Недавно проводился конкурс "Страшная комната" (Паустовский в жанре хоррор). Условий конкурса, сформулированные не шибко корректно, я так и не поняла, вдаваться не стала: хоррор это вообще не мой жанр. Но попробовать можно, а влезть в кухню другого писателя - да еще и классика - это любопытно. В качестве "затравки" к конкурсу была приведена глава из воспоминаний Паустовского "Пламенная Колхида". Предлагалось либо продолжить (?), либо написать свое в стиле Паустовского. Второе мне, как я написала, пришлось по душе, а "жанр" определен в заглавии.
…Наши глаза встретились, и я понял, что это смерть.
– Хы–ы–ы, – выдохнуло с потолка на меня. В нос ударил тошнотворный гнилостный запах, а надо мной все ниже и ниже нависало чужое лицо – лицо, которое не имело формы. Оно текло, как утекает из кадки тесто у нерадивой хозяйки. Огромные щеки, как непропеченые блины со сковородки, стекали прямо на мое лицо, и в то же время открывались огромные пустые глазницы. Руки с синими ногтями с силой вдавили мои плечи в матрас, и большие мясистые пальцы растягивались, чтобы сойтись под моим кадыком. Я попытался выгнуть шею, упершись затылком в подушку, с трудом мне это удалось. Поверх черной головы виднелась чернота люка. В этой черноте должны были оставаться часть туловища и вторая нога. Но их видно не было.
– Где же ноги? – мелькнула нелепая мысль. Причем я не был уверен, о чьих ногах я задавал себе вопрос.
–Хы–ы–ы, – вновь раздался громкий выдох, и как ответ на тот на мой вопрос невидимый груз обрушился на мои ноги. Ужасно сознавать, что секунду назад ноги были свободны, и можно было попытаться освободиться. От кого же? То, что это было не фантомом, не призраком, не дурным сном, я мог бы дать голову на отсечение. Впрочем, не это ли хотят сделать сейчас со мной? Лампочка, доселе ярко горевшая, теперь еле мерцала (электрификация всей страны еще испытывала трудности на своем пути). Стекшие на меня щеки мерзейше пахли. Запах псины, мочи и фекалий проникал в легкие. От страха многие люди закрывают глаза, но мои были открыты чересчур широко – то ли от боли в сдавленной груди, то ли от писательского любопытства и готовности испить чашу до дна. Напротив моих глаз были другие глаза – так глубоко посаженные, что неслучайно я поначалу принял их за пустые глазницы. Вблизи казалось, что глаза были без зрачков. Или, наоборот, были одни огромные черные зрачки без радужной оболочки. Меня начало мутить, кислая слюна подкатывалась все ближе и ближе, ища выхода. Я попробовал повернуть голову на бок: не хватало еще мне захлебнуться в собственной рвоте. И вновь я поймал себя на мысли (да, все–таки самое быстрое в мире – это человеческая мысль), что даже перед лицом смерти – перед таким зловонным, липким и пустоглазым лицом – человека не оставляют эстетические чувства
–Хы–ы-ы. – По моим глазам проползло что–то колкое, отчего мои глаза наконец–то закрылись, а к букету запахов примешался еще запах запекшейся крови. Это ползла грязная, заскорузлая веревка. Зачем веревка? Придушить человека такими лапищами не составит труда. Веревка, наверное, нужна, чтобы утащить меня в черную пустоту люка. Кислая слюна подступала все ближе. Я попытался пошевелить одной ногой – и тут же в нее впились десятки, сотни, тысячи шипов. Еще раньше я успел заметить, что одна нога этого чудовища была боса, но что было на второй ноге или во что она была обута, так и не пришлось разглядеть. Пришпорив меня, монстр немного подался назад и чуть отворотил голову в сторону. Этого мгновения хватило, чтобы высвободить левую руку – и я что было силы дернул его за за то место, где под редковатыми, но длинными волосами пряталось ухо. (Китайцы считают, что уши – средоточие всей человеческой боли.) Раздался чудовищный рык «ы–ы–ы–ы», и тяжелая туша с жутким воем вдавила меня в гостиничный матрас, конвульсивно дернулась и замерла. Лицо мне стала ручьем заливать гадкая гнойная слизь. С трудом я отвернулся. Высвободившаяся правая рука свесилась с кровати, и костяшки пальцев ударились о холодное железо – лом: оружие, которое и должно было сыграть главную роль в моей жизни. Я зацепил пальцами лом, но поднять его, чтобы поставить точку в этом поединке не смог: все то, что изнутри давно подступало, изверглось из меня свободно и беспрепятственно.
В комнате администратора я приходил в себя – и довольно долго. Прежде всего, благодаря снадобью, которым швейцар меня отпаивал из аптечного пузырька, однако вкус этого напитка был далеко не лекарственный. Мой вопрос о ночном посетителе никто не услышал. Но швейцар, закручивая свою бутылочку, сказал как бы между прочим, что это все ерунда, а вот карбункул за ухом – верная смерть, потому как весь мозг гниет.
Спустя неделю, в табачной лавке до меня долетел разговор о маньяке-людоеде, который был несчастным братом администратора гостиницы (или братом несчастного администратора гостиницы). Из братского сострадания тот прятал безумца – то ли от врачей, то ли от милиции – под крышей гостиничной мансарды, а один из постояльцев размозжил ему голову ломом.
Почему же администратор гостиницы сдавал гостям комнату под люком, мне вряд ли кто ответил бы. Но на этот вопрос теперь я ответил бы и сам: просто потому, что он был администратор.