Новый год Марек любил с раннего детства. Родительские хлопоты по добыванию ёлки казались предтечей чего-то большого, светлого и счастливого, вот наступит – и навсегда так. Он хорошо помнил, как мама приносила вату с работы – маленькими тугими упаковками. Нужно было выдирать из катаного рулона как можно чаще, и получались белые горы, которые потом раскладывали на ветках и у комелька ёлки, прятали банку с водой, откуда она пила воду. «Чтобы хвоя подольше не осыпалась», – говорила мама, пока отец увязывал прочным армейским шнуром ёлку в перевёрнутой табуретке. «А ёлка заснёт?» – спрашивал Марек. «Конечно, – отвечала мама, – но это будет уже после Нового года», – и гладила Марека по голове.
Заснуть после Нового года. Поспать. Выспаться. Неизменность, с которой Санта так или иначе приходил в своих мыслях к этой простой идее, вызывала неподъёмную ярость. Даже разозлиться по-людски не получалось, что уж там говорить о сне, тем более после Нового года… Мягкий серый снег, словно вата, хлопьями валил на мостовую, пряча мусор, огарки поленьев и битый кирпич. Изнанка предновогоднего города почти не изменилась за прошедшее время, если, конечно, оно ещё шло. Но оно шло, Санта знал это совершенно точно. Перекрестья улиц, руины домов и просто зияющие пустыми окнами здания – всё было почти родное, только вот он так и не научился любить обратную сторону реальности. Своей реальности. Иногда Санту почему-то неудержимо тянуло спать, такое могло произойти где угодно, и, бывало, он засыпал на ходу, продолжая шагать. Грохот вагонов метрополитена, чья-то гримаса, лицо, искажённое страхом, пороховая гарь, бисер окон ночного города, несущегося прямо на Санту, тонкий нож в кулаке и жуткое чувство чего-то непоправимого, ужасного и неизбежно надвигающегося… Сон всегда обрывался на этой щемящей ноте… Однажды Санта пробудился перед зеркалом и с тех пор избегал заходить в дома, предпочитая оставаться на улице, – слишком уж пугающим оказалось увиденное лицо. Какая разница, где именно быть тому, кто не чувствует ни холода, ни жара, но видит и слышит? Там, где идёт снег, всё же есть хоть какое-то разнообразие. А снег идёт всегда.
Навершие – хрупкая округлённая пирамидка со звёздочкой на конце, ёлочная игрушка из тонкого зеркального стекла. Марек вглядывался внутрь, на свет, и отражения прятались в самое себя, дробясь и выворачиваясь. Это настораживало и было непонятно, но ёлку наряжали, игрушки постепенно занимали свои места на ветках, шары пузато выворачивали белизну скатерти, а за окном валил снег, прекрасный снег, из которого Марек лепил снежную бабу и снежки. И оставались ещё гирлянды и дождик – то, чем украшали ёлку в самый последний момент. Ради этого момента Марек не выпускал навершие из рук, развесить гирлянды было его личным вкладом в семейный праздник. «Осторожнее, Марек!» – следила мама, но ему казалось, что даже если упасть на ёлку, то она поддержит и не даст рухнуть вниз, в ватную кучу. Вот если бы там был снег…
Весы Нового года, как их про себя называл Санта, начинали качаться за два месяца до заветного мига. Серый город синхронно оживал: на улицах появлялись следы обуви, тропинки и сугробцы, кое-где снег был даже тронут собачьей желтизной. Внезапно загорались огни фонарей, и
окна в их отсвете оказывались спящими, с ночником в изголовье и неизменной пижамой на полу. Краски предчувствия выступали на щеках серого города, как чахоточный румянец – угловато, пятнами и некстати. Привыкший к серым тонам Санта ждал – за неделю до Нового года на улицах появлялись гирлянды, украшавшие собою деревья, столбы и дома. Засыпать на краткое время удавалось всё чаще, и,оказавшись стоящим перед витриной ресторана в неизменном костюме Санта-Клауса, он улыбался – вслед за светом и красками в серый город придут люди, одна улица могла оказаться краковской, другая лондонской, третья и вовсе московской площадью, всё это было неважно – на них была жизнь. Город всегда решал сам, из каких улиц и зданий ему быть. Санта привык к этому – словно в детском калейдоскопе, пейзажи никогда не повторялись, и стоило вернуться из-за угла дома, как перед ним оказывались совершенно новые, незнакомые контуры. Часто возникало ощущение, что из этих огромных мрачных руин, раскрашенных миллионами оттенков серого и стоящих словно в полумраке, сделан весь мир… Но за месяц до Нового года город начинал оживать и безумная неопределённость отступала на второй план.
Следы всегда появлялись первыми. Цепкий слой серого снега бороздили отдельные цепочки, траншеи, словно вытоптанные стадами каблуков и подошв, даже расчищенные участки остановок общественного транспорта. У входов в торговые центры и рестораны оставались следы шин, широкая проезжая часть превращалась в волны грифельной жижи. Кое-где вдалеке Санта замечал огни светофоров и иногда – точки габаритных огней автомобилей. Ещё через неделю появлялись люди, постепенно, словно контуры во мраке улиц, чей-то поднятый воротник и шляпа угадывались на углу… Потом контуры становились тенями, тени стремительно овеществлялись – сначала серым, затем красками, несмело, но всё ярче и чётче. В конце концов город становился обычным городом, разве что улицы его были бесконечны и время суток – неопределённым сумраком… И Санту никто не видел. Много циклов назад он пытался привлечь к себе внимание, раз за разом повторяя попытки, придумывая всё более изощрённые способы, – бесполезно. Мир жил своей жизнью, реальность, словно прилив, одаряла Санту отражением бытия – на время Нового года, и исчезала, как капризная девственница. Действительность была, но Санты в ней не было. Даже сам серый город, напрямую зависевший от активности людей, не принимал его как некую часть самое себя, жуткое чувство одиночества и ненужности переполняло Санту, и тогда кололо сердце, остро и всегда в одной и той же точке. «Проклятая хорда, – бормотал Санта, – ни жить, ни умереть с этим». Почему виновата именно хорда, понять не удавалось, но Санта чувствовал, его сердце – ключ ко творящемуся кошмару.
Врач долго держал датчик на груди у Марека, хмурился, смотрел в чёрно-серый экран, оглядывался на маму, словно приглашая её взглянуть на что-то особенное. Мама теребила платок в руках и с виноватой улыбкой смотрела на Марека, иногда бросая быстрые взгляды на экран диагноста. Потом гель стёрли с груди, Марек одевался, мама говорила с врачом, и голос у неё был тихий. Запомнились «хорда», «проляпс», «регургитация», «и не с таким живут», «безоперабельно», «бесполезно».
– У меня болезнь? – тихо спросил Марек, когда они с мамой вышли из кабинета.
Болезнь в понимании Марека была чем-то ужасным и очень печальным.
– Нет, сынок, – ответила мама, – просто у тебя не совсем обычное сердце. Видишь часы на стене? – кивнула мама. – У всех стрелки вверх, на двенадцать часов, и часовая и минутная, как на Новый год.
– А у меня? – спросил Марек.
– А у тебя тоже на двенадцать, но не точно, а без одной минуты, – мама улыбнулась, – одна стрелка немного отстала. Поэтому ты немного не такой, как все остальные.
– Я ничем не хуже! – Марек сердито топнул ногой. – Ты сама мне говорила!
– Конечно, милый, – опять улыбнулась мама. – Врач запретил длительные нагрузки, теперь тебе нельзя бегать, играть в футбол и отжиматься, как остальным. Привыкай, сынок, эти требования – залог твоего здоровья. Ты понял меня?
– Да, мама – ответил Марек.
Для Санты не существовало закрытых дверей. На любой улице он мог войти в любой офис, ресторан, дом, квартиру. Все замки, какими бы они ни были, оказывались открытыми, стоило лишь коснуться двери. Поначалу ему было интересно наблюдать подробности личной и общественной
жизни, скандалов, сцен тихого уюта и покоя. Потом и это стало банальностью, интерес угас, и взгляд Санты останавливался лишь на детях, капризничавших или пытавшихся перебежать улицу. Дети в сером городе отличались от взрослых яркими, насыщенными цветами – одежды, кожи, волос и глаз. И чем ближе подступал Новый год, тем ярче были эти краски. Собственно, тишину серого города и нарушали только дети, взрослые изредка стучали каблуками по мостовой; машины, метро, лифты и прочие механизмы оставались беззвучными. А потом, когда серый город становился обычным, реальным городом-без-имени, наступал день Нового года, час подарков и миг безвременья, минута до Нового года, когда Санта не мог дышать и двигаться. Ровно в полночь он судорожно вдыхал воздух, приходя в себя и оглядываясь по сторонам. За эту минуту Санта проживал полгода прошлого и полгода будущего, и только его костюм Санта-Клауса неизменно оставался новым и пунцово-красным.
Звук властвовал над городом, из краткого басовитого гула он резко переходил в металлический визг, заканчивался хлопком, и после недолгий скрежет, треск. Потом Санта слышал вскрик, наступала тишина и через пару минут всё повторялось. «Какой идиот завёл такую пластинку?» – ругался про себя Санта, ускоряя шаг. Вначале он неторопливо шёл на звук, но после того как источник механической трагедии всякий раз оказывался где-то рядом, а не перед ним, Санта чуть не побежал, что, увы, толку не принесло. Город прятал от него нечто, и это злило. Особенно вскрик – детский, как он решил для себя. Иногда в городах, во время цикла и особенно ярко – перед самым Новым годом, случались различные ограбления и убийства, аварии и поломки, даже теракты и взрывы газа, люди падали из окон, бросались с мостов, сносили памятники архитектуры… Звуки, сопровождавшие эти события, были слышны во всём сером городе, порой они даже повторялись словно эхо и уже на другой лад, но «заевшую пластинку» Санта услышал впервые. Никогда звук, разрывавший серую пелену идущего снега, не повторялся с такой точностью, никогда вслед за ним не следовал человеческий крик, даже если это было преступление. Просто что-то громко бахало над головой, вздрагивала сама суть серого города, будто захлопывалась громадная дверь, и Санта грустно вздыхал – ему казалось, что кто-то покидал мир людей, не задерживаясь в сумраке снежных хлопьев, сразу же проходил мимо серого города. Часто звуки были уникальными, но всегда Санта чувствовал точно, что именно происходило – хорошее или плохое. То, что сопровождало хорошие события, никогда не повторялось, и поэтому Санта уже час бродил по изменчивым улицам, пытаясь определить хотя бы нужное направление. Произошло что-то серьёзное, Санта не сомневался – город никогда не беспокоился по пустякам. Снежные хлопья сделались мельче и реже… Он свернул за угол совершенно бездумно, через квартал на этой улице стоял нарядный торговый центр, сквозь огромные витражи были видны лифты, сделанные целиком из стекла и полосок металла. Один из лифтов, опрокинувшись и почти оторвавшись, повис на блестящей цепи противовеса. Звук шёл именно от этого лифта, закладывало уши на верхних визжащих тонах, в стёклах стенок лифта, скрючившись, замерла чья-то тёмная фигурка… Санта побежал. Ещё с угла отметил: никто не суетится на площадке, возле аварийной кабины, не спускаются по стенке шахты люди, никого не эвакуируют с площадок нижнего этажа. Словно и не произошло ничего, будто бы внутри никого нет. Редукторный бас вокруг отзывается вибрацией в грудной клетке, на лестничном марше Санта хрипит, больно колет сердце – плохо, железный визг оборвался внезапной немотой, но крика нет – его увидел сидевший в лифте, прижал ладонь к стеклу, что-то заговорил, длинно открывая рот. Санту затрясло – одиночество кончилось, и снег, впервые с момента, как он оказался в сером городе, снег за витражом шёл белый. Обычный белый снег.
Попасть в кабину оказалось невозможным: стоило Санте прикоснуться к цепи, держащей хрупкую конструкцию, как всё угрожающе заскрипело, что-то треснуло, громко отдавшись у Санты в голове наискось, через висок к затылку, фигура в лифте сжалась комком, на лице страх, глаза сверкают – мальчишка, которого спасает Санта-Клаус, ну конечно, что ещё может случиться под Новый год. Платформа лифта сдвигается вниз и вперёд, выгнулась – не выдержало одно из стёкол, лопнуло матово крошевом, формою листа высыпалось вниз, беззвучно разбежались осколки. Мальчишка не шелохнётся, как припаянный, это хорошо. Но лопнет ещё стеклянная стенка – куда ему падать? Вот если бы в снег… Санта в прошлом и с пятого этажа прыгал в сугробы – ни царапины, не видит никто, правда, но с этим свыкся… Снег будет. Даже если ему придётся разобрать всю крышу торгового центра. Конечно, хватит разбить десяток-другой стёкол в крыше над лифтом и вокруг, но Санта чувствовал, что горы свернёт ради спасения этого парня. В конце концов, Новый год. И главное – он теперь не один в сером городе.
«Первый раз за всё время город мне помогает». – Санта чувствовал себя могучим и всевластным, стоя на крыше центра с пожарным топором в руках. «Снег такой густой, что через пару часов можно будет прыгать, наметёт густо», – улыбаясь своим мыслям, Санта с размаху бил топором в стеклопакеты крыши, переходил к соседнему окну, примеряясь. Спуститься потом да собрать снег в кучу, может, лопатой или метлой, мальчик поймёт, не трус, значит не дурак – Санта увидел, он сообразительный, как сугроб будет в полтора-два роста – прыгать можно, только чтобы собрался, как там, в кабине, не очень высоко, конечно, но всё равно инстинкт не обойдёшь, придётся преодолеть… Бросив топор на крыше, Санта поспешил вниз. Виски и брови били изнутри, он не сразу понял: звука нет. Привычная тишина, один тоненький свист, но это мелочь. «Радиоприёмник мы настроим, – почти весело подумалось Санте, – лишь бы только сердце не болело. Остальное – в сугроб».
– Только ничего не бойся, парень! – крикнул Санта, подходя к кабине.
Или механизм лифта заклинило, или сломался редуктор с мотором, но коробку лифта больше не трясло; мальчишка, как загнанный кот, съёжился за переплётом крепления, держится крепко, вцепившись в поручень, на стекло не встаёт, на лице – страх с застывшими глазами, но Санта чувствовал: мальчик уже не боится неизвестности, Санта поможет ему выбраться.
– Сейчас наметёт снега и ты в него прыгнешь, слышишь? – кричит Санта снизу. – Ты меня понял? – Мальчишка молчит, тишину нарушает только скрип под сапогами Санты, топчущегося на стеклянном крошеве. – Сейчас будет много снега, парень! – кричит снова Санта, и мальчишка кивает головой. – Сейчас я принесу лопату! – Мальчик снова кивает, на этот раз уже увереннее, всё равно другого пути у него нет. Вот и хорошо, что понял. В стакане фойе становится холодно – тепло вытягивает через разбитые окна крыши, снег начинает постепенно закрывать пол пушистым слоем, и похоже, что метёт всё гуще и гуще. «Это хорошо, быстрее соберётся сугроб», – думает Санта, разбирая пожарный щит, лопата на месте, приёмистая, глубокая, быстрее накидается. Парень продержится, обязательно, должен дождаться момента, когда можно будет прыгать, он сильный, значит справится.
В школе Марек старался держаться особняком, не выделялся среди прочих, старался не отставать от других. Первый поход к кардиологу запал в память и его точило сомнение: он не такой, как все, необычный, и даже особенный, но вот хорошо ли это? Раз в полгода они с мамой приходили к врачу, и разговор всегда начинался и заканчивался словами «без изменений», «возможны любые варианты», «не исключено ничего, в том числе и улучшение». Марек даже привык к этим походам, и естественное недоверие к врачам постепенно сменилось ровным, спокойным отношением, скорее даже позитивным и доверительным. А ещё он осознал незнакомое для себя чувство – чувство неизбежности. Это чувство было неопределённым и касалось всего вокруг Марека: и происходящего в его жизни, и мамы с папой, и факта его собственной необычности, и чего-то такого, что ждало Марека в будущем и должно было произойти, о чём он старался не думать. Что-то должно было случиться с абсолютной неизбежностью, и Марек не чувствовал ни одной тёплой ноты в ожидании. Предстоящее не пугало – какой смысл бояться того, чего не избежать, но и не радовало так, как, например, ожидание Нового года, или подарков на день рождения, или похвалы родителей за хорошие отметки в школе. Стараясь понять, что его ожидает, он не чувствовал вообще ничего, и это в свою очередь вызывало тревогу и было неприятным.
– Что со мною будет, мама? – иногда спрашивал Марек, но мама каждый раз говорила другое, всегда заканчивая ответ словами «всё будет хорошо».
– Нет, мам, что будет потом, совсем потом? – настаивал он, и мама всегда отвечала одинаково, что это он узнает сам, когда придёт время.
– А ты знаешь, что будет потом с тобой? – спросил Марек однажды, и мама сказала, что нет, потому что время ещё не пришло.
Ему казалось, что времени мало и потому нужно торопиться, чтобы успеть. Успеть до того, как неизбежное станет частью его жизни или даже им самим.
Санта ждёт. Снега на полу становится всё больше. Впервые за всё пребывание в сером городе он замечает ощущение холода, несмотря на плотный стёганый костюм, но его заботит другое – не замёрз бы парень, не заболел бы… Санта тискает ручку лопаты, замирает и забывает о своём главном правиле – двигаться. Вокруг неторопливо сыплются белые хлопья, но в самом Санте возникает серая метель, охватывающая его целиком, – оцепенение становится сутью, и Санта вновь оказывается в своём сне.
Вагон поезда мелко трясётся, он раскачивается на поворотах, что-то гулко ударяет в пол снизу, с отдачей в промежность и живот, в углу вагона сидит мужчина с небольшим портфелем на коленях, он выглядит усталым и засыпающим, но Санта видит, что пассажир изредка, словно автоматически, окидывает взглядом вагон и его самого, наряжённого главным волшебником Нового года. Санта минуту разглядывает мужчину, потом медленно, неторопливо начинает идти по вагону в его сторону, сжимая в кармане рукоять ножа. Лезвие открывается нажатием кнопки, главное – эффектно и безэмоционально, неким привычным жестом выщелкнуть лезвие перед носом… Сердце Санты замирает и ударяет почти неслышно, оно во власти зверя, неотрывно следящего за жертвой. Лихорадочно прокручиваются в памяти кадры из кино – сцена ограбления, нужно действовать так же, но Санта не знает точно, удастся ли верно скопировать роль и добиться нужного результата.
В противоположном от одинокого пассажира углу следующего вагона сидит человек – чёрное кашемировое пальто, шарф, волосы слегка растрёпаны, он спит, и голова немного заваливается набок при каждом толчке на стыках рельсов. Есть ли у него что-то в руках, Санта не видит, но это и не важно, главное, что тот спит, а значит свидетелей не будет.
Мужчина в углу смотрит на приближающегося Санту, в его глазах страх, недоверие, растерянность и ещё что-то такое, от чего зверь, сидящий в Санте, начинает паниковать. Серый страх сворачивает внутренности, узким столбом взлетает вверх, к горлу, и словно лавина врывается в голову. Тогда Санта на ходу выдёргивает нож из складки костюма и выставляет его вперёд перед собой, целясь острием в лицо мужчины. В глазах пассажира – безумие, Санта видит вокруг головы мужчины жёлтое сияние, словно облако, рука выныривает из-под портфеля, в ней револьвер с коротким тупым стволом, смотрящим в сторону Санты, в дырочках барабана масляно алеют глазки пуль – Санта дёргается влево, приседает и бьёт по руке с револьвером куда-то в сторону и вверх, нож чиркает по металлу ствола, выстрел – Санта звеняще глохнет, револьвер отлетает в угол, под сидение напротив мужчины, он скрючивается и прикрывается портфелем от Санты словно щитом. Санта встаёт вполоборота к зажмурившемуся пассажиру и видит дыру в стекле вагона, опутанную сетью разбегающихся трещин. Точнее, две дыры – в стекле соседнего вагона точно такая же. А за стеклом, запрокинув голову, сидит спящий пассажир, и из того, что было его закрытым глазом, медленно сползает ручеёк крови в открытый рот, превращая мёртвое лицо в какой-то чудовищный плачущий грим.
Мужчина с портфелем остаётся неподвижным. Санту охватывает какое-то оцепенение, он не может пошевелиться, стука сердца нет, в голове серая вата, тяжело даже вдыхать, словно на грудь Санте положили камень. Поезд трясётся и раскачивается, но Санта этого даже не замечает, в нос бьёт запах горелой изоляции и раскалённых колодок – станция. Словно не замечая друг друга, пассажир с портфелем и Санта выскакивают из вагона, чуть не ударив друг друга плечом. Бег мужчины неуклюж, он раскачивается, хромая, и лишь на лестнице выхода на мгновение оборачивается, словно желая убедиться, что Санта его не преследует.
К противоположной стороне платформы подходит поезд. Он грязен, покрыт серо-чёрной пылью, света в вагонах нет и все двери открыты – состав идёт в депо или будет оставлен до утра на одном из перегонов для обеспечения бесперебойного трафика движения. Санта заскакивает в поезд, садится на пол и, вцепившись в сидение ближайшего кресла, пытается справиться с собою – его тошнит, точнее выворачивает наизнанку, но желудок пуст уже больше суток, тошнить нечем, и если бы не отсутствие денег на еду и ночлег, он никогда бы не воспользовался найденным в подворотне ножом, тем более в костюме Санта-Клауса, хитро вытащенного из какого-то развлекательного центра под видом добровольца-аниматора…
Поезд резко дёргает, Санта слишком занят собой, чтобы обратить на это внимание. В миг, когда вагон втягивается в туннель, в Санте вспыхивает что-то белое и яркое, на мгновение озаряет его изнутри и тотчас же сменяется серо-чёрным покрывалом. Поезд быстро набирает ход, но ни тряски, ни поворотов нет, пол поезда незыблем, словно скальное плато, в окнах мелькают какие-то всполохи, то белые, то цветные, оранжево-алые полосы мажут отблесками по вагону, кратко выхватывая неясную фигуру внутри. Впереди поезда – тьма, а в торцевом окне последнего вагона виден свет, постепенно тускнеющий, но почему-то так и не пропавший, несмотря на скорость. Санта ложится на пол и теряет связь с реальностью окончательно. Теперь он сам – часть поезда, кусок вагона в красном костюме, манекен, случайно забытый в метро и несущийся навстречу неизвестности.
Наконец перед несущимся поездом проглядывает серо-голубое, словно металлическая загородка, закупоривающая тоннель. Звук удара страшен, Санту подбрасывает и скрючивает на полу одновременно. Поезд начинает терять ход и в конце концов останавливается прямо на улице серого города. За спиною поезда – зев тоннеля, словно открытый рот какого-то здания. Санта боком вываливается из вагона и бежит прочь изо всех сил.
Боль в сердце отдаётся с каждым его ударом, она нарастает. Санта открывает глаза, лопату он выронил, снега намело уже густо, остаётся сгрести в сугроб, его качает из стороны в сторону, но Санта принимается за работу. Мальчишка неподвижен за стеклом, Санта видит, как глаза его сверкают, и с каждым взмахом лопаты становится понятно обоим: иного пути, кроме как прыгнуть вниз, нет.
Сугроб уже собран, снег продолжает валить ещё более густыми хлопьями, словно город считает собранную Сантой кучу недостаточно высокой и мягкой. Боль в сердце превращается в какую-то тоскливо-щемящую ноту, ноющую, но постепенно уходящую куда-то вниз, в глубину красного костюма.
– Прыгай! – кричит Санта, делая гребущие взмахи лопатой и тыча ею в сугроб. – Прыгай скорее, парень!
Но мальчик неподвижен, только иногда двигает ногой в сторону металлической полосы крепления. Санта бросает лопату, берёт из пожарного щита второй топор и, возвращаясь, встаёт под полуоторванной кабиной. Теперь главное – попасть в стекло так, чтобы не задеть мальчишку. Топор нетяжёлый, но его веса будет достаточно, чтобы разбить последнее стекло на пути к спасению. О том, что кабина может рухнуть прямо на него, Санта не думает, он опускает топор между ног, замахивает его назад за спину и, разгибаясь, длинным рывком швыряет взметнувшееся топорище вверх. Топор обухом бьёт в угол стекла – хрястающий звук, детский визг и смутный ком тени, плюхнувшийся в сугроб, проносятся мимо замершего с поднятой головой Санты в одно мгновение. В нос бьёт ужасный, отвратительный запах тлена, словно Санта внезапно оказался в морге, из живота вверх по рёбрам поднимается какая-то ледяная волна, охватывает шею и голову морозными клещами, в голове у Санты словно оранжево-красный пожар, мозг пульсирует в черепе, как футбольный мяч под ударами, острый укол в сердце пронизывает вверх и вниз, в промежность и в макушку. Санту охватывает страх смерти, но боль сразу же проходит, только в глазу пульсирует чем-то молочно-белым. Помахал лопатой, а ведь ещё молодой, чего же ждать дальше?
Санту кто-то трогает за полу костюма.
– Где мы, папа?
Однажды Марек подрался. Двое одноклассников дразнили его слабаком и трусом за то, что Марек не ходил на занятия по физкультуре, в ответ он обозвал их дураками, и их третий приятель из другого класса ударил Марека кулаком в губы. Кто-то перед этим услужливо присел сзади, за спиной, Марек упал, опрокинувшись навзничь, и тогда его обидчик сильно стукнул Марека ногой в грудь, в самую середину. Боль Марек почувствовал не сразу, вначале что-то полыхнуло перед глазами ярко-белым, потом золотисто-красным, солоноватый привкус крови из разбитой губы и острая, жгучая обида охватила его с ног до головы. Родителям Марек ничего не сказал, губу он разбил, вроде бы как споткнувшись на лестнице. Обида прошла, но теперь его стали сторониться в школе, бросая презрительные и брезгливые взгляды. Через две недели обидчик Марека упал с высоты, играя с приятелями на стройплощадке, и разбился насмерть. Одноклассники за глаза стали называть Марека дьяволом и шептались о том, он проклял своего врага. Ещё через неделю оба приятеля, ставшие причиной драки, подхватили какую-то болезнь, перестали ходить в школу и из-за длительного отставания в учёбе были оставлены на второй год. Больше Марека никто не рисковал обижать, но стена недоверия и отчуждённости оставалась между ним и остальными ребятами до самого выпуска. Беспокоило Марека другое. Неужели та несправедливость, думал он, стала настоящей причиной смерти его обидчика, случайность слепой судьбы, как любил говорить папа, или его необычное сердце наказало бездушного драчуна? Марек не знал, и сколько бы он об этом ни думал, понять настоящую причину не удавалось. Впервые задумавшись о Боге и о судьбе, Марек увлечённо написал школьное сочинение, и учитель родного языка вызвал в школу маму. Они долго говорили, Марек скучал в коридоре, а потом мама сказала, что учитель увидел в произведении Марека некий особый талант к сочинительству и философии, что это нужно развивать и обязательно учиться после школы дальше.
– Что такое талант, мама? – спросил Марек.
– Талант, мой милый, это дар Божий и проклятие дьявола одновременно, – сказала мама и внимательно посмотрела на Марека. – Это то, что никогда не стареет в человеке до самого конца, то, что служит кнутом и пряником, ложью и истиной, то, что невозможно понять и с чем невозможно жить непонятым. Тебе нужно поговорить об этом с папой, он сможет объяснить тебе это лучше.
Папа. Вот так вот, значит папа, ни больше, ни меньше…
На лбу у Санты выступила испарина – детей у него не было, и он никогда в жизни не задумывался ни о чём подобном.
Нужно было что-то делать. Санта почему-то не мог молчать, вопрос повис в воздухе и впервые в жизни он не знал, что ответить.
– Мы в сером городе, – наконец выдавил Санта.
На мальчишке ни царапины, только следы испуга и пережитого волнения на лице, его немного трясёт, но это скорее от холода. Санта смотрит на разорённый сугроб с сожалением, словно тот ещё нужен.
– Ты хочешь есть?
Мальчик отрицательно мотает головой, озираясь вокруг.
– Папа, давай уйдём отсюда, тут совсем никого нет.
Санта понимает, что ребёнок не видит людей на улицах серого города, кроме него самого, внутри словно ворочается какой-то ком, неуютно выпирая за рёбра и позвоночник, острая жалость и тревога повисают на кадыке, голова полна непонятно роящихся, словно улей, мыслей. Санта закрывает глаза и видит небо. Безоблачное голубое небо, которое он уже успел забыть. Картина смещается рывком, внезапно – черепичные рыжие крыши, кошачий хвост из-за трубы, купола со строгими крестами, минареты, нарядно блестящие здания далёкого сити-центра, высокая стела памятника, несколько башен, сложенных из крупных голышей и площади со стаями голубей, суетливо лезущих под ноги прохожим.
– Мы сейчас уйдём, не волнуйся.
Санта не имеет ни малейшего представления о том, куда надо идти и отпустит ли их серый город вообще. Снег продолжает идти, но вокруг Санты и мальчика словно широкий круг, в котором снега нет, они шагают по улице, прямо сквозь призрачных прохожих. Стая уличных псов принюхивается к следам Санты, но, смущённо фыркая, тут же теряют к ним всякий интерес.
– Пап, а ты тут давно уже? Почему ты так долго не возвращался? – Маленькие пальцы доверчиво тычутся в ладонь Санты, он берёт их в свою руку, и тут за спиною в красном костюме что-то оглушительно ударяет, словно на булыжник мостовой падает громадный камень. Морозная оторопь рвёт затылок, и Санта впервые за всё время заточения в бесконечности вдыхает воздух полной грудью, нос улавливает запах сдобного хлеба, но Санта чувствует: пахнет не на улице, а внутри него самого. Тонкий визгливый скрип колеса деревенской телеги, висевший над ним с самого начала пребывания в сером городе, начинает постепенно затихать, и сознание Санты становится почти ощутимо твёрдым, спокойным, непреодолимая уверенность в наличии выхода прорывается сквозь серую ткань пространства, мажет по углам зданий цветными всплесками. Теперь Санта знает, куда идти, – непрерывность городских улиц незыблема, но с каждым перекрёстком и углом всё чётче и чётче проглядывают контуры отдельных деталей, начинают появляться краски, сам воздух незаметно становится свободнее и чище, запаха гари уже нет, ветерок треплет волосы на голове мальчика, и Санта понимает: на улице оттепель, Новый год позади.
– Папа, нам надо домой, мама будет волноваться, она меня за красками в магазин отпустила, – мальчишка смотрит на Санту снизу вверх, задирая голову, и в его огромных голубых глазах отражаются тревога и волнение. Санта опускает голову, смотрит в эти блюдца, но сказать ничего не успевает – зрачки мальчика не чёрные, а золотые, словно лучатся жёлтым. Горло сдавливает так, что Санта не может даже сглотнуть, мысли мгновенно исчезают и, не зная, что ответить, он печально улыбается. Ребёнок улыбается в ответ, слегка подпрыгивая при каждом шаге, и вдруг решительно заявляет:
– Мама будет тебе очень рада, она страшно соскучилась.
Отец умер внезапно, во сне. Марек проснулся и ощутил разлитую по дому печаль, почему-то горчило во рту и горле, даже его необычное сердце, удары которого чувствовались, всегда билось неслышно, словно его и не было в Мареке. Тело уже увезли, мама сидела на кухне, глядя в окно, и молчала, она сгорбилась и, как виделось Мареку, очень постарела. Вначале ему даже показалось, что у окна сидит незнакомая бабушка. Она долго молчала, ни на что не обращая внимания. Марек жевал печенье и понимал: ему тоже надо молчать. Потом мама повернулась к сыну и сказала:
– Пришло папино время, сынок. Теперь ты взрослый и обязан всегда отвечать за свои поступки и слова.
Марек молча кивнул и, не совсем понимая смысл этих слов, подошёл к матери, осторожно обнял её за плечи, уткнувшись носом в спину. От мамы ничем не пахло, это было настолько необычно и странно, что Марек даже забыл удивиться.
– Папа, я Санте письмо написал, совсем без ошибок.
Санта вздрагивает, щёку ожигает чем-то игольчато-острым, он съёживается, поворот за угол, перед ними широкая улица, вдалеке заканчивающаяся площадью, в центре которой величественно возвышается странный готический собор со множеством шпилей под крестами и куполов. Он словно облеплен разнообразными фигурами, но Санта пока не видит, чьими именно. От собора исходит настоящий базарный гам, обрывки разговоров, восклицаний, шёпот и гневные выкрики смешиваются в ушах Санты в непознаваемую вязь. Пытаясь отвлечься, он спрашивает у мальчика:
– Что же ты написал Санта-Клаусу?
– Я загадал желание, – важно отвечает малыш, – я попросил Санту найти моего папу. Санта есть, я теперь знаю! – Ребёнок топает ногой по сырой брусчатке. – Он помог мне, и я в него верю!
Санта смотрит на собор: врата храма распахнуты настежь, и в тёмном зеве моргают огоньки свечей; фигуры на соборе – горгульи, черти, грифоны и кто-то ещё из адова воинства, выше расположены человеческие фигуры с крестами, мечами и чашами в руках; гомон исходит словно бы из ниоткуда, фигуры крутятся на своих местах, принимают всевозможные позы, непрерывно жестикулируя и кривляясь, а над дверями собора возвышается скорбная фигура в хитоне с книгой в одной руке и воздетым перстом другой. Санту вдруг пробирает дрожь, застревая нехорошим холодком в грудине: лицо фигуры под колючим венцом – лицо его отца. Чем ближе к собору, тем плотнее и теплее становится воздух. Санта ощущает запах горячего железа, в грудь колют острия крохотных иголок, а мальчик шагает так, словно беззаботно прогуливается возле своего дома. Речи, исходящие от фигур, становятся оглушительными. Санта наклоняет голову вперёд, но идти быстрее он не может, нужно дотерпеть до врат собора. Животворное тепло, вливающееся в него из руки мальчика, становится по сути единственной силой, не позволяющей Санте упасть замертво. Они поднимаются по ступеням к входу, и каждый шаг ощущается Санте таким тяжёлым, словно он толкает перед собою целый поезд.
За порогом собора, на полу, лежит плоский прямоугольник каменной плиты. Санта и ребёнок делают шаг к ней под своды храма, и Санту охватывает серое безвременье: сердце становится камнем, тело окостеневает, и на этот раз Санта не дыша ничего не видит перед собою – в глазах серебро пелены, лишающее его зрения, только лицо отца остаётся нетронуто видимым в печальной полуулыбке под тёрном.
Лёгкий рывок за руку включает Санте дыхание – ни собора, ни серого города вокруг нет, он стоит с мальчиком на небольшой кривой улице какого-то европейского города, настолько узкой, что им обоим вместе тесно между стен.
– Пап, мы пришли, вот наш дом, – мальчик указывает на угол здания в конце улочки. – Мама уже, наверное, на работе. – На стене дома маленькая вывеска с ножницами и замысловатой вязью названия.
Санта неуверенно шагает вслед за ребёнком.
– Идём скорее, я кушать хочу, – паренёк улыбается, глаза сияют и совсем не холодно, действительно оттепель.
Санта опускает глаза, оказывается его костюм – рваные лохмотья, местами даже почерневшие, с белыми соляными разводами и почему-то искромсанные, в аккуратных разрезах, словно бритвой, вдоль и поперёк.
Дверь в лавку неплотно прикрыта, звяканье колокольчика, несколько швейных машин, куски ткани и кож аккуратно разложены по полкам, демонстрируя свои цвет и фактуру заказчикам; журналы мод небрежно свалены на исцарапанный, видавший виды столик с резными ножками отдельной стопкой – ватман с набросками платьев и костюмов. Миниатюрная черноволосая женщина сидит, склонившись над столом, в руке тонкий карандаш, порхающий по макету будущей вырезки. Резной профиль подсвечен лампой, грудь под серым шерстяным платьем неподвижна, только рука быстро и нервно движется, оставляя карандашом невидимые от входа штрихи.
– Проходите, будьте любезны, – бархатисто-низко произносит она, не поворачивая головы.
– Мам!!! – Женщина вздрагивает, карандаш замирает, и тонкое миловидное лицо с худыми щеками поворачивается в сторону Санты. – Я папу нашёл!
Что-то глухо падает наверху, короткий звенящий дребезг, громкое мяуканье кошки, ставня скрипит, прихлопывает на ветру – обычные реальные звуки заполняют Санту, ноги становятся ватными. Лицо женщины смертельно бледно, в глазах клубящая бездна тьмы, но она мужественно сдерживает губы, даже пытаясь сохранить некое подобие полуулыбки, и только ребёнок сияет словно начищенный пятак, он убегает вглубь лавки и вскоре наверху слышится топот.
Женщина неподвижно смотрит на Санту, её губы шевелятся, она едва слышно произносит:
– Ты, ты… – Громкий щелчок, карандаш ломается в её судорожно сжатом кулачке, грудь вздрагивает под серой шерстью.
Санта мешком сползает на пол, прямо у двери, женщина вдруг наклоняет голову влево и тихо шепчет:
– Я Анна. Хочешь есть?
Санта кивает, звериный голод жжёт его внутренности, но он не может даже пошевелиться, слабость затопила тело, словно нажали выключатель того нечеловеческого напряжения, державшего его в сером городе.
– Ванная налево за лавкой, – голос женщины дрожит, но она уже начинает справляться с собой. – Одежда наверху. Сына зовут Марек. – В Санте опять что-то дёргается, но уже скорее как отголосок.
– Иди, – Анна смотрит на Санту так, как смотрела на Марека его мама.
Он медленно поднимается, в пятках покалывание и дрожь, лестница скрипит узкими кривыми ступенями. Санта входит в комнату, за столом Марек с куском сыра, хлебные крошки на губах, в кружке на столе молоко, у окна мольберт с незаконченным зимним этюдом. Под ним ботинок, из которого торчит засохшая кисть.
– Сходим потом за красками, папа? – с набитым ртом спрашивает Марек.
– Конечно.
Санта проходит в спальню, под ногами упавшая со стены фотография, осколки стекла. Санта переворачивает рамку – из овала на него смотрит спящий пассажир в чёрном кашемировом пальто, волосы слегка растрёпаны, на шее аккуратный бант, вылезающий на пиджачные отвороты, взгляд мужчины кроток и прост. Санту колет в сердце, быстро, всего один раз, поезд с мёртвым пассажиром, грохоча и свистя, несётся сквозь него. Чёрный туннель становится всё меньше и уже, габаритные огни последнего вагона постепенно тают во тьме, и Санта слышит нежный несмелый аромат талой воды – оттепель шепчет о предстоящей весне.