Багряные холмы

     (антиутопия)

     В далёкую эру детства тогдашнего Виси его нынешний возраст – под семьдесят – не показался бы чем-то исключительным. Вместе с ним и с его родителями жила тогда  прабабушка, которой было уже за восемьдесят, а умерла она в девяносто, когда Вися-Вася стал прыщавым юношей, заканчивающим среднюю школу, покуривающим дешёвые сигареты и неудачно назначающим первые свидания.
     Конечно, проблемы возраста и здоровья интересовали тогда Виссариона, наверное, в самую последнюю очередь, хотя о смерти он тогда задумывался как никогда часто, даже чаще, чем сейчас, когда костлявая стала живой, если уместно так пошутить, реальностью. Он тогда начал пописывать стишки о вечности и звёздном небе и бывал настроен весьма мрачно, особенно если очередной предмет его воздыханий, вновь прикинувшийся непонимающим робкие намёки сходить вместе в кино, показывался гуляющим на вечернем проспекте облцентра с каким-нибудь усатым студентом.
     После школы Виссарион решил посвятить себя чему-нибудь, так или иначе связанному с литературой, или, на худой конец, с её вульгарной сестрой журналистикой. Но в Литературный институт в столице документы подать не рискнул, потому что у него не имелось трудового стажа, требующегося, якобы, для заявки на поступление в этот вуз небожителей; на журфак местного университета тоже, потому что там требовались соответствующие публикации, а из таковых у него имелась лишь трёхсточная заметка под псевдонимом –испугался- в областной «молодёжке» о школьном ленинском субботнике. А на учителя русского языка и литературы в педагогический институт он, как ни странно, не прошёл по конкурсу, и без того не очень большому.
     В горячую летнюю пору вузовских вступительных экзаменов он не то что пробездельничал, но прозанимался явно не тем. Неожиданно вместо стихов он начал писать рассказы о школьной первой любви, происшествиях на уроках и в турпоходах, да вдобавок нечто вроде повести о приключениях молодых людей, попавших на…необитаемый остров. Погрузившись в новую для себя сферу Робинзонады на некоторое время с головой, он не очень-то огорчился, узнав, что с перспективой учиться для работы в реальной школе ему придётся немного подождать, поскольку получил двойку по сочинению, в котором ушёл куда-то вбок от раскрываемой темы, и, с младших классов писавший грамотно, умудрился наделать массу орфографических ошибок.
     Осенью с первым же призывом незадачливый абитуриент загремел в армию. В воюющую точку, к счастью или к несчастью для себя, романтик Вися не попал, служил в войсках связи под Ленинградом, но и без того опыт жестоких, почти первобытных взаимоотношений, так отличающийся от школьно-студенческой мотыльковой суеты, поразил новоиспечённого солдата. Отслужив, он постарался поскорее задвинуть все эти подъёмы-отбои, подметания плаца, драки в казарме, частое чувство голода от плохого питания, в увольнении жадные взгляды на полноватых степенных селянок, - куда-то в дальний ящик сознания, осмыслив когда-нибудь потом. А пока, дыша опьяняющим воздухом свободы, с удвоенной жадностью принялся доделывать несвершённое.
     Рассказы первое время не очень-то получались, из-под пера выходило нечто натужное и бесформенное, зато он подналёг и на историю, русский с литературой, английский и на этот раз сходу поступил в пед аж в столице. Учился потом тоже неплохо, порой искренне веря в то, что преподавание в школе и есть его призвание, и окончил чуть ли не с красным дипломом.
     Поэтому распределили его всего лишь километрах в ста от столицы, два часа на медленной, останавливающейся на каждом полустанке облезлой электричке с жёсткими деревянными сиденьями, напомнившими Висе своими изогнутыми спинками финские сани, какие он брал напрокат на катке в детстве. Городок, куда попал молодой учитель русского и литературы, насчитывал тысяч двадцать жителей и тянулся по склонам круглой гористой гряды, разрезанной посредине речушкой в осоке.
     Это было чуть ли не самое высокое место во всей средней России. Вдобавок Яворово славилось своей игрушечной фабрикой, основанной выкупившимся из неволи крестьянином ещё при Николае I. Фабрика выпускала расписных металлических петушков, заводящихся ключиком, и наборы деревянных кубиков. Стилизованный петушок, плывущий на кораблике с кубиками по давно уже не судоходной реке, и стал символом города. В начале Эпохи Великого Застоя на районном уровне даже утвердили нечто навроде герба с этой картинкой, поместив вдобавок на месте неба огромный сверкающий гаечный ключ – в городке находилась и маленькая мастерская по ремонту слесарного оборудования.
     И само Яворово с ладными чисто деревенскими домиками, нередко выкрашенными в вылинявшие некогда броские цвета и с окошками в резных наличниках; кособокими заборами, карабкающимися по гористым террасам, огромными лопушистыми пустырями внизу и редкими панельными пятиэтажками, дореволюционными, но крепкими краснокирпичными корпусами игрушечной фабрики у речки, полуразрушенной высокой церковью на холме, - всё оно, особенно в лучах закатного солнца, производило впечатление зыбкости и игрушечности.
     Однако, к городку Вися постепенно привык, чего не скажешь, увы, о школе. В доставшихся ему двух средних классах Вися поначалу с увлечением неофита пытался сеять разумное, доброе, вечное, разработал даже свои собственные программы повышения грамотности и внеклассного чтения, но быстро выяснилось, что всё это никому не нужно. Ни пожилой директрисе в немодных очках, раздражённо выговаривающей начинающему коллеге – «Не срывайте учебный процесс! Гороно нужен конкретный результат, а не самодеятельность!» – ни, особенно, ученикам. Они с усмешкой смотрели на старающегося Артурыча, не то чтобы тайно, а явно, несмотря на незамутнённый возраст, считая его шутом, и, почуяв мягкотелость молодого педагога, в открытую дерзили ему. На переменах в обшарпанных коридорах звенел детскими голосами самый отчаянный мат, а из распахнутой настежь двери ученического мужского туалета клубами валил сигаретный дым.
     Виссарион, приходя с уроков в каморку рабочего общежития с дореволюционными крепостной толщины стенами и слушая доносящуюся с общей кухни перебранку фабричных жён, чувствовал, как первоначальный просвещенческий энтузиазм иссякает в нём, словно вода в чайнике, который забыли снять с горячей плиты.
     Взрослые жили здесь ещё проще и грубей, чем подростки. По будням монотонная малооплачиваемая работа, на досуге повсеместное унылое муравьиное огородничество, выяснение отношений с соседями и беспробудное пьянство. Как-то на одном закрытом совещании для педагогов в райцентре чин из областного руководства сообщил, что называется, не для печати – в Яворове самая плохая криминогенная обстановка в районе, если не в области, печальная тенденция, вызванная скученностью фабричного быта и бескультурьем, выявилась ещё в предвоенные времена. Вися этим сведениям не очень удивился – ему, скороспелому яворовцу, всё подобное уже само собой разумелось, как трудная для ходьбы булыжная мостовая на некоторых яворовских улочках и покосившиеся заборы.
     Вместе с тем, как и немногие другие, учитель чутко улавливал некое слабое иное измерение в скудном бытовании городка. Встречались здесь и, в хорошем смысле, чудаки, люди одухотворённые, поднимающиеся над бытом, что-то ищущие. Иногда он видел того или иного необычного человека, особенно после трудового дня, на закате, когда по пыльному тротуару колебались длинные корявые тени и взгляд фиксировал что-то одно в мелькнувшем облике проходящего: например, острый нос или отрешённые глаза. Имелось и в Висиных классах четверо-пятеро пытливых учеников. Из них он организовал кружок любителей литературы, на котором ребята даже дополнительные сочинения писали на предложенные темы и обсуждали книжные новинки. Здесь противодействия Висе, как ни странно, не было – внеклассная работа для узкого круга поощрялась, потому что в грозном гороно-районо имелся по ней соответствующий план.
     Однажды в райцентре –скучном плоском городе с панельными новостройками- проводился конкурс школьных сочинений, куда Вися послал своих кружковцев, и один из них, долговязый не по годам молчаливый Слава Михалец, занял второе место. На церемонию объявления победителей в центральный Дворец культуры пригласили также руководителей юных талантов.
     Разочаровывающийся в школе педагог, впавший в период лёгкой меланхолии, не ждал от мероприятия ничего интересного, даже не хотел ехать туда, где его тоже собирались хвалить, но, как говорится, назвался груздём – полезай в кузов. Так что Вися прервал своё досуговое лежание на продавленном диване в общаговской каморке и отправился в райцентр.
     Надо заметить, что к этому времени один его рассказец всё же опубликовали, правда, в малоизвестном специальном журнальчике «Школьная литература», но и этого оказалось достаточно. Висю заметили, хотя и не в яворовской школе, где, наверное, никто кроме него не листал это без иллюстраций и на плохой сероватой бумаге издание, однако, в райотделе культуры мельком похвалили. Рассказ немного забегал вперёд в ту пору начавших потрескивать по швам прежних устоев, когда каждый следующий шажок к декларируемой свободе был ещё робок. Действие происходило на фоне разрушенного храма в сельской требующей ремонта школе и в нём весьма настойчиво проводилась мысль – а почему бы понемногу не начать возрождать растоптанную веру, конечно, только как благотворный культурный феномен.
     Открытие церемонии всё откладывалось с минуты на минуту, на сцене расставляли стулья для президиума, передвигали со скрежетом микрофон, на стулья садились какие-то люди и потом снова уходили за кулисы. По-видимому, ждали какого-то важного гостя или гостей. В полутёмном зале тоже не утихало хожденье и хлопанье откидных стульев.
     Сидящего с краю у прохода, погружённого в невесёлые мысли Висю, вывел из забытья уверенный глуховатый голос:
     -Виссарион Евгеньевич, если не ошибаюсь?
     -Артурович, - машинально поправил Колыхаев и привстал, близоруко вглядываясь в обратившегося к нему человека. То был плотный крепыш в добротном сером костюме.
     -Что ж это, дорогой, вы, значит, религию пропагандируете, опиум для народа, - шутливо начал непрошеный незнакомец с прежним напором, выдававшим в нём начальника, - Так некогда выражались большевики.
     Сначала обескураженный учитель не понял, что имеет в виду самоуверенный господин, возвышающийся над ним, сидящим, но потом догадался – разговор идёт о его прозаическом дебюте в «Школьной литературе».
     -Пётр Фомич, - представился наконец, видя недоумение Колыхаева, собеседник, кстати, ровесник или чуть старше. – Работаю в райотделе культуры, так что курирую местные средства информации, ну и, отчасти, школу.
     -Вот не ожидал, что кто-то читает наш ведомственный журнал, - заговорил, как показалось самому, каким-то тонким голоском, учитель, - я, собственно, что хотел сказать: взяли и всё сходу разрушили, а ведь так нельзя…
     -Конечно, конечно, - поддержал его невразумительную речь самоуверенный культработник. – Не надо отрываться от родных корней, от духовности. В культурном плане православие может быть весьма полезным. Хотя, - тут он сделал паузу и Висе показалось, что дружелюбно подмигнул ему, - в соседнем, так сказать, уезде недавно один приход восстановили и что вы думаете, батюшка, молодой благообразный такой, проворовался. Вытурили через полгода.
     Виссарион выдавил из себя вежливый смешок.
     -А рассказ у вас неплохой, чувствуется стиль.
     Польщённый Виссарион, наверное, слегка зарделся, что, однако, можно было списать на духоту зала.
     -Много времени школа отнимает? – продолжал Пётр Фомич.
     Тут Вися против воли вздохнул и сделал неопределённый жест рукой.
     -Впрочем, результаты успешного труда налицо, - кивнул культработник на сцену, возле которой в первом ряду рассаживались лучшие ученики округи. – Однако, знаю я это Яворово и школу вашу, - он немного нахмурился. – Кстати, могу предложить вам одну должность, возможно, больше вам подходящую, раз вы пишете. Может, видели, в Яворове своя газетка выходит, так в ней открылась вакансия корреспондента. Зарплата, конечно… 
     Неожиданно беседовавших прервала грянувшая из динамиков музыка.
     Вися шёл в общагу с автобусной остановки уже в темноте под проливным дождём. Игрушечный городок слезился размытыми огнями. Учитель шагал не замечая луж и, разгорячённый, жадно вдыхал тёмный дождевой воздух. Конечно, журналистика не литература, но всё же будет больше свободы, больше возможности выражать себя. Виссарион взбудораженно радовался скорому уходу из надоевшей школы и предчувствовал перемены в своей начавшей было принимать серую окраску будничности судьбе. Почти у самого порога угрюмого общежития в тусклом свете поскрипывающего раскачивающегося фонаря под ногами у Виси метнулась взъерошенная мокрая чёрная кошка – откуда только взялась в такую погоду- но учитель, готовящийся скоро расстаться со своим хлопотным званием, только усмехнулся. Было бы чем покормить, зазвал бедное животное хотя бы в коридор, умиротворённо подумал он.
     В игрушечном городке выходила газета, что, конечно, тоже было необычно для таких небольших населённых пунктов, и Виссарион начал работать в ней корреспондентом. Единственным. Ещё имелись редактор и зам.
     -Ну-с, молодой человек, лучась мелкими морщинками вокруг глаз, обратился к двадцатисемилетнему Висе круглоголовый, почти совсем лысый, низенький крепыш-редактор при первой встрече, - Пётр Фомич настоятельно мне рекомендовал вас и я доверяю мнению нашего районного замглавы по культуре. Я, - продолжал он, потирая маленькие узловатые руки и пружинящей походкой похаживая по своему кабинетику в дореволюционной пристройке к фабричному корпусу, - знаете ли, специально решил взять человечка со стороны. Понимаете, никого здесь не знающего, ни с кем не связанного. И ни с чем, - редактор тоненько хихикнул, - В том числе с местными новостями. Мы тут такую газету с вами забацаем: ого-го! – Семён Алексеевич перевёл дух и заговорщески подмигнул, - Критическую!
     И потряс в воздухе кипой «Яворовских высот»: всего-навсего однолистовой, или, выражаясь журналистским языком, двухполосной газетёнкой с плохой полиграфией, безвкусной заставкой и форматом чуть больше тетрадного листа. Словом, типичной многотиражкой, хотя и носящей гордое звание городской газеты.
     Конечно, должность была не бог весть что, с небольшой зарплатой, зато опять же близ столицы. На корректоре тоже экономили, поэтому на страницах (двух) «Яворовских высот» постоянно встречались опечатки, как ни героически боролся с ними крепыш-главный.
     Как упоминалось, имелся ещё и зам, но его существование лишь вносило дополнительную толику странности в и без того загадочную жизнь Яворова. Молчаливый темноволосый мужчина средних лет и среднего роста неприметно появлялся в редакции два-три раза в месяц и столь же тихо исчезал после обеда. Функции его были непонятны. Виссарион реагировал на него примерно так же, как на полуденую тень заоконного дерева или на уборщицу. Впрочем, Евсей Фаддеевич изредка публиковал какие-то многословные раздёрганные исследования по истории родного края и, казалось, перед ним тушуется сам бурный Семён, официально либо неофициально связанный со своим заместителем некими обязательствами.
     Поселили Виссариона Артуровича на первое время в панельной пятиэтажке на окраине городка, довольно далеко от редакции, и на пятом этаже. Кроме него в двухкомнатной «малогабаритной», как тогда выражались, квартире жила ещё полуслепая и полуглухая старушка Прокопьевна, одинокая бывшая фабричная работница, но с ней вежливый и тихий Вися неожиданно поладил. К тому же в так называемых простых людях имелось тогда определённое уважение к представителям творческих профессий. Прокопьевна вскоре даже начала заваривать чай припоздняющемуся корреспонденту. Виссариону казалось, что, по сравнению с общагой, он устроился теперь неплохо. 
     И новая работа закипела. Критического уклона в ней, однако, почти не наблюдалось. Артурович целыми днями встречался с заслуженными и не очень «игрушечными» начальниками и рабочими, а также старыми учителями, фронтовиками и железнодорожниками, тиская затем о них почти не различимые друг от друга заметки и очерки. Иногда он выезжал на стареньком велосипеде в окрестные деревни писать о знатных животноводах и доярках (тогда на селе ещё скоренько доживали последние деньки созданные в незапамятные времена совхозы и колхозы). Нечто критикообразное обнаруживалось в писаниях Артурыча, как вскоре и начали его уважительно именовать аборигены, разве только тогда, когда он по спецзаданию редактора фотографировал разные покосившиеся заборы и неуютно возникшие свалки, присовокупив потом к снимкам разные патетические подписи. «Кто виноват?» – дежурно звучал в них сакраментальный вопрос. Так дни шли за днями, месяца за месяцами без особенных перемен. Лишь ощущение таинственности, ирреальности происходящего, потускнев и провалившись куда-то в подсознание, всё же не покидало Виссариона.
     Почти каждый вечер, если не особенно намаялся, он, не взирая на погоду, до одурения бродил по узким кривым мощёным кое-где булыжником улочкам, тянущимся по склонам крутоватых холмов. Город внутри холмистой чаши был словно «Лабиринт» – игра для детей младшего возраста, выполненная на выпуклом картоне и выпускаемая той же самой фабрикой. Закатное солнце в погожие дни заливало края холмов мерцающим багряным светом. Виссарион в каком-нибудь лопуховом безымянном переулочке замирал и фантазировал: вот он возле гигантского космодрома и скоро то ли сам полетит в неизведанные миры, то ли встретит непосредственно в Яворове пришествие инопланетян. Некогда ведь очевидцы казни и воскресенья Христа не понимали великое значение тех событий, тайно потрясших мир и открывших его бездонные жутковатые глубины, - а тут Вися сразу бы понял новую сокровенность, сам стал бы избранным. Такие фантазии удивляли и самого корреспондента, тем более, что ни в детстве, ни в юности, ни сейчас он научной фантастикой не увлекался. И жизнь вёл достаточно прозаическую. 
     Правда, в воздухе всё сильнее действительно веяло что-то – если не визит марсиан, то скорое наступление настоящих перемен, пусть, на первый взгляд, не очень ярких. Например, во всех магазинах начнут принимать в неограниченном количестве любую стеклянную тару. Или на каждом углу без очередей торговать пивом. Или, наоборот, введут строгий сухой закон, как в Ливии, а нарушителей будут публично бить палками. Всё должно качнуться в ту или иную сторону.
     Висиным виденьям, впрочем, способствовало и то, что он начал-таки попивать. Склонность к сему имелась и раньше, но на провинциальной родине он её как-то сдерживал, отчасти благодаря наличию немалочисленной родни и знакомых, в новом же мирке, постоянно, вроде бы, вращаясь в гуще людей и местных событий, Артурыч первое время был как никогда одинок. И почему-то думал, что его порок никто не видит, кроме него самого, да и то лишь тогда, когда он в редкие минуты самокритики пытается подвести грустные итоги.
     После сдачи в набор очередного номера однолистовой газеты, которая выходила дважды в неделю, его обычно подзывал в знакомый кабинетик Семён. Виссарион уже знал, что там произойдёт: открыв дверцу высокого старого шкафа и оставив её открытой, тем самым как бы отгораживаясь таинством, готовящимся за полированным потрескавшимся прямоугольником, редактор выдвигал плоский ящик и сооружал на нём импровизированный столик. Опрокидывали обычно по паре стопок мутного молдавского коньячного напитка из неиссякаемых старых запасов Семёна, закусывая шибающие сивушным запахом вороватые глотки свежими или солёными, смотря по сезону, огурцами с редакторского же подворья. Здесь все, без исключенья, начиная от городского начальства до последнего яворовского пьяницы, имели собственные огороды.
     Из-за сего обстоятельства весною или в сентябре, в разгар сбора урожая, Колыхаеву трудно бывало исполнять свои профессиональные обязанности – он договаривался с человеком о встрече, но раз за разом никак не мог его застать. Все, от мала до велика, улучив малейшую свободную минуту, словно загипнотизированные, бросались к своим «бунгало». Так население величало самозахваченные, огороженные ржавой колючей проволокой или старыми спинками от металлических кроватей земельные участочки. «Откуда у них столько кроватей?» – тупо размышлял Виссарион, прогуливаясь мимо бесконечных окраинных смородиновых кустов и грядок с картошкой. – «Фабрики по производству спальных принадлежностей поблизости вроде бы нет». В окружении ржавого железа и разнокалиберных жердей скрывались и приземистые, наспех сколоченные домики-сарайчики, а то и просто разлапистые, ломаемые ветром шалашики-навесы. Благодаря таким сооружениям, наверное, и стали так экзотически именоваться глинистые яворовские огородики. В моду как раз входили стосерийные африканские сериалы со жгучими преувеличенными страстями и неимоверными страданиями чернокожих колоритных персонажей.
     Так что если даже в мёртвые сезоны и удавалось выловить передовика производства, то разговор, как правило, не клеился, получаясь скомканным и отрывочным, «без огонька». Он прерывался сетованиями интервьюируемого на плохую погоду или засилье колорадского жука, или (если дело происходило у героя дома) шумным пришествием супруги и её агрономическими советами благоверному.
     Похрустев редакторским огурчиком, Виссарион выходил на шаткое крыльцо: чувство выполненного долга смешивалось с косыми бликами заходящего солнца и предчувствием очередных скитаний-приключений на яворовских улицах. И Виссарион шествовал прямиком в пивную, расположенную на краю одного из обширных яворовских пустырей. К достоинствам заведения относилось то, что хлипкое дощатое здание, переделанное из старого пассажирского вагона, обладало обширным навесом, под которым в тёплую погоду расставлялись столики. Овраг за стеной пивнушки спал, подобно уставшему пьянице, весь в репейнике, а на дне умиротворённо журчал ручеёк. На бережку, словно в окрестностях некоей реки жизни, или, наоборот, Стикса, если всё происходило в мглистых, с начинающим посвистывать знобящим ветерком, сумерках, хорошо было размышлять с кружкой в руке о бренности сущего. Предварительно опорожнив под навесом две-три, пообщавшись с завсегдатаями, весёлыми небритыми бытовыми философами.
     Вообще, здесь было уютно, особенно когда по углам навеса зажигались тусклые фонари с вьющейся вокруг мошкарой, и даже шумные, часто обозлённые на действительность, работяги обычно вели себя мирно. В сгущающейся темноте, наполненный мягким янтарным свечением и любовью к людям, Артурыч шествовал домой, прокручивая в голове темы и сюжеты будущих великих рассказов и статей. По дороге домой он обычно успевал ещё заглянуть в центральный продовольственный магазин городка, где брал тяжёлую отливающую в электрическом свете тёмным зелёным огнём бутыль портвейна. И делал несколько крупных глотков, не доходя из квартиры, пил из горла где-нибудь на лавочке в притротуарных кустиках.
     Соседка Прокопьевна, открывавшая ему дверь, укоризненно качала головой и складывала губы в узкую ленточку. На кухне стыл невостребованный чайник.
     Нет, поначалу Виссарион не замечал никаких особенных неудобств в своём образе существования. Он печатался, пусть в неказистых «Яворовских высотах» с их ого-го критической перспективой, писал рассказы, в которых обычно переосмысливал художественно те или иные запомнившиеся судьбы или исключительные случаи из быта-бытия встречаемых яворовчан, всё то, что по тем или иным причинам осталось за бортом его статеек. Спустя год он приобрёл достаточно прочное имя аж в районных интеллигентских кругах, поначалу всегда ревнивых к чужакам, причём приобрёл без видимой помощи своего патрона. Этим Виссарион втайне гордился. Пётр Фомич же, дав Артурычу первотолчок, как-то не особенно часто, прямо сказать, редко виделся со скромным попивающим корреспондентом, занятый бесконечными мероприятиями районного и даже областного масштабов, а также командировками вплоть до республик начавшего ощутимо потрескивать по швам огромного государства.
     Конечно, Виссарион тоже ощущал эти невидимые эфирные струи от дальних (или приближающихся) сдвигов пространства, особенно бывая раза два в месяц в столице и постоянно попадая там в нелепые, взбалмошные, доходящие чуть ли не до драки скоротечные дискуссии, но в игрушечном городке до поры было внешне тихо.
     Правда, неожиданно появился мужичонка с всклокоченной чёрной бородой, размахивавший руками, споривший до хрипоты с народом на площади о политике, появлявшийся и в любимой Виссарионовской пивной, однако и он почему-то не мог поколебать глубинного, несмотря на сказочность, спокойствия городка. Туземцы лишь усмехались в усы, завидев семенящего к ним Алексея.
     Словом, возвращаясь из столицы, журналист попадал в Яворово, словно в тихий омут, прямо-таки физически ощущая засасывающие с головой струи разлитого в воздухе сомлелого равнодушия, прелой травы в железнодорожном мазуте и безмолвия. Правда, вскоре начали появляться и другие приметы перемен, на сей раз как-то тихо, словно пытаясь не привлекать к себе внимание. Газетно-журнальный бум с громкими разоблачениями преступлений прошлого и настоящего, бушевавший в столице, достиг краем и городка, однако, продержавшись несколько месяцев, тоже пошёл на спад, оставив, впрочем, после себя четыре новых бойко функционирующих киоска с печатной продукцией. Так вот, все они, можно сказать, в одночасье буквально за день-два, причём включая и старые, давно ставшие частью городского пейзажа, переквалифицировались в частные заведеньица с продажей продуктов и напитков, в том числе дефицитной водки. Только водка в них была не привычная, а тоже странная: в мутных голубоватых бутылках с плохо приклеенными этикетками, на которых алело аляповатое название «Трын-брын».
     Эта подозрительная водка, сильно отдающая натуральным керосином и ещё чем-то приторно-ацетоновым, обладала, в прямом смысле, совершенно сногсшибательным действием. Пока человек с коротким всхрапываньем не валился под ближайший забор, он становился повышенно, по сравнению с употреблявшими нормальные спиртные напитки, мрачно-задумчив и агрессивен. Натрынбрынившиеся яворовские мужики совершали настоящие чудеса, даже на фоне своих прежних знаменитых на весь район алкогольных подвигов. Один вечером не вернулся со смены домой, это бы ещё ничего, такое частенько случалось с ним и раньше. Но и на следующий день не появился он ни на работе, ни дома, ни ещё через день. Короче, подали в розыск. Через полторы недели пропащий как ни в чём ни бывало, если не считать жуткого похмелья и синюшного цвета лица, объявился на утренней фабричной проходной – шёл на работу. Оказалось, «забухал» на очистных сооружениях вместе со случайным знакомым и был твёрдо уверен, что пил только один вечер. Пили, конечно, «Трын-брын».
     Другой, хватив натощак этого лихого напитка, залез на неработающие газировочные автоматы, ржавеющие в углу площади, взгромоздился там в позе Будды и начал громовым голосом проповедовать против коммунистов, которые, впрочем, и так к той поре ушли в глухую оборону. Раньше экстравагантный борец, понятно, ни сном ни духом не был замешан хоть в какой-то политической деятельности.
     Третий, тоже с похмелья, после, разумеется, этого самого «Брына», утром дрожащими руками нашарил по карманам мелочи как раз на чекушку любимого напитка, а, купив, обнаружил, что не захватил второпях стакан, пить же, как часто, прямо из бутылки почему-то на сей раз не захотел. Терзания происходили на той же самой маленькой городской площади недалеко от здания администрации, куда, недолго думая, и зарулил мужичок мимо отвлёкшегося милиционера. И потопал прямо на совещание городского головы, где без обиняков попросил стакан.
     Четвёртый… Впрочем, список этот можно продолжать ещё очень долго, почти до бесконечности, поскольку число оперившихся пьющих мужчин в Яворове составляло как минимум треть от общего количества всех жителей.
     Этот происходящий всеобщий сдвиг вскоре стал ещё более зрим, но интересно, что никто не удивлялся происходящим удивительным переменам, принимая их как должное. Вот так естественно растёт ребёнок, не видишь его какое-то время, а он уже вон какой вымахал и болтает вовсю. Только происходящее отныне вокруг, при здравом размышлении, никак нельзя было назвать вполне естественным.
     Например, появившиеся в магазинах товары никак не решали прежнего дефицита, поскольку оказались сплошь некачественными и лишь обманной оболочкой настоящих. Постиранная даже в холодной воде рубашка тут же превращалась в мятый расползающийся по швам ком, у ботинок и туфель на второй же день напрочь отлетала подмётка, а эмалированная кастрюля темнела, источая неприятный химический запах. Удивляло также смешение товаров в магазинах, немыслимое ранее. Вот уж в отношении чего стало в полной мере верно выражение Кузьмы Пруткова: «Если на клетке со слоном написано буйвол…»
     В книжном, с вывески которого, впрочем, уже давно провидчески упала первая буква, так что продавали в нём именно некие «ниги», рядом с плохо изданными мятыми брошюрами по технике секса и тантрической йоге стояли теперь те же кастрюли или запылившиеся ботинки на огромной луноходной подошве. С другой стороны, книг, настоящих, для покупки коих недавно сдавали макулатуру и стояли ночами в очередях, тоже появилось достаточно даже в Яворове. Только, разумеется, продавались они теперь не там, где положено, а в самых неожиданных местах.
     Порой, направившись за продуктами, Вися с удивлением обнаруживал в знакомом до трещин на стенках продовольственном рядом с консервами на дальнем стеллаже и томик Мандельштама с ценником или мифы древней Греции… И вместо хлеба насущного бывший учитель покупал на последние гроши пищу духовную. Или в крохотный задверной холл в магазинчике сантехники у рынка втиснулась со своим раскладным стендом пожилая усатая азербайджанка по имени, кажется, Розалия, беженка из Степанакерта. Она почти не говорила по-русски и почему выбрала столь специфический бизнес – бог весть, зато книги у неё стояли – мечтательный стон интеллектуала недавних времён! На утлом стенде, с риском рухнуть, высились и Сартр, и Камю, и Солженицын с Розановым, и даже вовсе какие-то умопомрачительные избранные тексты Константина Победоносцева и жизнеописания китайских лириков эпохи династии Мин.
     Именно в это суматошное и сумасшедшее время Виссарион, как ни странно, женился. В общем-то, ему было давно пора, молодой возраст, ещё недавно казавшийся сияющим и бесконечным, неожиданно подвалил к грозному перевалу тридцатилетия и стремительно покатился дальше. Нет, монахом Артурыч не был, но все его любовные приключения проходили редко и как-то нелепо.
     Особенно опасным в донжуанском плане оказалось для него небезызвестное общежитие игрушечной фабрики, огромное, мрачное, буквой П, с лабиринтами плохо освещённых коридоров. По служебной необходимости он нередко продолжал бывать там, общаясь с передовиками производства, ютившихся с семьями в крохотных каморках напротив чадящих подгорающими обедами общих кухонь, или писал о недостатках бытования этого самого коммунального муравейника. А таковых хватало: то прорывало отопление, то периодически случался на верхних этажах мелкий пожар, то ссорились надоевшие друг другу невольные соседи, подчас до увечий и убийств, то снимали очередного проворовавшегося коменданта. Постепенно у Виси завелось здесь много знакомых, зазывавших его расслабиться после напряжённого репортёрского дня, а если учесть, что среди насельников общаги было немало одиноких свободных и жаждущих весело провести время девиц и женщин… Серым утром бравый корреспондент мучительно просыпался не в своей комнате со знакомыми книжными полками, а в клетушке с маленьким мутным окошкоми разбросанной по стульям и по полу мужской и женской одеждой.
     Конечно, после женитьбы Виссарион бросил свои амурные похождения. А женился он, правда, тоже несколько странно: на обычной фабричной работнице безо всякого образования, даже без техникума, с одной школой, хотя мог бы выбрать кого-нибудь поближе к своему общественному (в обществе Яворова и отчасти района) положению – учительницу, мелкую начальницу, врачиху, а то и коллегу-журналистку. Почему бы и нет? Наверное, это выглядело бы естественней в глазах интеллигентского окружения. Ведь и несколько журналисток, незамужних и свободных, разного возраста и привлекательности, в райцентре имелось. Как в штате старейшей районной газеты, так и в трёх новообразованных рекламных листках, появившихся, как яркие экзотические бабочки-однодневки, на сером фоне местных СМИ. В «Информ-товаре», «Предпринимателе» и «Прогулке» среди пустопорожних восхвалений растущих подобно грибам торговых фирм проскальзывали даже необычные поначалу предложения отдохнуть в сауне с девушками или сделать себе причёску на интимных местах. Наивный провинциальный обыватель читал, глупо ухмылялся и, смущённо поводя глазами по сторонам, только почёсывал голову. Может быть, кто-нибудь из богемных, нервно курящих, деланно смеющихся журналисток, имел виды на тихого яворовского корреспондента, только он, к счастью или к несчастью, всё дичился этих шумных напористых дам.
     И однажды сам удивился тому, что, одетый в праздничный костюм, сонным декабрьским деньком он шествует в загс под ручку с невзрачной напряжённой ровесницей Элеонорой. С ней он познакомился месяца два назад на одном из фабричных праздников, кажется, аккурат в 8-е марта во Дворце культуры. Производство к тому времени уже стремительно падало, однако праздники, вплоть до дня рождения Егора Дубова, того самого николаевского крестьянина, отмечались неукоснительно и даже с ещё большим размахом. После вечера Вися проводил девушку до её дома, дня через два неожиданно встретил её возле редакции, поговорил и пригласил из вежливости в кафе на ближайший выходной. Продолжать знакомство после первой встречи у него особенного желания не возникло, хмуроватая Нора не зажгла в нём никакого огонька, но после неспешного разговора в кафе он начал открывать в ней несомненные достоинства. Новая подруга не курила, была рассудительна и, по-видимому, домовита.
     Словом, вскоре Виссарион обнаружил себя на судьбоносном, как выражался по поводу и без один уже отставленный со всех постов к той поре государственный деятель, зимнем пути в загс. Зажили, в общем-то, по обывательским меркам нормально, хотя и скучновато. Переехали в скромную квартирку в панельном доме на параллельную от жилья Колыхаева улицу, где обитала Элеонора вместе с родителями. Те после бракосочетания засидевшейся в девицах дочери сделали благородный жест – перебрались в имеющийся у них под городом полуразвалившийся домик. У Колыхаевых же через год с небольшим родился сын. Беременность и роды протекали трудно, перед появлением наследника Виссарион почти двое суток находился безвылазно под окнами роддома в райцентре, не успокоился, пока не получил известие о том, что всё нормально и он стал отцом.
     Конечно, денег, и без того небольших, стало катастрофически не хватать. Игрушечная фабрика к тому времени закрылась. Она и так последние месяцы дышала на ладан, но всё равно известие о банкротстве и полной остановке прозвучало для всех неожиданно. Многие надеялись, чту будет какое-нибудь чудо навроде открывающейся музыкальной шкатулки – такие тоже производили на фабрике, выскочит симпатичная фигурка (событие) и всё образуется. Как же так, ведь трудились здесь поколениями, рожали, получали квартиры, праздновали… Не обошлось.
     Основной цех встречал по утрам пугающей темнотой и мёртвым молчанием, лишь на складах и в подсобных помещениях раздавались шорохи, постукивали молотки, - теплилась какая-то жизнь. Там помещения сдали в аренду разным мастерским по ремонту обуви и торгово-закупочным фирмам. Ухоженные клумбы возле маленького двухэтажного особняка фабричной администрации, которыми тоже гордились игрушечники, быстро начали приходить в запустенье и зарастать необыкновенно большими буйными лопухами, заглохший фонтан наполнился горой мусора. Полный же крах символизировала пропажа в одну из тёмных августовских ночей медной фигуры петушка над фабричными воротами, водружённая там ещё первостроителями городка. Покровителя яворовских мастеровых и детворы похитили либо любители старины, либо просто на переплавку в качестве металлолома. Кража цветных металлов как раз приобрела особенно небывалые гигантские масштабы, сопоставимые с давним размахом великих строек социализма, только вот в сторону разрушения.   

     Лет через пять после исторической кражи петушка, на которую он тогда, конечно, откликнулся огненной передовицей на первой полосе «Яворовских высот», Колыхаев начал усиленно искать встречи с Петром Фомичом. В общем-то, не столько по своей инициативе, сколько по настояниям жены. Да и то сказать, выживать тогда маленькой семье Артурыча стало вовсе не просто.
     Городская газетёнка, над скукой и казёнщиной которой яворовчане всегда посмеивались, к тому времени не выпускалась уже полгода. До тех пор, правда, нерегулярно и с большим скрипом она, как ни странно, выходила, и даже материалы её по давней мечте редактора стали, наконец (а куда было деваться), по-настоящему критическими, вот только зарплата, и без того мизерная, всё падала и падала. Наконец, с приостановкой газеты, перестала выплачиваться совсем. А у Колыхаевых подрастал Данила, Нора же после закрытия фабрики долго не могла никуда устроиться, в основном, помогала родителям в огородничестве, что и спасало. Вмся-Вася когда-то, видно, в недобрый (но могущий перевернуться на сто восемьдесят градусов и стать добрым?) час проболтался о том, что у него вроде бы есть покровитель, влиятельный местный чиновник, вот практичная жена и вспомнила в урочный миг мужнину болтовню.
     -Данька из обносок не вылазит, спасибо Марине, что вещи от своего старшего нам отдаёт. У нас ведь и школа не за горами, не успеешь оглянуться. В чём пойдёт? Обратись к своему, как его там, Петровичу, напомни о себе, может, устроит снова куда-нибудь. На что надеешься? – пилила Колыхаева посуровевшая супруга. Неработающий муж только угрюмо отнекивался.
     Всё же, наконец, Вися решился. В пасмурный особенно тоскливый серый короткий день, и не день даже, а какой-то сумеречный промежуток между одной глухой ночью и другой, корреспондент пошёл в райцентр. Да, именно пошёл, потому что денег на электричку или автобус у него не нашлось. Надо сказать, что и общественный транспорт, донельзя обшарпанный, сохранившийся ещё не только с позднесоветских, наверное, аж со сталинских времён, ходил теперь нерегулярно, при этом зайцем на нём, как раньше, проехать стало невозможно. Каждый вагон и автобус, даже «каблучок» всего на десяток посадочных мест сопровождала отныне пара-тройка неприветливых, с полицейскими дубинками и в униформе, охранников-контролёров. Которые придирчиво рассматривали пропуск (он же выпуск) на право посещения другого населённого пункта. Такой документ выдавался местными властями и без него мало куда можно было добраться. Особенно до столицы. Месяца за два до предполагаемой поездки в главный город всех дорогих россиян требовалось подать прошение в свой муниципалитет, потом ещё несколько раз являться туда на собеседование и заполнение анкет. Такие меры предосторожности формально оправдывались повсеместным распространением терроризма. Действительно, с развалом страны он быстро рос и года два назад достиг, пожалуй, своего пика. Правда, террористический протест против укреплявшегося (расшатывающегося?) порядка вещей осуществлялся так же нелепо, как и всё прочее. Например, часты стали взрывы как раз в общественном транспорте, который и презрел Вися в своём шествии в райцентр.
     Молодые небритые люди, нередко с подвязанной рукой или костылём под мышкой, ветераны Чечни и других расплодившихся на территории страны горячих точек, той же тлеющей Амурской партизанской республики или независимых территорий брянских лесов, врывались в автобусы и бросали в гущу шарахающихся пассажиров связки гранат. Или просто приводили в действие «пояса шахида», вошедшие в обиход и у медлительных славян по примеру знойных палестинцев и горячих кавказцев. Вися, хотя он стал гораздо реже, чем в разгар своей корреспондентской деятельности, покидать пределы квартиры, оказался свидетелем двух подобных терактов – одного в райцентре, другого в родном тихом Яворове, недалеко от дома.
     В райцентре корреспондент стоял на железнодорожной платформе, ожидая нерегулярную электричку, следующую по боковой одноколейке вглубь сельской местности, где можно было подешевле купить овощей. Вот она, долгожданная, уже подкатывала, громыхая, как вдруг головной вагон раскололся огнём. Из разбитых окон на рельсы и платформу посыпались вместе с осколками стёкол куски сидений, клочья окровавленной одежды и ошмётки тел.
     К счастью, стоявшие на перроне почти не пострадали и даже не слишком испугались, видимо, привыкнув к постоянным, хотя и не в таком масштабе, происшествиям. Висе почему-то запомнился обгоревший школьный ранец, упавший на край платформы недалеко от его ног, из него при падении вывалились тетради и цветные мелки. Говорили, что вагон взорвала смертница.
     В другой раз сам Вися едва не стал жертвой. Возле своего дома он пытался сесть в переполненный автобус, идущий в пригород, охрана его отпихивала, как, впрочем, и остальных, пытавшихся пробраться без разрешительной бумажки; ему уже почти повезло, но в последний момент отвлёкшийся было мордатый секьюрити оттолкнул экс-корреспондента. Упрямый Колыхаев не отходил от дверей, из последних сил цепляясь за поручень кончиками пальцев. Парню в стоптанных кроссовках с засаленным рюкзаком за спиной повезло больше. Он решительно оттёр плечом охранника и рывком вдавился внутрь салона. Через мгновенье раздался взрыв. Висю оторвало от поручня жаркой волной и бросило навзничь на выщербленный бордюр. Полу оглушённый, он как сквозь вату или как сквозь плотные тучи на пасмурном небе, которое серой безысходностью давяще нависло над ним, воспринимал звонкие крики обезумевших людей и падающие рядом окровавленные тела. Потом в чадном оре неожиданно повисло минутное затишье, разорвавшееся громкой нецензурной песней с припевом «Баунти, баунти, баунти…фуяунти! Сникерсы, сникерсы, сникерсы…фуикерсы!» Вероятно, у кого-то из пострадавших имелся магнитофон, который сумасшедшими пальцами случайно включили на полную мощь. 
     Висю основательно ударило спиной о выщербленный бордюр дороги и посекло мелкими осколками, после чего он две недели провалялся в городской больнице, вернее, не в больнице, а в тех неотапливаемых трущобах, что от неё остались.
     Так что недаром он решил добираться в райцентр пешком.
     Часа через три блужданий по скользким от дождей мелколесным холмам и всё ещё буйным, хоть и осыпающимся приречным репейникам, изрядно промокший и вымазавшийся в глине, вышел к покосившимся частным хибарам райцентровской окраины. Прежде чем влиться вялой тенью в сумеречные улицы, Вися осторожно выкурил самокрутку махры, в последние месяцы его снова потянуло курить, и, прячась за старой трансформаторной будкой, оглядел окрестность. Тут же поблагодарив себя за предосторожность: метрах в двухстах от него проследовала тройка «гражданского патруля», так теперь называлось это колониальное подразделение сил международной полиции.
     Самое меньшее, они за милую душу отходили бы бродягу дубинками и отдали в исправительные работы месяца на четыре. А то и «грохнули» бы, если б он им чем-то особенно не понравился, оттащив затем труп с прилипшей пожухшей листвой в канаву – патрулями обычно набирали отъявленных отморозков.
     Так что путнику из соседнего городка пока премного повезло. Он, как мог, привёл себя в относительный порядок: пригладил выбившиеся из-под капюшона жидкие волосы, протёр комком старой ветоши заляпанные ботинки. Только теперь начал он осознавать весь авантюризм своего похода.
     Чего он хотел добиться своим поступком? Повидать Фомича, давнего благодетеля, да и благодетеля ли? Когда-то с неведомыми целями тот продвинул Висю на мелкую, хотя и значитую в районном масштабе должность, а потом, возможно, обстоятельства переменились и начальник прочно забыл про своего маленького протеже.
     С такими мыслями Виссарион теперь уже довольно быстро приблизился к некогда хорошо знакомому городскому центру. Прохожие на пустынных улицах имели вид, схожий с Висиным, и он, кажется, не привлекал ничьего внимания. Но оставалось самое трудное: пробраться к дверям администрации, показать охранникам своё служебное удостоверение – а значит ли оно уже хоть что-нибудь? Может, не придерутся к тому, что у него нет пропуска, раз он расхаживает по самому центру. Надо постараться сообщить о себе Фомичу, сославшись на давнее знакомство. Конечно, может, Фомича нет сегодня на старом рабочем месте, почти наверняка он давно нашёл себе какую-нибудь должностишку в ставшей фантастически неприступной для простых людей столице.
     Однако, что-то подсказывало ему, что пробирался он сюда не совсем зря, что сегодня встретится всё-таки со своим патроном. Небольшим даром предвидения, особенно в минуты опасности и нервного возбуждения, корреспондент всё-таки обладал. Правда, городскую площадь трудно было теперь узнать. Со стороны центральной улицы, пересекавшей почти весь райцентр, площадь оказалась перегороженной колючей проволокой, обвисшей на покосившихся бетонных столбах и разорванной во многих местах, видимо, память о бурных демонстрациях пять лет назад. Ныне уже странно представить, что у людей тогда ещё находились силы собираться толпами и выражать какой-то протест, даже швыряться камнями и бутылками с горючим, разбирать стёкла магазинов и особняков. Теперь остался один сидящий на дне души постоянный страх и заполняющее всё существо серое, как этот будничный гаснущий день, равнодушие к происходящему. Так что сегодня «колючка» никого и ничего не сдерживала за отсутствием бунтовщиков.
     У прохода в ней дыбилась и патрульная будка из бетонных плит, не ясно, обитаемая или нет, но рисковать всё же не стоило. Тем более, что Вися помнил и другой проход к горадминистрации. Обогнуть хилую рощицу-сквер на противоположном конце площади, рощица примыкала к задам этого трёхэтажного аляповатого здания. По малоприметному овражку, зимой полностью засыпанному снегом, а осенью листвой, можно приблизиться к решётчатой ограде и, нагнувшись, пробраться на знобящую холодком отчуждения территорию – ограждение там немного не достаёт до земли. Экс-корреспондент случайно обнаружил этот путь ещё в те счастливые времена, когда он не имел приставки экс. Тогда, разумеется, необходимости в этом лазе не было, воспользовался он им лишь однажды, когда, торопясь, опаздывал на важную встречу.
     Как ни странно, овражек с лазом сохранились в неприкосновенности. По-видимому, давно никто не ходил и рощицей, хотя в ней почему-то не наблюдалось никаких следов охраны, наверное, люди боялись приближаться к властному дому, словно к замку Синей Бороды. Никто не озаботился выставить охрану и в рощице: за те годы, что в ней уже не бродил Вися, она бурно заросла кустарником и репьём, на котором висела тяжёлая осенняя паутина, и превратилась почти в джунгли. Поэтому он, напоследок воровато оглядевшись, согнулся пониже и быстро юркнул под решётчатую металлическую ограду. Увы, надо было, не боясь испачкаться, съёжиться ещё сильнее или вообще проползти на четвереньках: преодолевая лаз, Вися услышал тонкий скрип рвущейся на спине материи. Очутившись уже на запретной территории в густом сером бурьяне, он не поленился снять с себя свой добротный по нынешним временам плащ и увидеть в районе лопаток три явственные параллельные царапины, словно кто-то похлопал его сзади когтистой лапой.
     Вымокнув по пояс, обогнувший здание лазутчик осторожно приближался к массивной металлической двери, за ней не чувствовалось никакого шевеления. Все чувства в корреспонденте замерли, как будто он, вдохнув побольше воздуху, нырнул глубоко в воду. И даже торопливое приближенье к нему двух здоровенных охранников, помахивающих дубинками, у одного на круглой роже топорщились жёсткие усы, воспринимал теперь отстранённо, как сквозь толщу воды. Не добежав с площади до незадачливого ходока совсем немного, глобалистские полицейские неожиданно остановились: усатый приложил к уху мигающую красным огоньком радиостанцию с антенной. Боковым зрением лазутчик отметил, что лицо усатого, по-видимому, старшего, через мгновенье потеряло бульдожий охотничий оскал и приобрело недоумённо-обиженное выражение, сменившееся серым каменным равнодушием.
     Полицаи повернулись к Висе как-то боком и перестали, кажется, обращать на него внимание. Перед ним распахнулась металлическая дверь, за которой виднелось пространство безжизненного люминисцентного света. Он вынырнул из уличных сумерек и, словно несомый уверенным теченьем, вплыл в светлый холл, тоже почему-то, несмотря на освещение, казавшийся тёмным и необитаемым. Колыхаев не увидел, но почувствовал похолодевшей спиной, что врата в иное измерение также беззвучно закрылись.
     Вися щурился подслеповатыми глазами и не видел пока никого живого, шёл по старой памяти к лестнице, ведущей на второй этаж. Конечно, автоматически отметил он, изменения в скучном казённом, казавшимся, несмотря на вечных уборщиц, пыльным, здании не малые. Этот ровный матовый свет, какие-то статуи в нишах. Полы выложены строгой шахматной наверняка очень дорогой мозаикой, лестницы мраморные. И на ближайшем лестничном пролёте встретил Висю громкий, тоже какой-то мраморно-зеркальный, смех. Хотя это, может быть, просто показалось незваному гостю, в котором снова стали вибрировать страх и ожидание – так толчками возвращается боль в десну после ослабления анестезии.
     На лестнице его встречал…сам Пётр Фомич в каком-то обтягивающем тело тоже блестящем облачении, представлявшем собой нечто среднее между космическим скафандром и спортивным костюмом. Вися сначала удивился нелепой, особенно в столь пышной официальной обстановке, одежде, в которой патрон чем-то напоминал большую вставшую на задние лапы ящерицу, но вовремя вспомнил виденную недавно по телевизору сценку.
     Экс-корреспондент заходил недавно в гости к бывшему передовику игрушечного производства мастеру цеха сборки механизмов хмурому Пороеву. Тот по прежним временам считался зажиточным, обитал в собственном просторном доме на горе, имел две машины – для себя и жены. Конечно, уже на первом этапе эпохи перемен хмурый мастер быстро обнищал, как и большинство окружающих людей, но до самого дна всё же не скатился, держась на плаву своим выдающимся трудолюбием и хозяйской рачительностью. У него даже постоянное электричество имелось, едва ли не у единственного во всей округе, - всем остальным давно и прочно вырубили «лампочки Ильича» и всё прочее, повлияли как неуплата, так и катастрофическое разрушение электросетей. А кряжистый мастеровой давно припас в своём просторном подвале электрогенератор и теперь включал его по мере надобности. Вися забрёл к давнему герою своих публикаций, кажется, за новой кран-буксой, поскольку его старый кран на кухне окончательно и, в прямом смысле слова бесповоротно, сломался. 
     В гостях у Пороева Вися и посмотрел, впервые за несколько месяцев, телевизор, ведь у него самого, разумеется, электричество давно уже отключили. Иногда он слушал старенький радиоприёмник на батарейках, однако, занятие это тоже приносило всё меньше удовлетворения, потому что правдивую информацию в какофонии оглушающей музыки и назойливой рекламы выловить было трудно. А тут позабытое мерцание голубого экрана. Как раз показывали что-то из жизни высшего общества, какой-то бесконечный приём, кажется, в россиянском Дворце-филиале глобалистского правительства. Вися понял, что нечто другое теперь, наверное, демонстрировали редко. Так Колыхаев впервые узрел странных людей в обличье земноводных, которых представляли по их высоким званиям: комиссар, советник, вице-губернатор… Он подумал тогда, что видит костюмированный бал, но теперь, наблюдая изменившегося (изменённого) Фомича, понял, что ошибся. Дикий наряд стал чем-то вроде униформы элиты, резко отделявшей её от всех прочих тварей.
     И вот один из ящеров стоял наверху и благодушно посмеивался над недоумевающим корреспондентом.
     -Ну, милости просим, калика перехожий, хлеб-соль, коли зашёл, - шутливо зарокотал чешуйчато переливающийся Фомич. Вися поднимался по широкой лестнице по инерции, словно по эскалатору, в сияющую вышину, глобалист же по-прежнему словно парил над ним, сохраняя расстояние и, кажется, не оборачиваясь спиной. Следуя за чешуйчатым, калика Колыхаев очутился в коридоре верхнего этажа и нырнул в полыхнувшую алым отсветом нишу.
     Вися понял, что Фомич встретил его на лестнице не лично, а своей голограммой. Конечно, раньше он и слыхом не слыхивал о таком, только читал в научно-фантастических романах, но, видимо, научный прогресс, от которого отставной журналист основательно отстал, шагнул в последние годы широко. Разумеется, только для избранных. Колыхаев не знал, что означает такая виртуальная встреча – доверие или совсем наоборот, впрочем, надеялся на лучшее, поскольку и от полиции спасли, и в святая святых допустили. В последний раз слегка поскользнувшись на мозаике пола, Вися оказался в нише-кабинете, однако, укрывище Фомича можно было поименовать и тронным залом. Ноги утопали в разноцветных ворсистых коврах, по углам стояли античные скульптуры, доспехи рыцарей, а также статуи посовременнее, похожие на космонавтов в скафандрах, само помещение казалось больше из-за голубоватого полумрака, а ближе к большому узорчатому окну находилось возвышение, на нём в массивном кресле громоздился глобалист. На глазах Виси к восседавшему приблизился его розоватый бледный контур и, вспыхнув на прощанье ярче, совместился с Фомичом. Корреспондент понял, что на сей раз Фомич настоящий, насколько, конечно, его можно было считать тем человеком, который там, совсем в другой эпохе, вроде бы благоволил к учителешке. Фигура в обтягивающем костюме-скафандре молча махнула рукой, приглашая просителя подойти поближе.
     -Что, добраться сюда покруче, чем компьютерная игра? Следил за твоими приключениями ещё с Яворова, правда, идя по лесу, ты на мониторе пропадал. Ещё не везде поставили, но на всякий пожарный поставим и там, и даже под водой. А я, как только доложили, что ты ко мне направляешься, так сразу и засобирался сюда. Сначала решил посредством техники пообщаться, но потом захотел живее вспомнить старое. Вот и прилетел на прежнее место службы аж из столицы. Да не нашей, а всепланетной, заокеанской. С этим сейчас тоже довольно просто для кое-кого, однако, всё равно гордись – сам замначальника подотдела всемирной информации пожаловал – примерно так моя должность звучит в переводе на старые понятия.
     Адаптировавшийся было в непривычной среде Вися снова начал воспринимать происходящее отстранённо, через паузы. Но главное, он окончательно убедился – перед ним живой собеседник, и надо, исходя из этого факта, выдавливать из себя какие-то обязательные дежурные фразы, положенные в подобных случаях.
     -Здравствуйте, Пётр Фомич! Взаимно очень рад вас видеть! Как ваше здоровье, не простудились ли, а то понимаете, погода последние дни…
     Под конец краткого монолога Колыхаев всё-таки немного сбился и забубнил себе под нос.
     -Да не тушуйся ты! – Фомич в полумгле белозубо улыбнулся. – Пришёл и пришёл. А на здоровье пока не жалуюсь, хотя постарше тебя. Присаживайся, поговорим! Только сначала… - хозяин кабинета бросил мимолетный взгляд на жалкую фигурку просителя и нажал на столе какую-то кнопку. Виссарион услышал за спиной лёгкое жужжанье и только успел обернуться на него, как ощутил назойливое потягиванье за рукава. Не успел он удивиться, как оказался без своего серого помятого плаща. Возле него стояло, ворчало и мягко переливалось лампочками нечто похожее на самоходную вешалку с прикреплёнными тонкими металлическими конечностями, опутанное проводами. Вешалка и стащила верхнее Висино одеяние, а теперь принялась за него самого. Сквозь свитер пришелец ощущал лёгкое покусывание и поглаживание, как при массаже, потом ощущение перешло на брюки. Эта вешалка прошлась щётками и по Висиному старому свитеру с вышитыми оленями, штанам. Кажется, заботливая машина даже волосы ему пригладила. Затем кресло подъехало к Виссариону со спины и мягко ударило под колени, приглашая садиться. Он пришёл в себя уже напротив Петра Фомича. То, что его пригласили сесть, пусть и таким оригинальным способом, тоже придало ему уверенности. «Что ж, почти на равных, как в прежние гнусные времена «насильной уравниловки»», - усмехнулся про себя Вися.
     -Вот и костюмчик, старого покроя да чистый! – ободряюще добавил и переливающийся разными оттенками визави, словно прочитав его мысли.
     -Может быть, поможете по старой памяти, - осмелел, наконец, Вися, чего уж теперь бояться (терять), - погибаю, детишки голодные (почему детишки, мелькнуло в голове, у меня ведь один Даня), работы нет никакой, газету закрыли. Может, есть какая-нибудь должность? Хоть дворником, хоть кем…
     Изложив просьбу, он исподлобья осторожно глянул на собеседника. Ему показалось, что тот, несмотря на кажущееся участье, сдерживал улыбку, нет, более того, смеялся про себя и с каждым висиным словом всё труднее сдерживал рвущийся наружу смех.
     -А в полисмены не желаете –с? – наконец, весело сказал он. – Тоже могу составить протекцию.
     Вися против воли угодливо и как-то гаденько - услышал сам себя словно со стороны - подхихикнул.
     -Пора понять, - тут же, однако, нахмурился словно наполнившийся чем-то тёмным Фомич, - никто вам теперь больше не будет подыскивать тёпленьких местечек. Не только потому, что не хотим, а потому что таковых просто не осталось. Не надо иллюзий. Нигде на всей Земле… Одни горячие точки. Впрочем, если обладать нужным статусом и отойти от них на безопасное расстояние, они очень даже приятно обогревают… Точки-то во многом и поддерживают теплобаланс в нынешнем, так сказать, мире… Что ж это, - продолжил после паузы ящерообразный, - люди надрываются, умирают от голода, оканчивают жизнь самоубийством, а ты надумал и рыбку съесть и на …сесть?
     Последняя грубость дошла до Виси как бы сквозь плотный туман. Он снова начал воспринимать ситуацию отстранённо, паря над (в) той виртуальной реальностью, в которую недавно был погружён его визави, представая фосфоресцирующей голограммой. Теперь похожей голограммой ощущал себя сам деклассированный Вися, по-настоящему находясь не здесь, а в своей отделившейся сущности. Но где же печально и почти недвижимо осела таковая? Там в гористом разрушающемся Яворове в холодной без электричества квартире? Среди потускневших почти бесплотных земляков на улице или в пивнушке, с их примитивными и часто низменными заботами? Пожалуй, действительно где-то там среди семьи и простого народа, хотя не только там.
     Нелепость нынешнего сверхопасного визита предстала перед Висей во всей своей сверкающей наготе. Действительно, на что, на что он надеялся? Казалось бы, и его корреспондентство, и поддержка прежнего Фомича происходили, по человеческим меркам, в общем-то не так уж и давно, однако, с тех пор сменилось несколько эпох. А зачем тогда явился Фомич? Поиграть, как кошка с мышкой, от скуки? Посмеяться над злоключениями ущербного совка, потратив для этой сиюминутной прихоти средства, на которые сотня таких бедолаг Вись могли безбедно существовать вместе с семьями не один год?!
     И клубящийся мглистый фон этих размышлений недавнего интеллигента постепенно, как головешка под порывом ветерка, начал разгораться багровым революционным мерцаньем. Распрямившийся Вися смело посмотрел на собеседника. Действительно, и чего он так тушевался ещё несколько минут назад перед этим клоуном? Разноцветный скафандр, дурацкий петушиный гребень… Петух гамбургский. Такие недавно выступали в третьеразрядных юмористических телешоу, подготавливая нынешнее олигофреническое состояние мозгов народа.
     -Ну что ты так вырядился, - чётко сказал Вися, взглянув в упор на переливающееся чудище и закинув ногу на ногу на своём низком стульчике. – Впрочем, наряд точно передаёт твою сущность. Из сословия людей ты вышел в …гады!
     Ящерица напряглась и как будто подобрала хвост. Вися ощутил в переносице холодное покалывание. Но расслабленности и сомнений больше не чувствовал. Что ж, может быть, именно для этого он и добирался сюда, преодолевая множество опасностей, - чтобы бросить правду в прячущееся мурло чудовища, в котором предстала сейчас вся иррациональная, губящая вокруг себя народ и среду обитания, система. Бросить и умереть. Ибо система, как и её представители, даже более мелкие, навроде этих полицейских, безжалостно расправляется и с мельчайшими угрожателями в свой адрес.
     Но холодная точка над переносицей – похожее он испытывал лишь однажды в армии, когда часовой, ефрейтор Васьков с «поехавшей крышей» навёл на него автомат – стала пресловутой «точкой невозврата», о коей некогда он сам любил поразмышлять на досуге. Рубикон, вроде бы совсем недавно ещё ненужный, был окончательно и бесповоротно перейдён.
     -Всё-таки я не ошибся тогда в тебе. Есть в тебе не такой уж частый среди так называемой интеллигенции дух противоречия. В других он, конечно, тоже порой встречается, но какой-то слабенький, подавленный. Не заметный никому, кроме самого обладателя. В лучшем случае, мелькнёт что-то порой в глазах, словно болотный огонёк в лунную ночь, и пропадёт бесследно. В тебе же есть свои убеждения, за которые ты готов побороться. Даже иногда лезешь на рожон. Этим и ценен. С тобой хоть поговорить можно…по-человечески, - всё же усмехнулся под конец чешуйчатый. Эта искорка юмора немного расположила к Фомичу, приоткрыв за его хамелеонностью остаточные душевные свойства. Среди них память о прошлом и желание общаться, что-то уясняя для себя. Или это проявилась своеобразная психологическая голограмма?
     -Ну а вырядился так, - ровно продолжил глобалист, - потому что мода такая. Или форма, вернее, униформа? Она всегда была и будет: у солдат, полицейских, рабочих, чиновников, знати... В древности была своя, в средние века своя, сейчас – другая. Мне лично такая одёжа тоже не всегда нравится, но, в общем, привык, к тому же удобная, не стесняет движений. Материя для неё, кстати, современная, очень дорогая. В холод согревает, в жару, соответственно, холодит, и крепкая, как броня. В ней можно без особых последствий упасть с высоты пятиэтажного дома. Так что всё не так глупо. И должны же мы внешне отличаться от вас!
     -Уж конечно, отличились, - продолжал ершиться Вися, прервав Фомича, - мы умираем в нищете, во вшах, в болезнях, а вы летаете на бриллиантовых вертолётах! Купаетесь в немыслимой роскоши, позволяете себе все низменные пороки и преступления! Но какой во всём этом смысл? Это же разрушает и вас самих! Если так и дальше дело пойдёт, то кого вы будете потом эксплуатировать?
     Последнее слово прозвучало выспренно и смешновато, из какого-то замшелого лексикона. Вися и сам это почувствовал. Ему показалось, что и его визави улыбнулся.
     -Всегда так было, - снова мягко пророкотал Фомич, - в этом и состоит непреодолимая загвоздка человеческой (да, пока ещё всё-таки человеческой!) истории. Паны и быдло, рабы и господа… Пытки и казни для бунтовщиков… «Говорящие орудия»… При высокой культуре для избранных!
     Просто раньше не имелось тех технических средств, которые появились сейчас. Стремление к неравенству имманентно человеческой натуре.
     -Как, впрочем, и стремление к любви, свету, поискам истины. Справедливости, наконец! И столь же сильное порой, как и к хлебу насущному. Куда же от этого-то деваться? Всякая крайность есть ограниченность. Зачем же смотреть только на тёмную сторону человеческой природы? – патетически восклицал Виссарион.
     -Зато, - доверительно продолжал Фомич, придвинувшись ближе, - мы, наконец, решили такую проблему, как евреи. Теперь стало прямо по их Писанию: несть ни эллина, ни иудея. Ты, помнится, активно постигал в своё время Библию.
     Колыхаев внутренне напрягся и принял каменное выражение, как бы демонстрируя: крайности того увлечения тоже осуждаю, но остались всё-таки святые понятия, не надо насмехаться.
     -Вспомни их засилье, - тоже посуровел глобалист. – Думаешь, оно мне нравилось? Да, и я был у них в услужении, но не с ними. Те ребята вечно перебарщивали. Какое-то чувство справедливости было и у нас – все мы люди. Все мы человеки. А когда стали закручивать гайки по-настоящему, взялись и за евреев. Сначала они, конечно, по обыкновению, захотели держать руки на гаечном ключе. Многим казалось, что они-то всё и затеяли… Но не тут-то было!
     Впервые за две или сколько там тысяч лет эту хитрую руку не то что выкрутили, но сломали к чёрту! Никаких отдельных физиономий: ни пейсов, ни менор, ни шотландских юбок, ни русских лаптей! Ни загадок русской или еврейской души! Интернационализм своего рода, только на сей раз окончательный, глубинный, до мозга костей!
     В первую очередь закрывали еврейское телевидение, еврейские газеты, то есть почти все. И пошло-поехало. Полетели банкиры, олигархи, правители, чаще – просто в отставку, в обычные люди, в бомжи, наконец. Кто пытался по въевшейся привычке поднять шум – тех по-тихому ликвидировали без излишних церемоний. Ты слышал последние годы что-то об евреях? – Фомич пристально глянул на Висю.
     -Что ж, вы оказались их достойнейшими учениками!
     Лицо Фомича расплылось в полном блаженстве.
     -Надо учиться у своих врагов. Ещё больше, чем у друзей. Впрочем, эти понятия часто меняются местами.
     -Ну-ну, конечно, мир это война, - вспомнил Вися старую антиутопию, особенно популярную в последние месяцы прошлой эпохи.
     -Хуже, – улыбнулся чешуйчатый, - война и есть самый прочный мир. Постоянная, жестокая война. Только чтобы в ней заранее был известен победитель. И ограждён вакуумным колпаком от ответных выстрелов.
     -Какая же это война?! Это просто циничное убийство беззащитного. К любой мало-мальски настоящей войне вы уже неспособны…
     -Э-э нет, это война, - склонил голову Фомич и как бы боднул Висю бугорками-рожками на своём шлеме. – Ядро войны взорвалось уже давно, не знаю, когда, может, ещё в каменном веке. Человечество пыталось порой заглушить эту вечную взрывную волну-войну. Тщетное занятие! Мы же просто настроили локаторы для её ретрансляции, взяли под контроль, направили по выверенным частотам! Повернуть теперь волну вспять против нас самих – бессмысленное занятие! Вы как выстроите противодействующую столь же мощную систему?
     Возвращаясь к твоему недоумению о том, зачем смотреть только на тёмную сторону натуры… потому что она сильнее, - подытожила ящерица. – Вот, кстати, ещё один ответ на твой вопрос, почему мы так вырядились. Мимикрируем под ту естественную тьму, где хаос и динозавры, невинная первозданная жестокость и необузданные желанья. Поиски света теперь окончательно загнаны в тупик. Свет – иллюзия, фантом, выдумка проигравших. Его ростки слабы и нелепы на обильно унавоженной почве того, что называется злом.
     Но почему, кстати, злом, если оно царствует? Не проще ли считать его естественной данностью, равноправным собеседником так называемого добра, как манихейцы? А добро, идеал, наоборот, злом, которое не даёт человеку спокойно наслаждаться краткой жизнью, всё зовёт к чему-то неосуществимому? Надо, наконец, смириться с устройством мира и с той ролью, которая тебе в нём отведена. И стремиться исполнить её как можно лучше, достичь верхней планки своей ячейки. Об этом, по-моему, говорили и все мудрецы. Так что, коль ты слуга, служи на совесть, и когда-нибудь тебя сделают управляющим имением. Горе же рабу нерадивому и лукавому!
     Родился господином – изволь блюсти заповеди своей касты. И самая первейшая из них – не смешивайся с народом, не сочувствуй ему, как бы порой ни хотелось.
     А я… Что ж, у меня ведь тоже своя ячейка, и не самая верхняя и просторная, - тут Фомич вздохнул и перелился особенно тёплым голубоватым свечением, - Вот у меня свой самолёт и космолёт, я могу слетать в Нью-Йорк и на Луну, могу есть изысканные яства и развлекаться с красотками, но… имеются надо мной акулы и покрупнее! Я свободен? Куда там! попробуй я переползи в следующую клетку, где, впрочем, всё похожее, только можно, например, не просто сесть на собственный самолёт, а полететь и побомбить какой-нибудь городок… Да, разнести в пыль тысячу-другую людишек, просто так, для своего удовольствия! Всё равно они не нужны!
     А я так пока не могу. Меня тогда уничтожат. Нет, наверное, не расстреляют, не сошлют на принудработы, как тебя. Просто для начала… сделают тобой! Переоденут в обычную одежду и отведут куда-нибудь в центр Яворова. Может для продления мучений даже определят какую-нибудь комнатёнку в коммуналке, не оставят на улице. А там уж как получится. Если будешь сидеть тихо и не высовываться – может, проживёшь лет дцать без общения с полицией. Всё равно невесёлая перспектива. Лучше уж быть среди своих, действительно, не испытывая к ним большой нежности…
     -Но ведь всё это когда-нибудь кончится!
     -Всё кончится когда-нибудь. Тем или иным способом, какое, по большому счёту, это имеет значение?
     -После нас хоть потоп? Боже, как банально! И это всё, что вы можете оставить человечеству?!
     -А что не банально? – улыбнулось ящерообразное. – Банальна жизнь, банальна смерть, и от них никуда не деться. Даже, сколь ни изгалялись бы мы в изобретении новой моды, в мире земноводных она тоже… банальна. И в мире рок-певцов прошлого столетия она тоже не показалась бы чересчур оригинальной. Ничто не ново под луной.
     -Ну а смысл, какой во всём этом смысл?! – возопил Виссарион, привстав с издевательской, почти детской, скамеечки.
     -Никакого, - широко улыбнулся Фомич, и ходоку показалось, что в его пасти три ряда крепеньких остреньких зубков, словно у щуки. – Смысл власти в самой безграничной власти, так, кажется, говаривали отрицательные персонажи у нашего любимого Оруэлла?
     -Опять банальщина. Ну зачем такие усилия, чтобы воплотить скучную антиутопию не самого великого беллетриста? Неужели не нашлось ничего поинтереснее?
     -Выходит, не нашлось. К тому же ты не прав, что жизнь стала неинтересной. Для кого как. Для нас, например, даже очень интересной. Ты и представить себе не можешь, как насыщено мы проводим время. Ну, кратко я всё уже перечислил. Некоторые любуются родной планетой, над которой они властвуют, даже не с voul d,usou, а с … Божественной! В этом тоже что-то есть, не правда ли?
     -Кто вам скоро будет строить ваши сраные космолёты с бриллиантовыми биде? Вами даже учёные низводятся до скотского состояния, сами вы разлагаетесь в своём насекомом гедонизме…
     -Развалятся космолёты, будет что-то другое, - нахмурился Фомич, - тем более, что мы всё же не такие дураки, какими иногда кажемся. Для учёных, инженеров и квалифицированных рабочих мы создали свою нишу, свой жёстко изолированный микромир, не такой, конечно, роскошный, как у нас, но вполне обеспеченный, развивающийся, творческий. Там и открытия пока делают, внедряют новые технологии.
     Кстати, есть и небольшое перетекание между нашими микромирами. Кто-то из них становится нашим благодаря исключительности заслуг или, допустим, женитьбы (ничто человеческое, как видишь, нам опять же не чуждо). А кто-то из наших вдруг обнаруживает в себе какой-то талант и призвание, предпочитая не балдеть, а созидать. Так что всё не так мрачно.
     -А у вас, - продолжило земноводное, - переводя мысль с микромиров на громадный макромир балласта, - тоже ведь не скучно!
     Какой размах подзабытых инстинктов и страстей в борьбе за убогое выживание! Какая радость, когда оттянул свою гибель ещё на чуть-чуть, сожрал ближнего, украл мешок картошки! Можно расслабиться, выпить, трахнуть непритязательную бабу. И ни за что не отвечать! Ни за родину, ни за партию, ни за будущее детей, ни за себя самого! Это же настоящая свобода, пьянящая больше самогона! Поверь, у нас есть люди, которые сами, добровольно, уходят к вам!
     -Пролы и животные свободны, - грустно процитировал Вися. – И о чём тогда разговор?
     -О чём… - эхом отозвался оппонент и начал отделяться от корреспондента и словно растворяться в тёплом воздухе. На Висю, напротив, волной накатили духота, усталость и дремота. Несколько мгновений он пытался сопротивляться сну, но потом провалился в зыбкое тёмное марево, в котором иногда вспыхивал радужно посвечивающий образ Ящера-Фомича.

                ХХ

     Вися открыл глаза. Попытался прорваться взглядом сквозь серую пелену. Наконец, стали проявляться какие-то контуры. Сознание возвращалось вместе с деталями отчаянного путешествия к Фомичу. Но где же теперь находится незадачливый ходок не к доброму понимающему дедушке «Ленину», как на старой выдуманной картине, а к злому волку-глобалисту? В застенках полиции? Покалеченный, на какой-нибудь свалке? Наконец, уже в мире ином?
     Раздался неприятный металлический звук и в глаза ударил резкий свет. Вот оно! Пришли! Вися непроизвольно сжался. Вместе с тем в очертаниях помещения проявилось что-то знакомое.
     -Ну, проспался, наконец, любезный.
     Конечно, он у себя в квартире под серым штопаным одеялом. А голос, привычный, словно трещина на давно не белёном потолке, принадлежит благоверной. Виссарион окончательно пришёл в себя и присел на кровати.
     -Какое сегодня число? – спросил он, не глядя на Элеонору.
     -С утра было 5-ое октября, вчера было 4-ое. Ты ушёл утром, сказал, работу поищу, а под вечер тебя привёл твой дружок, этот, ты с ним в газете ещё работал. Всего заляпанного и пьяного. Где-то, видать, самогонки раздобыли…А в доме ни крошки… - Речь жены с последней фразы стала пронзительной и в ней появились знакомые визгливые интонации.
     -Да знаешь, где я был… - слабо попытался перебить её Колыхаев, но с навалившейся тупой тяжестью в затылке понял всю нелепость подобных объяснений. Был у высокого чина в райцентре? В самом осином гнезде? И вернулся оттуда живой? А может, и на самом деле был только бред от плохой самогонки на голодный желудок? Впрочем, какое это имеет теперь значение…
     Та же квартира, прежняя жена, та же беспросветность. За окном по ржавому подоконнику барабанил скудный осенний дождик.
     Снова надо было просто жить и выполнять свои обязанности, как говаривал автор одного произведения времён тоталитаризма. И это-то самое трудное. Наверное, опасное путешествие, действительно, просто пригрезилось ему. Что неудивительно, столько всего сдвинулось, изменилось неузнаваемо, перемешалось в последние годы! Вдобавок плохой самогон… Вися осторожно прохаживался по комнате, держась за виски. Взгляд его упал на кучу своей грязной одежды, брезгливо сваленной женой в угол у шкафа. Беспорядка незадачливый муж не любил никогда и поэтому решил тут же отнести тряпьё в ванную. Осторожно взялся за плащ, стараясь по дороге не растрясти налипшие обрывки коричневых листьев. И увидел три резкие царапины, аккуратно прострочившие плащ  на уровне лопаток.

                ЭПИЛОГ

     Спустя годы к Виссариону Аркадьевичу вернулось то гнетущее чувство свершившейся опасности, если можно так выразиться, которое он испытал после пробуждения у себя в квартире, вернувшись от Фомича. Или после сна о переливающемся издевающемся философствующем Фомиче. Какое это имело сейчас значение?
     И снова ничего не случалось.
     Но сейчас, конечно, Колыхаев был ближе к гибели. Во-первых, потому, что два раза редко проносит мимо, во-вторых, просто в силу преклонного возраста.
     Впрочем, после того похода у Виси сложилось всё более-менее нормально по меркам рядового обывателя. Он выжил и прожил долго. Его не взорвали террористы, не арестовала полиция, не зарезали в пьяной драке в одной из открывшихся в городе многочисленных забегаловок, в которых рекой разливалось низкокачественное пойло. Даниил  вырос и не стал ни преступником, ни наркоманом. Более того, сын даже пробился в верхние слои аборигенного яворовского общества. После школы, к слову, она тогда почти сразу и закрылась из-за нехватки учителей и полной, как оказывалось, ненадобности, сын некоторое время работал с другом. Ремонтировал приходящие в негодность автомобили яворовчан, а потом его взяли в один из дачных дворцов, возведённых районными глобалистами по краям яворовской чаши.
     Там он занимался родным мелким ремонтом и помогал, что называется, по хозяйству. Видно, молчаливый угрюмоватый Даня устраивал хозяев, раз его не выгоняли почти десятилетие. Сын и поселился близ привилегированной зоны в собственном домике. Один из очень немногих в Яворове ездил на собственной машине, правда, ободранной и еле живой, но иных теперь у народа не могло быть в принципе.
     Семей сейчас в прошлом понимании тоже почти не оставалось и поэтому сын тоже не заводил её. Кажется, время от времени у него возникала женщина, не задерживаясь возле него. С родителями располневший Даниил виделся крайне редко. И то встречи происходили, как правило, случайно. Даниил нехотя останавливал на чудаке-отце свой отстранённый равнодушный взгляд. Так же, наверное, он смотрел во дворце своих хозяев на возникшие неполадки, на которые волей-неволей придётся потратить толику времени и усилий. Отвечал сквозь зубы короткими фразами.
     Элеонора умерла несколько лет назад, сильно простудившись однажды на своих бесконечных огородных работах, которым предавалась с поистине маниакальной страстью. Так за хилый урожай то ли морковки, то ли картошки отдала свою жизнь.
     А Виссарион? Что Виссарион, работал, где придётся: сначала помогал по мере сил супруге в саду-огороде, нанимался, по старой памяти, учить детей на дому, когда это ещё хоть кому-то было нужно, ходил в лес по грибы, ловил рыбу, собирал на свалках металл, сдавая по дешёвке в мрачную контору возле той возродившейся пивной, которую он любил посещать когда-то в молодые годы корреспондентства.
     Потом был период, когда он года три даже…продолжал выпускать «Яворовские высоты»! Вместе с одним бывшим нештатником из соседнего посёлка Виталием, мрачноватым бородатым мужчиной, трудившемся некогда зоотехником. Виталий тогда поставлял заметки о том, что вот, мол, большегрузные самосвалы раздолбали въезд в посёлок и его больше никто не восстанавливает. Или о том, что в музыкальной школе прохудилась крыша из-за преступной халатности завхоза. Заметки неуловимо чем-то напоминали автора: некоторой корявостью, но вместе с тем достаточной внятностью и сбитостью строк, угрюмым пафосом и банальной, как старый анекдот (с бородой?), моралью.
     Теперь зоотехник, ставший безработным, стал делать то же самое, но с ещё большим рвением, благо что у него прибавилось свободного времени, а в окружающей действительности прибавилось вопиющих недостатков.
     Вися писал концептуальные материалы и редактировал издание, которое сам и печатал в десяти экземплярах на взятой с антресолей и лично отремонтированной пишущей машинке (от компьютера было мало проку, потому что электричество теперь находилось в доме в почти постоянно отключённом состоянии). Зато теперь неожиданно осуществилась мечта прежнего редактора сделать по-настоящему критическую газету! Виталий с патологической жестокостью в духе советского классового реализма громил бытовые недостатки, а он, второй Виссарион, брал выше.
     Не оставлял камня на камне от всей глобалистской системы: ядовито издевался над телешоу ящерообразной элиты, их изредка ему удавалось посмотреть, возмущался необходимостью брать допуск на любой выезд из Яворова, метал громы и молнии в полицейских, даже призывал народ организовываться в протестные антиправительственные движения.
     Первые недели Виссарион жил с предощущением близкого ареста, но оно постепенно притупилось и почти совершенно выветрилось. Хотя иногда Виссариону казалось почему-то, что его бородатый сотрудник «стучит» на него, докладывает куда надо о ближайших планах и расследованиях самодеятельной газеты. Поскольку он неожиданно пропадал как раз тогда, когда бывал особенно необходим, а потом столь же внезапно объявлялся, пряча взгляд. Впрочем, возможно недавний специалист по братьям нашим меньшим просто был тихим алкоголиком. Да и зачем нужно было ещё «стучать» на редактора, если всё и так делалось без особой конспирации?
     Один экземпляр свежей газеты Вися в сумерках расклеивал на столбе в скверике возле площади, другой раскладывал где-нибудь на скамеечке, несколько раздавал старым надёжным знакомым.
     Как-то года два уже спустя возобновления опасного издания Вися очутился в городской библиотеке. Он думал, что она давно закрыта, но однажды вечером, проходя мимо здания старой кирпичной «казармы», где некогда на втором этаже она располагалась, удивился, увидев в библиотечных окнах неровный свечной свет. Влекомый любопытством старого книголюба, и, конечно, журналистским, он поднялся по стёртой чугунной лестнице. Ещё больше удивился он, увидев, что, оказывается, библиотека работает! За столиком с картотекой Висю без особого удивления со своей стороны встретила прежняя, казалось бы, ничуть не изменившаяся библиотекарша Мария Ильинична. На облупившихся полках грудами стояли недавние властители перестроечных дум. За читательским столиком дремал человек, похожий на бомжа. Его никто не гнал. На просторном столе для газет и журналов красовалась подшивка правительственного бюллетеня. А рядом лежала развязанная пухлая папка – тут Вися не просто удивился, а изумился! – с подшивкой его машинописных листков «Яворовских высот»!
     Судя по тому, что и на официальном бюллетене и на открыто лежавшем подпольном листке образовался одинаковый заметный слой пыли, довольно давно обеими изданиями никто не интересовался.
     Кажется, именно после этого случая пыл подпольного редактора к своей квазижурналистской деятельности начал быстро угасать. Да и годы понемногу всё-таки брали своё, несмотря на внешнюю крепость Артурыча. К тому же в нём всё сильнее развивалась мнительность, перешедшая чуть ли не в манию преследования. Может, в её основе тоже сидело удивление – что это он, не самый прячущийся человечек, так долго существует в нынешней опасной и фантастической действительности?
     Одна привычка всё же сохранялась в нём, несмотря на все невзгоды. Вечерами, стараясь быстрее миновать центральные улицы с галдящими пьяными подростками, он бродил по окрестностям Яворова. Иногда в небе он видел быстро удаляющиеся вверх красные огоньки. В молодости он бы принял их за сигналы с космического корабля инопланетян, но теперь-то он знал, что это летит развлекаться куда-нибудь на Марс или Луну знакомец Фомич. Нет, Вися больше не злился, а, когда пребывал в особенно благодушном настроении после почти обязательного теперь стаканчика самогона, даже приветливо махал вслед рукой со дна своей чаши. Огоньки в последний раз мигали и растворялись в широком багряном закате, заливавшем и маленькую долину с тяжёлыми холмами по краям, и всю маленькую нелепую Землю.


2012