мы выбираем этих людей, не называем их спутниками жизни, но тут же обременяем чем-то, от чего порой они легко отказываются. Тому, кому мы способны доверится не всегда может представлять из себя человека светлого, потому что верного друга, верный светящийся шарик способен отыскаться даже в самой глубокой темноте. Так погрузимся во тьму: под ногами валуны, коленки на половину в воде, идя, мы спотыкаемся, боимся упасть, мы одни, никого рядом, но наш путь лежит вперед. В силу упавших обстоятельств мы тащим их за собой, мы полны отваги идти дальше, только единственный фактор, который мешает нам следовать по нашему пути - это мы сами, мысли, влекущие остановится и попросить помощи. Доверие рождается от помощи, в тот миг, когда мы вдруг понимаем, что вовсе не слабы, но с кем-то хочется поделиться тяжелым грузом. Часто в доверии нуждается изгнанник, тот, кто живет в одиночестве, как маленький ребенок, не принятый обществом, как старушка, брошенная правнуками в деревне, им всем хочется открыться порой неодушевленным предметам. Но, кто же они эти предметы, и не лучше ли будет зашить рот черными нитками, что во веки веков молчать, и волочить за собой свои труды, свои способности и чьи-то секреты. Способность доверять очень откровенно проявляется в секретах, в хранении их, но мы рассмотрим тот случай, когда человек только выбирает того, кому довериться. А порой, он делает это совершенно не обдумано, уже плохо идут ноги, хочется спать, нескончаемая река, как будней рутина она стелится в такую даль, конца у которой не видно. А если кто и увидит его, тот увидит смерть свою! Потому неважно думать о том, как идет жизнь, важнее сравниться с ней, взять за руку стремление, чем в талой воде заговорить с непонятным существом. Раздвинуться кусты, и птицы покинут каждую ветвь, та мертвой отвалится и свалится в воду, растопятся деревья и мы решим уже, что нашли того верного, кто случайно присоединился к нам, но внушил теплое чувство. К тому же облегчил дорогу, но правильно ли спутника мы выбрали?» - выбирая людей, мы, разумеется, ищем самых верных, тех, на кого легко опереться, а если падать, то только с ним. Не оказаться над пропастью в одиночку, вот что становится крайне необходимым каждому человеку, даже каждому чувству. И это прекрасно, открываться глаза в светлой комнате, куда-то направляться, идти и приходить, встречать того самого, кого наградил верностью Наградил ты сам, и живем по меркам, что не ошибся. Посмотрев на наших героев, нельзя сказать, что верность для них превыше всего, скорее любовь уже давно завладела их сердцами, и любовь это не высыхает, не проходит в силу другого, в силу того, что они уже близки. Разбираться стоит, что не все из них достигли подобных высот, при которых отношения складываются на примере долгой дружбы, не берем в пример родственные связи. Ведь среди них много и тех, кто по статусу ниже другого, а о доверии знать так мало, не потому его не учили этому, а потому что он об этом забыл. Вроде простая причина, а ответственность спадает с плеч, как шаль, упавшая с плеч Распорядительницы жизней в вечер, когда меркли звезды.
А звезды эти меркли от теплоты, от горячего, но уже ушедшего солнца. И как бы парадоксально, против науки это не звучало, маленькие белые точечки плавились на глазах у сотни людей. Кто-то полагал, что вдруг у него испортилось зрение и ему срочно нужно обратиться к лживому врачу, довериться ему, и тот в выгоду свою соврет, а слишком умные и вовсе не видели звезд. Они говорили: их нет, туман их убил. Но туман вечером – это совсем глупо, и над такими, верно смеялись в сторонке, якобы не желая обижать. А небесные тела все также продолжали висеть, будто подвешенные на тонких металлических палочках, в космосе. За них дергали звездочёты, и те уходили, потухали, а добрые и щедрые звездочеты поднимали их все выше и выше, чтобы даже самый маленький житель земли в те июльские дни разглядел маленьких друзей, когда-то лишенных доверия. О звездах можно рассуждать вечность, почему они так одиноки, и чье доверие они потеряли, разбередившись по космосу. Судьба точно помнила рассказы отца, о капризных слугах, маленьких и светящихся, всегда находившихся в одном и млечных путей, они играли с еще растущими планетами, и преданности в них было столько, сколько ни в чем ином. Но однажды обиделись звезды, все росли кроме них, оранжевое солнце теплело и вовсе заняло центральную позицию, а они по-прежнему были не больше дюйма, как они считали по собственным меркам. И почему-то решили они, что Творец не поставил ни во что, позабыв их о них, или просто не доглядев. Обиженные, и никому не нужные они перестали быть рядом с планетами, и отодвинулись на тысячу миль вверх, одинокие планеты, вертящиеся вокруг своей оси и намеченной траектории, долго искали их взглядами, но никто не нашел. Звезды стали далеко, и перестали ходить парами, они так и не выросли, и унесли с собой все тайны, доверенные им планетами. Конечно, они не сохранили этих тайн, разбросались словами и от того, некоторые из них стали более тусклыми, а другие и вовсе погасать. Так и упало с них бессмертие, и падает оно очень часто до сих пор, мы называем это явление « Звездопадом». На смерть звезды мы загадываем по желанию, веря, что звезда, попав к Творцу обязательно его передаст… В тот день очень хотелось звездопада, и настроение соответствовала тому, чтобы гулять в Амфирийском саду, смотреть на гуляние и слушать тихий поток воды. Но Государыня, облаченная в белоснежный халат из мягкого хлопка, стояла босиком у открытого окна, внимая, тяжелый воздух она делала его хрупким, не подчиняя к себе, она отпускала его гулять по дворцу. Этот бесцветный кружок скакал по полу и желал коснуться платьев милых дам. Но не находя никого, этот пушок вновь вылетал наружу и катилась частица воздуха над Землей, пролетая по течению ветра и Собор с красными сценами, и дом, на порог которого Судьба не пропустила одну из своих слуг. Вроде она смотрела на воздух, ощущала, как ветер касался ее светлых волос, собранных в пучок, а в глазах стояла она, наказанная за какую-то глупость, Влюбленность. И чем больше вспоминала Дочь Творца события того дня, произошедшее несколько часов назад, тем больше в нем поселялось сомнение, что за жестокость овладела ей. Она казнила себя сама, держа руки у живота, она теребила запястья, тихо разъединяя кончики губ, стоя в одном из серебряных залов, по середине которого располагался пуфик с закругленными ручками. В этом месте уединения ее можно было найти крайне редко, здесь она разговаривала с собственными душевными переживаниями. «За что она потеряла Влюбленность? За гордыню!» - смело и уверенно отвечала себя Государыня, и так она отвечала уже раз пятый, и когда пришел черед шестому, она резко развернулась от окна, взвились конца ее халата, босые ноги прошлись по холодному, деревянному паркету, как она уселась на пуфик, сложив ладони все также у живота. Она вознесла к верху глаза, как по темному потолку стали заметно проносится тени облаков, по мрачным, не освещенным узорам, скакали и такие тени, какие ее пугали. Роспись на потолке менялась, облака уходила и вскоре она оставалась в полной темноте, рама захлопнулась, Государыня вздрогнула, оглянувшись и, словно отойдя от мучавших ее мыслей, она как маленькая девочка, испугавшаяся темноты помчалась отварить двери и… Ножки ее плавно побежали, обнаженные стопы ничуть не скользили, волосы больше не развивались, двери открылись раньше, чем она взглянула на них. И грозная фигура человека в коричневом пальто нагнала на нее ужас средневековья, какое она некогда наблюдала, щелкнув пальцами, которые убрала за спину, за ее спиной зажегся мраморный с белой обрамкой торшер. Свет тот час попал на фигуру, в которой она узнала Доверие с сухими и еще больше выгоревшими волосами. Полутемнота не помешала ей сделать подобное заключение, она заговорила:
- Я испугалась в собственном доме! как странно пугать себя, кода тебе сотый шагает год, и говорит никчёмное твой рот. Я будто разучилась подбирать и речи, мне б только драться на мечах, не одержать бы лишь кровавый крах. Я неверно поступила с твой сестрой, что во мне теперь волчий вой. И совесть вся изнемогла, ее уничтожит мгла, но задаюсь себе вопросом: « Ее обидеть как же я могла?»
После сказанного Судьба медленно подошла к каменному Доверию, хотела облокотиться на его плечо, как тот серьезно отстранился от нее, сделав шаг в сторону. В его глазах она перестала быть той нерушимой, никогда не унывающей, справедливой Государыней, с ее головы упала корону, которую он брезгливо пнул уголкам ботинка. Так быстро она перестала быть для него той, которой являлась для других. Его движения холодные и грубые делали его недоступным, и потому он мгновенно отошел от Дочери Творца, направившись в сторону окна. Стоило ему сделать шаг, как Судьба упала на пол, поджав ноги, скрыв их вечерним нарядом, она положила руки на пояс, и несчастно сидела на продуваемом месте.
- И не поможете подняться, как ветер вы меня сломили, как будто палкой страшной били. Конечно, кто теперь я перед вами, когда в меня бросаете вы вместо фраз, осколков пустоту ногами? Но знайте, ей я не прощу гордыню, лучше съем тысячную дыню и лопну от обжорства…Ну помогите же, вы протяните руку, коль я не светлая душа, вы все равно ко мне хотя бы обернитесь, не оставляйте в муке.
Ее слова никак не обрушились на Доверие, он лишь тихонько повернулся, прислонив рукав белой рубашки к губам, и пристально взглянула на ее умоляющий взгляд. Униженная своим же поступком, она непринужденно продолжала сидеть, как медленно подняв кисть руки, обратила ее в сторону собеседника. Тот глубоко вздохнул. Подняться одной теперь казалось еще более глупым, чем упасть на колени перед ним. В душе она именно так сделала, но тут он произнес расточительную фразу, бросив вовсе не в ее адрес, а навстречу северному ветру.
- Ее найду без вашей помощи, а вы идите, поужинаете, поешьте овощи. Куда-то ваш запропастился разум, не у что спрятался проказник в вазу. И все же это не порядок, когда перед каждым вы готовы упасть, и растоптать себя, в упадок, в упадок. – он говорил это осуждающее с какой-то дикой легковерностью, будто Государыня представлялась ему давней подругой, - А я вам очень доверял, ведь так давно я в вас свою наставницу узнал. Но может, ошибался я, когда мне книгу дали и игрушку оловянную. Я вас считал не тем, что заставляет чувство покидать любимых, не останавливая глупцов мнимых. Вы, вы… - речь его оборвалась, голос вздрогнул, озадаченными глазами он взглянул в глубь коридора, на сверкнувшую темноту, в которой обычно он видел ее, Влюбленность в розоватом платье с пряными щеками, видел ее шикарные, золотые волосы и мчался целовать ее в каждую клеточку на ее теле.
Но сейчас темнота гнусно играла какую-то печальную мелодию вековой потери, хотя так, позволим себе сказать, была не настолько вековой и представилась вовсе не потерей. Между тем темноту эту, как лист бумаги порезал своей быстрой походкой Доверие, оставивший замерзать Государыню позади себя. Он бродил по Дворцу, вынимая сабли, велел, чтобы ему принесли шпагу, и шпагой этой он случайно, нет нарочно, рассек пол стены, гравюра медного всадника убитая на пополам, тощий голос кричала: « Не трогайте, не убивайте до конца». Но он не слышал порыва своих чувств, он выплескивал их, как животное, которое потеряв свое дитя, всеми силами желает его найти. Как удивленно на него смотрела дальняя родственница Любовь, когда он через секунду ворвался ней в комнату, из полочки с золотистой ручкой он вытащил кинжал, прислонил к ее горлу и позволил себе вообразить, что всему веной она. Он прислонил ее к стене, и по нему уже нельзя было сказать, что этот молодой человек являлся Доверие:
- Во мне не воспалиться удивление, если вы спрятали мою сестру, и кончиться мое терпение. Ну что вы, так откровенно водите с ложью дружбу? Оно вам нужно?
Он подозревал всех вокруг, побросал на пол еще множество картинок, разложенных на маленьком мраморном столике, с которых на него смотрели прелестные, в тоже время слишком сахарные девы, он задрал сначала голову к верху, посмотрел на засвеченный потолок, поднял острую шпагу, покрутился вокруг своей оси, а потом на садил на ее конец одну из картинок, пронзил грудь, думал одной нахальной древнегреческой богини, каких он не признавал, но голос стоявшей в препоясанном халате Любви смутит его:
- Как можете Влюбленность протыкать вы шпагой? Ох, с вами вместе не отвага, а глупость обезумевшего брата, ложитесь спать, отыщите ее вы завтра, кстати!
Зря эта милая дама лет тридцати пяти на вид, с длинной шеей, и бледными, голубыми глазами поделилась с ним столь нерациональным советом, вследствие которого на нее обрушился град молчание собеседника. Любовь еще больше сжалась в стену, схватила, оставленный им на ее белой подушке, кинжал с ручкой, которой служила львиная, злая голова. Палец свой она просунула впасть этому злому животному, и направила холодное оружие на приближающегося к ней Доверия. Этот образ был настолько смешен, что бросив шпагу, Брат Влюбленности с каким-то пустым чувством взглянул на нее, и совершенно тихо оставил ее. Походка его ускользала, скоро приобрела более громкий характер. Любовь накинула на плечи шерстяную накидку, что была персикового цвета, и не присев на кровать, она вздохнула, шёпотом проговорив угольными губами мудрой женщины какое-то хорошо известное выражение, вроде того, что Доверие не прощает никого…Он уходил быстро, и ничто боле не могло задержать, крики тех, кому он попадался на глаза, печальный взгляд Государыни – все это было ни чем по сравнению с тем, что он чувствовал. Но один ли он, находясь не в ладу с собой, так решительно покидал свой дом, чтобы больше никогда не вернуться обратно?
23 июля. 1980 год. Во дворце Черной Подруги. Вечер. Когда-то в зале, который стал в будущем единственным пристанищем Влюбленности, вовсе не был протертый пол и не горевали стены. Днем, натертые воском, они хорошо горели, а вечером впитывали в себя энергетику каждого, кого находили вокруг себя. Они отражали танцующих и грустивших, они слышали и запоминали, а круглый купол, обращенный к небу, собирал маленькие звезды, ровно направляя их свет на танцующие силуэты. Этот бальный зал никогда особо не выделялся преимуществом, многолюдностью, однако оставался чистым, без единой пылинки, а если и залетала какая-нибудь малышка, то мгновенно ветер уносил ее вспять. Отсюда ветер уносил всех, кроме нее, кому комнатка дворца осталась по случайности в трех шагах. Увидев это место, оно больше не уходила, казалось, на все часы она привязала себя к станку, облокотилась о него локтями и думала, не переставая. О чем складывались мысли переодетое в красивое, легкое голубое платье Изгнанницы иных чувств, пришло время вновь назвать ее так, мы могли с легкостью догадаться. Она долго стояла в одной позе, смотрела на роскошные бутоны цветов, сквозь застекленную стену. Темнота уже закрыла бутоны тюльпанов, а настырная Влюбленность все равно не сводила с них взгляд. Она слушала тишину, как будто ей не давали ее слушать в жизни. То и дело, звук молчания и крохотные отголоски все это удивляло ее. Белые волосы она так и не собрала в пучок, как любили делать другие, не отведала ни глотка воды, не прикоснулась к поставленному перед ее носом графину с родниковой водой. Она клала пальцы рук на станок, иногда разминала голову, и в один миг она словно ожила. Оторвавшись от одной и той же позы, пройдясь по деревянному полу, она вознесла руки над головой, встала ровно по центру, над купольным потолком, и будто ловя свет повязнувшей над ней луны, она высоко вытянула шею. В ней разбилась статуя, и появился на свет птенец прекрасного лебедя. Она не управляла своими движениями, она управляла эмоциями, складывая их куда более фантастичнее и красивее, чем любой философ, просиживающий ночи над своими рукописями. Описать это – надо уметь, ее танец надо было видеть. Ее не длинненькие пальчики вытягивались в раскрывающийся цветок, ноги опускались то на колени, то тут же соединялись в высокий прыжок. Подумать только, что она занималась этим всю жизнь, долго училась, стаптывая пальцы на ногах в кремовых пуантах. Но это не так, потому что если приглядеться, то недочеты выскальзывали сами по себе, но рвение, стремление показать и выплеснуться из себя то, что в ней жило, переступало через все ее помарки. И помарки эти сами по себе стирались толстым ластиком, в этом танце она плакала, глаза ее намокали, зрачки сужались, она теряла ориентацию, когда крутилась, и третий поворот, как подумали наблюдающие, у нее не вышел.
С боку, стоя у сада, через стеклянные рамы за ней следила грозная, но впечатленная Госпожа и стоящая после нее Искусительница светлых душ в ночной рубашке с широкими рукавами, напоминающими японское кимоно. Плохо стерев с глаз стрелки, вернее не успев этого сделать, Гордыня изумленно глядела на то, что вытворяла Влюбленность, и когда та упала, то, не дождавшись и разрешения Черной Подруги, она инстинктивно побежала в ее сторону. Распахнув деревянные, легкие двери, Искусительница светлых душ, приоткрыв уголки губ, намазанные черной помадой, нашла Влюбленность обреченной, сидевшей на полу, тяжело дышавшей. Маленькое сознание с наэлектризованными волосами не поднимало головы, хотя через минуту уверенная и настойчивая ладошка, выбравшаяся из-за ее платья, облокотилась об пол.
- Вы гений, сколько в танце вашем рвений! Мне б хоть одно движенье ваше уловить, и больше танцы чтить. Все эти фразы, пылкость ваших губ, какой же это труд! Ах, мне когда-нибудь, одеть пуанты и летать, но я боюсь, мои подрежут крылья. – начала Гордыня, не смея к ней и приблизиться.
- С подрезанными крыльями танцую я, и такова судьба моя! – тихо проговорила Влюблённость, наконец, подняв голову, она встала, как ни в чем не бывало. Не хромая, и не делая утомленный вид, она подошла к Гордыне, и продолжила, - В танцах нет ученья, я нахожу в них свое личенье! Мне душу поцарапали когтями, я перепрыгивала рвы, но вот споткнулась и, увы. Как больно, что все те, кому я принесла свою-то веру, ее начали измеряться всякой мерой. Я доверяла царице, но она стала грозной тигрицей. Весь день я прождала и брата, но видимо и перед ним я чем-то виновата. Но почему же выпал случай, что стала жгучей моя учесть?
- Так вот насчет чего твои переживанья! Тебе бы утопить их всех в горячей ванной. Я думала, что ты желаешь видеть своего поэта, но не представится возможность, ее нету. А говорят, что он так плох, что на последнем дереве в болоте высыхает мох. Всем страшно, говорят, умрет, другие верят, он еще поймает нужного спасенья плот. – она говорила это более чем высоко, без всяких чувств, и чем конкретнее она углублялась в упоминания о Влатирском, тем нездоровее выглядела слушавшая ее Влюбленность.
- Прошу вас, мне не говорите вы о нем, а то велите вы седлать коней, резвей. К чему помчаться и увидеть, предопределить последнюю встречу, а то себя я искалечу. Подайте нож, избавлю я себя от всякого волнения, от изумления и известие о гибели его я не найду, быстрей него, позвольте, я уйду! – она вцепилась вспотевшими ладонями в Искусительницу светлых душ, на глазах ее замерли соленые капли. Лунный свет потух, какая-то крохотная пташка постучала клювом в окно, но Изгнанница иных чувств не видела никого, даже ее.
- Ну, нет, нет у нас свободных карет! И прекратите, гостья наша, нести подобный бред. Мало ли какой вам донесли свирепый шёпот, посмотрите, и от него не останется ничего, только сердца бессмысленный ропот. Вы вся вспотели, вам бы постелить постели! Эй…- куда-то в сторону вскрикнула Гордыня, как в эту секунду потерявшая сознания Влюбленность, упала на ее вовремя подставленные руки. Тот час стало тело ее бренным, не воздушным, каким оно было в танце. Кисти рук мнимо опустились, лицо ее померкло в темноте. Холодный воздух пронесся за спиной Гордыни, задел горевшую свечу, чье пламя угомонилось и отдалось темноте. Черное небо склонилось над присевшей Гордыней, пытающейся привести в чувство Влюбленность. – Госпожа, Госпожа…- кричала она, оборачиваясь, припоминала, что та наблюдала за ними, но сейчас исчезла…
…Госпожа не исчезла, устав смотреть за однообразной сценой, за танцами, какими она не восхищалась, и, не желая слушать сплетни о себе и о людях, она удалилась в свою комнату. Бросив на кожаное кресло накидку, застыв у открытого окна, она взглянула на могучий лес, услышав оживленность где-то рядом. Но оживленность эта доносилась вовсе не из-за лесной чащи, а из того самого места, где она оставила Искусительницу светлых душ. Что там произошло, кто упал кому на уроке? Все это было ей не известно, но могучий интерес так быстро просыпался в ней. Нельзя не сказать о том, кого она увидела тогда, взглянув из открытого окна на главную дорогу, облитую лунную светом. Она увидела юношу на высоком коне, тот разумеется был ниже своего спутника, черная грива столкнулась с темнотой, глаза лошади, как угольки зажглись от пламени требований ее хозяина. Тот грациозно сидел на ней, выпрямившись, чуть откинувшись назад, он что-то говорил, что плохо доносилось до Черной Подруги, но ей не составило труда узнать в нем его, Брата Влюбленности. Конечно, единственный, кто заметил исчезновение чувства, и тот и будет ее пленником! За то, что не уважали другое чувство, не считались с Влюбленностью, и сделали ее Изгнанницей иных чувств. Она так решила, и может решение ее не в сговоре справедливостью, но наделенная властью, она была и есть, наделена властвовать. Скоро она спустится с мраморной лестнице, ее шаль упадет на последнюю ступень, она вблизи увидит это растерянное лицо, светлые волосы того, кого больше не отпустит.
« Кому же следует верить? Как не застрять в трясине утягивающих событий, как выровняться и не упасть, стоя по колено в воде? Искать ответ на этот вопрос можно бесконечность, можно начать вязать, и пряжу выбрасывать далеко-далеко, как сеть, надеясь, что она принесет спасительные речи или спасителя. Но кто заглянет в вашу душу, когда она закрыта для других? А если присмотреться, довериться глазам, то они непременно отыщут того перед кем расступится вода, растения постесняться, но в один голос они отодвинуться. И выведет этот странник из заблуждений, протянут руку или нет, а вы сами ее ему протяните…»
***
18 декабря. 2018 год. Евпаторское Заведение, училище постоянного проживание на территории Крыма. Поздний вечер. « Если есть последний шаг, если есть силы его сделать, то, разумеется, перед глазами выстелена и лестница нашей жизни. Пускай, у каждого свои ступени, у кого-то древесные, у других каменные, как их сердца. А ступени третьих давно сгорели дотла и превратились в нечто невидимое, про что практически забыли, сделав памятником в своих мыслей. Как рождаются памятники? Какой-то случай, вызвавший огонь, совершил такое, что повлекло за собой гибель жизни не физическое, а душевное. Потому что тот, кто умер физически еще не значит, что покинул мир насовсем, не значит, что искупавшись в кристальной воде, душа его без спроса так отправилась в ввысь. Но мы вернемся к памятнику, и к тому случаю, когда сначала мы умираем внутри, из-за внешних обстоятельств, долгов перед самим собой, тогда уже мы отказываем себе в каждом желанием, мы отбрасываем спасение, как нечто ненужное. Мы становимся слепы, те, у кого мертв светящийся шарик, всегда слепы! И это страшно, когда по лестнице вашей пройдетесь не вы, в шикарном и роскошном наряде, в руках вы будете держать леденец, а по лестнице этой повезут нечто иное, как памятник на деревянной телеге, ваш памятник. А вдруг окажется, что вместо моста пропасть, мост вроде весит, но он невидим. И всякий мыслитесь или наоборот мальчик малый, все побоятся наступить, и отвезти памятник туда, где ему самое место. И вот начнут сомневаться, следует ли таковое совершать, нужно ли идти, когда памятник можно поставить и там, где через секунду третью вся трава сгорит под тяжестью металла. Она пожелтеет и никогда боле не оживет. А оживают ли памятники? Кто может их спасти? Верно, минуты прозрения, влекущие собой храбреца, отваживающегося совершить путешествие через невидимый мост. И тут встает вопрос, пройдет ли он этот мост, если сам будет стоять против того?» - вот вы уже успели предположить, кому вскоре поставят памятник на этих страницах, и вы будете против, начнете бунтовать. Ах, бедные страницы, мне жаль наши труды, а еще больше жаль себя в этой книге. Мои сожаления бесконечны, им не стоит труда прорваться на ружу и доказать вам, что в те дни настоящим памятником из гранитного камня, прежде всего, была я. Эта девушка с темными, коричневыми волосами, та самая помните, умеющая играть в воображении, покорять сотни другую дорог и конечно, любить. Но Боже мой, кому, кому нужна эта любовь, когда мы уничтожили ее сами, как нашу дружб из-за поступков, из-за того что повесили общую вину друг на другу, и в тайне мы до сих предполагаем, кто был виноват, а кто нет. Только вот кто-то жив, а кто-то нет, в этом разница. Думаете, не большая. А это как посмотреть, как в зеркале свое отражение найти и ужаснуться, кем же мы стали, когда самые верные и близкие друзья, приехавшие учиться на море. Но море, переполненное нашими слезами и глупостью, даже оно и то не в силах простить нас.
Море, милое море, одно ты, наверное, было правым во всем. Твои серые волны, этот тусклый рассвет, застеленное тучами небо, и холодая, вода, сентябрьская голубизна исчезла из него еще тогда, когда пролетая в самолете, мы держались за руки… А теперь мне некого держать, не к кому присесть на завтраке, попросить книгу и то, мне не с кем было заснуть, когда огромная, лживая луна собирая мысли, хохотала над ними и издевалась. Луна обвиняла меня, чтобы я начала обвинять себя. Она говорила, что бы я шла, шла к ней, к Ольге пока не опоздала. И я внезапно стала свыкаться, воспринимать этот голос, внутренний голос совести. Такое бывает, от скуки! Нет ничего хуже чем заболеть ею и чем-то на подобие сожалений. В голове своей начинаешь выстраиваться различных ситуации, встречи, которых не было. Они могут быть, но я была слабой, никчемной, зависшей в своих мечтаньях, и не способной изменить то, для чего нужно сделать всегда один шаг. Тогда я не спасла ни ее, я не спасла себя. Но мы скажем, что раньше такого не было, когда я могла прийти к тебе ночью, мы отбрасывали повседневность, то я любовалась темными волосами, твои глаза, как успокоительное, пели мне колыбельную, которую я редко слышала в детстве. А может и слышала, но забыла. И пока ты «пела» я могла больше ничего не воображать, я исцелилась от этого. И вот ты уехала, уже не помню сколько вас не было с Аринкой рядом, сколько я интересовалась здоровьем нашего друга, сколько писала тебе бумажных писем, а потом, делая из них кривых, бумажных голубей я бросала из окна и прямо в дождь, в эту слякоть. Но эти письма, будто самой себе посланные послания, были мне очень дороги, и потому спустя минуты я выбегала на улице в куртке нараспашку и собирала их все, за некоторыми гналась в сторону моря. Но оно стало жадным по отношению ко мне, и я его понимала.
В этот раз ночь еще не выпустила иглы, как еж. Она затаилась где-то близко, хотела напасть, обрушав на меня поток мыслей, но я не стала прятаться от нее. Захотела удивить и добровольно сдалась, просиживая у письменного стола, у твоего стола который час после ужина, я касалась гладкой поверхности, много писала каких-то заметок. Но одна мысль, что здесь твоя комната сводила меня с ума, право, иногда сюда заходила уборщица, и приходилось скрываться, как вору на балконе. А я и была вором, я воровала остаток твоих духов, на дне в розовом флакончике оставалось капель пять, я прислонила их к носу и засыпала, но тут среди ночи звонила ты, это случалось через день и больше скучать не приходилось. А пока до ночи было далеко, мутными глазами я посчитала количество уложенных плиточек на полу, еще измерила воображаемой линейкой все линии, выстроив геометрический квадрат, и была готова уйти к себе. Иногда здесь становилось невыносимо тихо, в учительском крыле всегда было так, хотя в этом стоит усомниться. Я повертела на пальце связку ключей, данных мне тобой, как ты сказала «на всякий случай». И, честно признаться, я все ждала этот случай. Но, так и не поняв в очередной раз, что здесь было таково, что могло бы мне понадобиться, стоя в синем платье с рукавами в три четверти, я тихо стала закрывать снаружи твою дверь. Оглядывалась по сторонам, благо, ни одной души не пролетело. И я вновь оказалась посередине утомленного моими бесконечными хождениями коридора. Комнаты побежали перед глазами и каждая из них хранила свою историю, но чтобы не поддастся вновь удивительному миру фантазии, я перешагнула бескрайность и направилась в свое крыло. Но уткнуться носом в пыльную кровать мне не хотелось, и я принялась играть в игру сама с собой. До комнаты моей оставалось две чужие и, сделав вокруг себе три поворота, смеясь с закрытыми глазами, я указала пальцами вытянутой руки на одну из комнат. Номер еще не обнаружила, и придумала, что я должна буду зайти в нее. Игра была интереснее, чем может показаться на первый взгляд. Я была знакома с каждым, и потому какая-нибудь нелепость, вспыхнувшая в моем сознание, могла побудить меня позвать Нонку на чай, у Пашки попросить конспект, а с Рыцаревым просто болтать, чего делать с ним я жутко не любила. Так, как Рыцарев, прибегающий к спорам через секунду от начала беседы, мог убедить в том, что ты не права по какому-либо делу и еще, он мог достать тонну книг. В любом случае, мне хотелось, чтобы фортуна указала моей рукой не к нему в комнату. И вот распахнув серые глаза, дождавшись пока кончаться во взгляде моем летающие, желтые круги, я подняла голову вверх, решив увидеть номер. И тот час эта игра стала не смешной, я хотела было развернуться и уйти, но тот окаменела, изумилась тому, что с каким-то неведомым соблазном я стала смотреть на золотистую ручку, внезапно захотелось подойти к ней и…Это была комната Ольги, нашего человека, хранившего тайну. Правда, мы, точнее я давно вычеркнула это слово «нашего». Вообще чем дальше, чем интереснее мы относились к ней: ты никогда не говорила о ней больше, не замечала ее, Аринка поглядывала на нее с высока, еще больше держась за рукав Лешки, а сам Алексей без всякого особого отношения просто был учеником, однокурсником, и легко смотрел в ее сторону. А порой мы и не вспоминали о ней в разгар интереснейших бесед с тобой, или беспокоясь о нем, мы перестали перечислять ее к той чете виновных, в которых она находилась. Потому что виновными мы были все до единого, и скрестив пальцы рук за своей спиной, я подошла к двери по ближе, нарушав месячное молчание, слова сами поплыли из раскрасневшихся губ. Не через силу, не заставляя себя остановиться и уйти, не переча собственному мнению, а мне это было не нужно, я начала:
- Ушло то время, когда свалилось на плечи тяжелое бремя. А помнишь до этого, наш цветной сад, там проходил твой придуманный брат. А помнишь, играли в людей, мы сделали домом св6тлый фонтан, а он все лей и ей. Мне вспомнилось это, напала случайность, и я вдруг решила обойти нелепую крайность. Недели назад пред тобой я поставила щит, а теперь я в сомненьях, на что огражденья, когда у самой у меня кончилось терпение? Оля, я имя твое некогда не держала в цепях, было странно и бойко с тобой говорить, но вдруг оборвалась всякая нить. Я за дверью, мне знаком твой порог, дайте рог. Пусть раздастся триумф над городом, пока мы еще молоды. Молоды и никчёмны в решеньях, сколько дней мы потратили, похоронили и в пропасть, так заглянем мы искренности в пасть. Оля, это я…
Монолог ли это было или посланная фраза определиться было трудно. Но я не отходила от двери, и внутри меня сверкнула какая-то липкая надежда, похожая на медовую смолу, она приклеилась к ручке, и, стало быть, отодрать меня от этого места будет трудно. А ждать модно было долго, ночи нынче не короткие, и очередная бессонница не известным образом она может пропасть. Если повезет.
А повезло ли ей? той покинутой Жалостью, порезавшей себе руки и лежавшей на продуваемом полу с бушующем ветром, ходившем за балконом? Этот поток воздуха единственный не покидал ее, как трусы и предатели своего дела, он носился туда-сюда, скоропостижно молился о ее смерти или наоборот желал поднять ее. Обидно, что руки воздуха не в силах были проникнуться через окно, или крикнуть ей те заветные слова, которые уже произнесла я. Но, еще не услышав их, она оставалась лежать в коридоре, с раскинутыми руками, с запекшейся кровью на побелевших венах и сама белая, вернее она смела так предполагать. Но истинная Художница давно переложила ее силой мыслей на кровать, и белоснежная простыня покрылась капельками едкого бурого цвета. Она дергала глазами, не хотя их открывать, как сквозь шум в голове и невозможно болевшие вены она услышала этот голос, тот про который забыла, о котором не составляла надежда и, когда раздался коротенький стук в дверь она, было, поднялась, зажмурившись еще больше, свесила ноги с кровати, и тот час упала вниз. За окном поваливший снегопад, а повалил как будто из дырявого решета, прогнал наблюдающий за ней поток воздуха, сердитые тучи склонились над ее головой. Проползя по полу, и облокотившись на острый угол кровати, не имея силы говорить, она встряхнула головой так, что мозг ее, зажатый в тесный мешочек еще больше сконфузился и думал, что его пожалеют, но Ольга в мгновенье потерявшая дар речи, сообразительно взглянуло на балкон. Раненной рукой, кровь с которой вновь потекла маленькими и тонкими струйками прям ей на ноги, она попыталась открыть балкон, чтобы сквозняк дал знать о ее нахождение здесь. И как только она открывала его, так же быстро повалившись вниз, она вновь услышала мой голос:
- Не у что начался огромный снегопад, за ним придет и град. А через месяца весна, но доживем ли до нее, а доживет луна? Свидетелем чего та стала, когда на срок тот видел не мало? Представить все, окутывает страх, в мечты луны мне не попасть, за каждым ложным попаданьем промах. Но вот сейчас, я знаю тонкое ее желанье, чтоб кончилась глупейшая и молчаливая вражда, она послала слов поток, и я готова ими поцарапать потолок. А ты? Ну что же ты, открой и вылетит обид осиный рой!
Пока я говорила это, пока в голову мне не приходилось ничто кроме ее не желания говорить, эта девушка, успевшая отчаяться во всем и попрощавшаяся с жизнью, вытянув руку, вперед карабкалась по бесконечной поверхности в мою сторону. Пол для нее словно вертикально перевернулся и она все скатывалась назад, удерживалась, потом опять скатывалась, она стонала от боли не так сильно, как от обиды, что может не успеть, что еще чуть-чуть, и она уже перестанет быть властной над своим разумом. И это придавало ей все больше рвения душевного, физически ее брала слабость, и велела вернуться к постели. Но она отказывалась так твердо и уверенно, что слабость это молча, без всякого спроса решила завладеть ее силами. На счастье, Ольга устала быть жертвой обстоятельств, собственных поступков, и поглядывая изредка на оставленные ей следы крови, она размазывала их концами одежды и ползла дальше, и вот осталось шагов пять. Она, было поднялась, встала на колени протянула обе руки, чтобы наконец коснуться этой несчастной ручки, но не дотянулась. Крохотные сантиметры стояли на своем, не щадя девушку. Она упала вновь на спину, и, смотря на крутившийся потолок, на то, как из него раскрывались черные тюльпаны, а внутри из них вылетала чья-то смеющаяся гримаса. И гримас таких вылетало огромное множество, что через две минуты, продолжая слышать мое неровное дыхание по другую сторону, уже с мутным зрением, она встала еще раз, один шаг отделял ее от цели. Пошатнувшись, Ольга с облегчением на лице, убрав с него вспотевшие пряди волос, повернула золотой замочек, и повисла на ручке, как соломинка. Право, слишком тяжелой соломинкой она и упала прямо в коридор. Дверь застонала на весь этаж, но даже скрип не тревожил ее сознание.
Прошло много времени, а я до сих не могла простить себе то, что не дождалась, то, что в спешке ушла, и в тот миг моя быстрая моя походка беззаботно, но с камнем на душу покоряла лестницу. Скользкие ступени, и оживленный коридор представились мне через секунду, где среди учеников шли еще и подростки нашего возраста: девушки заплетали друг другу косы, юноши болтали о чем-то таком, что нашему Лешке показалось бы смешным. А меня не покидало чувство какого-то невозможного сожаления, от которого невозможно было отмахнуться. Хотелось убежать в левую сторону, вдохнуть морозный запах улицы, запереться в правую сторону, и хотя лицо мое боле не выражало не единого чувства, люди, идущие на меня, пытались заглянуть в мои глубокие черные зрачки. Но стеклянной и нерушимой я брела туда, откуда пришел человек, попытавшийся ее спасти. Но возможно ли спасти того, кто полностью отказывается от протянутой ему руки? Потому что руки ему протягивают не то старые друзья, внезапно вспомнившие, не то враги, о которых забыть – сама мечта. И среди всех представленных личностей, не то чтобы не хочется определяться, не хочется видеть саму себя. Вот он самый страшный порок человеческий, совершить то, от чего бежишь, бежишь и в итоге получаешь облегчение лишь от одного, от смерти.
Неизвестно было, почему упавши в бессознательность и полностью перестав контролировать свой разум, над Оленькой, как нежно называл ее старик, не махнула «крылом» Черная Подруга. Запаздывали ли она, или вовсе не знала Владелица сроками жизни, кто ее ждет одна самый интересных душа, добровольно желающая отдаться ей на суд. Не на суд Творца, считающийся самым праведным и справедливым, а прямо сразу упасть в горячий котёл. Потому что решила за всех все сама, и ее утопическая идея умереть, она еще окажется самой правильной, но пока ни один читатель не может понять, как не могли понять мы, откуда пришла зима, и почему мы теряем близких? А зима торопила, в том коридоре сквозил неистовый ветер, скрыться от которого было невозможно даже под двумя шерстяными кофтами, и, накинув пиджак на плечи, и то вы бы не скрылись от этой могильной прохлады. Какой парадокс, что батареи, не щадя себя, пытались бросить окружающим все тепло, но окружающие эти были настолько холодны внутри, что ничто не могло сгореть лучше, чем их привязанности. О, а где раздобыть эти привязанности, каждый из нас знал отменные места и часто подавался своим соблазнам, после может, жалел, но точно укажем, кто не жалел. Этот человек не в силу возраста, или окутавшего его правую черепную коробку головы беспамятства, забыл о горячих руках, о созерцании тепла. Скорее он потерял случай, в который бы кто-нибудь заговорил с ним, и вот когда представилась возможность обвенчаться фразами с Георгием Сидовским, одним из коллег по медицинским наукам, приехавшим в Евпаторское Заведение по надобности, Архимей Петрович вмиг воспарил духом и одел самое лучшее, что у него было. Он одел свое черное пальто, желая пройти насквозь корпус, чтобы встретится с Сидовским на этаже так первым, на веранде. Тот, видите ли, человек с широкими, рыжими усами, переставший снимать очки и перед сном, натер себе переносицу, от которого ужасно болело место, оставался ждать его внизу. Но непреклонный старик, кропотливо расчесавший свои волосы в комнате, вовсе не спеша направился длинным путем, дабы не сразу предотвратить то приятное, что билось у него внутри. И «приятное» это он не хотел отпускать, о предмете разговора он лишь догадывался, подбирал слова, и красный ковер не бойкой змеей стелился перед его ногами, а ровной полосой. Он статно шагал, и было от нетерпения прибавил ходу, пока в соседнем пролете, у открытой двери не заметил краем глаз что-то упавшее, столь большое и развалившееся. Сначала он просто замер, вглядевшись вдаль, нашел, что это у какого-то выходившего упала куртка, потом он все же просунул правую руку в карман, раскрыл черный очешник и, приглядываясь вдруг обмер. Лицо его съежилось, руки затреслились, но нервный старик сохранил спокойствие, сменив свой путь, и забыв о приятеле, и он направился в эту самую сторону со словом: « Девушка, девушка без сознания».
В какой ужас пришел наш герой, нет, этот человек, которого нам вовсе не жалко, но в этот миг, видя, как плохое самочувствие овладело им, мысли его потерялись и сознание спуталось, его непременно захотелось успокоить. Чем ближе он приближался, тем шире приоткрывались его ссохшиеся губы, желал зашевелиться язык, нога его стала прихрамывать, не удивительно, если она откажется идти совсем. Его окутало не то чтобы потрясение, скорее что-то такое, от чего грудная клетка провалилась в его позвоночник, заныла спина, но, не смотря на то, не вытирая пот с лица, он упал на колени, произнося то родное для него имя. И ничего не было для него дороже, чем тело его Оленьки, слабо бьющееся сердце. Он вспомнил, как последний раз касался ее неделями назад, как прислонялся к ее груди, и нежный аромат красных роз будил его разум. Но сейчас ничто не взбадривало его так, как адреналин, влившийся в его кровь. А он все произносит это невозможное забыть имя, сначала шёпотом, после уже срываясь:
- Оленька, Оленька! Как же, так, и что ты натворила, себя ли чем ты напоила? Оленька?
Он захлопнул было дверь ее комнаты небрежно ногой, в спешке он понес ее к себе, завернув обратно. За этой картиной следили все, все замерли, в пространстве показался белый дым, разъединяющий Архимея Петровича от прохожих. Он прятал тело Ольги, иногда останавливался, поправляя ее болтающуюся голову. Он будто боялся доверить ее кому-то кроме себя, причинить вред, они все могли еще больше усугубить положение, он считал так без всяких оправданий. Уже позабыв о приятеля, ожидающим внизу, он ворвался в прибранную, холодную комнату, мгновенно оказавшись у кровати, не с сняв с себя и пиджака, он положил ее на кровать. Присев рядом, по правую сторону, он наклонился к ее безжизненному силуэту, в волненье, он дотронулся до ее запястье, прислушавшись к вечно верному пульсу. Тот точно не мог обмануть его, сняв очки, и бросив их на теплое одеяло, он поправил под головой ее подушку и что-то забормотал, расстегнув верхние пуговицы душащей его рубашки:
- Никому тебя не отдам в обиду, на секунду не отвлекусь, не выйду. Что же, дорогая моя, лишь бы все вдруг скатилось в обычный сон, и мне не пришлось искать твой клон. Потерять и тебя, не могу, пусть черные силы ищут себе другого слугу. Я с ними – в спор, пусть услышать отчаянья ор. Заберут, заберут, как уничтожить отца желал его сын, его Брут! Только вот приоткрой глаза, мы еще не успели обменяться словами, и померится малыми и большими горами. Я еще не успел подарить тебе выше вершин признанье, что не пользовался тобой никогда, и в этом правда, я желаю, чтоб стала видна!
За поздним вечером начиналась ночь, но он как будто бы позабыл обо всем на свете. И в голодном его животе вновь воспарили, зашушукались, какие-то маленькие существа, говорящие ему: не уходить, не трогаться, а лучше умереть вместе с ней. Теперь его дорога лежала до ванной комнаты и обратно, он промерил ее шагами, но позвать кого-то, нет, он не будет. Уверенный в своей правоте в очередной раз Архимей Петрович ни чем не отличался от того «первого» Архимея Петровича, не успевшего стать и вторым. Но приглядитесь, и вы увидите в нем, не обращая вниманье на его ложное признанье, настоящего лгуна и пользователя, потому что если придется кому-нибудь из вас умирать рядом с ним, то он не предпримет ничего такого, чтобы могло спасти вас. Да, он положит на лоб ваш мокрою повязку, намочит ваши волосы, а потом наклониться, как он наклонился к Ольге, и поцелует в вас в не хотевшие целовать его губы. И какого это было не получать поцелуй взамен, и летая над ним в виде крохотного шарика, в виде души, с неприятием, полным недружелюбием смотреть на то, как какой-то безумец играет с твоим телом. Нет, мы остановимся, она еще не перешла стадию, в которой происходит отделение души от тела, и сознание ее просто спало. Руки постепенно затвердевали, а старик, вот он старик, он целовал даже ее пальцы, каждый ноготочек. Если бы он мог он наверно бы привязал к себе ее руку и ходил с ней гулять. Пугал бы окружающих да, но ему было бы хорошо! А ей, Ольге было бы прекрасно без него…Но оставалось ждать, когда она проснется, когда Черная Подруга, еще не подхватившая ее в свой дворец, придет, чтобы оттолкнуть этого странного человека.
Скоро пришла ночь, в этот раз она так широко открыла свои глаза, что даже испугала бедную луну. Та нырнула в тучу и больше несмела показываться, она спряталась под пуховым слоем одеяла, примерно также ночью старик укрыл свою полумёртвую подругу. Он не убирал ладони с ее груди, слушая стук ее сердца, он лег и не раздеваясь, готовый к тому, что когда она придет в себя, то он предстанет перед ней в мятом галстуке. А Ольга продолжала спать, противореча всей медицинской логике, она убедила мысленно свое тело, что больше в реальности делать им нечего. И тогда ей нужно было убедить единственную, свою душу покинуть тело или забрести туда, где обычно занимаются самопознанием. А самопознание оно необходимо каждому, кто так уверенно может руководить своими действиями. А кто не может, тот полагается на волю Творца, и в этом прав, потому что за жизнь его отвечают белые силы….
« Желая помочь памятнику рассыпаться на куски и ожить, желая то сделать в выгоду себе или по старой дружбе, будут пройдены ступени и мост. И придет удивительное решение, оно спустится с неба, как награда за то, что взялся за это дело, и состоять оно будет в том, чтобы отнести памятник на место, туда, куда ему пора уже давно давно. А в силу того, что он не представляет собой ничего кроме как не чувствующего себя булыжника, ему требуется помощь, как и всякому кто успел превратить себя в мёртвого, кто отказался от жизни, будучи живым. Таким людям не просто надо помогать, их надо с силой взваливать себе на плечи и идти, идти только вперед, ну или назад, если в том и есть желание памятника. Разбудите, разбудите, не позвольте памятнику затвердеть на века, пускай он рассыпется и нос ваш окажется в побелке!»