- Ты же знаешь, я тысячу раз тебе говорил, ну нет там советской школы, ну нет, нет, и нет... И не предвидится в ближайшее время.
- И что делать?
- Что делать, что делать? Вот я и хочу посоветоваться, с тобой, что делать.
- Ему нужно учиться.
- Знаю.
- В институт поступать.
- Знаю, но это еще только через год.
- Но, начинать готовиться нужно уже сейчас.
- Знаю, но ты и меня пойми. Посол недоволен, мне уже прямым текстом говорят, «плохо мужику жить одному». Да и без них ясно - тяжело одному, очень тяжело, как ты не понимаешь?
- Понимаю.
- Можешь, хотя бы, на месяц приехать?
- А детей, куда я дену?
Как всегда, когда они хотели обсудить что-то важное, они заперались
ночью на кухне, и старались говорить шепотом. Но я все слышал, потому что
порой их шепот становился все отчетливей и эмоциональней, и главное,
потому, что я давно ждал этого разговора. Я знал, что отец не сможет жить
всю зиму в Тегеране один, без семьи. Но, а что делать с нами? Ведь школы
там нет.
- Костя совсем самостоятельный, он…- продолжал отец.
- Да уж, самостоятельный, еле-еле в 56 школе учился, чуть не выперли.
- Ты говорила, что сама его решила перевести.
- Конечно же, сама, у нас очень хвалили эту школу, особенно
гуманитарный класс.
- Так вот, пусть учится.
- Ты хочешь оставить его одного?
- Оставить, оставить. Ну да, а что делать то?
Голос моего отца стал совсем громким.
- Ты думаешь, он справится один? Никого же нет, ни бабушек, ни дедушек.
Мама говорила шепотом, но очень громким.
- Ты мне это говорила уже раз 100, ну скажи еще раз, может быть появится
у нас бабушка какая-нибудь завалящая! Как будто я сам не знаю, что никого
нет.
- Ты еще забываешь о младшем. Не двоих же их тут оставлять.
- Об этом даже и речи не идет. Конечно же, Сергея оставлять нельзя.
Но он всего лишь во втором классе, Может, ты сможешь его учить?
Возьмете учебники, так многие делают. У Островенкова сын так до 5 класса
доучился.
- Видела я Островенкова, он спокойный, усидчивый, учится целыми днями.
А наш только носится, как вертолет, и прыгает выше головы. С ним вообще
никто не может справиться. Не то, что я.
- Наш-то не такой, как Островенков. Вертолет. Но что делать?
- Что делать? Что делать? У Чернышевского надо спросить.
- Я бы не хохмила на твоем месте сейчас.
- Извини, - сказал отец, смягчившись. - А другого выхода нет.
Я понимал, что выход у моих родителей один – оставить меня одного. Но
это же немыслимо! Меня, которого никогда не оставляли даже на
день, меня, которого никуда не отпускали, если я не сообщал точно, куда я
пошел, и когда вернусь. Меня постоянно контролировали. И вдруг. Один,
совершенно один, может целый месяц, а может и больше. В это нельзя
было поверить! Я лежал, затаив дыхание, пытаясь понять, чем же
закончился разговор моих родителей, но голоса затихали, и в
конце концов, ничего не стало слышно. Я так ничего и не узнал. Потом я
постепенно забыл о том ночном разговоре, как будто бы он мне приснился,
слишком невероятной казалась сама мысль о то, что я останусь жить один.
Из области ненаучной фантастики.
Дней через пять, мои родители сидели в большой комнате, я играл с
младшим братом - в маленькой. Вдруг меня позвал отец:
- Костя, зайди, пожалуйста, к нам.
Официальный тон, и особенно слово «пожалуйста» не предвещали
ничего хорошего. Обычно так начинался разговор по поводу моих оценок, о
том, что я «должен наконец то стать серьезным, думать о будущем», о том,
что «мне скоро поступать» и все в этом роде. Вид у оба родителя имели
серьезный, как, впрочем, и всегда, во время разговора о моей судьбе.
- Послушай, - сказал отец. - Ты уже взрослый.
- Да, наверное, - как-то неуверенно ответил я.
- Мужчина уже.
- Я стараюсь учиться.
- Я не об этом, - сказал отец. - Ты пойми, мне там в Тегеране одному очень
тяжело, и вообще так не принято, чтобы кто-то из посольских жил один.
Я видел, что отцу очень неловко все это произносить.
- Я понимаю, тебе тяжело.
- Папа очень хочет, чтобы мы к нему поехали зимой, - совсем тихо,
как-то на одном дыхании сказала мама.
- Без меня? (Главное себя не выдать, главное чтобы они ничего не
Поняли! – мелькнула мысль)
Голос мой дрогнул, но внутри меня все ликовало.
- Ты же сам знаешь, там школы нет, а тебе учиться, поступать.
- Вы меня оставите одного?
Я старался выглядеть ошарашенным, испуганным, обиженным. Но
внутри-то меня все ликовало. «Один, один, я буду жить один! Ура!» Мне
пришлось использовать все свои скрытые актерские таланты, чтобы не
показать, что я чувствую на самом деле. Я стоял, потупив взгляд.
- Ты не будешь все время один, я попрошу дядю Гошу приезжать к тебе, он
проследит за тобой, - строго сказал отец.
«Дядя Гоша, дядя Гоша». - подумал я.- «Наш родственник, у него у
самого двое детей, да и живет он далеко - в Сокольниках. Вряд ли он часто
сможет приезжать к нам на Кутузовский. Да потом он совсем не строгий.
Мягко говоря.»
- Как ты считаешь, мы можем тебя оставить недели на 3 или на 4? - спросил
отец. - Мама с Серегой, конечно же, не поедут ко мне на всю зиму. Так
чтобы разрядить там обстановку на некоторое время.
Мне стало жалко родителей, они произносили свои слова с таким видом,
будто бы они собираются оставить меня одного в лесу на съедение волкам.
- Думаю да, - начал я нерешительно. - Я справлюсь, справлюсь. Если
по-другому никак.
- Ладно, вернемся к этому разговору потом. Мы пока ничего еще не решили.
Мы просто хотели узнать твое мнение.
После того вечера к теме отъезда мои родители долго не возвращались.
Но я понимал, что все решено, и они в скором времени оставят меня одного.
Чтобы «не спугнуть удачу», я старался не думать о самостоятельной жизни,
не торопить события, и само собой разумеется, никому не говорил об этом.
Через пару недель у отца закончился отпуск, и он уехал в Тегеран. Уехал на
поезде, с Курского вокзала. Самолеты в те времена в Тегеран из СССР не
летали. В декабре собиралась уехать мама с братом. Состоялись длинные и
очень тщательные сборы. Закупка водки в огромных количествах, потому что
в Иране - сухой закон, а мою маму, как жену дипломата, на границе не
досматривали. Закупка гречневой крупы, потому, что в Иране ее нет.
Закупка риса, тушенки, шпрот, сгущенного молока, сахара просто потому,
что в Иране на все это придется тратить валюту, а она нужна совсем для
других покупок. Мне тоже оставили огромную банку консервированной
ветчины, десяток банок со шпротами, c тушенкой. Холодильник забили
свежими продуктами, так чтобы хватило хотя бы дней на 5. Деньги
оставили папиному другу дяде Вене, который работал в ЦК, с тем, чтобы
он, приезжал проверить меня и выдавал по 25 рублей раз в неделю, а иначе
«я все истрачу в первый же день.»
Тщательные инструкции, как себя вести: «Дверь незнакомым не
открывать, Никаких друзей в дом не приглашать, если что вызывать врача,
телефоны ты знаешь. Через день тебя станут проверять дядя Гоша и дядя
Веня. Дядя Гоша что-нибудь тебе приготовит раз в неделю. Когда он не
сможет, сваришь себе сосиски и пельмени. Морозилка забита. Обязательно
будем тебе звонить. Вернемся через месяц.»
Поезд медленно набирал скорость, стук колес становился все чаще,
промозглая погода того вечера добавила немного грусти, и вот случилось,
то о чем я так мечтал. Впервые жизни остался совсем один. В
двухкомнатной квартире. На Кутузовском проспекте.
Мой дом.
Наш адрес звучал как стихотворение:
Кутузовский проспект, дом 26,
квартира 136. 7-й подъезд, 4-й этаж.
Так же, как и телефон 249-09-87. Нет ничего проще, чтобы запомнить.
Подъезд, как и другие в нашем доме, имел 2 входа: парадный с проспекта, и черный - со двора. Через парадный вход вела шикарная мраморная лестница, покрытая ковром, а по бокам возвышались круглые колонны. Но этот вход был всегда закрыт на замок, а стекла занавешены. Входили в подъезд с черного входа, со двора. Детьми мы любили прятаться за круглыми колоннами парадного входа, когда играли в войну, или просто хотели напугать кого-нибудь из входящих.
Наша квартира, состояла из двух комнат. Еще малюсенькая кухня, в которой даже не хватило места для холодильника. Холодильник марки ЗИС – «Завод имени Сталина» стоял в прихожей, рядом с коридором, который вел от входной двери к большой комнате. Комнаты, в отличие от кухни, выглядели весьма просторными, этот простор увеличивался за счет высоченных потолков с лепниной. Вдобавок, в большой комнате у нас находилась огромная ниша, в ней стояла широченная арабская кровать, там спали мои родители. У окна на тумбочке - телевизор, а сбоку, у стены - большой ГДР-овский шкаф, который назывался Хельга. По бокам - отсеки для одежды, их двери закрывались на ключ, а посредине под стеклом - полки для посуды. Посуды много, среди всего прочего в Хельге стояли 2 хрустальные рюмки, купленные еще прабабушкой до революции. Так как они «антикварные», трогать их воспрещалось. Только по большим праздникам, когда вся семья лепила пельмени, одну из этих рюмок использовали. Ей нарезали кругляшки из теста для пельменей. Другие рюмки - длинные и тонкие, такие из которых в кино белогвардейцы пьют шампанское, для этого никак не подходили. Чешские рюмки, они продавались в то время почти без очереди, и в нашем шкафу их стояло не меньше дюжины. На Хельге еще лежала довольно странная реликвия, никто толком не мог сказать, откуда она взялась. Медная пепельница в виде вогнутой головы негра. Профиль, с пухлыми губами, кудрявыми волосами, с кольцом в ухе. Очень красивая пепельница, но очевидно отдающая расизмом. На обратной стороне - никому непонятная надпись на французском, и год 1891.
Ближе к балкону стоял диван, я, и мой младший брат Сергей любили прыгать на нем часами. Диван много лет выдерживал наши дикие прыжки, и даже не прогибался. Рядом с диваном вдоль стены - находилось пианино черного цвета. Его взяли напрокат. Моя мама, как я уже сообщал, преподавала на музыкальном факультете Ленинского института, и использовала инструмент для работы. Мне же пианино казалось самым таинственным предметом в доме. Когда родители уходили на работу, я садился за него и пытался играть. Нажимая на клавиши, я не мог понять, каким образом рождаются звуки в этом странном и неприятном на вид черном ящике. Особенно скрежетали по нервам басовые ноты, они как бы предупреждали о чем-то неотвратимом, страшном, и неизвестном. Как будто кто-то очень жуткий крадется и вот, вот появится в комнате. Мне бы и в голову не пришло посмотреть, как там внутри устроено, такой ужас внушало мне черное пианино. Высокие ноты тоже оставляли неприятное ощущение, как будто что-то холодное падало на разгоряченную спину. Мои страхи не исчезли совсем, но все же, уменьшились, когда пианино вернули в прокатную контору. Вместо него, отец купил в маме в подарок новое пианино, светло-коричневого цвета. Чешское, марки «Petroff». Оно не внушало мне прежний ужас, но все же настораживало. Так как звуки из него доносились все те же.
В маленькой комнате стоял платяной шкаф, а на нем - чучело степного орла. Мой отец подстрелил его, когда работал в Монголии. Если лежать на кровати, стоящей у стены, и смотреть на орла, то он как бы презрительно отворачивался от тебя. Еще совсем ребенком я мечтал повыдергивать из орлиного хвоста перья, чтобы сделать из них головной убор индейского вождя. Еще в маленькой комнате находился письменный стол, принадлежавший когда-то моему деду. Дубовый стол, его невозможно было сдвинуть с места никакими усилиями. На столе - пресс-папье и чернильница с перьевыми ручками, которыми, конечно же, никто не пользовался. Они придавали солидности всей обстановке.