Спасибочки!

Рассказ был опубликован на портале "Заметки по еврейской истории" №9(112) Май 2009 года


Так уже было. Шли двое с пистолетами. Между ними Коля Шершака. Теперь ведут её с сыном. Кто ведёт? Шершака! Зверем Коля вырос. Прославился душегубством.
– ... не тянись, прибавь кроку... застрелю жидёнка посредь улицы и тебя с ним... не одна у нас...
Только бы Володя ничего не понял. Взяла ребенка на руки. Почти побежала. А давно ли?..
Ей тяжело и жарко. Жгучее июльское солнце поднялось над тюремной стеной. До вечерней свежести на вытоптанной плешине двора пощады от него никому не будет. Где-то здесь, с левой стороны от ворот, страшный ров, о котором столько говорят в городке. Не должен Володя его видеть. Перенесла сына с правой руки на левую и разбудила. Сразу нашел к чему потянуться. Конечно, как всегда, жучки-бабочки. Вдоль ограды зеленые островки клевера. Белые капустницы на розовых цветах обмахиваются крыльями, как веерами.
– Смотри, мама, умываются! Будут завтракать?
Забыла, в каком она дворе и на каком она свете. Не хватило духу не остановиться. Может, последнее желание у сыночка.
– София Семеновна, пристрелю...
Не сон ли?
Когда вошли в тюремную камеру, их здесь стало пятеро. Те, кого скрипучая дверь проглотила до них, съёжились у окна в уголке. Это Плоткины. Тихий набожный стекольщик Мотик Плоткин, так и не ставший Матвеем и дедом в свои шестьдесят лет. Шумная тетя Сара – его жена. И дочь Роза, засидевшаяся в невестах. Заморского принца ждет для дочери тётя Сара.
Претензия одна:
– Роза работает в Банке, а Вы кто?
Дождалась...
Бежит Володя. Все разведал. У него новое открытие: за окном живут ласточки.
– Счастливая, детей нет, – завидует Розе Соня.
Шершака сдал учительницу солдату и поспешил в караульную комнату, где пятеро полицаев забавлялись игрой в домино. Напомнил, что два десятка «юден» ждет от них сегодня начальство. Сдвинул рукавом черный зигзаг доминушек на край стола. Обежал испытующим взглядом их беззаботные лица.
– В двухэтажном доме за мостом жидов, как в этой банке окурков. Теперь все в сараях. В говно за ними не полезем. Выкурим!
Разразился кровожадным хохотком: – побегут – стреляйте! Мёртвый-живой, без разбору, за ноги-руки и в огонь.
Мурашки ползут у хлопцев под рубахами.
День базарный. К вечеру разнесут слух по району. Ещё и прибрешут. Маткам объявят. Другое дело – вчера: кто стрелял? За тюремной стеной никто не видел. Зарыли и – как не было. Сегодня бы так. Только попробуй, скажи такому псу – взбесится! Сам облавы планирует. Как евреев ловить, как повергать их в ужас и как успокаивать, чтоб меньше было канители. Не к чему им сюда соваться.
Взяли винтовки и поплелись за предводителем.
Запылали сараи. Дворик заполнился задымленными, угоревшими, понурыми фигурами. Шершаке есть, над кем покуражиться.
– Жиденят на руки! Стройся! Ты, дед, долго лежать будешь? Спина болит? В валенках и шубе простудился? Сейчас согреешься. На себе тебя не понесем. Хоть ты и трухлявый. Выстрелил дедушке в лицо.
Вопль ужаса поднял с тополей ворон. Понесли испуг за реку, на Заречную улицу.
– Тиш-ша! Ты и ты, – Шершака подзывает женщин помоложе, – тащите «Это» в костер.
– Пожалей! При детях!?
– Вы Христа пожалели? Кому сказал?! – рука трясется на кобуре.
Женщины приблизились к убитому. Не знают, за что взяться.
– Рук-ног не видите! Снимай валенки! И в раскачку: раз... два... три!..
Худенький старичок взлетел и упал на красные уголья, как на сковородку. Вспыхнул мех на шапке. Побежало пламя по шубе.
Всё, что Шершака придумал, сбылось. Теперь он не так, как полчаса назад, ненавидит толпу обреченных. Снизошел до объяснения с ними.
– Предупреждал: выходите по-честному. Могли бы сидеть в машинах. Ехать до Чернигова. Теперь в тюрьме ждать будете.
Арестованные знают, он врет. Никаких машин для них не было и не будет. И в тюрьме они проживут недолго. Но молчат, как неживые. И, втайне, верят убийце: вдруг, он прав? Садизм гипнотизирует.
Фиму Поляка привели с базара вместе с продавщицей кваса в мирной жизни Добой Финкельштейн. Мрак в помещении, наполненном человеческими фигурами, заставил близорукого Фиму зажмуриться. Ещё не видя лиц сокамерников, узнал знакомые голоса: тётя Сара, тётя Рива, Роза...
– Из других городов нет, все из нашего переулка, – про себя усмехнулся Фима.
У окна тесно. Люди стоят. Надеются: отсюда поведут во двор в последнюю очередь. Около двери, где он сейчас, можно сесть на бетон. Присел и увидел Соню, с которой вместе учился. Смотрит мимо него. Безразлично, как на стену. Ещё бы, её муж–учитель на фронте. Фима – заготовитель грибов и лекарственных трав в её глазах трус и дезертир. Многие так думают. Всем не скажешь, что военкомат записал в партизаны. Что две недели ждал в землянке, и никто не явился. Ни один человек! И Роза здесь. Моя мама мне при ней её расхваливает, ей при мне меня расхваливает. А тётя Сара всегда другого мнения. Весь дом её слышит: он тебе не пара! Недоучка. О чём ты будешь говорить с этим буйволом, дикарем, волчьим пастухом? Ты техникум закончила, в Банке работаешь...
Насильно мил не будешь. Сегодня умрем, в одной могиле лежать будем. Тоже неплохо.
– Фима, почему ты молчишь? – это соседка, тетя Сара Плоткина.
– Мама, не трогай Фиму.
– Почему не должна его трогать? Полдня мы нигде не были. А про маму знаешь? Когда ты был в лесу, к вам приходили два гоя...
– Мама, если скажешь про это, я уйду от вас.
– Хорошо, Роза. Я не скажу ни слова. Ты всегда его защищаешь. Он не знает, что это я замкнула двери.
– Я искал Вас на базаре.
– И что слышно на базаре?
Не выдержала Доба.
– На базаре слышно, что за еврейскую семью в комендатуре дают пачку соли. А мы зашиваем в одежду золото.
– И что это значит?
– Спросите у Вашего мужа. Сюда придет весь базар. Будут рвать друг у друга наши тряпки.
– Где? Здесь?
Доба плюнула: – Какие Вы ... глупая! Во дворе будут! После всего...
– Почему им не придти сюда? Мы им все отдадим и пойдем домой.
– Домой?! Гитлер сказал: духа еврейского чтоб не было.
– Кому сказал? Тебе лично? Ты сама слышала? Всегда была брехухой. Умные люди твой квас не покупали.
Медленно, со стоном поднялся старый Плоткин.
– Сара! Замолчи! Который час?
– Половина первого.
– Пора. Надо читать кадиш.
– Мотик! Ты с ума сошел. Зачем кадиш? Еще никто не умер.
– Молчи, Сара!
Голос у Мотика неожиданно увесистый. Слова тяжелые, как надмогильные камни. Дети прекратили возню, приткнулись к родителям. А у Сони душа светлеет. В посмертной молитве есть торжественность. В торжественности она различает надежду. Надежда у неё одна – на Колю Шершаку. Под скорбный зов молящегося она обращается к Милостивому Распорядителю человеческих судеб: – верни в осатаневшую душу убийцы каплю совести. Заставь, если забыл, вспомнить дождливый сентябрьский день тридцать восьмого года. Сама она помнит его так, будто всё произошло вчера. День был свободен от уроков. Дождь избавил от копки картофеля. Крупные капли молотили по подоконнику. Молодую березку мотало туда-сюда, как цыганскую юбку. Мокрые листья липли к земле. В животе шевелился ребенок. Напоминал – пора шить пеленки. На столе, у окна резала мамины старые платья. Изредка, мимо окна пробегали сгорбленные фигуры. И, вдруг, с недалекого поля, сквозь дождь и шум ветра пробились хлесткие удары выстрелов. Из соседнего переулка, по дорожке, протоптанной в зарослях крапивы, к её дому вышли два милиционера. Между ними, в одной рубашке с непокрытой головой и руками в наручниках шел Коля Шершака, ученик из 7 «б». Из её класса. Схватила зонтик и старый плащ. Выбежала на улицу.
Милиционеры к арестованному не подпустили: – Не положено! Спросили, кто она.
– Учительница...
– Что же вы ворюг воспитываете?!
На упрек она не ответила. Только попросила: – Мальчик простудится, заболеет...
– Не сахарный, – проворчал конвойный, – а растает, так кое-кто перекрестится.
Приказали не мешать и освободить дорогу. Вернулась домой. Минуту подумала и принялась собирать сухую одежду. Потом шла за конвоем, постепенно отставая и теряя троицу из виду. Чувствовала, что задыхается. Ребенок становился беспокойнее и тяжелее. Когда пришла в милицию, Коля был у следователя. У двери кабинета, откуда слышалась брань и угрозы, сидят старик и старушка. Вместе с ними вошла в кабинет. И снова вопрос: – Вы кто?
– Учительница.
– Что-то хотите сообщить?
Сказала, что Коля способный. Стихи пишет. Мальчик из трудной семьи. Достается ему... Через год поступит в техникум или в училище. Сядет в тюрьму, что из него получится? – задала вопрос не только себе, но и следователю.
– Я, в принципе, не против, – согласился следователь, – заберут граждане заявление – пусть учится.
Старики зашептались.
– Деньги на похороны лежали. Он нам деньги вернет?
– Сколько денег? – спросила.
– Триста рублей
Взгляд у Коли затравленный: – Денег у меня нет.
У нее дома, в посудном шкафу было припрятано ровно столько. В душе началось отчаянное противоборство. Той, которая решилась на безумную благотворительность, перед той, которая призывала к благоразумию, отступать было поздно. Принесла старикам деньги.
На улице Шершака поблагодарил её.
– Спасибо, Софья Семеновна, только деньги Вам не верну.
– Я и не надеюсь, – огорчилась она.
– Картежный долг отдал отчиму. Они уже пропили.
Нужно было отказывать себе, откладывать целый год, чтоб какой-то мерзавец напился, – ругала себя.
– Я, София Семеновна, в школу больше не приду, и в техникум поступать не буду... уеду...
– Глупо, – пожурила она его, несколько охладевая к тому, что произошло.
– Следователь обещал кости переломать в подвале, руки отрубить и глаза выколоть. Хорошо, что Вы пришли.
– Он тебя запугивал.
– И летом запугивал?! – Коля раскрыл рот, в котором не хватало несколько зубов, – до свидания, София Семеновна.
И вот встретились. Бог знал, что делал?
Скрипят двери. Вошел полицай. За ним, в коридоре, видны немцы с собакой и Лариска-переводчица. Записали фамилии тех, кто в первой группе пойдет «на посадку в машину». На сборы дали десять минут. Люди сворачивают подстилки. Фима протолкался к окну. К Плоткиным. Хотел спросить у Розы, что случилось с мамой и, неожиданно для самого себя, предложил стать его женой.
– Моя мама будет счастлива, – верит он. Ёё рука дрожит. Она плачет?
Тетя Сара готова в него вцепиться.
– Фима, не дури Розе голову. Твоей мамы уже нет в живых. Иди своей дорогой.
– Мама, замолчи.
– Что я такого сказала? Все знают, что в нашем доме через стенку все слышно. Твоя мама этих хлопцев приняла за партизан. Она сказала: – садитесь кушать рассольник. Вспоминайте пароль, и я вам расскажу, что мне поручили. Её повели в комендатуру.
Фима схватился за голову: – что я наделал!? Зачем втянул маму в эту авантюру? Её там мучают...
– Твоя мама лежит на гнилых столбах под мостом.
– Под каким мостом?
– Под нашим. С какого ещё моста можно убиться.
– Роза, я подлец, каких в мире не было. Убил маму. Погубил твою и свою жизнь. Сколько пустых лет! Быстрее бы меня расстреляли...
– Не спеши, мне есть, что тебе сказать. Эти тридцать метров я пройду с моим мужем.
Тётя Сара забилась в истерике.
– Уйдешь от нас, я разобью голову об эту стенку.
– Сара, можешь плакать, кричать, биться об эту стенку, но наши дети уже не дети. Лучше нас знают, что им делать.
Роза идет к выходу. К немцам.
– Шике фрау, – говорит со смешком Лариска-переводчица, – желает умереть вместе с мужем.
Пусть умирает.
Их вывели во двор. Приказали стать спиной ко рву. Догола раздеться. Одежду сложить на земле, в трех шагах от себя. Первой разделась Доба. В порыве отчаяния и презрения к толпе, наблюдавшей казнь, она выволокла из-под юбок нижнюю часть нательного белья и швырнула в сторону ворот: – Хватайте! Здесь бриллианты, золото, алмазы... нюхайте – чтоб вас всех повыворачивало. И стала рвать на себе одежду.
Солдаты и полицаи смеются. Овчарка у ног офицера встала на лапы. Готова броситься. Офицер дернул за поводок – тревога ложная!
Фима снимает ботинки. На его кудрявой голове покоится рука невесты.
– Расстегни на спине пуговицу... раздень меня.
– Ты решилась перед ними?..
– Кроме нас, никого здесь нет. Мы пришли после свадьбы. Спасибо... Я счастлива... Теперь ты должен похоронить свою маму. Видишь, – за тюрьмой в заборе дыра. Попробуй...
– Ты права, Роза. Меня босого они не догонят. Лихорадочно развязывает шнурок на ботинке: – Надо успеть до выстрела. Роза смотрит в небо. Глаза закрыты. Слезы заливают щеки.
Соня представила унижение, какое её ожидает. Шершака стоит перед ней с винтовкой – палач, убийца, подлец! Но он её ученик. И там, у ворот знакомые лица. Взмолилась:
– Коля, убей одетую. Я же учительница...
– София Семеновна, как все, так и Вы.
Отпустила Вовину ручонку. Расстегнуть кофту не может. Потянула через голову. Открылись глаза – Володи рядом нет. Он уже у стены. Ловит бабочек. Бежит к толпе у ворот. Мимо Шершаки. Мимо немцев. Собака насторожилась. Офицер её успокоил. Лети бабочка! Спасай сына. Ещё немного осталось. Полетела обратно. Володя не отстает. И крикнуть нельзя. У Шершаки ружье навскидку. И, вдруг, из шеренги обреченных вырвался высокий мускулистый человек. Голые ступни мелькают так часто, словно под ними пылающие угли. Гремят выстрелы. Фима бежит. Догнала собака. Вскочила на спину. Не дал вцепиться в шею – кувыркнулся через голову. Придавил своим тяжелым телом. С таким медвежьим приемом защиты овчарка не знакома. Завизжала, отбежала в сторону, но ярости у неё не убавилось. Снова висит на беглеце, на помощь ей бегут солдаты. Все замерли. О ребенке, кроме матери, никто не помнит. Напуганный выстрелами, он в растерянности, – где мама? Соня присела. Закрыла лицо кофточкой.
– Только бы он не вернулся к ней.
Шершака тоже поглощен тем, как Фима отбивается от солдат и собаки.
– Володя! Беги сюда, мама здесь... беги, мама здесь, – зовет из толпы чей-то знакомый ей голос. Чьи-то руки схватили мальчика. Русая головка мелькнула в толпе и исчезла. Словно сам Бог улыбнулся Соне с небес. Встала, – ничего ей уже не страшно.
– Коля, вспомни, как спасала тебя. Последнее отдала. Имей совесть, убей одетую. Что тебе стоит?
– Раздевайся, сучка, не то разденем. Нагнулась, будто снимает туфли. Схватила в горсть песок и бросила ему в лицо.
– Будь ты проклят!
Прогремел выстрел. Шершака подошел добить. Она смотрит на него:
– Спасибо, Коля.
Солнце остывало. Тень от тюремной вышки тянется к помелевшему рву. Камера в тюрьме пуста. Убитые погребены под вечным одеялом родной песчанистой земли. Двор подметен тюремным уборщиком. Место, где боролся за свою жизнь Фима, тщательно засыпано песком, чтобы мухи не собирались. Нигде ни тряпочки! Что приглянулось, унесено и увезено. Что не показалось нужным, собрано в лопату, брошено в ров к своим бывшим владельцам и засыпано землей. В тюрьме и во дворе скучный порядок.
Поздно вечером старший полицай Николай Шершака, пьяный, ввалился в дом к матери. От порога шуганул отчима:
– Пошел вон! И не тявкай там.
Мать боится сына не меньше, чем отчим. Пробует умаслить.
– Чтой-то ты, Коленька, сумный сегодня?
– Жидовка, что меня выкупила в милиции, так и не разделась. От страха сошла с ума. Я её убил, а она мне – спасибочки!
– Не бери, сынок, в голову. У неё всегда было не так как у людей. Где ты найдешь такую дуру. Каждую неделю ходила пешком сорок километров у Чернигов! И зачем? Учиться!