Юзы ятые, или не дотянуться рукой

               
               
      Роман не случайно имеет два названия.

      « Юзы ятые»  с церковно-славянского на современный  язык можно перевести более широко – как жизненные невзгоды, схваченные на лету. В этом заложен посыл художественного произведения.

       « Не дотянуться рукой»  – ответ, в котором заключается исход  описанных обстоятельств.

        В книге затрагивается малоизвестный широкому кругу читателей эпизод из жизни последнего российского Императора Николая II  и его супруги Александры Федоровны. Читатель  увидит трагический поворот в судьбе этих двух исторических личностей, в судьбе их детей, близких и  приближенных людей незадолго до скорбной кончины в Екатеринбурге в июле 1918 года.

       Литерный поезд №42, следовавший на Восток, по приказу Я. Свердлова из Москвы был остановлен на станции Любинской. Эта безвестная тогда станция в 50 километрах от Омска стала для бывшего Императора точкой невозврата...








Яковлев

  Сизые низкие тучи, наполненные окисленным свинцом, давили вечернюю округу. Солнце ушло за посинелый ельник. Начинало темнеть. Только высокие березы, похожие на беспорядочно расставленные свечи, верхними ветвями рассеивали наползающий сумрак.
  Жвачная грязь, перемешанная с талым снегом, чавкала под колесами телеги. Лошади без прыти, что была в начале последнего отрезка пути, вминали копытами слабую твердь дороги, которая имела где-то позади свое начало, и, казалось, никогда не закончится.

  До Тобольска оставалось около десяти верст. Там, где лежала цель Яковлева, под угасающим небом виднелась густая чернота. Догнал на вспененном жеребце Гузаков. Он будто вписывался в седло. Настоящий кавалерист. Только без шашки. Сбоку на потертой портупее кобура с наганом.
 
  — Такой же разбитной и верный, — подумал о своем товарище Яковлев.
  — Может, поменяемся местами? А то, поди, отмолотил седалище, —  Гузаков как бы кивком задел тряскую телегу.
  — Нее… Слететь с кобылы – не слечу. Но дня два буду ходить на раскоряку.  Да и скоро приедем… С чего менять шило на мыло?..
  — Ну, как знаешь, хозяин – барин,  — и поскакал назад вдоль растянувшейся тележечной колонны.

  Нет, молодец все-таки Гузаков. Ни разу не подвел. А сколько дел вместе натворили… Познакомился Яковлев с ним еще в Шарлыке. Были одногодками, оба из крестьянских обнищалых семей. В семнадцать лет без родительского спроса  ушли в Уфу. Яковлев пристроился в сапожный магазин Лебедева, а Гузаков – в часовую мастерскую к Заломову. Потом слесарили  бок обок в железнодорожном депо.

  Было им тогда по восемнадцать. Вокруг назревала революция пятого года. Старшие товарищи вовлекли ребят сначала в партизанскую борьбу, а потом направили на самое острие – поставили в ряды боевиков-террористов.

  Яковлев по-недоброму усмехнулся, сплюнул в усохшие  с зимы стебли осоки…
  Значился он в те далекие времена совсем не Яковлевым и не Василием Васильевичем, а Василием Константиновичем, по отчиму Мячиным. Мячин с детства чувствовал в себе лидерскую хватку. А тут среди дружинников, парней до беспредельности отважных  и бесшабашных, оказался самым первым. Поэтому водил он группы до десяти, а то и более человек на дела важные – ответственные и денежные.

  Операции молодых боевиков именовались попросту «эксами» или «эксиками» и, по определению старших товарищей, означали экспроприацию награбленного капитала. А капитал этот повсюду лежал под боком – только умело протяни руку. И нужен он был позарез созданной в 1903 году партии большевиков-марксистов…

  Вооруженные наганами, ножами и кастетами банды фартовых ребят не брезговали ничем и никем — лишь бы в итоге заполучить крупную сумму денег, драгоценности, особенно голимое золотишко. Участники банд взламывали стальные запоры дверей, медвежатники открывали сейфы, под дулом оружия хозяева показывали свои тайники и схроны. Много крови пролилось с обеих сторон. Уж и не упомнит Василий Мячин, скольких жизней лишили его боевитые ребятишки. Это была, конечно, крайность. Но если тебя хотят выставить дураком или, больше того, тоже встречают пулей – тут уж, брат, кто кого… И евреи-ювелиры, и аптекари, и толстопузые банкиры, промышленники, купцы, раздобревшие господа дворяне или высокие губернские чиновники… Да, мало ли их, кто навсегда унес с собой в сырую землю образ отважных уральских налетчиков…

  Экспроприированные ценности сдавали в местные комитеты РСДРП. Партийные руководители, как правило, принимали их и взамен совали расписки с перечислением полученных вещей и указанием наличной валюты.

  В октябре пятого года группа Мячина вышла на неприметного, но прижимистого золотопромышленника Скородумова. Добыча была неожиданной – почти полмиллиона рублей ассигнациями  и полпуда золота в слитках. Принял активы в Екатеринбурге руководитель бюро крупнейших тогда партийных организаций Урала товарищ Андрей.
  Смуглый, в пенсне, с тонкими усами и остренькой бородкой он посмотрел пронизывающим взглядом и спросил Мячина в упор, как бы испытывая его:
  — Вам расписку в каком виде: от руки или на машинке?
  Магическая сила глаз партийного руководителя смутила Мячина.
  — Никаких расписок. Я вам полностью доверяю, товарищ Андрей.
  — Вот и шикарно. Доверие – это тоже мой принцип, — и он разорвал на мелкие клочки чистый тетрадный лист.

  Когда с Гузаковым оказались далеко от дома, где размещалась явочная квартира, товарищ по оружию небрежно спросил Мячина:
  — Ты хоть знаешь, кто это был?
  — Кажется, нет… — расплывчато ответил Мячин.
  — На всякий случай запомни. Янкель Свердлов. Приехал к нам из Казани. Там работал под кличкой  «Малыш»… Янкель никогда ничего не забывает. Феномен. Теперь он вовек не забудет твой поступок с распиской.

  …Мелкий глинистый ошметок ударился о щеку Яковлева, вывел ездока из воспоминаний о далекой поре.
  — Малыш, так Малыш, — Яковлев просунул руку за пазуху кожаной куртки, инстинктивно проверяя: на месте ли его главный сопроводительный документ. Да, на месте. Куда ему деться?
   Близко к груди во внутреннем кармане он нащупал картонные корочки со сложенным вчетверо мандатом. Подписан документ был председателем ВЦИК товарищем Свердловым. Яковлев еще раз ухмыльнулся:
  — А как же иначе?.. Малыш – он и есть Малыш…
  Вдруг откуда-то справа повеяло изморозной свежестью. Яковлев понял, что где-то совсем близко затаился скованный льдом Иртыш. И тут же рядом должен быть Тобольск. Заканчивался день 9 апреля.

Александра

  Она стояла у своей кровати прямо и решительно, как положено стоять настоящей Государыне в самые важные минуты жизни.
  — Вот, Ники, дожили и до девятого числа. Я пришла к твердому убеждению, что нас никто не хочет спасти. Не верю даже словам Соловьева. Он только кормит обещаниями. Передает какие-то деньги, посылает совершенно чужих нам людей… Сплошной маскарад… И только. Пользы – нуль, нуль, нуль…
  — Но он же серьезный человек. Наконец, Борис – зять нашего Друга. Мы сами благословляли Марию на их брак… Не так ли, мое солнышко?
Александра недоверчиво осмотрела ссутулившуюся фигуру Николая, остановилась на его  обвислых руках  с шершавыми и мозолистыми ладонями от постоянной работы с пилой и топором.
  — Ники, и на старуху бывает проруха. Разве я согласилась бы с предложением вывезти нас по снегу куда-то за Новониколаевск. Это ж не невесту выкрасть… И я, как это, не молодуха. За мной, глянь, какой выводок…
Николай подошел к двери, приоткрыл ее, бросил взгляд за порог, убедился, что там никого нет. За двойными рамами на улице слов изнутри никто не услышит.
  — Хорошо, Санни. Ты знаешь через Аню Вырубову: есть и летний вариант. Нас могут вывезти на моторных лодках до Оби, до Томи... И друзья вызволят нас в безопасное место. Надо только иметь терпение и быть готовыми к  временным неудобствам.
  У Александры задрожали складки губ:
  — Милое  создание! Это план для неспелых детей. Если бы речь шла об одном лице. А ведь нас семь душ. Да еще свита. Затем вещи, провизия… Нет, это просто утопия, Ники.

  Она говорила жестко, по-английски. Глаза Александры выбрасывали необыкновенный свет. Жена вся от головы до ног была властной и величавой. В согнутой от жизненных неурядиц бледнолицей женщине почувствовалась настоящая Царица. А Николая в комнате как-будто  и не было.

  Он знал это, потому промолчал. Благодаря своему характеру, Александра властвовала в семье и таким образом покоряла Государя. Еще он знал, что Аликс страдала сильнее, чем он. Страдая, она старела у него на глазах. И за все это Николай еще больше любил свою милую Санни.
  — Прости меня, Ники! Не выдержало сердце. Прости, дорогой мой!
  Осторожно опираясь на спинку кровати, Александра села на шотландский плед.
  — Подойди, дай руку, —  почти с мольбой попросила Александра.
  Николай подошел к Аликс, сел рядом. Позволил взять себя за запястье.  Александра рассматривала его обкатанные в хозяйственной работе недлинные пальцы. Заметила белые серпики в основании ногтей.
  — Вот видишь: в организме плохой обмен веществ. Пусть Женечка обратит внимание.
  — Да, да. Непременно. Я сделаю, как ты говоришь.
  Александра знала, что он сделает по-своему и ничего Боткину не скажет. Придется напоминать доктору самой.

  Она смотрела на мужа с непривычной лаской и жалела его. Александра знала, что между ним и жизнью в какое-то время появилась непроницаемая перегородка. Когда Николай вышел, Александра закрыла глаза и тихо произнесла:
  — Помилуй мя, Господи, Сыне Божий: душа моя зле беснуется. Господи, помози ми. Дажь ми, да насыщуся и аз, яко пес от крупиц, падающих от трапезы рабов Твоих.
  Александра перекрестилась три раза и закончила:
  — Помилуй мя, Господи, Сыне Божий. Умилосердися, Иисусе, Сын Божий. Да отверзутся очи мои, да узрю свет Твой и иду по Тебе. Аминь.
  Она еще перекрестилась трижды. Медленно и неистово. И от этого в душе  улеглись недавние страсти. Нет, прав все-таки Ники: добрые люди их в беде не оставят. Мир не может быть без святых людей.

Яковлев

  Тобольск завиднелся издали. Стоял он высоко, чинно, вколачиваясь в угасшее небо десятками церковных куполов. Солнце улеглось где-то в лесах за Тоболом, и на пустынной ледяной глади Иртыша не было ни души.

  К «Дому свободы», где обитала семья Романовых, привел Чудинов, которого Яковлев определил командиром отряда, обеспечивающего перевозку царственных особ, и который уже успел разузнать ближайший путь к месту назначения. Яковлева встретил Евгений Степанович Кобылинский, в прошлом начальник Царскосельского караула, а теперь начальник особого отряда по охране семьи бывшего Императора.

  Комиссар накануне получил краткую характеристику на Кобылинского и был доволен, что общие представления о нем сошлись. Происхождение – из дворянской польской семьи. Сорок лет. Профессиональный военный. Дважды ранен на фронте. Первый раз в четырнадцатом в звании капитана. Так вышло, что за ним в госпитале после этого ранения ухаживала сама Александра Федоровна. Тактичный и порядочный человек, дошел до полковника, но ходит в штатском с тех пор, как запретили носить погоны…
  Поздоровались. Сухо, но вежливо. Яковлев тут же показал мандат, однако, о цели прибытия не упомянул.
  — Какие ближайшие планы, товарищ комиссар?
Яковлеву такое обращение легло на душу.
  — Сегодня спать. Завтра поговорим о деле. Хотел бы попросить вас предупредить Его Величество о неотложной встрече поутру.
  — Будет исполнено.
  — Кстати, как здоровье членов семьи Романовых?
  — Слава Богу. Только тяжело болеет Наследник. Хуже чем в Спале шесть лет назад, — на красивом широком лице Кобылинского еще больше выдался волевой подбородок.
  — Я этим огорчен, полковник, — и поморщился.

  Кобылинский доложил, что еще с марта в городе установлена советская власть во главе с омским комиссаром Дуцманом. Потом появился Хохряков с Урала, переподчинил себе всю исполнительную власть.
  — Здесь расквартировано несколько отрядов красногвардейцев. Из Омска,  Тюмени, из Екатеринбурга. Мои люди – в казарме. Думаю, что в городе найдется место и вашим бойцам.
  — Нда…— задумчиво протянул Яковлев. — У меня полторы сотни красногвардейцев… — и добавил,— много народу, мало кислороду.
Потом он собрался было уходить. Но остановился в полуобороте.
  — У вас, по-моему, самый сильный отряд? Гвардейцы старой закалки…
  — Это так. Но с падением Временного правительства прекратилась выплата жалованья моим людям. Назревает волнение. Очевидно, сделать ничего не смогу…

  Яковлев щелкнул пальцами, повернулся к Кобылинскому:
  — Полковник, у меня за душой двести тысяч. Я их отдаю в погашение долга. Скажите солдатам, что завтра они получат зарплату сполна. Но, подчеркиваю, никакого разложения и деморализации не должно быть. Только дисциплина и порядок! У нас с вами сейчас одни и те же интересы.

  Комиссар покинул комнату Кобылинского с заметной радостью на лице. Не попрощавшись, как это делают обычно англичане.
 
Кобылинский

  — Здравия желаю! — с заметной теплотой ответил Кобылинский на приветствие Яковлева. —  По вам можно сличать хронометр…
  — Такая работа, — мягко отозвался комиссар, сделал паузу и предложил перейти к разговору.
  — У меня будет несколько вопросов, прежде чем я встречусь с Его Величеством.
  Слова Яковлева снова встрепенули начальника охраны. Он давно не слышал, чтоб Николая так называли посторонние люди вслух. Более того, он даже пресек однажды Татищева, когда тот попытался упомянуть в разговоре с комиссаром Панкратовым прежнее обращение к низложенному Императору.
  — Я к вашим услугам. Спрашивайте.

  Яковлев в одном предложении перечислил несколько вопросов, касающихся текущей обстановки в «Доме свободы» и конкретно каждого из членов царской семьи.
  Кобылинский в свою очередь говорил ровно, последовательно, словно отвечал на вопросы придирчивого экзаменатора.
  — Раньше этот дом принадлежал местному купцу Куклину. Потом здание  стало  казенным имуществом. Здесь жили генерал-губернаторы Западной Сибири. Последний Тобольский губернатор Николай Александрович Ордовский-Танаевский с семейством после февраля отбыл  в неизвестном направлении. С подачи  Керенского дом был назван «Домом свободы». С приездом семьи Романовых и его домочадцев дом частично отремонтировали. Есть электричество, водопровод. Из восемнадцати комнат семья занимает восемь, это на втором этаже. Остальное – обслуга и охрана. Большая часть сосланных живет отдельно, многие вне зоны в доме купца Корнилова на Большой Пятницкой… Простите, на улице Свободы. Лейб-медик Боткин наладил в городе свою практику терапевта, с ним проживают двое взрослых детей. Сын и дочь  прибыли вслед за нами… Вход в нижний этаж этого дома через переднюю дверь. Здесь находится дежурный офицер и двое из охраны. Обитает обслуга: фрейлина Демидова, камердинер Чемодуров…
  — А Романовы?
  — Они на втором этаже. От лестницы прямо кабинет Николая Александровича, рядом с залом их спальня с Александрой Федоровной, там же комнаты княжон и Алексея Николаевича. Уборная, ванная…
— Это я уловил, — заторопился Яковлев, — теперь подробнее о семье, о самочувствии каждого в отдельности…
 — Все члены семьи чувствует себя удовлетворительно, за исключением самого младшего – сына Алексея Николаевича.
  — Что с ним?
  — У него давняя, можно сказать не только хроническая, но и неизлечимая болезнь…
  — Вот те раз…— разочаровано отозвался комиссар, видимо, это была срезавшая его новость,— и что? Что предполагают доктора?
  — Мировая медицина бессильна... Гемофилия. Хрупкие стенки кровеносных сосудов и практическое несвертывание крови…
  — И что? – нетерпеливо перебил Кобылинского Яковлев.—  Это как-то влияет на его самочувствие?
  — Тут такое дело, — словно оправдываясь, продолжил Кобылинский, — мальчик три недели назад получил во дворе сильный ушиб ноги. Сейчас нога опухла в паху. Температура. Озноб. Наследник не встает с постели больше двух недель…
  — Значит, он не может ходить?
  — Не только. Его нельзя перемещать с места на место, тем более на открытом воздухе…
  — Вы меня, полковник, продолжаете огорчать, — с правдивой сокрушенностью подвел итог разговору Яковлев.
  — Сожалею, но это факт.

  Яковлев в этот день встретился с бывшим Императором, с Александрой, с детьми. Причем без разрешения зашел в комнату Алексея. Там он убедился в точности слов Кобылинского.

  Встреча с членами семьи Романовых произвела на него двоякое впечатление. Яковлев сразу почувствовал замкнутость, и даже скрытость Николая и Александры. Он отнес это на непрестанное давление и враждебность крутящихся в Тобольске приезжих отрядов из других городов. Более терпимо встретили комиссара дочери Николая. Одна вообще, кажется, Мария, наградила его таким лукавым взглядом, что Яковлев невпопад повернулся в другую от нее сторону, пронзительно скрипнув каблуком о недавно натертый паркет. Смутился, как пятнадцатилетний сосунок…

  Тягостно выглядел мальчик. Он мельком глянул на гостя темными, подавленными глазами и, молча, отвернулся к окну. И в то же время Яковлев заметил готовность старших Романовых к диалогу – ведь не зря приехал в такую глушь личный представитель большевистского правительства. Яковлев играл на этом. В первый день знакомства и мимолетного общения с Николаем он даже не намекнул ему на цель своего приезда.

  Когда вышли во двор с черного входа, Яковлев дернул ноздрями и болезненно скривил нос:
  — Тут где-то рядом нужник догадались устроить, полковник?
  Кобылинский смешался, глаза покраснели от досады:
  — Перед окнами охраны слуги учинили помойку…
  — Ну, а отчего прет-то так негоже?
  — Я уже доложил: в доме нет канализации. Вот, простите за подробности, за зиму накопилось, сейчас оттаивает. Я в ближайшее время все улажу.
  Комиссар поспешил к охраняемой калитке. На ходу бросил Кобылинскому:
  — Не надо, полковник! Я сам все решу скоро!
  И растворился на улице.

Яковлев
      
  Прошло двое суток…  К этому разговору он готовился долго. Вчера. Неделю назад. Кажется, почти всю жизнь. Сейчас перед ним стоял простой человек по фамилии Романов. В то же время это был бывший Император России, еще недавний властитель сильнейшей мировой державы. Яковлев уловил себя на том, что не перед ним стоял Николай, а он предстал перед Николаем.

  По воле Царя он избежал суровой участи, когда его, еще в прошлом Мячина, отловили в Финляндии и чуть не приговорили к смертной казни… Теперь, конечно, Николай не мог представить, что рядом с ним стоит государственный преступник, которого он своей высочайшей милостью освободил от самого сурового наказания…
  — Итак, Ваше Величество, я обязан сообщить, что мне дан приказ вывезти Вас из Тобольска. Причем, в полном составе семьи. К сожалению, я убедился, что Алексей Николаевич не в силах перенести дальнюю дорогу. В связи с этим речь пойдет только лично о Вас.
       
  — Вы изволили пошутить? — с нескрываемым раздражением ответил Николай. Он нервно и излишне часто покашливал, при этом заметно подергивая плечами. Было видно, что появление московского комиссара выводило его из равновесия, сложившегося за долгие месяцы пребывания в сибирской глухомани.
  — Никак нет. Это предписано мне мандатом и указаниями руководства страны. Если вы будете настаивать на своем, я, заметьте, не смогу применить к вам физическое насилие или воздействовать какими-либо угрозами. Просто откажусь от выполнения приказа. Тогда сюда явится другой человек. Он, наверняка, не будет выслушивать ваши возражения. Как желаете…
  Николай одной рукой безотчетно разглаживал усы и бороду, указательным пальцем другой почесывал левый глаз. Было видно, что бывший Император находится в крайнем смятении. Через минуту Николай пришел в себя. Выглядел бледным, но спокойным.
  — Я должен искурить  папиросу, — сказал он тихо, глядя куда-то в дальний угол.
  Воздействие табака Николай считал целительным. Папиросный дым успокаивал его. Не случайно здесь в Тобольске Николай за девять месяцев выкурил больше трех тысяч папирос из Петроградского магазина «Мусса».

  После некоторого молчания Николай выдавил из себя:
  — Я согласен. У меня нет другого выхода. Только некоторые нюансы отъезда мне следует обговорить с семьей.
  — Не возражаю. Рассмотрю ваши различные варианты.
  Потом, сбросив с себя внутреннее напряжение, мешавшее вести диалог с Николаем, Яковлев твердо добавил:
  — Выезжаем ранним утром. Есть обстоятельства, которые не дают мне права откладывать наш отъезд.
Николай выпустил изо рта струю голубоватого дыма.
  —Да, да… Разрешите мне побыть с семьей и порешать вопросы, связанные со срочным отъездом.

Александра

  Сообщение Николая о незамедлительном отбытии оказалось для нее настоящим ударом. Александра что-то пыталась сказать мужу, но слова ее постоянно путались. Она переходила с английского на русский, потом наоборот. От этого речь была еще более бессвязной и невнятной. Из глаз  хлынул поток слез. Александра рыдала, как обычная женщина с улицы. Началась настоящая  истерика. Николай видел, как его любимая Санни на глазах превращается в косматую бабу, которая, рыдая, бормочет непонятные слова и со страданием заламывает руки. Нечто похожее происходило с ней в Беловежской пуще, в Спале, когда при смерти находился их любимый Беби. Но тогда она была более сдержанной, контролируя себя в сложившейся трагической обстановке…

  Больше всего не любил, более того, не переносил Николай женских слез – он их попросту боялся и готов был сделать все, что угодно, чтобы эти слезы прекратились и больше не появлялись.

  Впервые в жизни поток женских слез обрушился на него в доме Машеньки – Матильды Кшесинской. Тогда он сообщил ей, что обручен с немецкой принцессой Алисой… Но то было давно и почти улетучилось из памяти.

  Теперь перед ним стояла его супруга, мать пятерых детей, любимая Санни. Она прижимала к груди какую-то иконку.
  — Видимо, это воля Бога! —  неожиданно сказала Александра.
  Она сумела освободить себя от накатившегося приступа отчаяния и безысходности и вернуться к здравому смыслу. Лицо ее выглядело опухшим от слез и переживаний. Александра вытерла платком покрасневшие глаза, разжала тонкие губы.
  — Я еду с тобой! —  сказала она коротко.
  — Но… дети… больной ребенок…
  — Я сказала, что буду с тобой. Ты не должен ехать один. Я просто сойду с ума! Так я решила.
  Николай знал, что сейчас его долг – повиноваться тому, что говорит Аликс. С ней спорить бесполезно. Да и у него нет никаких доводов, чтобы не согласиться с таким решением.
  — Я согласен, — вымолвил он смятым голосом. — Но как все-таки дети?
  — Кто-то из девочек поедет с нами. Это решат они сами – кто… Мне нужна Нюта, нужен Женечка.
  — Я возьму Чемодурова… Если получится, Ивана… Остальные пусть остаются.

  Александра сама отмерила и налила в стакан с водой несколько успокоительных гофманских капель.
  — Тебя, Ники, хотят использовать в грязном деле. Я наслышалась об этих Лениных, Троцких. Авантюристы, как и незабвенный Александр Керенский, хотят поиметь с тебя какие-то дивиденды… Заставят что-то подписать. Я не дам тебе  поднять руку и наложить на себя пятно…Ты знаешь: я твоя совесть…

  Николай видел, как  чуждая ему по виду женщина перевоплощается в любимую Санни. Он обнял ее, поцеловал в еще неостывшую и влажную от недавних слез щеку.
  — Хорошо, — сказала отстраненно Александра, — с девочками и с Беби будет трудный разговор. Я беру его на себя. Ты реши все вопросы с людьми. Надо известить Женю – он сейчас где-то в городе.
  — Ты, как всегда, права, милая.

  Александра  улыбнулась, но промолчала. Лицо ее было прежним, красивым, как будто ничего не произошло. Только появились синеватые полукружия под  усталыми, точнее, потухшими ложбинами глаз.
  — Я рад, что ты так решила, — вздохнул с облегчением и даже с некоторой радостью Николай.
  — Нет, Ники, это Божья воля. Это выше, чем наши с тобой решения.
  И она, молча, сомкнула веки, дав понять, что ей хочется остаться с собой наедине.

Яковлев

  Уполномоченный Тобольского совета Шабанов расквартировал отряд Яковлева к середине ночи. Чудинова с пулеметчиками поселили в заезжем доме, а Яковлеву достался дом купца Корнилова. Но в отведенной комнате был такой спертый и тяжелый запах  пареной калины, что комиссар вынужден был уйти в другое место.  Яковлев с детства не переносил специфический аромат лесных ягод, которые совала ему мать прямо из печки во время зимних простуд. Шабанов с охоткой предложил комиссару особняк вдовой купчихи Бердюгиной.
  — Повеселишься, земляк! – заулыбался Чудинов, и шрам около правого глаза озорно изогнулся.
  — Брось ты, нахал! —  смущенно ответил Яковлев и тут же нелепо, но с намеком подмигнул, — он, что у меня на помойке валялся?
Комиссар был безудержно верен своей давней подруге и теперь уже фактической невесте Лиде. Там у него все назревало всерьез и бесповоротно.

  Хозяйка дома, дремучая, но говорливая чалдонка лет сорока с хвостиком тараторила, как заведенный граммофон, причем слова ее каждый раз опережали собственные мысли. Яковлев наслаждался незатейливыми словесами, что потоком лились из красивых уст одинокой купчихи.
  — У меня, гражданин комиссар, в доме порядок, хучь и сама цельный день на ногах. Коевадни, то ись ровно позавчерась  братец из Ишима ночевать приезжал, будто там у него своих углов мало. Ходит по полам, как хухряк нечесаный. Отъелся  у себя на картошке, стегна – во!  Холка – во! Че, говорю, куришь в дому-то… Тенета от дыму твово по углам поднимутся…  Да и разобранный весь хухряк мой. Утрось встанет и не подчембарится дажеть. Ну, хучь бы рубаху в штаны вставил… А все оттого, что бабу подходявую не найдет: то, вишь, зелена, то слеповата, то в тещи годится… Тобольск-то вон  город какой, а где я  царевну ему сыщу? Не из княжон ли кого? Да, ну, его к лешему… Надысь отбыл кое-как. Ровно перед вами. Он у меня один остался, младшенький,  одна у меня и заботушка…

  Но, пожалуй, самым забавным вышло посещение Заславского. Караульный доложил, что прибыл для разговора командир сводного отряда екатеринбургцев. Про Заславского Яковлев уже кое-что слышал. Гонористый хмырь. С душком. И  вовремя себя остановить не может…
  Заславский появился со своим помощником, долговязым детиной, имевшим корявое лицо.
  — Обсосетесь, — с издевкой подумал Яковлев.

  Бывший слесарь Семен Заславский родился на берегу Исети. Хваткий был с ранних пор. Потом озорство и природное упрямство свели его с революционерами. Теперь в свои двадцать восемь он был во главе сводного отряда, прибывшего двумя партиями, чтоб заполучить бывшего Императора в свои руки. Поздоровались. У Заславского лихорадочно и зло блестели коричневые глаза. Как только уселись за стол, Заславский без всяких предисловий начал почти в крик:
  — Ты кого и куда хочешь увезти? И, главное, зачем? —  и ударил ладонью о малиновое сукно стола.
  — Я делаю все, что мне предписано мандатом, — насколько можно быть спокойным, ответил Яковлев, — поэтому я…
  Заславский был взбешен. Он не дал договорить Яковлеву, перебил его на полуслове:
  —Тиран, кровопивец, государственный преступник! И с ним рядом кто? Думаешь, невинная овечка Алиса?.. Нет, комиссар! Германская шпионка Алиса Виктория Елена Луиза Беатрисса Гессен-Дармштадтская! Ты хоть осознаешь это? Или как?

  Яковлев удивился не только такой осведомленности Заславского, но и его феноменальной памяти. Заславский выкричал из себя еще много разных слов и к концу разговора немного сник.
  — Ты, комиссар, мои планы, вижу, знаешь… С охраной Николашки мне, конешно, не справиться… Но дорога впереди длинная. Все может быть… Бандиты, крушение… Не мне тебя учить. Так что ты рядом с ним лучше не садись. Мои ребятки все одно его шлепнут. Не за этим сюда тащились…
  — Мне приказано доставить бывшего Царя живым, пусть разбирается суд.
  — Суд здесь теперь –  я! —  взвизгнул Заславский. — Смотри, комиссар. Я тебя предупредил. Совесть моя чиста!
  Заславский скрежетнул зубами и молчком выскочил из купеческого кабинета. Комиссар Яковлев уперся подбородком в широкую кисть руки.

  Да, огромадно искушение у этих уральцев. Он вспомнил Голощекина и Дидковского, с ними состоялась мимолетная встреча на вокзале в Екатеринбурге. Соблазн для ребят велик. Хотят прославиться не только в России, но и во всем мире. Уж след-то свой, точно, в истории постараются оставить. Есть же такие  неудержимые придурки!

  И осекся. А каков сам был в пятом году, когда увлекался «эксиками»? Ну, да… То же по малолетству. А эти? Мужики уже, волосья на голове вышелушиваются. И все в бандитские игры играют… Суд они  здесь из себя корчат…  Яковлев хотел было плюнуть с досады на скобленый пол купчихи, но, вспомнив ее мучительную чистоплотность, молча, проглотил слюну.
  Молодец Заславский, раскрыл свою заначку. Теперь Яковлев не только чувствовал за собой острые рога этого зверя, но и знал, как от них уберечься. Причем, у Яковлева всегда было два варианта развития событий. Так им распорядилась прошлая  жизнь.

Николай

  Яковлев настоятельно предложил Николаю сесть в одну с ним телегу. Уселись на жухлую солому спиной друг к другу. Ситуация, само собой, не склоняющая к близкому и долгому разговору. Ехали первые верст двадцать молча, только понукивающий голос возницы нарушал предутреннюю тишину:
  — Давай, давай, пошевеливайтесь, милые!
  Лошади ускоряли шаг, но через четверть часа Яковлев поворачивал вправо бугристые брови и напоминал вознице:
  — Чего стоим? Гони, казак! Нам медлить нельзя!
  — Да вон оне все в пене уж!.. Какое: стоим?
  — Хоть в пене, хоть в мыле. Гнать надо! Сам знаешь, скоро перепряжка.
  Возница, усталый и озлобленный и на лошадей, и на ездока-начальника, замахивался длинной ивовой хворостиной, будто розгой, и прилаживался тонким концом к костлявому крупу коренника.
  — Ты б еще валежину с дороги подхватил и махал ей над своей кобылой,— буркнул вполголоса  комиссар.
  Возница услышал недобрые слова, обращенные в его адрес, они ему показались несправедливыми. Ответил с достоинством:
  — Кнуток-то у меня  был лучшим по Тобольскому тракту. Да вот только утром кто-то из местных касатиков  его слямзил. Пусть у него за это на коленке ухо вырастет… А насчет кобылы скажу, что это нонечь у меня меринок… 

  Николай не сказал бы, что повозка перемещается медленно. Лошади от хлыста возницы начинали идти почти вскачь, правда, недолго. Зато от этого телегу, казалось, кто-то хочет перекорчевать с боку на бок, только пока приноравливается и не знает, на какой…

  Рядом с Николаем, почти касаясь его колен, на гнедом жеребце трясся верховой из бокового охранения колонны. Николай поднял глаза. В седле, будто втертый в него задом, сидел пожилой солдат, по боевой сноровке бывший кавалерист, с шашкой – она моталась возле Николая, почти у самого носа.
Не по уставу, перекинув ремень через голову, солдат пристроил у себя за спиной винтовку с торчащим штыком… Николая это раздражало.

  … Когда колеса телеги выбивались из проторенной колеи, неведомая сила охватывала тело в животе и спине, вытряхивая душу, словно из опорожненного уже мешка…

  Штык винтовки был примкнут, норовя уколоть пространство над всадником.
  — Хоть бы откинул, — подумал Николай,  а то ненароком зацепится о березовый сук и рухнет из седла прямо на телегу.
  Николай, отгоняя мрачные мысли, сквозь предутреннюю синеву тупо рассматривал повидавший виды приклад винтовки. В голове роились невольные воспоминания, связанные с изобретателем этого оружия.

  Мосин Сергей Иванович. Бывший подпоручик  Второй Резервной конноартиллерийской бригады в Царском Селе. Почему-то его   недолюбливал отец  – царь Александр III. Когда Мосин сконструировал свою винтовку, к изобретению приложил название «Русская трехлинейная винтовка Мосина 1891 года». Царь вычеркнул два слова «русская» и «Мосина», сделав ее безымянной. Да, папаша был излишне странен и суров. И награды дал Мосину за оружие всего 30 тысчонок рублей, а бельгийцу Нагану, который доработал несколько простых деталюшек, отвалил целиком в семь раз больше… Николай к Мосину относился и по-царски, и по-сыновьи. Он дал ему звание генерал-майора и при случае с удовольствием поглядывал на красивое лицо его жены Варвары, приходившейся  племянницей известному писателю Ивану Тургеневу…

  Оружейная тема так увлекла Николая, что он невольно переключился с четырехгранного винтовочного штыка, ковыряющего березовые ветки, на пулемет, установленный на подводе первой тройки. Раз от разу, особенно на поворотах вправо, Николай видел расчехленный ствол «Максима». Когда-то Николай изучал его устройство по атласу подполковника морской артиллерии Севастьянова.
  — Надо ж, дундуки, — тихо буркнул Николай, припомнив известные ему недоработки пулемета, когда Россия приняла его на свое производство от американского оружейника Хайрема Стивенса Максима.
Туляки из пулемета изладили конфету. На ствол надели кожух, охлаждаемый водой. Сам ствол, чтоб не ржавел, обмеднили. Пошел пулемет в армию на козлах и на колесном лафете с патронами от винтовки Мосина. Конечно ж: калибра 7, 62 миллиметра.

  — Ваше Величество что-то молчит? – всколыхнул воздух Яковлев. —  Ишь вон лиса деру дала.
  — С моей стороны не видно,— равнодушно ответил Николай. — Березы да одни осины.
  — Странная вещь: точка зрения. Вот вроде находимся в одной телеге, а видим два разных мира…
  — Лучше бы ехали в разные стороны…— подумал Николай, ему  никак не хотелось сейчас влезать в философские дебри.

  Верховой пришпорил коня. Мосинская винтовка снова заскоблила нижние ветки деревьев. Но уже немного впереди.

Александра

  Как только Александра села в телегу, она поняла, что такого испытания ей Бог еще до этого никогда не посылал. Без каких бы то ни было приспособлений для смягчения ударов колымага вихляла из одной стороны в другую, беспорядочно подбрасывала ездоков, словно натыкаясь на расставленные повсюду каменья. По корявому льду, когда пересекали Иртыш, тряска была сносной, но, как только дорога вышла на правобережье Тобола, начались адские муки.

  Хорошо еще догадался Кобылинский, приказал из сенника принести несколько лишних охапок соломы, да Иван Седнев напоследок прихватил тюфяк, старый солдатский матрас, заполненный слежалой ватой. Его положили вдоль телеги, так что образовавшееся удобство досталось и Марии. Под руку Александре Николай сунул постельную подушку из куриного пера. Но и это не добавляло никакого комфорта.

  Колеса скрипели, иногда скрип переходил в глубокий стон, напоминающий прощальный выдох умирающего человека. А уж чего-чего, а таких стонов Александра понаслышалась в госпиталях, где ей приходилось не только побывать в войну, но и послужить простой сестрой милосердия. Александра научилась перевязывать полостные раны, раны плеч и шеи, но ужаснее всего были обрубки рук и особенно ног…

  Ее в середине войны стала часто глодать мысль, что где-то рядом с ней, словно в параллельном мире, живет бывшая пассия мужа Матильда Кшесинская. О ней Александра узнала давно и случайно со слов Анны Вырубовой, но раньше этому не придавала никакого значения. Теперь же пошли слухи, что Кшесинская тоже уделяет раненым солдатам большое внимание. Балерина, правда, не стала сиделкой или чуткой сестрой милосердия. Она не перевязывала раны, зато организовывала выезд раненых на свою дачу в Стрельне, возила их вместе с врачами в театр, украшала палаты живыми цветами или, сбросив туфли, без пуантов танцевала на пальцах. Александре все это не нравилось, но она допускала в душе этот негласный и одновременно пустой вызов со стороны зазнавшейся балерины…

  Прошло более двух лет, а перед глазами мерещится молодой солдатик, мальчишечка, на лицо чуть постарше сына Алеши. Ноги были целы, но рана в паху просто ужасна. Александра  снимала гнилые ржавые бинты вместе с кожей живого человека. Главное: не задеть кость, белевшую из-под ткани мышц. И даже это было не так страшно – целыми сутками в госпитале ампутировали конечности, перевязывали разорванные артерии и вены. Ужас заключался в том, что у раненого солдата была вырвана вся промежность. У Ольги, помогавшей матери, дрожали руки. Было видно, что вот-вот она упадет в обморок.
  — Оля, отойди: буду стерилизовать рану. Подай бинты и стань у окна, — приказала мать сухим повелительным и в то же время щадящим  голосом.

  Она одна  очистила загубленное место, протерла спиртом несчастного. Осколком снаряда была вырвана вся детородная часть промежности. И Александра, не подпуская дочь, самолично наложила бинты на окровавленную часть тела, откуда рваным стручком торчало мужское начало…

  Это было жестоко, и, думая о прошлом, Александра понимала, что ее временное жизненное неудобство в кособокой телеге ничто по сравнению со страданиями того молодого солдата. Да и жив ли он теперь? А если жив, то будет ли ему подаренная жизнь в радость…
  Возница сноровисто стегал кнутом лошадей: сначала коренную, потом — пристяжных. Телега с новым рывком устремлялась вперед. Лошади храпели, сбрасывая с удил густую пену. Скрипел развод телеги, со скрежетом проворачивались в осях втулки ступиц.

  Мимо проскакал кавалерист из боковой охраны, зычно крикнул вознице:
  — Дядя, заднее колесо восьмерки выписывает. Смотри!
  Возница плюнул перед собой:
  — Мотри, мотри… Оно у меня их ишшо в прошлую осень выделывало. Времени наладить не дают. То одних вези, то других вези. То туда вези, то сюда вези. А я ж все ж-таки один. И помочи никакой. Шестеро их у меня вон. И все девки…
И снова охлестал коренника, выказав этим свое недовольство сполна всем, кто попал ему на язык.
  — Колесо-то, не обломится? — с опаской спросила Александра спину возницы.
  — А якорь его знает… — и, не оборачиваясь, успокоил, — не должно бы.
  Подумал, видать, помолчал и добавил:
  — А, может, и обломится…

Яковлев
               
  Натужный скрип колес утонул в резком ржании сразу нескольких лошадей растянувшейся колонны. У каждой лошади в тройке, что везла комиссара,  напряглись уши, а коренная отрывисто стриганула одним ухом, одновременно шарахнувшись  влево.
  — Кто это? — спросил, тревожно вглядываясь в лес, Яковлев. И взялся за рукоятку нагана.
  — Волки, — знающе пояснил возница, — они в тутошних местах весь год лютуют. Одному да без оружья – пустое дело. Разнесут в прах…
  И стеганул левую пристяжную, начавшую было отставать от других. Яковлев успокоено повернул голову в сторону Николая:
  — Поездка вынужденно приносит всяческие неудобства. Но у меня не было выбора, Ваше Величество. Искренне сожалею.

  Николай промолчал. Однако вскоре понял, что зря. Человек, если бы был свиньей, как  комиссар Панкратов, то ни за что не начал бы этого разговора.
  — На все воля Божья! —  коротко изрек Николай.
  — Может и так! —  в голосе Яковлева пронеслись теплые нотки. Он был готов к диалогу. Скорее всего, почувствовал вину перед попутчиком. За все, что произошло в эти последние дни.
  — Реки вспухли. Через день-другой начнется подъем воды. И мы бы оказались не меньше, как на неделю, а то и больше, в ловушке. Сами понимаете: ледоход. А ситуация вокруг нас меняется с каждым часом. И, думаю, не в нашу пользу… А, если не в нашу, то, значит, в чью-то другую, супротивную…

  Конечно, сказанное – это убаюкивание младенцев. Как меняется ситуация и в чью пользу – того не знал сам комиссар, а Николаю, видимо, приходится только догадываться.
  Яковлев повернул голову к Николаю. Увидел широкую спину в голубовато-серой полковничьей шинели. Надвинутая на самые уши военная фуражка и торчащие из-под нее рыжеватые с сильной проседью волосы. Николай поддерживал свое тело, ухватившись напрягшимися руками за боковые продольные брусья телеги.

  Яковлеву вдруг стало нестерпимо жалко этого несчастного человека. За несколько дней пребывания в Тобольске он не имел случая побыть с ним наедине и поговорить честно и по душам. Сейчас все, что сказал Яковлев, было с его стороны подлинным откровением…

  На востоке начинался переход сине-фиолетового неба в голубой цвет. А на стыке небес с землей появилась слабая обводка из теплых цветов – желтого, оранжевого и даже красного. Это были наступательные цвета, которые всегда будоражат, возбуждают человеческие чувства.

  Яковлев еще раз обернулся к Николаю. Тот по-прежнему сидел, как истукан, точнее, словно прикованный к деревяшке Прометей.
  — Скоро новая перепряжка, Ваше Величество.
  — Не могу знать. Я этой дорогой никогда не следовал. Был случай много лет назад проехать, но я отказался…
  — Разбитый тракт между Тюменью и Тобольском… Люди живут охотой, ямским промыслом. Земля весьма негодная: глина, болота, торфяники. И близко до севера.
  — Вы хорошо осведомлены в географии, комиссар.
  — Не сказал бы... Это со слов знающих людей. Мой сподвижник по прошлой жизни Паша Гузаков не раз бывал в тутошних местах. Натер холку. Кстати, спасибо ему, что едем без приключений. Он командует охраной нашего обоза… Наше спокойствие к его чести…

  Черная, словно пропитанная нефтью, липкая грязь шлепнулась перед взором Яковлева. Это левая пристяжная с взбрыкиванием рванула вперед.
  — Вы, комиссар, всерьез думаете, что я куда-то побегу… Еще бы привязали к себе… Неужели я девять месяцев готовился именно к этому часу?
  — Совсем наоборот, Ваше Величество. Но раньше я даже подумать не мог, какой возле вас ажиотаж и каверзы. Всякие силы и разные намерения. Я знаю, что вы никуда не денетесь. Но хочу, чтобы вы были живы и невредимы. Этого же желаю себе. Не удивляйтесь моим кавалеристам и пулеметам впереди и позади нашего поезда. Ваша жизнь будет стоить и моей. А кому в такое время умирать хочется?

  Николай, кажется, слова Яковлева принял с доверием и теплотой. Он распрямил плечи, повернул голову к комиссару. На миг их взгляды скрестились и тут же разошлись.
  — А вы знаете, комиссар, что почва зимой в этих краях промерзает больше, чем на полтора метра?
  — Лучше б она вовсе не оттаивала, — сквозь зубы промычал Яковлев. И смахнул с колена новый шлепок грязи.
  И тут же вознице:
  — Слушай, дружище! Они у тебя ленивые от природы или просто старые клячи?
  Возница намек комиссара понял правильно, стебанул по очереди лошадей ошкуренным прутом:
  — А ну, веселее!

Николай

  Странный все-таки этот человек комиссар Яковлев. Пытается влезть в душу, показать себя своим в доску парнем, а сам держится на  установленной им дистанции, вынашивая  в голове  какую-то глубочайшую тайну. Хорошо, что еще не камень за пазухой.  Конечно, понимал Николай, у него свое особое задание, своя, так сказать, ответственная миссия государственного масштаба…  Да плевать бы было  на все это, если б дело не касалось лично его и всех близких ему людей.

  Яковлев молчал. Надо полагать, у него в голове продолжали роиться свои мысли. Наверно,  никак не мог увязать в одну цепь спутанные звенья своих задумок , решений и данных ему высочайших указаний…

  У раскореженной березы дорога резко повернула вправо. Лошади  притормозили ход. Но правая пристяжная передней повозки оголтело неслась, не сбавляя скорости. И в это время Николай услышал треск сломанной сухой палки. Он подумал, что под седоками  у телеги лопнул один из продольных брусьев. Но случилось худшее: на его глазах каурая кобыла с коротко остриженной гривой, заваливаясь на бок и цепляя  землю крупом, по инерции продолжала свой бег. Было видно, как она волочила сломанную заднюю ногу. Николай в прожитой жизни повидал множество случаев гибели лошадей, особенно во фронтовой полосе – и кавалерийских, и ездовых, и тягловых… Видел их предсмертные конвульсии, и каждый раз из-за жалости к животным сжималось его сердце в маленький камешек, и потом долго стоял, как на яву, безысходный взгляд больших  глаз каждой убитой лошади...

  Телега чуть не перевернулась от неожиданной остановки. Сполз вперед пулемет, уткнувшись  в спину возницы.  Мужики пососкакивали на землю. Кто-то из них хрипло матюгнулся и заорал на других:
  — Чего рты расквасили? Руби постромки!
  — Ногу подвернула? — озадачливо глянул на своих попутчиков   Яковлев.
  — Нет! — жестко ответил Николай.— Отработала лошадка  свое. Сломала ногу в средней части плюсны.
  — Чего? — кое-как  сдерживая накипевшее чувство, спросил комиссар, не понявший ответа Николая.
  — Так называется кость под голенью задней ноги, опирается на бабку, а ниже ее находится копыто, — пояснил  тот.

  Около десятка человек суетились вокруг упавшей на бок лошади и издавшей жалобное ржание. Двое бойцов обрезали ножами  кожаную упряжь.
  Хриплый голос распорядился:
  — Оттащить в кусты и пристрелить, чтоб Возница умоляюще попросил:
  — Хомут-то хучь снимите…

  Николай видел, как несколько человек проволокли мимо него слабогрудое животное с глазами, из которых выкатывались крупные слезы.
  — Только без выстрелов! — выдавил неожиданно комиссар. — Шума  здесь поднимать нельзя!
  — Правильно! — поддержал оказавшийся  поблизости  Гузаков. —  Могут принять за провокацию. Да и наш народ будоражить не к чему.
  — Понял! — подал голос хрипатый.
  Он уже успел достать из-под соломы топор. Уверенной походкой подошел к несчастному животному и дважды  ударил обухом по белой отметине на лбу лошади. Потом вытащил из-за голенища солдатский тесак и закончил свое дело. Вытер нож о пучок мха и перекрестился:
  — Светлых тебе лугов и зеленой травки! — еще раз глянул на нежеланную жертву и, сплевывая матерные слова, пошел на свое место.
  — Зверью оказали ночной пир! — вывел свое резюме возница с телеги, на которой сидел Николай.

  Остановившийся на несколько минут обоз заспешил дальше. Яковлев продолжал молчать. Что  сейчас у него в мыслях – было ведомо одному Богу. А перед глазами Николая продолжало маячить несчастное животное. Хотя кто-нибудь  видел или слышал о счастливых животных? А тут был особый случай. Лошадь – она  не собака и не кошка и по своей биологической конструкции не может передвигаться на трех ногах. Вот и эта кобыла, сломавшая в глубокой рытвине  ногу, пронеслась в своем беге три-четыре шага и навсегда осела на землю.

  Пришло на ум недоброе сравнение павшей лошади со страной. Николай представил, что он как  лицо, отождествлявшее когда-то самодержавие,  сломлен и не подлежит восстановлению, словно непрочная кость бедного животного. Теперь  у России  осталось всего три опоры – народ, армия и церковь. Да и те зыбки… Отринув самодержавие, не упадет ли завтра страна подобно этой лошади? Ох, сколько ж охочих он знает из тех, кто пытается  замахнуться на Россию обухом, а лучше того:  пристрелить ее в удобный момент…

  И снова перед взором бывшего Императора предстали, как живые, прощальные слезы каурой работяги.            

Мария

  Кажется, что такому жуткому скрипу колес не будет конца. Через каждые двадцать-тридцать оборотов колеса попеременно проваливались в бездонные рытвины. Скрип на мгновение превращался в скрежет, отдавая не только в ушах, но и внутри головы, высверливая мозг, будто туда проникал тупой бур дантиста. Из-под  пушистых ресниц она видела, как от неудобств и боли, силясь, чтоб не вскричать, кривит лицо мать. Тюфяк и подушка только скрадывают дискомфорт и тяготы, которые причиняет матери эта поездка.

  Под дырявым пологом нисколько не теплее, наоборот, при встречном ветре заметно усиливается утренний холодный сквозняк. Когда ветер меняет направление и ударяет в боковину полога, чувствуется, что эта повидавшая немало дорог дерюга чуточку спасает от зябкого ветра, дующего со стороны низменного Прииртышья. А так полог только мешает рассмотреть окрестности, мимо которых в скором походе движется нелепый для этих глухих мест  тележечный поезд с боевым окружением.

  Мария молчит. Молчит и Александра. У каждой голова занята собственными  мыслями. Иногда мать с дочерью перебрасываются десятком слов. От этого на душе становится еще более тошно. Спина возницы мрачная – и при виде потертого засаленного армяка, и от согбенной фигуры, у которой, наверно, одна радость – поскорее добраться до конечной станции и с миром разойтись с накатившей ниоткуда волной вооруженных людей.

  — Мама, — делая ударение на последнем слоге, говорит Мария, почти не поворачиваясь к матери,  —  мне жалко Алешу, лучше бы мы были вместе. Правда?
Она спрашивает по-русски.
  Лицо Александры сковывает зубная боль. Она слабо разжимает сухие губы, отвечает на английском:
  — Не приведи, Господи! Это был бы его последний  путь. Наш Беби так слаб, что гужевую дорогу ему не вынести. Теперь только пароходом… Только по воде, как прошлой осенью…

  Мария смотрит на возницу. На то, как он ловко понуждает лошадей:
  — Давай, голубцы мои залетные! Шевелите копытцами!
  Мария дважды видела лицо возничего, на перепряжке. Рыжий пожилой дядька без бороды и усов. Зато половину лица прикрывают огромных размеров рыжие кустистые брови. И еще мохнатые в серой щетине, как грузди в траве, большие красные уши. На голове возницы шапка-ушанка, крытая черным сукном, борта шапки подняты, а «уши» меж собой не связаны – на одном оборвалась тесемка. «Уши» висят в точности, как у большой лопоухой собаки.
  — Эти места как называются? – затевает Мария разговор с возницей, пока у повозки меняют лошадей.
  Хозяин телеги по-доброму  косится на девушку, озирается и тихо почти шепотом отвечает:
  — Нам, барышня, не велено вступать с вами в разговоры.
  Но подумав, дополняет:
  —А место тут чалдонское. Кутарбитка. Село такое и речка такая ж. Может, и по-другому ее зовут. А для нас Кутарбитка… И весь разговор…

  Когда поехали дальше, возница повеселел и долго напевал незатейливую песенку. Мария разобрала несколько слов.

                За конюшнею вожжами
                Тятька сына укорял.
                Паря по сено поехал,
                Паря вилы потерял…

  Мария изредка поглядывала на профиль матери, но та молчала, самозабвенно уединившись со своими мыслями. В дочери пробудилась небывалая жалость к  самому родному на свете человеку. Она хотела сказать матери об этом, просто признаться еще раз в своей любви. Но тут же отбросила явившуюся мысль. Мария знала, что матерью сейчас овладевают совсем другие, более важные и совсем не сентиментальные думы.

  … После раздирающей тело тряски телега, наконец, въехала в большое село. Солнце, обрезав вершины уходящего на запад смешанного леса, зацепилось где-то за землю.
  — Иевлево, — изрек возница, повернувшийся лохматыми бровями в сторону Александры и Марии. — Слау Богу: считай, полпути отпахали! А дальше не легше… Паря по сено поехал, паря, знамо дело, вилы потерял…

  Всю ночь Мария проспала, как убитая. Разбудила ее Нюта. На улице начинался беспокойный рассвет. Кое-как умывшись, попив на скорую руку жиденького чая с сушками, все по приказу Гузакова направились к Тоболу. Здесь оба берега были пологие. У самой земли лед накануне объело весеннее солнце. Ширина реки в этом месте была метров сто, не меньше. Лед чернел грозной живой гладью.

  Верховодка делала свою работу – талые воды, скатившись со склонов, разрушили мерзлое тело реки  поверху. Усилившийся напор воды с верховьев и подрусловые родники изнуряли ледовой панцирь снизу. Казалось, Тобол только и ждал грозной команды «Вскрыться!».

  Первыми пошли несколько бойцов из отряда. Затем сам комиссар, за ним Николай. Далее Александра бок обок с Долгоруковым и Боткиным. Следом Мария с Нютой… Шли по дощатым мосткам, наспех сколоченным красногвардейцами еще до начала рассвета.

  Мария видела, как тяжело идти матери. Александра с усилием переставляла ноги в фетровых ботах с коричневой опушкой. Иногда одна нога ее соскальзывала с мокрых, кое-где покрытых наледью досок. Бот наполовину погружался под воду. Так шли долго, казалось, бесконечно, опасаясь, что вдруг раскроется полынья.
Когда ступили на противоположный берег, Александра вымолвила:
  — Бог милостив. Он видит наши муки.

  Одна за другой на левый берег Тобола поднимались тяжелые телеги. Возница повозки, в которой ехали Александра с Марией, хмуро заметил:
  — Ноне раскроется батюшка Тобол. Долго я еще не повидаюсь со своими… Жмых-перемых. Паря, значит, по сено поехал и, выходит, вилы потерял…

Боткин

  Его все больше удручала сумбурность развивающих событий.  В непосредственном окружении Николая Боткин был самым старшим по возрасту и, будучи доктором, отдавал отчет, как должен вести себя каждый, чтоб не нанести вред своему физическому и психическому здоровью. Дурное это занятие вылавливать в человеке все худшее: его болезни, скрытые и видимые физические пороки.

  Евгений Сергеевич был сыном знаменитого терапевта, основателя русской школы клиницистов Сергея Петровича Боткина. Еще при жизни отца одна из форм вирусного гепатита была названа его именем – болезнь Боткина. Сын пошел по стопам родителя. Он стал первоклассным врачом и рано получил ученую степень доктора медицинских наук. В свои пятьдесят три года Евгений Сергеевич выглядел весьма привлекательно – округлое лицо с высоким лбом и залысинами. Рот аккуратно обрамлен темно-русыми усами и небольшой бородкой. Прямой удлиненный нос и строгие губы со слабыми морщинами возле них. Взгляд проницательный, исподлобья – как у странствующего гипнотизера. И за всем этим стояла исключительная принципиальность и преданность, в первую очередь своему делу и уже потом царской семье, которой он служил долго и на совесть. Таких мужчин любят женщины. Но Евгений Сергеевич был холост. Несчастная любовь в молодости, потом в 1910 году трагическая разлука с женой Ольгой Владимировной оставили в нем незаживающуюся рану, которая была неподвластна ни одному земному лекарю… Пятеро детей… Сергей умер в раннем возрасте, Дима погиб в войну. Юрий остался с  матерью. Глеб с Татьяной – взрослые дети, рискнувшие не покидать любимого отца в ссылке.

  Боткин отрешился от земных утех и в качестве лейб-медика сполна посвятил себя служению Его Величеству и всей императорской семье, отдался по воле Господа беззаветно и бесповоротно. И только одному Богу ведомо, как там теперь без него в Тобольске оставшимся, пусть уже взрослым, но для него по-прежнему детям… Глебушка и Танюша…

  На радость Боткину здоровыми были все царские девочки – Великие Княжны Ольга, Татьяна, Мария и Анастасия. Приходилось, конечно, и  им переносить детские болезни –  корь, скарлатину, краснуху... Но здоровые от природы молодые организмы не вызывали у Евгения Сергеевича какого-либо пессимизма. Родители по примеру деда Александра дочерей мало лелеяли, искусственно обставляли их суровыми аскетическими условиями. Рацион питания был в основном составлен на основе русской сельской кухни. Спали они в Тобольске, как и раньше, на привезенных из Александровского дворца раскладных армейских койках. Без всяких перин и других удобств, к которым тянется молодое тело. Зато девочки много гуляли и упражнялись на открытом воздухе.

  Горестным было лето семнадцатого. Все четверо переболели простудным заболеванием. Из-за высокой температуры и сильных лекарств у них стали выпадать волосы.  22 июня пришлось обрить головы, после чего Княжны выглядели, как молодые арестантки.
  — Я тоже хочу такую же голову! — заканючил младший брат Алексей. Он, несмотря на слабое здоровье, избежал вирусной заразы. Мать долго отговаривала сына, но никакие увещевания не помогли сломить солидарности со старшими сестрами. И в корзину полетели его белокурые завитушки.

  Здоровье Николая тоже никогда не вызывало опасения у Боткина. В общем-то, невысокий, ростом всего 168 сантиметров, он был пропорционально сложен, спортивен. От отца ему досталось крепкая широкая кость и богатырское здоровье. Вот если бы не это идиотское увлечение – курево… Николай сам рассказывал, что пристрастился к нему еще в юношеские годы, да так и не смог отвыкнуть от табака. Если честно, он и не пытался одолеть свою пагубную привычку.
 
В шкафах  Петербурга остались лежать десятки подаренных кисетов, табакерок, портсигаров, порт-папиросниц и прочего подобного добра, не считая всевозможных трубок, кальянов, коробок под них, сигар, сигарет и пачек первосортного табака со всего света…
  — Ваше Величество, я считаю своим долгом сказать, чтобы дети были дальше от табачного дыма. Это накладно для их здоровья и в первую очередь для легких.
Николай с озорством улыбался лейб-медику в ответ, потирая свои крепкие руки. Только вчера Гиббс подал ему фотографию, на которой Николай с умилением смотрит на Анастасию, держащую в зубах папиросу. Было это, правда, давно. Зато теперь Таська, спрятавшись в закуток губернаторского дома, часто попыхивает скраденной у матери сигареткой…

  Центром врачебного внимания Боткина были Алексей и Александра. В первую очередь Алексей. Долгожданный сын, Наследник… Анастасия была среди девочек последним ребенком. До ее рождения Их Величества так надеялись, что, наконец, появится сын, Цесаревич… Но все полетело в тартарары. Со стороны даже почувствовалось, что Анастасия в какое-то время оказалась нежеланной. Потом, правда, все развеялось.

  …Боткин поморщился. Он сам с молодых лет страдал почечнокаменной болезнью. Болезнь протекала скрыто, то появлялась с приступами колики, то на месяцы пряталась внутрь, иногда напоминая лишь тупым колотьем в пояснице. Лечился он в Трускавце, Железноводске, был в Карлсбаде и на других водах, но знал, что полное выздоровление к нему уже никогда не вернется.

  Евгений Сергеевич сквозь очки рассеяно глядел на мрачный пейзаж окружающей местности. Утренние сумерки рассеивались точно так, как растворяется краска на ситцевых занавесках от частой стирки. Слабый желтоватый цвет ложился на увалистую даль, высвечивая елово-березовые перелески. Коричневой коростой вдоль дороги темнел моховой покров – словно утепляющая накидка у прикорнувшего путника. Торчали одинокие осины, похожие на отягощенных дальней дорогой странниц, застывших  в молитве. Боткин старался не думать о себе. Но и  не мог переключиться на действительность. А ведь проехали-то самое большее десятую часть пути.

  Евгений Сергеевич чувствовал нарастающий дискомфорт в пояснице. Он хорошо знал этот дурной предвестник близкого приступа. Больше мучил правый бок. Интенсивность боли, кажется, нарастала с каждым оборотом колеса телеги. Боткин предвидел, какие муки он испытает во время этой поездки. Боль будет расползаться по телу, как прожорливый червь. Может повыситься температура и нахлынуть озноб.  Но он знал, что выход есть – это терпение и упование на Бога. Боль может растянуться на несколько дней. А может утихнуть внезапно, как и началась…  Об этом знает только один Господь.
Бог и только после него Император были для Боткина превыше всего.

Мария

  И на другой день тряска не унималась. Но тело, отягощенное беспрерывным взбалтываньем и толчками, постепенно привыкало к такому разрушительному воздействию. К тому же Мария глубоко уходила в себя – там все мысли были о матери: как трудно ей в эти тягостные минуты. Часто в голову наползали воспоминания об их срочном отъезде из Тобольска. И ее сердце обволакивалось неразделимой тоской.

  Перед глазами возникала светлая с легким больничным запахом комната младшего  брата. Белая с вышитыми инициалами наволочка подушки, такая же  простыня и в тон ей белоснежный пододеяльник. И совсем бледное худющее лицо Алеши, почти не заметное на фоне постельного белья. Одни большие серо-голубые глаза – как розетки с жимолостным вареньем на крахмальной скатерти.

  Неожиданная слеза укатилась по щеке Марии. Она вспомнила, как называли маленького в их семье: солнечный лучик, Крошка, Беби, Агунюшка. А отец выделял сына особенными словами, которые он всегда произносил со значением «наше маленькое сокровище». Это ни у кого не вызывало ревностных чувств: все знали, что сокровищем  мог быть только один человек на свете – Наследник. И лишь неожиданный приступ болезни брата не позволил им сейчас быть всем вместе и одновременно переносить дорожные тяготы…

  Мария неожиданно просветлела. Широкая спина возницы напомнила ей саму себя – крупную, пышущую здоровьем девушку да еще с такими  распушенными ресницами. Тютькой по-русски звали ее сестры, а родители на французский лад – наша «добрая толстая Туту». Из всех сестер Мария считалась безоговорочно самой красивой. Но это была неоцененная светом красота.

  В свои девятнадцать Княжна еще не видела ни одного настоящего бала. Правда, три раза ходила с другими сестрами на вечера к своей тетке Великой Княгине Ольге Александровне. Но там не было заметных кавалеров,  не было намека  на любовь  или роман. Даже не случилось никакого скоротечного флирта. Зато, когда она проходила по саду Царского Села, да и через несколько месяцев в Тобольске, молодые солдаты из охраны тайком бросали благожелательные взгляды на красивую девушку. А этот неисправимый идиот комиссар Панкратов, присланный большевиками в отряд Кобылинского, вообще положил на нее свой нехороший глаз. Если честно, то и комиссар Яковлев в своей заграничной кожаной тужурке пыжился и заметно пялил взгляд, когда находился подле Марии.

  Старшая сестра Ольга, решая, кому ехать с родителями, однозначно заявила:
  — Только Машка. Она своими блюдцами, — это был намек на большущие серые глаза младшей, — умеет сводить с ума всяких эмиссаров и комиссаров.
  Татьяна и Таська поддержали предложение как разумное. Надо же чем-то помогать общему делу…
  — Ну, вот, якорь тебя побери, и приехали. А как бы оно ишшо? — встрепенулся широкоспинный возница, повернувшись вполоборота к Александре. — Покровское, знамо дело. Село Распутина Григория Ефимыча, царствие ему небесное!
К тарантасу подбежало несколько мужиков.
  — Ах, ядрена Матрена! — сругнулся кто-то из них. —  Обод-то совсем никудышный  и болты в шине изъело. Повезло Панкрату. В девках дерьмо, видать, ел… Телега бы, как пить дать, опрокинулась.

  Однорукий мужик катил новое колесо. Этим временем Мария помогла матери вылезти из-под полога. Телега, оказывается, остановилась чуть ли не по середине широкой деревенской улицы. Мария и Нюта повели Александру во двор ближайшего дома.

  Хозяйка, боевитая бабенка со спекшимся ото сна лицом, махнула рукой на вопрос Нюты:
  — Нужник у нас за сарайкой, девки. Оно ж и отхожее место. Помои из поганого ведра тудой льем.
  Строеньице нужника Александру опечалило. В него ей соваться было не с руки. Все втроем, вымешивая ногами чернозем, сдобренный за зиму навозом и уже прогретый солнцем, двинулись за угол сараюшки. Когда женщины вернулись, непригодное колесо было заменено, лошади перепряжены.

  Мария заметила, как внимательно всматривается мать в окна двухэтажного бревенчатого дома, напротив которого возница остановил свой тарантас. Без слов она догадалась, что этот дом принадлежит Другу семьи – Григорию Распутину. Из окон второго этажа, отдернув занавески и сдвинув  в сторону горшки с геранью, на остановившихся путниц смотрели женщины. Одна медленно махала белым платком, другая издали крестила рукой на дорогу. Над подоконником виднелась голова девочки.
 
  Мимо проскакал на пегом жеребце Чудинов.
  — Давай, ребятки, пошевеливайся. Комиссар дал приказ ускорить шаг. А то седни не доползем до Тюмени…

  Александра и Мария утолклись на свои места. Они уже не видели распутинской родни – ни его жены Прасковьи, ни дочери старца Матрены. Возница тоже водрузил себя на законное место. Александра, тихо шевеля губами, читала какую-то молитву. На этот раз взор ее был ясным и обнадеживающим.

Николай

  Когда отъехали от Покровского версты две, Яковлев, чуть повернувшись к Николаю, изрек с некоторой медлительностью:
  — Распутинское село… Двоякое у меня чувство. А в итоге ни радости, ни огорчения. От чего это?
  Николай хмыкнул, но дальше промолчал. Ему показалось, что комиссар хочет ковырнуть прошлое, что-то спросить о старце. А Николаю совсем не хотелось говорить на скользкую тему, которая временами напоминала о себе самым неожиданным образом.

  Божьего человека Григория Николай впервые увидел в конце пятого года. Аликс тогда пребывала в отчаянии от бесконечных приступов болезни Беби. И когда усилиями Анны Вырубовой, неразлучной подруги Императрицы, с помощью Великой Княжны Милицы и по личной рекомендации архимандрита Феофана в императорский двор начали приводить сибирского исцелителя Григория Ефимовича Распутина, под чарами его глаз и от его молитв Алексею Николаевичу становилось вдруг лучше.

  Профессор Сиротин, несомненно, серьезный человек, лейб-медик императорского двора, с удивлением говорил о необычайных гипнотических способностях Распутина, о его изумительных способностях заговаривать кровотечения у Цесаревича после тщетных усилий именитых врачей.

  Распутин своим соучастием в выздоровлении Алексея оказал большое влияние на царскую чету. Даже трудно сказать, на кого больше – на Николая или на Александру. Крестьянин из сибирского захолустья, совершивший тягостное паломничество в Иерусалим и по многим святым местам России, он получил при дворе официальный титул «зажигателя светильников». По убеждению Александры только он один на свете мог вернуть к жизни ее любимого и единственного сына. Она твердо считала старца промежуточным звеном между собой и Богом.

  После первой встречи с Распутиным и до конца его дней у Николая сохранялось неоднозначное, но сильное восприятие старца. Старца, который был на один год младше самого Царя. Распутин с одной стороны производил впечатление дальновидного и умного человека, не имеющего каких-либо политических задач. С  другой стороны показал себя бесцеремонным, неотесанным мужланом, исповедывающим только собственные вкусы и прихоти и добивающимся личных целей любыми путями. Незаметно, день за днем, Распутин одолевал царские чертоги, давал тайные советы, стравливал влиятельных людей Петербурга друг с другом, внося в итоге разлад в царском Дворе и в обществе.

  В Распутине уживались две противоречивые натуры: праведника и грешника. Эти натуры боролись в нем, попеременно одерживая победы в его непостижимой душе. Влияние «святого черта» на венценосную семью дошло до того, что на фронте среди солдат стала ходить нелегальная открытка, на которой Распутин обнимает царскую чету и надпись «Втроем-то оно лучше!».

  Министр императорского Двора граф Владимир Борисович Фредерикс однажды умоляюще обратился к Государю:
  — Я, Ваше Величество, исходя из Ваших же интересов и интересов Российского государства предлагаю отдалить Распутина от себя. Желательно бы вообще прогнать его из столицы.
  Николай вспыхнул. Не глядя  обескураженному министру в глаза,  ответил прямо и резко:
  — Вы этого вопроса не касайтесь! Это мое дело! Лично мое! И считайте: мы на эту тему никогда с Вами не говорили.
  А сам подумал, что по нему пусть лучше будет десять Распутиных, нежели одна закатанная истерика Аликс…

  Жизнь вознесшегося фаворита семьи была постоянно окутана множеством легенд, догадок, сплетен и домыслов.
  Пользуясь положением прорицателя, Распутин неоднократно повторял одну и ту же убийственную фразу:
  — Пока я буду жив, будет жива царская семья. Умру я – и вы уйдете в безвестную могилу.

  Два года назад по желанию Аликс Анна Вырубова  и Юлия Ден вместе с Распутиным совершили паломнический путь по маршруту Петербург – Тюмень – Тобольск – Покровское – Екатеринбург. В Тобольске Вырубова и Ден останавливались в губернаторском доме, где потом пришлось жить семье бывшего Императора.
  — Это ж судьба нам показывала провидение, — подумал Николай, растирая затекшие в коленях ноги. Ему не хотелось, чтобы комиссар и далее продолжил начатый разговор о Распутине. Дальнейшие слова попутчика  разметали бы его мысли о минувших днях.

  …Тогда за чайным столом Ден рассказывала о своем длительном и утомительном  путешествии в Сибирь. Внезапно ее глаза округлились, и она мистически произнесла:
  — Старец выразил надежду, что когда-нибудь Их Величества приедут к нему в гости. Он еще сердито добавил слова « волей или неволей»… Приедут в Тобольск, прежде чем сойти с этой земли… Они сполна повидают мои родные места…
В тот час Николай принял слова Ден за дурно сыгранную шутку. А вот теперь, по прошествии двух лет, предсказание стало не только пророческим, но и со страшной правдой сбывается…

  Николай вздрогнул от внутреннего холода – как будто бы иней растаял у него на лопатках. Он встречался с Распутиным не часто, но всегда эти встречи были для него не только любопытными, но и значимыми. Однажды ни с того, ни с сего стал  расспрашивать о былой жизни, о селе, где проживал старец.
  — К чему оно тебе? — неохотно вопросом на вопрос ответил Распутин. — Тебе, отец мой, самому придется увидеть мою родную деревню.
  — Но я ехать туда не собираюсь… — и даже, скривив, сжал губы.
  — Судьбе будет угодно, чтоб семья твоя оказалась там дважды…

  Николай вспомнил, как на палубе «Руси», когда они плыли в Тобольск, девочки закричали, призывая к себе учителя Жильяра:
  — Жилик, Жилик!.. Смотри: Покровское… Родина нашего Друга! Помнишь, он говорил, что мы будем видеть ее… Помнишь, Жилик?!..
  Вдоль высокого левого берега Туры распласталось почти на целую версту селение, в середине которого возвышался красивый деревянный дом под железной крышей. Это был родной дом Распутина – их Друга, так звался он в семье Романовых.

  Николай вспомнил, как рассказывала Лили, в Екатеринбурге Распутину все время было не по себе. Да и она вместе  с Анной почувствовала какой-то рок в этом уральском городе. Даже небо там висело черное, словно ночь. А в груди давило до той минуты, пока они не покинули этот странный город.
 
  Николаю тоже сейчас не хотелось, чтобы его путь пролегал мимо того, по его представлению, гиблого места.

Боткин

  Александра, поддерживаемая им и князем Долгоруковым, медленно переставляла ноги по скользкому дощатому настилу. Под досками хлюпала вода.
Боткин видел, как тяжело преодолевать бывшей Императрице это коварное пространство льда, истонченное нахлынувшим теплом. Сам доктор держал шаг уверенно, перемещаясь по талой воде в высоких яловых сапогах, теплых и мягких, а, главное, не пропускающих воду. Он, как знал, пропитал их заранее и тщательно рыбьим жиром.

  Боткин был на семь лет старше Александры. Доктор помнил время ее бракосочетания с Николаем. Тогда он занимался научной работой, которая сделала его авторитетным в России врачом и привела в окружение Двора. Слава отца, его долгая работа в качестве личного доктора Александра  III, а затем и у Николая Александровича по праву сделали Евгения Сергеевича бессменным и верным лейб-медиком в семье последнего русского Императора

  …Александре с болью давался каждый шаг. Боткин знал это и переживал за все ее неловкие движения. Слава Богу, у него самого после ночного привала в Иевлеве колики как-будто затихли. И он свое внимание переключил на Александру.
  Бедная женщина, подвижница. Она с девичества страдала ишиасом и стенокардом. Исключительно здоровая по наружному виду Александра была лишена общедоступных для нормального человека жизненных радостей.

  Боли в ногах и пояснице привели к тому, что она ограничила свои передвижения и, в конце концов, вынуждена была большую часть времени проводить в кресле-каталке. За глаза ее называли нелюдимой и недружелюбной. И только потому, что она почти никогда не посещала  открытые светские увеселения.

  Начиная с девяносто четвертого, то есть вскоре после свадьбы Александра вступила в полосу деторождения —  дочери появлялись на свет каждые два года и, наконец, в четвертом году родился долгожданный Наследник.
Материнские хлопоты при чередующихся детских болезнях девочек и полная отдача всей себя сыну породили много  толков не в пользу Императрицы. А там война, неожиданно навязанная Германией, где у власти стоял ее кузен император и прусский король Вильгельм II Гогенцоллерн.
  Когда Великие Княжны узнали о переходе германских войск в наступление, страданиям девочек не было предела… Они вчетвером рыдали около Александры, а Ольга непрерывно спрашивала, теребя руку матери:

  — Неужели так мог поступить наш дядя Вилли? Как он такое мог? Мама, ну, как он мог?
  Александра отнеслась к поступку кузена более хладнокровно. Она настояла перед Николаем, чтобы в России было уничтожено все, что связано с немецщиной. 31 августа 1914 года по указу Его Величества «пронемецкий» Санкт-Петербург с ликованием переименовали в «патриотический» Петроград. Хотели пойти и дальше. Предлагали обер-гофмаршалов, обер-шенков и тому подобных  заменить на спальников, стремянных, кравчих. Но вовремя остановились.

  — Нам лючче забыть этого германа! – по-русски повторяла тогда Императрица.
  …Боткину хотелось сделать Александре что-нибудь приятное на этом коротком промежутке дороги. Он, молча, отстранил Долгорукова, который уже выбивался из последних сил, и взял под локоть Александру с левой стороны.
  Глаза ее были счастливы:
  — Спасибо, Женечка! Ты-то сам как?
  — Слава Богу! Унялось к утру. Думаю, дорогу одолеем…
  — Дай бы Бог… Лишь бы не она нас.

  Вскоре они ступили на откос крупчатого снега. И дальше на мерзлую, покрытую инеем землю.

Долгоруков

  Потомственному  князю по матери и по совместительству гофмаршалу Его Величество доверял решение самых каверзных вопросов. Василий Александрович Долгоруков, пасынок графа Бенкендорфа, имел старший придворный чин и официально занимался праздничными и торжественными приемами, а также снабжением Двора. Он был на пять лет младше генерал-адьютанта Ильи  Леонидовича Татищева, водил с ним давнюю дружбу, и вместе они тайно ревновали друг друга в благосклонности и выражаемом доверии со стороны Императорского Величества.

  Татищеву Государь в силу его положения тоже доверял решение не менее сложных вопросов. И тот, как правило, давал царю долго выношенные и не раз обдуманные советы. Лучше Татищева Николай никого не видел в роли  своего порученца.

  Долгоруков, наоборот, многое впитывал в себя, знал самые большие секреты, но со своими советами никогда не совался. За это Император относился к нему не только благосклонно, но и с любовью.
В Тобольск Долгоруков напросился по доброй воле. Он знал, что будет незаменим для Их Величеств в самые трудные минуты жизни. Так оно и вышло…
  У Долгорукова было лицо азиатского склада. Длинный с горбинкой нос поддерживался такими же длинными нафабренными усами, а невысокий подбородок, казалось, утопал в стоячем воротнике зеленого кителя. Черные глаза в разлете темных с проседью бровей. Высокий лоб, над которым лежали жесткие, тщательно ухоженные волосы на косой пробор, проходивший ближе к левому виску.
  Долгорукову нравилось служить Императору. В свои сорок девять он, не раздумывая, пожертвовал семейным уютом в Петрограде.

  Кстати, почти все, кто служил Их Величествам, были обречены на одинокость. Выбор один: Двор или семья. Иного просто не было. Взять того же Боткина, Татищева, учителя Жильяра. Или гофлектрису Шнейдер, фрейлину Гендрикову, лучших подруг Императрицы Анну Вырубову, Юлию Ден – холостяки, вдовы, старые девы либо в разлучке со своими семьями. А камер-юнгферы императрицы Мария Тутельберг и Магдалина Францевна Занотти? Они пожаловали в Россию вместе с Аликс еще в 1894 году, всю жизнь прожили при ней и не вышли замуж.

  По долгу своей занятости Долгоруков досконально знал финансовую сторону жизни семьи Романовых. Как ранее, так и теперь с его участием решались все денежные и вещевые проблемы Их Величеств. А их накопилась тьма тьмущая…
Большинство платежных счетов проходило через его руки. Гофмаршал был досконально осведомлен о недвижимости царской семьи и о тех доходах, которые поступали от принадлежавших семье предприятий. К концу царствования у Императора согласно давней традиции, восходящей еще к первым Романовым, в личной собственности находились золотые шахты в Забайкалье и на Алтае. На Нерчинском руднике Царя отбывали когда-то каторгу декабристы. Алтай был личным доменом Государя. В 1909 году по просьбе Столыпина алтайские земли Император отписал в казну, но золотые рудники оставил за собой.

  Имелись какие-то средства за границей, но Долгоруков о них толком не знал. Зато ему достоверно было известно, что с началом войны с Германией весь Дом Романовых – Великие Князья и их родственники на семейном совете приняли решение закрыть  свои личные счета за границей и перевести имеющиеся средства «на победу» в Россию. Была одобрена передача дворцов в Петрограде под госпитали, а сами хозяева решили жить на загородных дачах – в Царском Селе, Гатчине, Павловске, Петергофе. Так что Зимний дворец превратился в сплошной госпиталь – там ни Царь, ни Керенский уже почти не бывали.

  Долгоруков знал вкусы, запросы и даже капризы и прихоти каждого члена императорской семьи.
  …Телега с сильными качками преодолевала дорогу.
  —  В такие-то годы сидеть бы мне дома, — согнувшись в пояснице, размышлял Долгоруков. – Но кто заменит грешного, кто другой лучше меня на оставшиеся деньги накормит и оденет семью?..
  Гофмаршал чувствовал касание спины Боткина и уходил от сиюминутных мыслей прочь. Женечке, конечно, совсем худо. У него почки… Но он сам врачеватель. Знает, как быть…

  И Долгоруков возвращался к тому, что постоянно сверлило его нутро. Он понимал, что ветром революции разносится и уходит в прах все, что наживалось и накапливалось за десятки, даже за сотни лет. И не только в царской семье, но и по всей России.
  Гофмаршал думал о том, что хорошо знал и в чем глубоко разбирался. А из этого следовало, что ни один дворец – ни в Петрограде,  ни под ним, ни в той же Москве или в Ливадии – больше никогда не вернется к своим законным владельцам. «Дом свободы» и бесконечный сибирский тракт – вот и все пристанище для семьи бывшего Императора.

  До Тобольска дошли слухи, что разграблен придворный гараж, в котором стояло более сорока легковых автомобилей. Ах, с какой особой ценностью и нежностью относился  к своим моторам Император… «Руссо-Балт С2435», «Роллс-Ройс», «Пежо-148» , «Мерседес-Найт», «Дэлонэ-Бельвиль»…Разве все запомнишь. Теперь они пошли на обслуживание высокого большевистского начальства, многие моторы переправлены в Москву. Там ныне на них раскатывают Ленин, Свердлов, Троцкий, Дзержинский, Луначарский… На каждого выскочку и по одной спице не достанется…
  …Остановились —  у передней телеги отвалилось колесо. Возница вместо постоянных  «но!», «но!» скомандовал безоговорочно  «тпру!». Не глядя на ездоков, распорядился:

  — Давайте, мужики, в кусты! А то дорога еще дальняя!..
  Боткин придвинул к себе саквояж. Покопался в нем, достал несколько порошков в упаковке из вощеной бумаги.  Проглотил лекарство, запив несколькими глотками воды из флакона синего стекла.
  Долгоруков вернулся к телеге, поправляя воротник английского суконного пальто с поясом и накладными карманами.
  — Как самочувствие? – спросил Боткина теплым голосом.
  — Слава Богу, Валя. Думаю, что камушек ушел в мочевой пузырь. Сейчас я с содроганием думаю о кустах… Буду терпеть до Тюмени… А то застрянет в неподходящем месте.
  Долгоруков привык, что при Дворе его звали просто Валей. И это ему нравилось,  он не считал такое обращение фамильярным. Гофмаршал понимал: он был своим человеком на своем месте, такая его судьба.

Александра

  Наконец, закончились дорожные муки. Последние версты были особенно невыносимыми – испытание тела и души на терпение. Александра знала, что еще большие мучения принял сам Иисус Христос. Она, ей казалось, перенесла все телесные и душевные испытания, как и он, только что не была распята на кресте…
  — Господи, прости меня за все греховные действия и бездействия, за все, что противоугодно тебе! – произносила женщина вполсилы, еле шевеля бескровными губами.

  Потом она уходила в себя, закрывала глаза, чтобы отвлечься, отхлынуть от колыханья спины возницы и подпрыгивающих конских хвостов и  крупов. Хотела представить, что с ее семьей станет в будущем, но не видела себя в завтрашнем дне. Пыталась остановиться на сыне, но мысли в ту же секунду сползали куда-то вниз, в пропасть, которая вдруг оказывалась ее детством. И там почти не за что было зацепиться. Только  одно-единственное место – теплая, мягкая и широкая грудь английской королевы – любимой бабушки Виктории.

  — Санни, ты снова расплескала свои золотые кудряшки! Они у тебя смешались с солнечными лучами, – ворковала ласково королева, подбирающаяся к своему шестидесятилетнему юбилею.
  Девочка блаженно улыбалась, в истоме опуская веки. Коротышка Виктория проводила глянцевой ладонью по розовым ручкам любимой внучки. Потом Санни из рук бабушки убегала в свою комнату и там замыкалась в себе. Играла сама с собой, разговаривала с собой, плакала и смеялась только для себя. Постепенно она привыкла к одиночеству, и любое общение с другими людьми становилось для нее невыносимой обузой. С возрастом такое отношение к посторонним людям рассеялось, но не до конца. Чувства отчужденности, отстраненности, застенчивости и замкнутости сохранились у нее до последних дней.

  Только одному человеку на свете – своему Ники она могла полностью раскрыть скованную душу. Даже для детей, всех без исключения, она была отгорожена невидимым занавесом.
  С первого дня знакомства с будущим мужем она влюбилась в него всеми фибрами души. До замужества в ней копилось женское детородное начало с нерастраченной любовной страстью. После свадьбы экстаз ее чувств был настолько велик и продолжителен, что она на несколько минут теряла сознание. И Николай каждый раз с удивлением и нежностью продолжал целовать любимую Санни, словно возвращающуюся из другого неведомого никому мира. Он после этого любил ее еще больше. Появление детей не отразилось на их чувствах. Только с рождением Татьяны они стали задумываться о насущном. Им хотелось, чтобы плодом неубывающей любви у них стал мальчик. Особенно эта мечта переходила в надежду у Николая. Ему нужен был сын.

  Тревогу вызвало рождение Марии и, когда на свет появилась Анастасия, наступило разочарование. По существу, эта ни в чем не виновная девочка вдруг оказалась для родителей нежеланной…  Через своих приближенных и подруг  Александра искала человека, который бы помог избавиться от ее семейных неудач…
  Ей было ровно тридцать, на руках четыре красивых здоровых дочери: Ольге — семь лет, Татьяне – пять, Марии – три года и годовалая Анастасия.  По совету Анны Вырубовой к Александре привели известного французского экстрасенса и мага Филиппа Вашо. Просьба к иностранцу была одна, но очень большая: сделать так, чтоб родился сын!

  Филипп оказался человеком не от мира сего и даже не вызывал к себе надлежащего доверия, но он сделал все, что было в его оккультных силах. Через некоторое время Александра забеременела. Это событие стало несказанной радостью для будущих родителей. Но радость вскоре омрачилась. В один из вечеров Александре стало плохо. Она слегла в своей опочивальне и двое суток оттуда не выходила. К ней не раз наведывался лейб-медик, бесконечно сновали дежурные акушеры.

  В итоге к Императору на прием пришел Боткин. Вдвоем они долго обсуждали положение Императрицы.
  — Значит, никаких надежд нет? – подавленным голосом спросил бледный Император.
  — Стопроцентно нет! – выложил доктор. У него не было за душой ни единого слова, чтобы облегчить участь Его Величества. — Причины могут быть разные. Но исход однозначный: замершая беременность…
Николай сидел, низко опустив голову. Ему хотелось остаться одному. Он повернул осунувшееся лицо:
  — Спасибо, Евгений Сергеевич! – и безнадежно махнул кистью руки. – Вы свободны!
  Но на Рождество 1904 года Александра преподнесла мужу неожиданный подарок:
  — Ники, я снова беременна. Знаю: у нас теперь будет сын!
Николай, как никогда, оцеловывал любимую Санни. На второй день он приказал доставить ей букет роз в составе ста одного цветка.
  — Сын, сын, сын! У нас будет сын! — от радости катался он по брачному ложу в парадной полковничьей одежде.

Боткин

  Его батюшка Сергей Петрович не раз рассказывал в семье о жуткой гибели царя Александра II, который приходился отцом Александру III и дедом Николаю II.
Трагедия разыгралась на Екатерининском канале. Лейб-кучер Фрол Сергеев, имевший тайные инструкции полицейского управления и строго предупрежденный  лично полицмейстером Дворжицким о том, что на Государя готовятся покушения, гнал лошадей галопом. Неожиданно позади кареты, где сидел Царь, раздался громовой удар. Это террорист Николай Рысаков из «Народной воли» бросил взрывной пакет.

  Александр II был оглушен, но выбрался из кареты сам, хотя голова работала неясно. Он увидел тела убитых казаков и смертельно раненого мальчика, тот корчился в судорогах. Царь необъяснимо пошел вдоль набережной неровными зигзагами, ступая в разбитый снег, приблизился к чугунной решетке, возле которой, скрестив руки, чернела фигура долговязого мужчины.
Кучер из казацкого сопровождения удушливо кричал и махал рукавицами вслед Императору:

  — Ваше Величество!.. Соблаговолите сесть в мои сани! Осчастливите… Во дворец надо вам!.. Мало ль что… Мало ль что… Куда Вы, Ваше Величество?.. Ах ты, Господи…
  Царь не слышал, он как-будто сознательно шел на свою верную погибель… Второй взрыв снаряда оказался более сокрушительным. Александр II и его убийца Игнатий Гриневецкий, оба смертельно раненые, сидели на мерзлом снегу, еле опираясь на фигурную решетку канала.
  Вскоре к месту взрыва из Михайловского дворца примчался Великий Князь Михаил и с ним другие люди…

  Государя положили на диван, отодвинутый от стены к письменному столу. Суетилась дворцовая прислуга. Первыми подбежал дежурный доктор Маркус, за ним фельдшер Коган. Одежда Царя была наполовину сожжена взрывом. Видна бледная в кровяных пятнах грудь. И раздробленные, почти отделившиеся от туловища ноги… Коган, жмурясь и пересиливая вид окровавленного тела Царя, пережимал артерию на левом бедре.

  Когда вбежал в зал лейб-медик Сергей Боткин, перед ним все расступились, кое-как замедлив суету и растерянность.
Министр внутренних дел Лорис-Меликов в отчаянии спросил Боткина:
  — Есть ли капелька надежды?
  — Никакой,— сказал, как отрезал тот еле дрогнувшим голосом.
Справа от Царя стояли два мальчика лет по тринадцать, оба в матросских курточках. Одним из них был Великий Князь Николай Александрович, внук умирающего Царя. Ему судьба уготовила через много лет стать Императором России. А рядом стоял принц Петр Ольденбургский

  Принц через несколько лет в чине генерал-адъютанта Императорского Величества женится на младшей сестре Николая  Великой Княжне Ольге. Принц был на четырнадцать лет старше девятнадцатилетней молодой жены. Он не мог терпеть домашних животных и открытые настежь окна. Зато был породист, строен и благовоспитан. И еще: никогда не имел дела с женщинами, ему нравились только юные представители мужского пола.

  Так они с Ольгой прожили в браке более двух лет. Принц не менял свои привычки и достойно сохранял девственность своей супруги. Потом у Ольги появилась неожиданная и тайная любовь к поручику ахтырского полка Николаю Куликовскому. Куликовский по просьбе Ольги был назначен адъютантом к ее мужу. Ольга мучительно долго скрывала свои отношения с поручиком. Только в 1916 году состоялся ее развод с принцем, и она официально вышла замуж за Куликовского…

  …Боткин встряхнул плечами. Задумался. Знал ли Его Величество в то время о тайной жизни сестры?.. Ведь личная семейная трагедия могла быть для него меньше того пятна, которое бы вдруг легло на всю фамилию Романовых…
  Евгений Сергеевич не представлял свою жизнь без этой великой семьи и вдали от этой фамилии. Он, как клятву Гиппократа, нес в себе собственную клятву служить дому Романовых так, как служил его отец —  беззаветно и до смертного часа.

Яковлев

  Едва миновали Борки, как недалеко от поскотины послышалось лошадиное ржание, и затараторила разноголосая речь кавалеристов. Яковлев догадался: это могут быть только свои люди.
Вскоре показался всадник в теплой тужурке и в грязных хромовых сапогах.
  — Вас встречает товарищ Немцов с нашим тюменским отрядом. Приказано сопровождать всех до посадки в поезд, — доложил он.
  Вскоре появился сам Немцов с командиром местных красногвардейцев. У Яковлева отхлынуло на душе. Уж теперь-то он точно знал, что екатеринбургские рыпаться не решатся, не та картина.

  — Слушай, Немцов, ты не получал никаких новых указаний насчет меня?
  — Вроде нет. Урал ждет тебя с нетерпением. Мужики просили, чтоб я проводил честь по чести…
  — Вот и дело. Ты так и поступишь…
  Стало быстро смеркаться. Ельник не только посинел, но и стал сплошной темной стеной.
  Проскакал мимо Чудинов, подбадривая криком возниц:
  — Давай, ребята, жмем, жмем! Уже остались остаточки…

  В Тюмень вошли вместе с теменью. Завершался день 14 апреля, заканчивалась Вербная Суббота. Городские дороги не шли ни в какое сравнение с диким бездорожьем. Но все равно мелко дрожали телеги, а усталые лошади, почувствовав скорую остановку, шли вперед с более частыми урывками.
  У здания вокзала отряды Яковлева и тюменцев окружили место выгрузки тобольских узников и выстроили живой коридор к вагону, стоящему прямо у главного входа в вокзал.
  Яковлев на ходу бросил Николаю:
  —  Вас посадит Фадеев, а я полетел на телеграф, надо переговорить с Москвой.

  Со своим телеграфистом Яковлев закрылся в аппаратной, связь была отвратительной. В Москве долго разбирались, кто вызывает товарища Свердлова.   В конце концов, у аппарата появился сам Яков Михайлович. Отбитый текст уходил срочно в столицу, а через несколько минут выползала лента с рваными фразами:
«…сколько…соответствии нашим…необходимо…при условии…»

  Яковлев нервничал, начинал психовать. Он снова повторял слова своего сообщения:
  — Текст вашего ответа не понятен. У аппарата Яковлев. С грузом находимся в Тюмени. Екатеринбургские мальчишки готовят нашему составу подлянку. Ехать по ранее намеченному направлению не можем. Просим подтвердить отправку поезда до Омска. Яковлев. Гузаков.
  Так в затянувшихся переговорах прошло почти пять часов. В Тюмени было далеко за полночь.

  Наконец, пришел не совсем ожидаемый и удовлетворяющий, но все-таки внятный ответ Москвы:
  — Движение груза остается под вашу ответственность. Решение об окончательном месте следования будет уточнено дополнительно. Свердлов.
  Истомленный Немцов сдвинул с сонных глаз картуз, потертый в нескончаемых перипетиях.
  — Через часок отстучи в Екатеринбург: мол, багаж отбыл в вашем направлении,    —  попросил Немцова Яковлев, а сам отвел за рукав неулыбчивого начальника станции подальше от присутствующих и сказал ему тихо, но твердо и указательно:

  — Значит, так: прикажи, чтобы в Кармаке  нас ожидал паровоз, заправленный  в обратную сторону. Часа через три мы при затушенных огнях снова будем в Тюмени. Сообщишь, чтоб нас беспрепятственно пропускали на Омск все станции этого направления. Внеочередной сорок второй. Мандат мой  ты видел…
Начальник станции оказался человеком искушенным. Он по-старинке козырнул и ответил вполголоса:
— Будет сделано по высшему классу. Не беспокойтесь, товарищ  комиссар!   
               
Николай

  Впотьмах он почувствовал сильный толчок паровоза. Через некоторое время вагон снова поплыл, но, показалось, в противоположном направлении. Николай рассеяно отметил, что начался неожиданный путь в другую сторону – на восток. Но почему, зачем, куда — это не доходило до его переутомленного сознания.
  —  Пусть будет так, — как бы соглашаясь со случившимся, отметил Николай и сомкнул зудящиеся от бессонницы веки.

  Проснулся рано. Да и как сказать: проснулся… Десятки раз за ночь Николай чувствовал, что сон выбрасывает его из себя, как резиновый мяч из воды. Потом засыпал снова. Скорее всего, забывался…
  Нудно скрипели узлы крепления колесных пар, вагон раскачивало на перегонах между разъездами.
  Он догадывался:  здесь на сотни верст кругом распростерлась болотистая равнина.

  — Не улеглась еще чугунка, — отмечал про себя Николай. Но вскоре мысли уходили в сторону. Он цепенел, словно остановившийся на секунду зверь, за которым по пятам мчатся оскалившиеся собаки и спешат на лошадях охотники с ружьями наперевес.
  С соседнего дивана слышалось прерывистое дыхание Александры. То частое с напором, то затаенное, словно душа ее покидает этот погиблый мир. Она всегда страдала отсутствием здоровья, но последняя поездка из Тобольска выгребла из Аликс последние силы.
  — Санни! – тихо вопрошал Николай, —  ты не спишь, милая?
  — Нет. Все в порядке,— отвечала  Александра.
  В сумраке весенней ночи он слабо видел, как Аликс медленно протягивает в его сторону белесую руку. Николай сжимал горячие пальцы жены и говорил нежно и наставительно:
  — Спи, дорогая! Тебе нужен сон… Спи, Санни!

  За год мытарств после своего отречения Николай постоянно находился в кругу семьи. Казалось, что за всю прошлую жизнь он не провел столько времени вместе с Александрой и девочками, как сейчас. Алеша не в счет. Сын был почти всегда при нем – в дальних и ближних инспекционных поездках, на парадных смотрах,  да и нередко на конных и водных прогулках. Этому не мешала даже война… Вот если бы не его страшная неизлечимая болезнь… Николай  в своих одиноких раздумьях почти всегда забывал о себе самом. На передний план выходил сын, его вечно маленький Беби.

  Николай никогда не смог бы сказать, кто более мил его сердцу – жена или кто-то из дочерей. Он не хотел признаваться себе, будто предавал близких людей: что на первом месте у него Аликс, а потом дочери – все четверо и без всяких различий. А вот Алексей – другое дело. Он был не просто Цесаревичем, он был его Наследником. Если бы не эта проклятая гемофилия… Николай старался не касаться мыслями будущего своих детей. Девочек горькая чаша минует. Но врачи толкуют одно: женщины – носители  ужасной болезни. А страдают, в конечном счете, только мужчины. Вот и что будет с внуками?.. Николай повернулся на другой бок. Некоторое время перед глазами смутно рябила вагонная стенка.

  Потом он забылся. Железная дорога снова укачала его. Наваливались сменяющие друг друга тяжелые видения. И вдруг проникал далекий, как из отчаянной пустоты, голос Александры:
  —Ники, ты вскрикивал…Тебе плохо? Ты меня слышишь?
  Теперь уже отвечал он. Тихо шептал, что все это от переутомления в дороге. Как ему казалось, своими словами он успокаивал Александру. И опять в мозг лез этот непонятный и экстренный отъезд из Тобольска. Сначала Николай почти уверовал, что судьба благоволит к его семье. И не случайно, а ведомая рукой их Друга, убиенного старца Григория Ефимовича.

  Распутин пришел в Петербург не просто из Сибири, а из-под Тобольска. Представлялось, что ссылка царской семьи именно туда – это не мистическое совпадение, а целенаправленное действие неизвестных потусторонних сил.
Николай долго тешил себя мыслью, что о нем медленно-медлен - но, потихоньку-понемногу все забудут, и он, как бывшая важная фигура, отпадет от публичной жизни, словно засохшая ветвь с дерева…
  Ан, нет. Кто-то о нем жестоко помнит и хочет сделать непроходной пешкой в большой политической игре.
  Если его захотели судить, то в большевистской России нет еще честного и справедливого суда. Да и когда он появится? Если же хотят убить, то это можно было бы сделать давно. И не возиться, как тешится кошка с рыбьим пузырем. А так к чему все эти мытарства? Ведь у него отнято абсолютно все кроме жены и детей.
 
  — Ники! Ты тяжело дышишь! Тебе не хватает воздуху? Надо открыть дверь…
  — Спи, золото мое. Немного давит грудь. Это от перемены погоды. Видишь, как мы быстро перемещаемся. В атмосфере скачет давление.
  Николай мозолистой ладонью провел по горячему запястью Александры. От этого ему стало легче. Хотя тут же мелькнула догадка: Аликс тоже думает сейчас почти о том же, что и он.
  За годы брака их разум и сердца срослись и теперь живут в унисон, как у близнецов из Сиама. Вместе они уповали и на благосклонность их общей судьбы.
  — Я  помолюсь, — чуть слышно сказала Александра, а ты спи с Богом!

Яковлев

  На другом диване с раскатистым храпом почивал взятый Яковлевым в личные секретари Ушаков, грамотный и пробивной мужик родом из-под Егоршино. Вроде бы надо было спокойно спать, в Тюмени все улажено, прошли станцию без всяких осложнений. Но утром эти поганцы хватятся, как только желанный груз не объявится в Екатеринбурге.

  Сейчас бы проскочить незамеченно до Омска. Дальше Яковлев выходил на оперативный простор. Гони в любую сторону – хоть на Новониколаевск, хоть на Уфу. Оба варианта заманчивы, в каждом свой соблазн, но Яковлев не знал, каков будет конечный результат, если он склонится к тому или другому варианту.
Он понимал, что путь на восток – это сплошной риск. В сторону Японии потекли первые, но уже разбойные ручьи пленных союзников Германии. Они без какого-либо почтения относятся к советской власти. И не зря их побаиваются на местах. Уже не редки первые вооруженные стычки белочехов с неоперившимися красногвардейцами на железнодорожных узлах.

  Но нужен ли им Яковлев со своим грузом. Багаж ценен, как хороший товар. Да и то в красный день… Более разумным, считал Яковлев, будет путь в Симский край, за Челябинск. В далекие годы ребята из его дружины не раз уходила туда бесследно. Может, сохранились еще старые тайники и схроны в труднодоступных гористых лесах. Оттуда с наступлением лета можно было бы порешать все дела с судьбой царской семьи.

  В конце концов, и Свердлов с Лениным – люди не вечные. То там, то тут растет сопротивление советской власти. И не исключается, что она враз может захлебнуться и рухнуть. Правда, жаль. Ведь столько сделано, в том числе и самим Яковлевым, для того, чтобы большевистские идеи восторжествовали в России. Да и не только в Империи… Но предполагал ли он, что все обернется таким бардаком. Разве о нем мечтал он, когда выходил каждый раз с ребятами на рисковое дело…

  Яковлев натянул на плечи суконное солдатское одеяло. К утру стало прохладно. Вгорячах, когда ложился спать, не закрыл плотно вагонное окно. А Ушакову – тому это по пятое число, нагулял дядька жиру, как карась в октябре, и дрыхнет без зазрения совести.
Интересно: спит ли сейчас Николай или тоже проделывает упражнения в уме. Яковлев улыбнулся своему вопросу. Конечно, не спит. Какого умного человека не будет давить такая неопределенная ситуация? Речь идет не о благоприятном увеселительном круизе, а об исключительно опасной поездке в совсем неизвестную даль.

  Ушаков протяжно и хрипловато вздохнул, перевернулся на другой бок, успокоенно вскашлял… Яковлеву не хотелось нарушать глубокий сон своего товарища. Поэтому он не поднялся, не стал глотать из фляжки воду, чтоб оросить во рту иссушенное в телеграфных разговорах нёбо.
  — Так, значит, сегодня пятнадцатое… Если без шума проскочим Омск, то, считай, Белобородов умоется.
  Главное теперь: добраться  до Омска.

Николай

  В вагонном ватерклозете через отверстие в полу было слышно, как тряско стучат колеса по рельсам, особенно вздрагивая на стыках.
  Николай тщательно вымыл руки. На указательный палец насыпал щепотку мятного порошка, чтоб протереть зубы. Его щетка осталась где-то в Тобольске.
  Умыл лицо, сполоснул шею, грудь, плечи. Промокнул тело полотенцем, что принес камердинер Терентий Чемодуров. Повернулся к зеркалу, надевая нательное белье. На него уставился мужчина с постаревшим изможденным лицом лет шестидесяти.

  — А ведь  мне только пятьдесят, — отметил вскользь Николай.
  Под глазами улеглись глубокие с прожилками темные полукружия. На щеках, в бороде и усах повылазило множество седых волос. И этот взгляд… Николай никогда не любил свои большие, как он считал, томные глаза. Да, они многих в жизни пленили, но ему всегда казалось, что в них мало искр и, тем более,  огня. Сейчас же глаза потухли вовсе, как у теленка, направленного на убой.
Николай охватил взором малообъемное пространство туалетной комнаты.
  — Куда катишься, Россия? – подумал он. – У власти оказались нехристи, скудоумцы, временщики. Крапивное семя…
  Вплотную приблизился к зеркалу, от горячего дыхания стекло покрылось туманом. Протер влажную пелену уголком полотенца. Вспомнил юродивого парнишку, часто посещавшего тобольскую охрану. Солдаты приласкали его за безобразные слова, которые тот отпускал в адрес царской семьи… Выделки были еще те – не додумаешься.
                Для царя здесь кабинет,
                Для царицы – спальня,
                Для буржуев – туалет,
                Для рабочих – с*****я
 
  Николай брезгливо отвел взгляд от зеркала.
  — Захотели советов… Будто раньше их никто не давал. Наскакала уличная погань, способная только валить и рубить. Умельцы…  А народ - то на самом деле больной. Лекаря и пастыря нет… Разве это богоугодно?
  Николай не в первый раз казнил себя за свою мягкотелость, за излишнюю податливость. Хотя часто слышал упреки как раз не за это, а, наоборот, за вражду к либерализму. Николай, мол, кровавый. Николай – душитель свобод…  Смотрите, как настрадалась Россия, он ее бедную всю потопил в крови… Да, есть, конечно, и его личный грех в невиновных  жертвах людей… Снимет ли его Бог?..  Это еще вопрос. Только не уйдет из взора Всевышнего и то, сколько уже пролито безвинной крови при большевиках… И сколько еще прольется…

  — Господи, останови безумие! И прости меня, тварь пресмыкающуюся!
  Николай вынул из-за ворота нательной рубахи материнский серебряный крестик  с финифтью и поцеловал его. Оглянулся, будто кто-то может подсматривать за ним. Снова повернулся к стеклу и дважды поднес к губам драгоценный металл.
Пришел на ум давний воспитатель Николая англичанин Хисс. Почти святой человек, волшебник. Научил его хорошо говорить по-английски, в совершенстве стрелять, ездить верхом на лошади. Даже научил плавать и, как надо, ловить рыбу. Не раз, выкуривая гаванскую сигару, говаривал он изумленному Ники:
  — Пользуйся временем, парень! Пока не царь – услышишь правду!  Потом она до тебя будет доходить в извращенном виде. И ты перестанешь ее слушать и любить. Это не я придумал…

  Николай всю жизнь жалел, что царствование к нему пришло рано. Совсем неожиданно умер отец и ему, Цесаревичу, пришлось на ходу в силу семейного и державного долга взять и понести тяжелую венценосную корону.
  Он тряхнул головой, заметил, что в спешке отъезда из Тобольска не успел укоротить волосы, покрытые заметной сивотой. Скрестил руки на груди и в несчитанный раз задался вопросом: неужели это рок, предсказанная заранее судьба?
  Господь выдал его на свет в день памяти Иова Многострадального ровно полвека назад, и все это время вел по пути святого великомученика. Пережить две неудачных для России войны – с японцем и германом – это ли не великое горе?

  Как тайный знак в его жизни, была шаровая молния, влетевшая в церковь во время вечерней службы. Дед, царь Александр II, был человеком необыкновенного хладнокровия, даже не шелохнулся. А Николай покрылся испариной, как будто предсказывающей, что это для него только начало всех испытаний. И уже через несколько лет, когда ему исполнилось двенадцать, он снова потрясенный стоял на втором этаже Зимнего дворца у изголовья, залитого кровью деда. Смертельно раненый Царь умирал с достоинством и самообладанием, он сказал, еле шевеля синеющими губами:

  — Перетерпите! Знайте: мы живем в Боге!
  Как все возвращается на свои круги, словно по неведомому указанию свыше!
  В октябре девяносто восьмого Николай чудом уцелел в железнодорожной катастрофе близ станции Борки под Харьковом. Только благодаря исполинской силе отца, Императора Александра III, который принял на свои плечи вес расщепленной крыши вагона, тогда он и вся семья остались живы. И вот смехотворный поворот судьбы – его только что в качестве узника провезли по селу Борки, что расположилось перед Тюменью.

  Николай инстинктивно дотронулся до макушки головы. Там, где-то в покрове истонченных волос таится зарубка, сделанная взбесившимся самураем в Японии, когда он возвращался из кругосветного путешествия. Ведь только Бог не дал ему тогда верной смерти от руки полудикой макаки… Выходит, он предназначен для долгой жизни на этом свете, а зачем же иначе?
                                Мария

  Они  бесцельно смотрели на однообразный весенний пейзаж за окном вагона. Великая Княжна видела все, что несется навстречу, первой – она сидела лицом по ходу движения поезда. Потом это же рассматривала Нюта, только с противоположной стороны.
  Миновали станцию Называевскую. Как и другие, приземистый вокзал из жженого кирпича, только более длинный, одних овальных окон по фасаду не меньше пятнадцати. Столбчатые выпуклости колонн выполнены, как продолжение узких простенков. Фигурные дымовые трубы. Выступающий главный вход. Жиденькая решетчатая оградка.

  Поезд стоял дольше обычного. Здесь паровоз заправлялся не только водой, но и углем. Мария с Нютой вышли из вагона, прошли вдоль него туда и обратно, разминая затекшие ноги…
  Потом остановились на Драгунской. Снова дозаправка водой. Состав выкатился со станции медленно, но с охоткой. Островки берез почти вплотную приближались к полотну железной дороги. В разных местах среди оголенных ветвей чернели огромные птичьи гнезда, около них большей частью, выбивая хвостом чечетку, пыжились самодовольные сороки, поглядывая на свое отстроенное жилье…
  Под рукой у Марии лежал раскрытый роман Авенариуса «На Париж». Вторая часть, о событиях 1812 года. На оборотной стороне обложки тонким почерком написано «М.Н. от П.В.П. 1913 г.».

  Мария с радостью оживилась. Ее тронуло далекое воспоминание. Она улыбнулась еще. Вынула пробку из флакона духов Коти «Сирень».
  — Ваше Высочество сегодня в хорошем настроении. Я люблю вас такой, — заметила Нюта.
  — Вот, если бы еще не быть в неведенье, — сверкнув своими «блюдцами», ответила Мария.

  Мария с радостью оживилась. Ее тронуло далекое воспоминание о времени, когда она была наивной девчонкой. По лицу девушки прошлась почти незаметная улыбка. Она отстраненно посмотрела на страницу книги, и в памяти выплыло лицо молодого солдата с ясными глазами под раскинутыми завитками золотистых волос. Да, это он – Сережа Есенин, пронзительным голосом читавший свои стихи в далеком шестнадцатом… Мама рассказывала, что ей в лазарете при Феодоровском  соборе  полковник Дмитрий Николаевич Ломан представил молодого талантливого поэта, служившего в то время при полевом Царскосельском  военно-санитарном поезде  №143.
 Женой полковника Ольгой Васильевной, заведовавшей хозяйством лазарета, для раненых была организована специальная литературная встреча. Концерт состоялся 22 июля 1916 года. Его приурочили ко дню тезоименитства вдовствующей Императрицы Марии Федоровны и Великой Княжны Марии Александровны.
 
  К воротам лазарета подъехали около четырех часов пополудни на императорском «Делоне-де-Бельвилле». Лейб-казак из охранного сопровождения  открыл  черные полированные  дверцы, и они вышли из машины: мама вся в сиреневом, сестры в изысканных белых платьях и за ними, как всегда, буднично одетая Анна Вырубова. В тот раз около Марии витал такой же упоительный аромат «Сирени».   Вели концерт двое – двадцатилетний поэт Сергей Есенин и актер Владимир Сладкопевцев, человек, можно сказать, уже в возрасте.

  Есенин был в летней гимнастической рубахе — длинной гимнастерке защитного цвета с кожаным ремнем, в шароварах и до блеска начищенных сапогах. На Сладкопевцеве сидел подогнанный под его фигуру черный фрак. В проходе на стульях,  подоконниках и ступеньках у входа в небольшой зал разместились раненые солдаты. Есенин был явно возбужден. Он стоял посередине импровизированной сцены, в трех метрах от почетных гостей, уставившись голубыми глазами на Машу, и почти на одном дыхании прочитал стихотворение, написанное к этой долгожданной встрече.

                В багровом зареве закат шипуч и пенен,
                Березки белые горят в своих венцах.
                Приветствует мой стих младых царевен
                И кротость юную в их ласковых сердцах…

  Есенин обвел взглядом присутствующих, ненадолго останавливаясь на каждой из сестер, и снова уставился на Марию. Его возбуждение достигло высшего накала, от этого часто вздрагивало веко правого глаза

                Где тени бледные и горестные муки,
                Они тому, кто шел страдать за нас,
                Протягивают царственные руки,
                Благословляя их грядущей жизни час.

                На ложе белом, в ярком блеске света,
                Рыдает тот, чью жизнь хотят вернуть…
                И вздрагивают стены лазарета
                От жалости, что им сжимает грудь.

                Все ближе тянет их рукой неодолимой
                Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
                О, помолись, святая Магдалина,
                За их судьбу.

  Мама была заметно восхищена произнесенными словами  в адрес своих девчонок. Она необыкновенно растрогалась, полезла в ридикюль и подарила от всей царской семьи  поэту золотые часы и перстень. Есенин раздал каждой из сестер по мелованному листу бумаги со словами своего стихотворения и пообещал подарить новую книжку стихов. Но не сдержал слово. Значит, такая книжка не вышла… А  Машка-дура, возомнив, что эти стихи написаны для нее одной, вызубрила их на зубок. В них было что-то божественно тонкое и высокое. И почему-то сплошная тревога и необъяснимая  мистика…

  Она только что выходила из купе, прошла в ватерклозет. В тамбуре у окна стояли  два красногвардейца из охраны поезда. Заметив симпатичную девушку, парни приосанились, натянув на лица залихватские улыбочки, обмаслили свои невыспавшиеся глаза.
  — Доброе утро! – тихо сказала Мария.
  — Мы тоже вам здравия желаем! — чирикнул более молодой и приземистый.    Второй разрезал лицо широкой улыбкой от уха до уха, обнажив место от пары выбитых не по доброй воле зубов.

  — Вы не скажете, товарищи, до какой станции держит путь наш поезд?
  Невысоконький вопросительно глянул на щербатого. Тот тоже не имел на этот счет никакого понятия.
  Мария осторожно проскользнула мимо охранников.
  — Вы заходите к нам, барышня! – громко сказал тот, что умел чирикать. – Как узнаем, куда – так вам и сообщим.
  И мелко засмеялся.

  …Нюта молчала. Она не ожидала ничего хорошего от того, что поезд резко переменил свое направление. Выехали в одну сторону, а теперь вот мчатся куда-то в другую.
  Стало покачивать. За окном проплывал низкорослый березнячок, похожий на густой кустарник. За ним угадывалась болотистая низина.
  — Летом, наверно, здесь было бы хорошо, — то ли спросила, то ли предположила Мария.
  — Сибирь – она и есть Сибирь, — с пользой для разговора отозвалась Нюта.
  Поезд между тем сбавил ход, прошел мимо входного открытого семафора, миновал будку стрелочника, переезд, около которого, равнодушно мотая головой, стояла пегая лошаденка, запряженная в телегу, похожую на ту, что еще вчера  доставила их до Тюмени.

  Вдалеке, метрах в четырехстах начиналась улица какого-то поселения. Бревенчатые домишки, избы – все это стояло вразброс, но более или менее параллельно железной дороге.
  Потом деревянные, но приличные строения появились ближе к линии. Часть из них обшита досками и выкрашена в  сурик и в зеленый травяной  цвет. Оказалось: въезжают на небольшую железнодорожную станцию. Пошли мелкие привокзальные постройки. Что-то похожее на баню, общественная уборная, водогрейка, багажное отделение и, наконец, вокзал.
  Мария прочитала новое в ее жизни слово.

  — Любинская! – какое милое название.
  Паровоз миновал вокзал и взял чуть левее, где не было водозаборного гусака.
  — Странное дело! – почти бегом промаршировав по всему вагону, выговорил лысоголовый секретарь Яковлева. – Мы ж так не договаривались, пырни их ножом…
  Поезд остановился. Мария видела, как, размахивая руками, пробежал в направлении вокзала не улыбающийся Чудинов. За ним, чертыхаясь, в кожаной черной куртке мчался сам комиссар Яковлев.
  — Что-то у них случилось, — снова вывела свое резюме Нюта.
  — Стало быть, вышло не по плану, — согласилась Мария и пошла в соседнее купе к родителям.

Александра

  — Ты как спала, Маша? – по-русски спросила Александра вошедшую в купе дочь.   – Совершенно глюпая ситуация…
  — Просто здорово, мама, —  ответила Мария по-английски. Этим она хотела проявить к матери свое самое высокое уважение.
  Александра хорошо знала четыре языка: родной немецкий, английский, на котором она воспиталась в окружении своей бабушки Виктории, французский, принятый в обиходе русского высшего света и являющийся одним из международных языков, и русский – язык, на котором говорил народ великой мировой державы России и Императрицей, Государыней которой она была.

  У Александры сложился свой порядок использования того или иного языка. Зная немецкий, она почти никогда не говорила на нем. С этим языком ее связывала самая худшая сторона жизни.
  Александра была младшей дочерью в семье герцога Людвига IV из Дармштадта. При крещении, надеясь на долгую и счастливую жизнь, родители нарекли девочку на протестантский лад многосложно и торжественно: Алиса Виктория Елена Луиза Беатриса Гессен – Дармштадтская.

  Кажется, мечтам родителей должно было сбыться. Когда Алисе исполнилось пять лет, ее увидела супруга русского Императора Александра III Мария Федоровна. У Царицы был меткий глаз, и она сказала об Алисе своим приближенным: «Целуйте ей ручку – это ваша будущая Императрица!». Случайно или по Божьей воле Мария Федоровна за семнадцать лет до женитьбы выбрала невестку своему маленькому Ники.
  Но вот в шесть лет у Алисы от дифтерита умерла мать. Вскоре от гемофилии умер ее дядя Леопольд, потом от той же болезни скончались двое двоюродных братьев Фритти и Генри.
  С этими дорогими потерями отторглась в ее душе Германия и заодно немецкий язык. Алиса хорошо знала его, но без принуждения не могла произнести  ни одного немецкого слова. И Николай никогда не слышал от нее немецкой речи. Дальнейшее воспитание у своей  бабушки-коротышки, владычицы почти полмирового пространства, развило в ней не только свободу английской аристократки, но и возможность выражать мысли в нескованной, простой и одновременно в красивой манере.

  Это был основной язык всей ее жизни. На нем Александра часто говорила  дома, особенно с мужем, по- английски писала дневники и письма. А писать она любила и могла. Только одному Николаю за время их совместной жизни отослала более 650 писем, причем каждое  было  пронумеровано ее рукой.
  К французскому языку скатывал больше русский светский этикет, заполонивший Россию. Но так как Александра, по сути, не была публичным человеком, то практики в этом языке у нее нехватало. По-французски она говорила плохо, с неприятным немецким акцентом. Александра понимала свой недостаток, поэтому семья держала у себя первоклассного учителя французского языка швейцарца Пьера Жильяра. Для девчонок и для сына Алексея он стал не только хорошим наставником, но и близким, почти родным человеком. По сложившейся семейной традиции звали они его просто Жиликом.

  К русскому языку Александра отнеслась очень серьезно сразу же после принятия православия и венчания с Николаем.
  По-русски она говорила иногда невпопад, но писала изумительно правильно. С людьми, не относящимися ко Двору, Александра разговаривала только по- русски. Она перечитала большое количество книг русских писателей, немало церковно-славянских книг, знала наизусть десятки молитв. И, конечно, корни для этого начинались в русском языке.

  …Александра закрыла дневник. Она писала в нем только в полном одиночестве – так наилучшим образом складывались ее мысли.
  — Ты, мама, сегодня красивая, как никогда! – добавила Мария по- русски.  Больше она к английскому не возвращалась. Так они и разговаривали: Александра по-английски, Мария на русском.
  — Я, мама, все время думаю о маленьком. Как он там? Не было бы хуже.
  — Молись за него. Молись, Мари! У Бога мы все живы. Я непрестанно думаю о нашем Беби…
  Она резко остановилась в диалоге и коснулась совершенно другой темы.
  —  Подготовь телеграмму нашим, напомни Ольге и Тутель, чтобы  все лекарства разложили по своим местам. Видишь, как неожиданно мы собрались в дорогу.
  Мария хорошо понимала, о каких лекарствах говорит мать. Речь шла о семейных драгоценностях. С ведома Кобылинского семья вывезла из Царского Села несколько десятков килограммов ювелирных украшений:  бусы, серьги, броши, перстни, браслеты, диадемы и прочие изделия из золота и драгоценных камней.   Александра знала, что это не может оградить семью от рокового часа, но обязательно сгодится на «черный» день. А мысль о «черном дне» засела в ней с недавнего времени неистребимо и глубоко, как врезавшееся с детства воображение о предстоящем «страшном Суде».

  В марте по указанию Александры многие, заметные для глаза ценности распределили на хранение. Портсигары, сигаретницы, шашки, сабли, кинжалы, посуда, часы, кубки. Они остались у игуменьи Ивановского монастыря Дружининой, у священника Благовещенской церкви Васильева, у писаря Николая II Александра Кирпичникова и у Кобылинского. Мелкой держательницей ценностей стала комнатная девушка Николаева.

  Золотой фонд, оставшийся  на «черный» день, Александра приказала зашить в одежду. Дочери под руководством камер-юнгферы Тутельберг зашивали бриллианты, изумруды, жемчуг, аметисты в шляпы, воротники пальто, в пуговицы, пояса и тому подобное. Девушки сшили себе двойные лифчики с ватной подкладкой, сумев вместить в каждый такой лифчик до 4,5 фунтов ювелирных изделий. Саму Александру охватывал широкий жемчужный пояс из нескольких ожерелий… Можно было подумать, что у нее появился такой шикарный корсет.
  …Мария шевельнула ресницами, еще больше расширяющими глаза:
  —  Я сделаю, мама, все, как ты велела!

Николай

  В коридоре, справа по пути движения поезда шторы на некоторых окнах были отдернуты. Николай подошел к ближайшему незанавешенному окну.  Снаружи лежали ряды коричневых от редкого пользования рельсов. Дальше вниз тянулся откос, а за ним вдоль всей станции – широкая водная полоса, похожая на запруду.
На самом деле это была цепь неглубоких котлованов, откуда во время строительства дороги брали грунт для насыпи железнодорожного полотна. В строительном деле такие выемки называются резервами. Теперь эти углубления в земле были частично заполнены дерниной, снятой со всей площади станционного пространства, а все остальное – до самого верха земли заполнилось грунтовой и талой водой.

  За резервами лежала голая равнина, на краю которой виднелись позеленелые россыпи березового кустарника.
  На фоне оживающего после зимы леса параллельно станции еле наметившейся строчкой торчали приземистые землянки и невысокие домишки с кирпичными и металлическими трубами. Кое-где над ними, вписываясь в незамутненное небо, вился темно-серый дымок.
  Николай задернул штору. Прошел в свое купе. Машинально полистал подвернувшийся под руку дневник. Резко отодвинул его в сторону. Положил ладонь на поверхность дубовой столешницы.

  Он с девяти лет в течение своего существования вел ежедневные личные записи. За свою жизнь исписал более полусотни специально сброшюрованных для него тетрадей. Ни в дни радости, ни в дни огорчений – особенно во время войны с Японией, потом  с Германией, а также во время приступов болезни сына, даже в дни собственной болезни – он никогда не забывал о своем долге и вносил в дневник важные на его взгляд записи…

  Это был, как правило, конец дня. В такое время завершались события, начатые с утра, или еще продолжались те, которым пока не суждено было закончиться.
Николай брал в руку самописку и оставлял на линованных листах бумаги свои размышления и точки зрения о событиях и об участвующих в них людях.
  Когда было совсем невмочь, особенно вблизи фронта, Николай оставлял крайне краткие, но важные записи. «Сегодня немцы почти целый день обстреливали наши позиции. Наши войска терпели большие неудобства, но почти никаких потерь не понесли». «Русские офицеры не имеют привычки допрашивать неприятельских офицеров. Считают, что этим бы они унизили честь немецкого мундира. Вчера под вечер наши санитары вынесли окровавленного обер-офицера с той стороны. Вместо благодарности он расстрелял из нагана обоих спасителей. Это настоящее варварство! Я вынужден был отдать приказ не брать в плен тех, кто сопротивляется с оружием, и проводить необходимое дознание всех пленных, независимо от их звания в германской армии…».

  — Пасха в этом году у нас вышла поздняя, —  сказал Николай, вглядываясь в ведомую ему даль, за которой, казалось, лежал конец света.
Александра, не переставая искать что-то в бонбоньерке – изящной французской коробочке из-под конфет, ответила:
  — Помнишь, как Женечка приносил вербочки из леса? Их бы сегодня на стол к празднику... Вход Господень в Иерусалим…  Ну, ничего! Скоро  Святой День, а там доживем и до Мясоеда…
  — Конечно, доживем, —  а сам подумал, — настоящее безвременье. Все идет прахом!..

Суспицын

  Со станции Называевской пришло экстренное сообщение. К Омску направляется внеочередной пассажирский поезд №42, предлагалось принять его и без промедлений отправить дальше к месту назначения.
  Почти сразу же поступило новое сообщение, но уже из Омска. Начальнику станции в категорической форме было приказано задержать на станции Любинской до особого распоряжения литерный поезд №42 из четырех вагонов. Обе телеграммы пришли, как срочные, и обе принял дежурный телеграфист Федор Суспицын. Он немедленно доложил о получении телеграфных  указаний начальнику станции.
  Федор в свои сорок пять считался опытным специалистом. До этого успел поработать помощником телеграфиста на главной станции в Омске. Аккурат с приходом к власти Временного правительства в Петрограде он был назначен телеграфистом на станцию Любинскую. В депо и железнодорожных мастерских в Омске кипела подпольная революционная работа всяческих направлений. Но Суспицын ее не касался.

  Здесь, на заброшенной Богом железнодорожной станции  Суспицын продолжал оставаться ярым и тайным приверженцем монархии и, как он считал, настоящим патриотом России. Федор ненавидел эсеров, беков, меков, то есть большевиков и меньшевиков, категорически был против белых и красных. А тут еще, как на опаре, поперло на восток охвостье военнопленных чехов, словаков, австрийцев, хорватов. Чужеземцы с оружием и апломбом, как только  могли, мстили за свое недавнее поражение в войне и требовали  всяческих привилегий.

  Суспицын знал о заточении семьи бывшего Императора в Тобольске и подозревал, что ее пребывание в этом глухом городке не бесконечно. И вдруг появление необъяснимого поезда №42 со стороны Тюмени, и эта суетная возня высокого  начальства с приближением литерного к Омску…
  Федор с болью в сердце переживал за судьбу высокочтимого им монарха, но по своей природе всегда оставался в политике непоколебимым пассивистом. Считал себя человеком заурядным, малозначащим, а, значит, и его хата должна находиться где-то с краю. Ни в какое пекло телеграфист никогда не лез…

  Суспицын сразу и правильно угадал, что в пассажирском поезде, который уже должен проскочить станцию Драгунскую, едет не кто иной, как сам Император Николай Второй.
  — Где-то около сорока километров, примерно  с час ходу,— отметил про себя Федор.
  Решил проверить на начальнике станции Воронине, тоже недавнем назначенце из Омска:
  — Как поступишь, Михалыч?
  Воронин скрытно выругался, покрутил кончик пожелтелого уса. Задумчиво ответил:
  — Как, как… Не могу я ему жезл выдать. Вот так! А без него он и до Куломзина не доползет. Факт!

  Суспицын разбирался в некоторых тонкостях железнодорожного дела. Он знал, что проход поездов организован по жезловой системе. Хитренькие приборчики хранятся на станциях и на право движения вручаются машинистам паровозов на проволочном круге диаметром до полуметра. Круг от предыдущей станции принимает встречающий дежурный – удобно подхватывать на плечо, когда поезд идет на малом ходу. Он же вручает жезл для последующего движения состава. Ну, а сам жезл – замысловатая штуковина находится в это время на конце проволочной ручки…

  Суспицын из разговора с Ворониным понял, что дальше Любинской «сорок второму» дорога никак не светит.
  Значит, императорский поезд будет стоять на станционных путях  долго… И близко… Надо только не упустить момент. Других вариантов не имеется.
   
Александра

  В купе заглянула Мария.
  — Я с Нютой погуляю на воздухе.
  — Пойди, обветрись. Видно, мы никому не нужны – никто никуда не торопится.
  Александра положила к наружной стенке вагона две подушки – свою и Николая и, полусидя, продолжила  вязать носки маленькому – она хорошо знала русскую пословицу «готовь сани с лета!». А следующая зима может быть еще более суровой – смотря, где они ее проведут.

  Но рукоделье только на несколько минут отрывало ее от мыслей о текущих делах. Вскоре Александра тонула в новых воспоминаниях. Каждая вещь, деталь, даже поворот собственной руки напомнили ей о каком-то эпизоде из прошлой жизни. Она старалась вернуться к сегодняшнему дню, но не могла прикоснуться к нему. Словно этой настоящей жизни, текущей и уходящей, у нее больше не было. Оставалось неясное будущее и почти осязаемое, пахнущее истонченными запахами духов и видимое во всех оттенках и в цвете – прошлое. Получалось, что теперь она жила только прошлым.

  Александра бросила взгляд на висевшее черное платье из тончайшей английской шерсти, длинное с широким поясом и с большими тяжелыми складками. Она никогда раньше не любила этот траурный цвет, сопутствующий смерти. Предпочитала голубой, лиловый, сиреневый, белый, алый и, наконец, светло-розовый цвета.
Черный цвет неожиданно вошел в моду у женщин во время войны. Оказывается, у мадам Шанель на фронте погиб возлюбленный. Но мадам не могла носить по нему траур, так как влюбленные не были обвенчаны. Тогда Шанель пошла на хитрость, она ввела в повседневную моду черное платье, которое надели женщины всего мира. Вместе с остальными траурное платье надела и сама Коко Шанель, таким образом, отведя от себя всякие подозрения.

  Александра сделала несколько петель. Снова отложила спицы на столик. Невысокое апрельское солнце проникало через вагонное немытое стекло, входило неярко, но лучисто и ложилось прямо на зеркало, встроенное в скользящую дверь купе.
  Александра, опершись на руку, приподнялась и увидела в зеркале себя — совершенно другую женщину, малознакомую по виду и  непривычную в ощущениях.
  — Разве это я? – вмиг отложилось в голове. – Какая-то косматая старуха с углями погашенного водой костра вместо глаз.

  Александра, молча, рассматривала свой искаженный портрет. Тот же прямой нос, но какой-то желто-бледный и крючковатый. Тонкие губы сжаты, исчезла всегда нравившаяся  вздернутость верхней губы. Выступающий подбородок обострился. Пышные ранее волосы, скатывавшиеся на лоб небрежными локонами, осели, как копна сена после проливного дождя. Взгляд, когда-то задумчивый и несколько печальный, теперь более всего смотрелся чужим – злым и неподступным.

  Только те же, без изменения миниатюрные жемчужные серьги, продетые в оставшиеся без перемен мочки красивых с завитками ушей.
  — Это все временно, — вернула себя к прошлой жизни Александра.
  Она поправила подушки за спиной. Снова взяла отложенные спицы. На ум пришел Александровский дворец в Царском Селе. Гардеробная Ее Величества размещалась на втором этаже в комнате под номером 60. В ясеневых шкафах висели царские платья – парадные, визитные, обыденные (будничные) и прочие.

  Особенно она любила свое белое парадное платье со шлейфом по полу длиной почти в три метра. Платье было отделано золотым шитьем и оторочено мехом. А вот рядом бархатное платье пунцового цвета… Его Александра брала только в заграничные поездки. В платье парча сочеталась с атласом – такая в начале века была мода соединения тяжелых тканей с воздушным газом, шифоном или тюлем. Исключительно нарядное платье. Но его Александра не жаловала за цвет и необыкновеннейшую тяжесть… На позолоченных плечиках в большинстве висели тонкие платья, украшенные вышивкой, стеклярусом, металлической нитью…

  Дома Николай видел Аликс  в самой простой женской одежде – в светлой блузке и широкой юбке. Узких юбок Александра не терпела с молодых лет. А то, что ей нравилось, подчеркивало природную красоту ее фигуры – красивые округлые плечи, высокую грудь, тонкую талию и широкие бедра – признак настоящей родоспособной женщины…
  Все это, конечно, не имело теперь никакого значения. И уже смешались улыбчивые лица портних из мастерских Альберта Бризака, Ольги Бульбенковой и Надежды Ломановой. Кого теперь обшивают они? Супружниц и полюбовниц нового большевистского руководства?
  Александра брезгливо представила сухопарых безгрудых большевичек, бегающих по Петрограду в поисках дешевого закройщика или портнихи. Ей от этого легче не стало. Но мысли снова переметнулись назад, опять куда-то в далекое прошлое.

Яковлев

  Машинисту паровоза жезл вручил сам начальник станции  прямо до Омска. Уже видны металлические конструкции моста через реку. На левой стороне Иртыша, на которой стояла станция Куломзино, почти на полверсты вдоль железной дороги разместились солдаты с пулеметами и винтовками, а на развилке, где одна линия уходила в сторону Петропавловска и Уфы, задрали стволы к небу две пушки среднего калибра, скорее всего трехдюймовки.
  — Тут при любой хотелке не проскочить, —  отметил, чертыхаясь,  Яковлев.
  Паровоз с вагоном прогромыхал по пятипролетному клепаному мосту через Иртыш. Слева, далеко у берега, замерла одинокая баржа, притертая проплывающими льдинами. Город выглядел серо и угрюмо. На подходе к вокзалу стояли десятки вооруженных красногвардейцев

  Машинист снизил паровую нагрузку, гудком разогнал стайку чумазых воробьев. С шипением и тяжелым вздохом паровоз остановился на первом пути прямо против главного входа в вокзал. Яковлев на минуту задержался в открытом проеме тамбура, оценивая складывающуюся ситуацию. К вагону, словно неожиданная грозовая туча, приближалась толпа разноликого народа, человек двести, не менее.

  В противовес серой людской массе, шумливой и беспорядочной, светлым фоном выделялся фасад железнодорожного вокзала. Громоздкое белокаменное здание, воздвигнутое в стиле русского модерна с указанной наверху датой постройки – 1896 год.
  Встречающая толпа неясно гудела, кто-то размахивал руками.
  —  Чего надо от меня? – озадаченно подумал Яковлев и, почти не спускаясь по ступенькам, спрыгнул вниз.
  Он уловил недовольные выкрики «Не дадим никакого ходу!», а потом «Чего обманывать, тут один комиссар!».
  Вдруг толпа расступилась. Яковлев увидел, как к нему приближается группа из пяти человек. Позади вооруженная охрана. Впереди с коротким ежиком волос знакомое лицо. Конечно, не тот, что раньше, улыбчивый взгляд, но серые,  хоть и усталые, по-прежнему добрые глаза.

  — Так это ж бродяга  Косарев, закадычный дружок по итальянской жизни, — мелькнуло в голове Яковлева, — Володька, будь ты не ладен!
  Яковлев небрежно оттолкнул зазевавшегося красногвардейца, вытащил свой мандат и почти отрапортовал:
  — Я – чрезвычайный комиссар ВЦИК Яковлев. Мне нужно срочно увидеть председателя Омского Совдепа товарища Косарева.
  А сам уже обшаривал глазами приближающегося омского комиссара.
  — Как бы знать! Антон, это ты? – приветствовал гостя Косарев, при этом называя его знакомым по Италии именем Антон. Хорошая память у Косарева.  Действительно носил в те времена Яковлев такую придуманную им кличку.
Крепко и с радостью обнялись.

  — Кипеж-то, скажи по какому случаю? Стволы, пушки, демонстрация… Портретов вождей не хватает.
  — Так тебя и встречаем, товарищ контрреволюционер! – Косарев хохотнул и внимательно обвел взглядом ладную фигуру Яковлева.
  — Ну, пошли в вокзал, — предложил хозяин положения, попутно вчитываясь в текст яковлевского мандата.
  — Да, серьезно! Не самозванец… Тут и товарищ Свердлов, и, понятно, сам Ильич. Не дреньди-бренди балалайка…
  — То-то и оно. Да вот Белобородов взбрыкнул. Ты же знаешь этих самостийщиков с Урала, — заметил Яковлев.
  — Я сам ерепенистый. Но ломать дрова не собираюсь. Некому гавнюкам мозги вправить, — по-дружески отозвался омский комиссар.

  Косарев подозвал начальника станции. Дал краткое указание:
  — Паровоз в депо на поворотный круг. Воду и полный тендер угля. Срочно!
  Яковлев понял, что до Омска он со своим багажом не доберется. Значит, станция Любинская будет поворотной точкой не только в его пути, но и в дальнейшей судьбе бывшего Императора.

Александра

  Идеалом среди женщин для нее была немецкая женщина Софья Фредерика Августа,  коронованная на Российский  престол, «Богом помазанная» Императрица Екатерина Алексеевна.
  Екатерину Вторую Александра не только обожествляла. В такой же  мере она ненавидела ее и ревновала. Для этого у Александры были свои причины. Тайные чувства Александра выпестовала еще в дни своей юности. В период возможного бракосочетания с Николаем она изучала родословную семьи Романовых и обнаружила, что российская корона во все времена обогащала себя немцами, выходцами из Европы…

  Намного позднее французский посол в России Морис Палеолог вынес свой незатейливый арифметический расчет на публику и показал, что в Императоре Николае II от русского осталось всего 1/128-ая, а в его детях и того меньше – по 1/256-ой части.
  Николай, узнав об этом, только усмешливо отмахнулся  рукой:
  — Пусть завидуют! Кровь наша жиже от того не стала. Все, что есть в нас,  принадлежит России. В каком русском не течет скифская или татарская кровь? Главное в человеке: душа…

  Александра в замужестве перечитала все сочинения Екатерины II.   «Записки», начатые 21 апреля 1771 года и продолженные через двадцать лет, письма к князю Потемкину, особенно «Чистосердечную исповедь», «Наказ», «Завещание» и даже  «Сказку о Царевиче Хлоре»...
Екатерина тоже была немкой, рожденной в незнатной штетинской семье в Померании. Судьба Екатерины в молодости вызывала в душе Александры большое сочувствие и благожелательность.  В чем-то вхождение в русский быт было у них схожим, трудным, как заложение фундамента на дальнейшую жизнь. Потом фортуна повернулась к Екатерине улыбчивым лицом. И вся жизнь, проведенная на русском престоле, была цепью великих побед и всяческих успехов.

  Привязанная к своим детям, из которых один был безнадежно болен и по Божьей воле не мог заменить отца на Российском престоле, Александра осуждала богоотступницу и блудницу Екатерину за все, что она совершала по своей воле и прихоти. И она же сострадала своей соотечественнице: какие муки, издевки, лишения имела Екатерина от императрицы Елизаветы Петровны, будучи ее невесткой.

  Конечно, можно было бы осуждать Екатерину за то, как она расправилась со своим инфантильным муженьком Петром III. Но как еще можно было поступить ради себя и Отечества, если благоверный не только не уделял никакого внимания ей, как женщине и супруге, но и в свои двадцать с лишним лет продолжал играть в постели куклами, а российский престол считал обременительным занятьем.      Александра, наоборот, беззаветно, до безрассудности любила своего мужа. Николай был для нее опорой и укрытием. Между ним и собой Александра создала замкнутый мир. В нем она жила единовластной женщиной, впуская туда только одного человека – мужчину по имени Ники.

  До последних дней, особенно в военную кампанию, она писала Николаю письма, какие пишут друг другу только новобрачные.
Александра, как и Екатерина, была любвеобильной, страстной женщиной. Но в отличие от своей предшественницы, которая тратила свои чувства во имя утех,   Александра отдавалась исключительно любимому мужу.
  «… Я так люблю тебя, душка моя родная! Сердце слишком полно тобой. Дорогой мой мученик, я воочию ощущаю ласки твоих рук, вижу беспредельную глубину твоих голубых глаз и чувствую тепло незабываемых объятий!

  Расстояние не меняет нашу любовь, души наши всегда вместе. Через страдание мы понимаем друг друга больше. Я молюсь о тебе днем и ночью – все в Божьих руках. Наши мысли будут встречаться в наших взаимных письмах. Невозможность помочь, утешить, согреть тебя — большое испытание. Но Господь Бог сохранит и подкрепит твою добрую душу.

  Родной мой, нежно тебя целую! Я так тоскую…Ты всегда в моем сердце. Храни тебя Бог, любимый и далекий!
  P.S. Спасибо за икону для Беби! Мое сердце нехорошо ведет себя, но я нахожу много слов и утешения в чтении Библии.
  Терпенье, вера, правда.
  Твоя Санни»

  Все свои письма Николаю Александра писала по-английски. Иногда она рисовала открытки с текстом молитв или из Псалтири на церковно-славянском языке. Тут же помещала большой гаммированный крест в орнаменте.
  Жизненные обстоятельства, создавшие устойчивый внутренний мир Александры, со временем стали резко меняться и, он, этот мир, начал вступать в противоречие с другим более сильным и большим миром, окружающим по существу несчастную и одинокую женщину.
  То, что она отдавала мужу, семье,  детям и особенно больному и обреченному на угасание сыну, воспринималось со стороны, как пренебрежение к свету, к обществу, к русскому народу.

  Она видела, как шаг за шагом становится заложницей в государственных делах мужа и всячески желала, но не могла разорвать опутывающую лично ее и семью Николая Романова цепь непонимания и враждебности.
  «…Хотя я покорилась во всем, но я хочу властвовать собой и другими. Сердце мое, надо быть безжалостным, волевым настоящим самодержцем. Тебя не боятся! Но должны! Стукни, наконец, рукой по столу! Ты должен показать, что и у тебя твоя сила и воля! Поступи так, как сам решил!
Твоя Аликс»

  Александра чувствовала и понимала, как быстро падает авторитет  Императора и скатывается его значение. Она хотела, чтобы Ники выбрался из засасывающей трясины, но это уже было не в ее силах. Ее саму разломили надвое. Сын и муж.
В одно время свекор Александр III и свекровь Мария Федоровна, узнав о неизлечимой болезни Кобургского дома, к которому принадлежала Александра, стали, было, противиться сближению Цесаревича с Алисой. Проклятие Кобургов в королевскую фамилию Англии перешло через мать королевы Виктории – принцессу Саксен-Кобургскую. Страдали мальчики по женской линии. И вот болезнь вкатилась, как беспощадный валун, в дом Романовых. Счастливая любовь, оказывается, принесла большое несчастье.

  Александра,  будучи девушкой, догадывалась, что может ожидать ее впереди. Она всячески уходила от возникающих перед ней соблазнов в сближении с русским Цесаревичем.
  И даже уже почти отказала Ники в своей руке под предлогом того, что не может изменить своей протестантской вере. Но престолонаследник доломал избранницу, умоляя ее:
  — Бог у нас один! Другого Христа нет, Санни!
  И из его голубых глаз покатились слезы отчаяния. Так для Александры начались годы несчастья и испытаний.

Николай

  Он открыл дверь в тамбур. Там находилось двое стрелков с винтовками.
  — Господа-товарищи, — твердо изрек несвойственное ему обращение, — позволите подышать свежим воздухом?
  И переложил папиросницу из одной руки в другую.
  Охрана, молча, переглянулась. Тот, что стоял у двери, открыл ее, так же без слов спустился вниз. За ним сошел на щебенистую землю Николай. Следом оказался за пределами вагона второй красногвардеец.

  — Ночь и день в душном вагоне, — пожалел Николай себя и всех своих ближних.
  Он по-мальчишечьи пнул носком сапога подвернувшийся гравийный окатыш. Тот со звеньканьем ударился в лежавший обочь рельс. Камешек при ударе о сталь вышиб кривую лимонного цвета искру. Это показалось Николаю хорошим предзнаменованием. Охрана, не проронив слов, но исподтишка позевывая, смотрела на бывшего Царя. У этих молодых мужиков где-то остались семьи, ждет пахота или остановившийся завод. А им повелели играть в политику и вот они находятся здесь вроде как при исполнении дела особой государственной важности.

  Охранники не торопились возвращаться в удушливую вагонную кубатуру. Николай бросил взгляд выше голов часовых. На синей полуоблупившейся окраске пассажирского вагона двуглавый орел — герб Российской Империи был замалеван другой, не в тон, краской. Пьянящий весенний воздух сам вбирался в полуоткрытый рот, достигал альвеол легких, отчего голова наполнялась хмелем.
Николай отошел шагов на десять.  Остановился. Закурил. Было безветренно.  Слабый дымок почти не отрывался от кончика папиросы. Слева возвышалось кирпичное здание вокзала. В торце его стоял и напряженно смотрел в сторону Николая одинокий человек в форменном сюртуке.

  Ближе по левую руку торчала водокачка, точнее: водонапорная башня, построенная из оранжево-охряного кирпича, видать, совсем недавно. Башня была высотой метров двадцать пять. Внизу в нижней трети по кирпичу выведена светлая обводка из бетона. Фигурная кровля по форме зонтика со слуховыми окнами, устроенными в виде монгольских островерхих батырок. Входная, широкая из окованного дерева дверь со стороны железной дороги. Узкие, но высокие окна, вверху – размером поменьше. Тонкий, как игла, шпиль молниеотвода…

  Прямо перед ним высилось светлое здание насосной станции, которая гнала воду в бак, расположенный в верхней части напорной башни.  Насосы внутри станции работали на тяге, создаваемой паровым двигателем, работающим на каменном угле. Скорее всего, там был котел, снятый с покалеченного паровоза. А вот и дымовая труба – она выглядела выше водонапорной башни и расположилась между ней и насосной станцией.

  Позади сооружений просматривался контур земляной обваловки открытого резервуара для аварийного запаса воды…
  Все это Николай знал досконально. В силу своего положения он когда-то до мелочей изучил основы железнодорожного обустройства. И здесь перед его очами, как в давней книжке, зримо представилось то, что он узнал много лет назад…
  А дальше по правую руку протянулось два одинаковых здания для проживания железнодорожников. Со стороны недостроенного пакгауза, появился человечек в сермяжной одежде. Он нес на плече тяжелый ключ, которым закручивают гайки на рельсовых скреплениях.

  Человечек поравнялся с Николаем. Но и вблизи он оставался таким же — низкорослым, тщедушным.
  — Любезный! – обратился Николай к прохожему. — А далеко ли отсюда до Омска?
Человечек почесал мизинцем красную  переносицу на небритом лице:
  — Верст за сорок, поди, ежели по железке. А через Красный Яр так целых шейсят. Тут дело такое, барин…

  И смутился: какие теперь баре. Все стали товарищами.
  — А река ваша здешняя, надо полагать, Иртыш?
  Человечек дал послабление плечу, снял с него ключ, поставив железяку около колена. Отвечал охотно, с явным малороссийским говором.
  — Да вон он Иртыш, — чиркнул взглядом человечек по насосной станции, — не дале, как восемнадцать верст напрямик. Аккурат до Красного Яра. Там три села вряд. Москали, Малороссы, Хохлы по-нашему и Старожилы. Старо-Любино называется. Сам- то я из Хохлов. Отпущенко моя фамилия. Может, слыхал про такую, добрый человек? Батьку моего далеко округ знают. Он и меня лудить приучил. Я из-за этого к железной дороге прибился. Там вон и хату строю, — и показал  кривоватым пальцем куда-то на север в сторону низкорослого березняка.

  — И тракт тут у вас проходит?
  — А как же без тракта? – оживился собеседник. – Опять же около Красного Яра. С Тюкалы до Омска. А так, посчитай, с самой Москвы – матушки до батюшки Байкала. А то и подале.
  Опять почесал человечек Отпущенко свою красную переносицу и словно вспомнил:
  — Только вот церкви у нас тут нету. Старухи есть, а церкви – нема. Отпеть бы кого надо, а негде. Да и помолиться народу…
  — Ничего! Придет время – и церковь у вас будет, и часовню возведете. Без Бога жизнь – это обман.

  Тут человечек как-то уж очень внимательно вгляделся в лицо случайного собеседника, даже, кажется, что- то вспомнил. Потом перевел взгляд на часовых, державших трехлинейки с отомкнутыми штыками. Еще раз окинул пристальным взглядом бородатое и усастое лицо незнакомца, будто признал в нем кого- то, и пошагал прочь быстро-быстро, при этом бросив скороговоркой:
  — Ну, это, значит, я пошел по своему делу. А вам доброго здоровьица!
  — Странная связь времен… – протиснулось в голову Николая. – Как-то все необъяснимо крутится вокруг одной оси…

  Он представил, как двадцать семь лет назад в двадцати верстах отсюда на север его пароход приближался по Иртышу к Омску. А потом через несколько дней, тоже в двадцати верстах, но уже южнее от места, где он стоит сейчас, каретный поезд уносил его на запад к родному   Санкт- Петербургу. Какая- то мистика, переплетенная с геометрией…

  Николай поднял голову, ему померещилось, что  слева напротив вокзала возник светящийся столб и внутри него с неба опустился ангел. Николай воочию видел его нечеткий живой контур, хотя тело было бесплотным — так представляют мир почти полностью ослепшие люди. Ангел передвигался, медленно взмахивая крылами. Но Николай никак не мог определить расстояние до него, глазомер не помогал. Он прищурился и понял, что видеть ему мешают подступившие слезы.

  — Какая сентиментальность, — упрекнул он себя мысленно, — чего это я?
  Бывший Император резко повернулся на одном каблуке, как это бывало на военных смотрах и парадах, когда  с  него пристально не спускали глаз десятки боевых генералов и заносчивых членов Генштаба. И пошел к своему вагону.

Яковлев

  — Веди меня, товарищ комиссар, к телеграфу. Будем раскрывать карты.
  — Как раз туда и идем. Мои ребята соединят тебя с Яковом Михайловичем. Военной, вне всякой очереди связью.
  Но связь долго барахлила, к тому же мешала разница во времени. Москва только  – только просыпалась, добывала кипяток, раскачивалась.
  — Помнишь, Антон, как принимал нас на Капри Максимыч? Золотые времена…
Яковлев хорошо помнил то время. Начало 1910 года. Как раз перед этим Мячин стал Яковлевым, а в среде новых друзей называл себя Антоном. И происходило все в городе Болонье, на курортном итальянском острове Капри. Там обосновался со своей гражданской женой Марией Андреевой писатель Алексей Максимович Горький.

  Горький придерживался революционных взглядов, причем его паровозом и толкачом была Мария Андреева, бывшая актриса МХАТа, а попутно возлюбленная известного промышленника Саввы Морозова.
  Через  фанатичную марксистку Андрееву из рук Морозова шли огромные суммы денег на нужды партии Ленина. Горький тоже имел в этом свой личный интерес. На поступающие деньги он расплачивался по накопившимся долгам, а для благопристойности организовал при себе «Каприйскую школу большевиков». По существу это была школа боевиков-марксистов РСДРП, хотя Горький, усмехаясь в свои обширные усы, вновь прибывшим людям пояснял: «Не университет, конечно. Всего-то  школа революционной техники».

  Ленин, державший под Парижем точно такую же школу, дважды навещал Горького и Андрееву, которые, по мнению Ильича, допускали у себя вольницу и занятия вели с уклоном идей большевиков-эмигрантов, а не по лидеру партии. Здесь, в школе Горького, Косарев и Яковлев получили уроки демократического марксизма и идейно отказались от террора, как способа классовой борьбы…
  — Да то ж была лажа, — усмехнулся Яковлев. — Наши ребята от прямого и открытого террора отказались еще перед моим отъездом за границу. Но где, скажи, тогда капиталишко брать? Факт? Вот мои бродяги и додумались: перед каждым «эксом» писать заявление о выходе из партии. А после удачного исхода – о приеме…

  Телеграфист с мутными от недосыпания глазами дал знак Косареву:
  — Москва на проводе.
  — Ну, ни пуха тебе, ни пера… Иди диктуй!
  Яковлев подошел к аппарату, положил ладонь на плечо телеграфиста:
  — Стучи! Во-первых, секретно. Во-вторых, Москва. Председателю Центрального Исполнительного Комитета Свердлову. Нахожусь Омске. Багаж сохранности пятидесяти верстах. Прошу незамедлительно дать указание маршруту дальнейшего следования. Яковлев.
 
  Потом подошел к Косареву:
  — Извини, Володя. Не я придумал эту игру в кошки-мышки. Получаем однозначный ответ и расходимся, как в море корабли…
  — Пошли, я покормлю тебя. Ты же все-таки у меня дорогой гость.
  — Да, если считать стоимость моего груза, то дорогой.  А так тебе большое спасибо! Надеюсь, еще увидимся и посидим за одним столом…

Суспицын

  Федор Суспицын трахомистыми глазами вглядывался в человека, вышедшего из синего вагона.
  — Боже ж ты мой! Это ведь сам Государь! Венценосец наш, Император Николай Александрович!
  Суспицыну хотелось от упавшего к нему счастья закричать на весь белый свет.  Но он только глухо хрюкнул, жалея, что этого момента не увидит и не услышит ни один доверенный ему человек.
  Со стороны строящегося пакгауза к вокзалу шел железнодорожник в замасленной телогрейке. Было видно, как он поравнялся с бывшим всероссийским правителем.
  — Эх, был бы я на его месте! – подстегнула Суспицына неожиданная  мысль. – Ну, почему там оказался кто-то другой?..

  Обида и отчаяние охватили Суспицына. Но он сумел справиться с нахлынувшими чувствами. Успокаивая себя, запрокинул лысеющую голову. Подбородок выпятился в направлении бывшего Императора.
  Суспицын шевелил пересохшими от волнения губами, бесшумно выдавливая слова Гимна Российской империи:

             Боже, Царя храни!
             Славному долгие дни
             Дай на земли!
             Гордых смирителю,
             Слабых хранителю,
             Всех утешителю –
             Все ниспошли!

  Эти слова Федор нес в себе всю жизнь – с тех пор, как стал ощущать себя человеком.
  Но сейчас было бы крамольным произносить вслух слова старого народного Гимна. Своим декретом от 16 декабря 1917 года ВЦИК и Совнарком полностью отменили символику прежнего Российского государства – флаг, герб и гимн. Вслух сильно не попоешь…
  Каждое тайно произнесенное слово, казалось Суспицыну, раздавалось колоколом в его опустошенной душе. Не во сне, не в забытье, а наяву, пусть и расплывчато видел он Его непосредственное Величество.

  Суспицын всеми фибрами души продолжал жалеть, что в эти роковые минуты не он, а какой-то зряшный человечишка проходил мимо императорского вагона и, более того, вступил с Его Величеством в диалог…
  Суспицыну стало не по себе. Его качнуло, как бывает с захмелевшим на пиру гулякой, но Федор выдержал и это испытание. Телеграфиста искушало подойти поближе к заветному вагону. Но он в силу своих служебных обязанностей не мог даже долго оставаться на площадке перрона. Через полуоткрытое окно аппаратной  Суспицын услышал резкий звук телеграфного зуммера.

  Значит, надо срочно бежать в здание вокзала, что он немедленно сделал, скрывшись в боковом служебном входе. Второго шанса увидеть бывшего Императора у Федора Суспицына больше не было.

Николай

  Со стороны Омска на станцию Любинскую подкатил состав примерно из десятка вагонов. Как молодой петушок, впереди поезда красовался нарядный паровозик серии «ОВ».
  — « Овечка»… — задумчиво отметил Николай. Он наизусть знал все серии паровозов, курсирующих по Сибирской магистрали: «чеенки», «кукушки», «ижицы»…
  За паровозом прицеплено три грузовых пульмана – в них продовольствие или вооружение, а уж потом две теплушки с солдатами.

  На открытой платформе уложены ряды просмоленных шпал, посреди которых, как за бруствером, пулемет. Обок незачехленная пушка самого малого калибра, не пушка, а пушчонка. Попросту пукалка, из которой - то бить всего сподручней прямой наводкой. Или возить для страха.  Вокруг пулемета и пушки несколько красногвардейцев. К шпалам приколочено древко с кумачовым флагом.

  Николай вяло скривил улыбку. Он знал, что красный флаг был введен в прошлом году не большевиками, а меньшевистским Петроградским Советом и получил личное одобрение Керенского. А теперь и знамена, и ленточки на головных уборах только красного цвета. Большевики любят прихватывать чужое…

  Николай вынул из кармана брюк папиросницу — серебряный портсигар, уцелевший с давней поры, когда он не был еще женат. Подарок кузена – греческого принца Георга. Поздней осенью 1890 года Николай с родным братом Георгием прибыл в Афины, откуда на броненосце «Память Азова» они, приняв на борт кузена, отправились в кругосветное путешествие.

  Георгий, к несчастью, страдал легочной болезнью. Поэтому египетская и индийская жара вогнали его в глубокий кашель и лихорадку. Отец Царь Александр III настоял, чтобы Георгий немедленно прервал свой круиз, что сын и сделал, вернувшись домой на эсминце, следовавшем к российским берегам.
  В Африке кузены в сопровождении знатных русских дворян Барятинского, Оболенского и Ухтомского плавали на яхте по Нилу, взошли на две полуразрушенные пирамиды, среди

  В Индии молодые русские повесы проявили особый интерес к жгучим исполнительницам танца живота. «Ничего особенного» — записал тогда в своем дневнике Николай. Но уже на следующий вечер с удовольствием добавил: «Теперь было лучше. Они перед нами разделись».

  В тот раз Георг презентовал своему русскому кузену незамысловатый подарок. По настоянию Николая старый ювелир-индус сделал на крышке портсигара гравировку: перекрещенные меч и роза.
  Николай тогда в мыслях не держал, что в скором времени у него состоится обручение с Александрой. В 22 года совсем юным офицером Николай встретил молоденькую исполнительницу императорского балета Кшесинскую.
 
  Семнадцатилетняя Маша уже слыла известной и талантливой танцовщицей и носила сценическое имя Матильда. Она выглядела маленькой подвижной девушкой с гибким телом. По существующим тогда вкусам балерина носила идеальную полную грудь и лебединую шею. Волнистые волосы стекали по плечам кареглазой брюнетки. И белые-белые, не знавшие загара руки. На серебряном портсигаре место белой розы занимала Матильда, а место меча, само собой – он, Николай, отпустивший к тому времени светлые, но довольно-таки плотные усы.

  У Николая и Матильды после первой встречи проснулось взаимное влечение. Это случилось 23 марта девяностого года после выпускного спектакля с участием юной балерины. В честь такого события  в театр прибыли все члены царской семьи во главе с Александром III. На праздничном ужине Цесаревич познакомился  с Матильдой. Очевидно, тогда  проснулась любовь. Но она оборвалась в положении флирта. В октябре того же года Николай отправился в свое долгое и далекое путешествие вокруг света. Неожиданно и по отцовскому настоянию…

  Он часто держал свою Машеньку в мыслях, под какими бы звездами ни находился в своем круизе. И, когда Николай вернулся в Санкт- Петербург, он первым делом бросился в Красносельский театр, чтобы незамедлительно увидеть свою маленькую красавицу. Истосковавшегося юношу невидимым магнитом вело в объятия талантливой и экзальтированной балерины. Он подарил ей золотой браслет, украшенный бриллиантами и большим сапфиром. Это был повод для тайных и скорых встреч в карете Царевича на глухом берегу Невы.

  До Императрицы Марии Федоровны докатились слухи о тайной связи сына с Матильдой Кшесинской. Мать на это отреагировала спокойно, даже с явным одобрением:
  — У Ники неплохой вкус. Шикарная полячка. Но это битая карта. Пусть поиграют…

  Больше она старалась не слушать закоулочные разговоры о своем сыне.
Николай почти всегда приезжал на репетиции Матильды, сидел с ней подолгу в театральной уборной. Потом с затаенным дыханием смотрел из-за кулис, как его Машенька не просто исполняла партию, а жила в танце, наполняла его безудержной страстью, болью, пленительными грезами и надеждами. Наконец, стал посещать девушку в ее родительском доме. После выступления в балете Николай увозил Матильду на собственной тройке. Уединенные прогулки под звездами продолжались иногда до утренней зари. Однажды после вечернего ужина Николай остался у Кшесинской до самого рассвета.

  Потрясенный отец Матильды Феликс Янович, великолепный танцовщик того же театра, узнав о тайной жизни дочери, пытался умолять ее:
  — Кровь моя, Малечка, ты понимаешь, что он не пара и никогда не женится на тебе?
  — Да, папа. Но я не хочу думать о будущем. Я пользуюсь настоящим счастьем, если уж оно выпало на мою долю. Даже, если это короткое счастье.
После сложного и откровенного разговора с отцом Матильда сняла двухэтажный особняк, принадлежавший композитору Римскому- Корсакову. Большую помощь в денежных расходах оказал сам Цесаревич.

  — Ники, я тебя приглашаю первым гостем на новоселье, — шептала Матильда в объятьях Николая, — ты прибудешь, да?
  Она знала, что у ее любимого уже к такому торжеству лежит дорогой подарок.
  С того времени в доме Матильды Кшесинской потекла тихая уединенная жизнь, скрытая от чужих глаз. Вместе с этим Николай не таил от своей Машеньки копившегося интереса к принцессе Дармштадтской.

  В начале 1894 года он в последний раз прижал к груди свою любимую балерину.  Ровно потрескивали березовые дрова в камине.
  — Мари, обстоятельства складываются так, что у нас сегодня с тобой последняя встреча. – Николай волновался, говорил горячо, сбивчиво.
  Ей было жаль покидающего любовника больше, чем себя. Она все осознавала. А он, кажется, ничего не мог понять…

  Вскоре они встретились еще раз. Случайно. На узкой дороге, ведущей из Царского Села в Санкт-Петербург. Матильда сидела в собственной карете, он был в седле на любимом буланом жеребце.
  — Прости меня! — наклонился к Матильде Николай. В нем загоралась страсть, он  хотел ее поцеловать, но не смел.
  — Нас простит только Бог! – со слезами на глазах сумела выговорить короткую фразу Матильда. И устало повела пальцами над бровями.
  За поворотом исчез всадник, поддерживая рукой кучерявую папаху. А Матильда рыдала – она знала, что ее короткое счастье закончилось на этом случайном месте.

Свердлов

  — Возьмите трубку, Яков Михайлович, — с екатеринодарским говорком произнесла Даша, — на проводе Владимир Ильич.
Даша – помощница секретаря Теодоровича, вечно пропадающего на телеграфе.
Свердлов поправил галстук, синий с желтыми горизонтальными полосками, порывисто приставил черную трубку к уху:
  — Я – весь внимание, Владимир Ильич! Да, конечно. Непременно. Все будет в срок.

  Председатель Всероссийского Исполнительного Комитета, он же по совместительству секретарь Центрального Комитета партии Яков Свердлов полную минуту слушал, как в нескольких метрах от него в другом кабинете распалял себя Ленин. Одновременно и машинально Яков Михайлович вычерчивал на чистом листе бумаги нагромождение кривых кружков и многоугольников.
  — Я понял, — и положил трубку. Посидел, молча, несколько секунд и, словно наступив на горячий утюг, резко повернул голову так, что при этом упал на плечо длинный шнурок пенсне.

  — Ах, главное не сказал… Свяжите теперь меня, Дашенька, с Ильичем!..
В трубке раздался далекий треск, потом знакомый картавый голос Ленина: «Слушаю! Говорите громче!»
  — Владимир Ильич, меня с самого утра одолевает Яковлев…  Да тот  самый… С грузом находится под Омском. Багаж в целости. Но стоят в тупике. Екатеринбург намерен повредить груз, а Омску я дал указание не допустить вывоза его на восток…

  Ленин был недоволен сообщением, ответил кратко и на этот раз как-то неопределенно.
  Свердлов сидел, нервно покусывая стержень карандаша. Потом, глядя на получившееся переплетение геометрических фигур, почти слово в слово повторил сказанное Лениным.

  — Сорняк вырван с корнем. Но корень при благоприятных условиях еще даст побег… Вам это ясно, батенька? Или как?.. Из говна надо вылезать с честью…
«Батенька» скомкал лист с замысловатой абракадаброй. Бросил комок в корзину. Этот чертов «груз» с середины апреля висит над ним, как намыленная удавка. Уральцам невтерпеж: надо ликвидировать Романовых и все тут! Если бы не старые связи с ними да не крутые ребята вроде Белобородова, Голощекина или Сафарова, плюнул бы на них, поприжал бы, как надо…

  Но приходится считаться. Урал – центр большевистского пролетариата, сила. А тут еще Ильич со своими корнями. Куда я их засуну? В какое место? Психует старик…
  — Дашенька, душенька! – отвлекся Свердлов от гнетущих мыслей.  – Мы сегодня с тобой чай только один раз пили?

  Даша тут же откликнулась:
  —  Моху вспомнить: один. Вы просили сахару сыпать немнохо. Но сказали «похорячей». Так ходится?
  — Нуда! – отвлекся Свердлов, — Нуда!
  Вот тебе и «нуда»! Задал задачку новой власти гражданин Романов. В Москве он нужен, как собаке клаксон. Город уже летом может погрузиться в голод. Вчера только готовили разнарядку на жмых, верблюжатину, конину и на тюлений жир.

  Не дай Бог, нынче засухе. Тогда дойдет дело и до прошлогодней мякины… Свердлов покрутил головой. Не подслушал ли кто его мысленно произнесенные слова о Боге…
  Вон Спиридонова кудахчет: Романовых и до Москвы не довезешь, по дороге трудящиеся массы самосуд учинят… И оставлять Николая в Тобольске нельзя. Колчак силу набирает. Белочехи рвутся к Владивостоку. Там и до япошек рукой подать. А знамя вот оно под боком — в Тобольске. Бери и поднимай выше. Нет, нельзя его оставлять врагам революции. Наверно, правда: баба с возу – легче паровозу. Свердлову понравилась собственная образность мышления. Не зря изучал товарища Маркса.

  И вдруг Якова Михайловича посетила нелепая мысль: а если к нему неожиданно придет смерть… Кого он будет призывать в последний час жизни  – Бога или Маркса?
  Свердлов рассмеялся карими глазами и подумал вслух:
  — Пусть решается все само собой. А там будет видно…

Николай

  Снаружи, со стороны коридора, раздался стук и тут же дверь в купе растворилась.
  На порожке стоял комиссар Яковлев. Гладко выбритый, щеголеватый, со слабой как бы извиняющейся улыбочкой.
  — Доброе утро, Ваше Величество! Доброе утро, Александра Федоровна!
  Аликс отложила дневник с записью, прищурилась, вглядываясь в лицо Яковлева и стараясь угадать, с какой вестью пожаловал комиссар.
  — Здравствуйте, господин Яковлев! – ответила она, продолжая с явным интересом осматривать лицо пришельца.

  Николай с излишней торопливостью протянул руку. Еле скрывая волнение, сказал, точнее, спросил:
  — Доброе ли оно? Вы же, Василий Васильевич, вернулись поздним утром…  Видимо, в Омске были серьезные переговоры?
  — Вы не только правы, но и точны в определении моей поездки.
  — Значит, Омск не пропускает, —  с отчаянием подумал Николай.
  — У меня неприятности, Николай Александрович, – вымучил из себя Яковлев. – Дорога на восток для нашего поезда закрыта.
  Александра приняла известие, не проронив ни слова. Только на щеках ее выступили бледно-розовые пятна.
  — Это определенно так? – спросил Николай, машинально прикусывая край верхней губы. – Мы будем ждать, как повернутся события? Надеясь на чудо? – добавил он.

  — Никак нет! – по-солдатски отчеканил Яковлев.
  Его синие глаза вдруг почернели.
  — Предписано следовать назад. Пока до Екатеринбурга… Там будет видно…
  —  Выходит, это решение не местного руководства, а указание из Москвы?
  — Я, думаю, что так… — уклончиво заключил Яковлев. – Если не возражаете, обговорим эту тему на природе. Минут через десять я зайду за вами.
  И вышел. Так же скоротечно, как и вошел в купе. Николай стоял в глубоком раздумье.
  — Это плохо для нас? – пересиливая волнение, тихо спросила Аликс.
  — Не знаю, Санни. Не знаю, дорогая. Голова идет кругом. Я, как на яву, представлял, что мы уже едем к Новониколаевску. И ощущал его теплое дыхание, чистую ауру. Я бы чувствовал себя там под защитой – как ребенок у груди матери… Это отрадное для моей души место.

  — Ленин и Троцкий хотят, Ники, использовать тебя в своих корыстных целях. Сейчас они по уши в грязи. Ты им нужен в роли разменной монеты…Они заманивают тебя к себе… Хотят тобой отмыться!
  — Да. Ты близка к истине. Ленин заключил с Германией предательский Брестский мир. Теперь они могут отдать нас Вильгельму и получить отступную. Простой фокус из трех пальцев…

  От этих слов лицо Александры гневно перекосилось. Николай никогда не видел жену такой бледной и яростной в гневе:
  — Только не к немчуре, Ники. Я тогда просто наложу на себя руки. Мы не должны соглашаться на предательство… Нет, нет!
  — Успокойся, Санни. Не будем гадать. Комиссар сделал предложение совершить небольшой моцион. Может быть, я узнаю от него что-нибудь новое. Не будем нагонять страхи.
  От таких слов мужа Аликс, кажется, немного остыла.
  — Смотри, сердце мое, чтобы не продуло. Апрельское солнце обманчиво. Не снимай шинели и головного убора.
  Николай нагнулся и поцеловал Александру.
  — Ты все такой же страстный. Время над тобой, Ники, бессильно. Но  помни, что я тебе сказала сейчас!

Нюта

  Несмотря на изменение в положении своих высоких хозяев, Нюта относилась к ним так же преданно и считала их по-прежнему для себя Императором и Императрицей. Ни отречение Царя от престола, ни постоянные козни и ущемление семьи в Царском Селе, ни, наконец, изгнание Романовых в Тобольск не поменяли в ней первоначально заложенного благоговейного чувства, которое она испытала, оказавшись когда-то, рука об руку с Александрой Федоровной в одном и том же лазарете.

  Смышленый ум, доброта, смекалка и выработанная кротость Ани Демидовой пришлись сразу же по душе самой Императрице. И та сделала Демидову своей приближенной, определив ее комнатной девушкой, а более величаво – фрейлиной Ее Величества.
  Анну в царской семье звали просто Нютой. Она была всего на один год старше Ольги и поэтому все девочки относились к ней дружелюбно, считая своей ровесницей и даже подружкой.
  В присутствии Николая и Александры Нюта обычно была немногословной и по-своему убеждению начинала говорить только тогда, когда ее слово могло оказаться к месту.

  Никто бы в дальней дороге не смог заменить Александре Нюту, которая были ее руками и ногами…
  Часов около восьми Нюта довела Александру до туалета. Кресло- каталку погрузили в другой вагон с прочими вещами, взятыми в Тобольске. Да и как развернешься с коляской в коридоре шириной в восемьдесят сантиметров.
Нюта помогла Александре умыться. Потом расчесала ей в купе волосы костяным гребнем с длинными зубьями. Заметила про себя: как много седых волос  появилось в последние дни у Императрицы.

  — Ну, слава Богу, пережили еще одну ночь, — вздохнула Александра. Сегодня шестнадцатое, понедельник. После завтрака возьмусь за дневник, а то все какие-то заботы.
  Александра недолго, еле шевеля складками бескровных губ, прочитала молитву.  Дневник и молитвы были ее ежедневным ритуалом.
Нюта, отдернув на окне штору, рассеянно всматривалась в оранжевый кирпич водонапорного сооружения.
  — Господи, как все однообразно и безнадежно, — подумала она.
  Пока хозяйка общалась с Богом, Нюта, наконец, поняла, что ей сегодня пришлось не по душе. Это запах выкуренного табака, который еще не успел выветриться из к

  Нюта знала слабость Александры. Фрейлине в этом однажды призналась она сама. Еще в трудные, переломные дни войны с Японией Александра пристрастилась к табаку. Сначала выкуривала часть тонкой папироски, потом это стало ее привычкой. Александра курила четыре-пять раз в день, пытаясь не обнародовать свою тайную прихоть.

  Конечно, об этом знал Николай. Но он никогда, ни разу не осудил ее. Наоборот, первая папироса к Александре попала из рук мужа. Он сам курил с молодых лет, свыкся с этой привычкой и не считал ее моветоном, как и большинство людей из высшего света.
  Александра старалась скрывать свою пагубную страсть, она многократно пыталась отказаться от курения, но каждый раз в накал новых обстоятельств ее рука тянулась к позолоченной папироснице.

  В былые времена Нюта многажды получала приказ хозяйки и тайком ехала в закрытом экипаже на Тверскую, один, где в торговом доме Лаферма выбирала один из пяти сортов папирос «Зефир». На ароматных пачках русская красавица в парче и кокошнике гарцевала на белом медведе среди ледяного простора… Ах, как это было давным-давно!

  Нюта догадывалась, что сегодня с отсутствием мужа Александра всласть затянулась своей любимой пахитоской из последней оставшейся пачки, привезенной когда-то в Тобольск.
  — Нюточка, какая за окном погода? – вывел из рассеянного состояния девушку голос хозяйки.
  — Видела людей в демисезонной верхней одежде, мужчины без головных уборов. Значит, от десяти до пятнадцати градусов по Цельсию.
Ветра нет.
  — Я бы сейчас с удовольствием оказалась на пленэре. Так сковали меня эти казенные стены. Уже больше года чувствую себя бездомной. Свой дом – это не только крепость. Это, Нюточка, свобода.
Александра задумалась, вяло улыбнулась и с горечью добавила:
  —  Какая ирония судьбы: мы почти девять месяцев жили в заточении, которое официально называлось «Домом свободы». Надо же: узники в «Доме свободы»!.. Такие сюжеты подвластны только взору Шекспира.
  Нюта полностью была согласна со словами Александры. Она и сама, будучи соузницей хозяйки, чувствовала себя щенком, которому не разрешено уходить дальше длины его поводка.

  — Вам приготовить чаю? – спросила Нюта.
  — Да, милая! – Я только-что подумала об этом. Сделай покрепче и без сахара.
  — Да, Ваше Величество! Я знаю. Я захватила с собой ваших миндальных конфет. От «Маврикия Конради» и «Ампир».
  — Душка моя, ты в каждую секунду на своем месте. Пожалуйста, порадуй меня. Ники уже откушал свой чай. Сейчас они с комиссаром на рандеву. Дай Бог, чтобы Ники принес добрые вести.

  После завтрака Александра распорядилась:
  — Пусть Маша зайдет ко мне. На минутку. Потом я займусь собой. Ведь идет Великий Пост.
  Нюта знала, чем потом займется Александра.
Будет долго крупным почерком по-английски заполнять свой дневник. Прочитает про себя короткую молитву – их у нее в голове бессчетный выбор. Вспомнит ту, что ближе к ее настроению или сложившейся ситуации. Значит, скорее всего, будет молитва о доброй дороге….

Николай
 
  Когда-то к Омску Николай приближался совсем с другой стороны и по совершенно другому случаю. Это было 27 лет назад. Он возвращался тогда после девятимесячного кругосветного путешествия. Большая, самая тяжелая часть его дороги была позади.
  Николай пересекал благодатные просторы Западной Сибири. Экипажи въезжали во владения Томской губернии. 15 июля 1891 года губернатор Герман Августович Тобизен встретил Цесаревича и его многочисленную свиту недалеко от села Большой Косуль.

  Фон Тобизен, давно обрусевший немец лютеранского вероисповедания, педантично, но деловито давал указания прибывшим с ним чиновникам. Невысокого роста с обширными усами и окладистой бородой вразбежку он выглядел старше своих сорока шести лет. Не подстраиваясь под сиюминутное отношение к себе,  Тобизен старался сделать все так, чтобы высокочтимые путники чувствовали себя, как в обычной домашней обстановке. Уж сам-то он знал эти бесконечные российские дороги. На своем веку исколесил по ним тысячи верст.

  Вскоре после полудня, когда еще стояла обильная жара, десятки экипажей под началом Тобизена прибыли в село Тяжин. Здесь в парусиновом шатре для высоких гостей было устроено чаепитие. Ухтомский посмотрел на часы:
  — Четыре, немного запаздываем.
  — Ничего! — среагировал Николай, — нам еще ехать да ехать…
  А впереди ждал знаменитый город Мариинск, бывшее село Кийское, которое в 1857 году переименовали в честь жены императора Александра II.

  — Вы знаете, князь Ухтомский, настоящее имя Марии Александровны Романовой, — спросил сияющий Николай своего лучшего друга и знатока истории Эспера Эсперовича. Проверял его на эрудированность.
  — А как же, Ваше Высочество! – с такой же неподдельной улыбочкой ответствовал князь, —  это принцесса Максимилиана Вильгельмина Августа София Мария Гессенская, немка по происхождению. Одновременно приходится родной бабкой Вашему Высочеству!

  Сказанные слова пришлись Цесаревичу по душе. Ведь он таил в себе в этот момент самые высокие чувства к другой  немке – к принцессе Алисе Дармштадтской.
  … Мариинск же в ту минуту готовился к исторической встрече Цесаревича, старшего сына Царя Александра III. Николаю по наследству должен был достаться Российский трон.
 
  Подъезд к реке со стороны Тяжина оформили деревянным спуском из свеженапиленных  досок, застлали его коврами, а по бокам установили государственные флаги. Перед спуском  крутого левого берега Кии построили высокую деревянную арку, украшенную иллюминацией и обвитую живыми цветами, привезенными из тайги и взятыми с подоконников зажиточных горожан.

  Перед аркой вокруг деревянных изб и оград собрался простой люд, местная детвора. За аркой, ближе к реке выстроились нарядными стенками учащиеся двух городских училищ, члены различных ведомств при полном параде. Здесь же вездесущий городской голова Савельев с гласными думы, волостные старшины из Боготола, Почитанки, Дмитриевки, Зыряновки. 

  Народ расступился – это прибыл и, степенно выглаживая правый ус, спустился к воде начальник губернского жандармского управления в сопровождении мариинского исправника Новогонского. По правую руку от них тянет шею горный исправник Перегонец… В девятом часу прискакал нарочный с радостной вестью:
  — Их Высочество выехали с последней станции!..
  Шел десятый час. Уже почти стемнело, когда покрывшиеся пылью экипажи остановились на пологом правом берегу. Гости с шутками пересаживались в баркас, в котором в роли гребцов красовались молодые  местные купцы с руками-кувалдами. Под перекаты  криков «ура» баркас отчалил от берега, а когда он пересекал середину реки, все запели гимн «Боже, царя храни!..»
  Рисовальщик  Николя Гриценко из свиты Цесаревича второпях скинул с ног японские сандалии «дзори», побросал в лодку верхнюю одежду, забрел по колено в воду и бултыхнулся в прохладный омуток Кии.

  Он плыл вразмашку вровень с лодкой, подбадриваемый восторгами многоголосой свиты. Отфыркивался, выныривая из темной воды, снова устремлялся к противоположному берегу, как мухами, облепленному городскими обывателями.
  Ступив на другой берег, Гриценко поскакал по нему на одной пятке, приложив к виску загорелую в круизе пятерню – вытряхивал из уха воду.
  — Ах, родина! Ах, ты, мать родна! – продувая ноздри, как мальчишка, восклицал тридцатипятилетний художник. Он ладошкой смахивал с глаз намокшие кучерявые волосы.

  В свите знали, что Гриценко родом из этих краев. Его уездный городок Кузнецк располагается в верховьях  Томи, примерно в четырехстах верстах к югу от Мариинска. Там, на Нагорье, недалеко от Спасо-Преображенского храма, еще сохранился дом, где началась жизнь будущего художника.
  Николя не раз пересказывал семейную историю о том, как его родители в 1857 году присутствовали на свадьбе писателя Федора Достоевского, повенчанного с вдовой Марией Дмитриевной, бывшей женой мелкого чиновника по кабацкой части Александра Ивановича Исаева.

  После венчания на скромную свадьбу народу собралось не более пятнадцати человек. Посаженным отцом уговорили выступить местного исправника Ивана Мироновича Катанаева. Вдоль поставленных  впритык двух столов сидело с каждой стороны человек по семь-восемь. Две семьи от соседей и знакомых невесты, шаферы, четыре поручителя, среди которых крутился по уши влюбленный в Марию преподаватель приходского училища Николай Вергунов. Тут же находился давний знакомый Достоевского Тимофей Вагин. Тимофей жил с болезненной женой Тасей на Картасской улице, пролегавшей параллельно Большой Береговой, где обитала после смерти мужа Мария с восьмилетним сыном Пашей.

  Еще сидел за столом Егор Дмитриев, бывший каторжник. Он после получения свободы осел в Кузнецке и занялся портняжеским ремеслом. Дом, в котором временно жила Исаева, Дмитриев сдавал внаем. Мастеровой человек много хорошего слыхивал о женихе Исаевой и считал за великую честь побывать на свадьбе почтенного писателя, испытавшего на себе все тяготы сибирской каторги…

  Цесаревич не любил эту грустную и, как он считал, скверную историю с женитьбой Достоевского. И вообще Николай недолюбливал  этого известного в России политического острожника и старался его никогда не читать. Но Николю Гриценко он обожал как добрейшего, откровенного человека и  талантливого художника-мариниста и пейзажиста. Цесаревич был рад, что такой человек оказался в свите и ни за что не прерывал его увлекательных рассказов, когда к этому в пути располагала обстановка.

  Зато в свите были не только обожатели и знатоки творчества Достоевского, но и истинные почитатели знаменитого писателя. Любили Федора Михайловича «старички» князь Барятинский и контр-адмирал Басаргин.
  — С заскоком был Федор Михайлович, — узил глаза Эспер Ухтомский, — но читать его любопытно. Знал характеры людей. Толстой не смог проникнуть так глубоко…
  — А, ну-ка, Николя, про свадебку еще поподробней, — просил Басаргин, поправляя сивые усы, —  как там оно у них было?
  Гриценко морщил лоб, нового он ничего сказать не мог. Придумывать не желал.
  — Пересказываю, господа, со слов отца. За что купил, за то и продаю. Места тамошние, правда, знаю с детства. Все стоит, как перед глазами. Отец врачевал в уездной больнице. Мама тоже работала по больничной части… Знакомых у нас полгорода было. Жили мы тогда  недалеко от Базарной площади. Из наших окошек был живописный вид на Одигитриевский храм, где венчался писатель… Справа распластался широкий поворот реки Томи. А дальше поля и горы… От дома Вагиных Достоевский  ходил к Исаевым по Блиновскому переулку. Не спеша, с тростью, зимой в любую погоду в теплом картузе с отворотами. Хотя в Кузнецк приезжал в тюркском малахае.

  Басаргин, почесывая пальцами рано поседевшую бороду, интересовался:
  —  А что воздыхатель невесты? Сумел пережить поцелуй молодых под «горько»?
  — Того не скажу, Владимир Григорьевич. Слышал, что сполна набрался к концу праздника, плакал много. А зачем, к чему – точно не знаю…
  Гриценко рад был уважить контр-адмирала, хотел что-то еще добавить, но многие подробности о женитьбе Достоевского, о чем рассказывали когда-то родители, особенно отец, со временем развеялись, повылетали из памяти. А теперь вот нет в живых отца Николая Семеновича, одна мать в томском одиночестве…

  Николя виновато посмотрел в светлые глаза Басаргина – тот был не только военным руководителем, обеспечивающим кругосветное путешествие Цесаревича, но и приводился родным дядей любимому художнику и тоже сибиряку Михаилу Врубелю – его мать Анна Григорьевна приходилась контр-адмиралу Басаргину родной сестрой.

  …В сумерках Цесаревич и его спутники направились к восьмикупольному собору святого Чудотворца Николая, расположенному по тракту на Кузнецк примерно в версте от причала. Там в честь Цесаревича было совершено краткое молебствие.  Из храма гости с хозяевами поехали в отведенный для отдыха двухэтажный дом  уездного училища на  Большой Московской.  Вплотную к дому подступала бурлящая толпа горожан, бесконечно повторяющих «ура, ура!».

  Мариинцы не унимались, они хотели лицезреть будущего правителя России. Цесаревич на скорую руку  умылся и с полотенцем в руках вышел на балкон. Он, молча, кланялся, но минут через пять так же, без слов скрылся в темном проеме двери. За полночь гости отошли ко сну, а уже в семь утра, почти не выспавшись, на пароходе «Николай» отправились из уездного города  в губернскую столицу.

  У Николая осталось теплое и яркое воспоминание о его встрече в Мариинске. Он здесь, как никогда, почувствовал любовь к себе. Конечно, в первую очередь как к представителю царствующей семьи, к Наследнику – Цесаревичу. Но и не в последнюю – искреннюю любовь и надежду простых людей к обычному земному человеку.

  Потом до самого Омска и далее у него было  множество радостных и торжественных встреч, но Мариинск почему-то стал заводным ключом в его общении с простым народом и в открытии для самого себя Сибирского края.

Седнев

  Иван был вдвое моложе царского камердинера Терентия Ивановича Чемодурова. Тому было уже 68 лет, а Седневу всего тридцать три. Поэтому Седнев обращался к Чемодурову на «вы», а Терентий звал лакея не иначе, как  на  «ты». Так повелось с той поры, как Седнева приставили ко Двору Его Величества.
  С одного взгляда приметил Государь  усатого красавца, щеголеватого и ладно выкроенного матроса. Служил тогда Седнев унтер-офицером на императорской яхте «Штандарт», был улыбчив, учтив и исполнителен.
 
  Николай знал, что у матроса в Таврии живет молодая жена Катерина и пятилетний сын Максимка. Государь долго приглядывался к Седневу, исполняющему обязанности личного официанта, и, наконец, приказал назначить его лакеем и телохранителем своих детей. Таким образом, в дальней поездке высоких хозяев Иван Седнев был на своем месте, незаменим не только ввиду природных и приобретенных способностей, но и по исключительной преданности семье…

  Чемодуров тоже обладал редкостными качествами царского слуги, он начинал свою карьеру еще у Александра III, а при Николае II продолжил ее со дня восхождения Наследника на престол. Был он слугой старой закалки, за долгие годы выучил все вкусы и привычки Государя и членов его большой семьи.   Прислуга тоже любила и почитала Чемодурова за добрые советы, которые он давал, не скупясь, без поучений и назидательства. Молодежь принимала это, как должное, считала камердинера глубоким стариком, уважала и при этом, видя его нестрогость, часто подшучивала над ним без всякой неприязни.

  — Значится, Иван Митрич, чего ждем-с от тебя к завтраку? – спросил Чемодуров, одновременно пряча в себе воспоминание о конфузе  с государевой зубной щеткой.
  —  Будет по высшему разряду, Терентий Иванович, — приподнял свои остроконечные усы Седнев. – Сварю чай по случаю Великого Поста. Для нехристей и немощных разогрею  вчерашние котлетки, постные…
  — С тобой, Ваня, ноги, конечно,  не протянешь и Богу душу не отдашь. Хотя долго на свете маяться не придется, — Чемодуров погладил  тщательно пробритые щеки и провел кончиками пальцев по седым бакенбардам, уходящим далеко под мочки ушей.

  Седнев встал и направился в соседний вагон, где ехал отряд красногвардейцев, там  стоял деревянный сундук с провизией для тобольцев. Вагон был оборудован чугунной плитой, на которой народ разогревал себе еду и варил чай.
Уходя, Седнев упредил Чемодурова:
  — Не беспокойтесь,  Терентий Иванович. Я сам разнесу завтрак по персонам.
  — Однако ж, не буду возражать, — обрадовался Чемодуров. Ему страсть как не хотелось общаться с неотесанной охраной, которая не знала ни должного этикета, ни навыков солдатской службы. Наконец, Седнев принес в дешевых серебряных подстаканниках пару стаканов несладкого слабо заваренного чая, на блюдечке четыре пирога с капустой и отдельно для Чемодурова бледную говяжью котлету.

  — Бог меня простит с таким здоровьем! — перекрестился Терентий Иванович и протянул руку к теплой еде. – Вот зубы худеть стали, а где его доктора сыскать?.. Помнишь, как матушка-государыня зубами маялась? Только-только мы с «Руси»  слезли… Чуть не два месяца места себе не находила… Не давали душегубы позволения вызвать дантиста.
  — Помню, – согласился Седнев, – не по-людски это.
  Он сам соблюдал все посты строго, с начала до конца. Но молодое здоровое тело нуждалось, просто рвалось к скоромной пище. Вот и сейчас…
  — А знаешь, Вань, какие блюда выделывали раньше при Дворе? У тебя волоски  к небу подымутся.

  Чемодуров долго пережевывал котлету из рубленого жилистого мяса. Простым глазом было заметно, что в его поживших зубах уже не хватало необходимой на то силы.
  — Как сейчас помню, что сготовили на коронацию Их Величеств, в день 26 мая 1896 года. Представь: на трапезе в Кремле в Их честь подали два главных блюда – осетр длиной в метр и лебедь в оперении. Укладываешь себе в голову? А то вот в старое время к нам, вспоминаю, пожаловал сам японский принц Таксхито Арисугава. Был такой…. Нет, ты не можешь даже угадать, как его у нас угощали!.. Выставили по шесть блюд на каждую персону! Это кроме закуски! Ну, а что на столах лежало, я уж всего и не упомню. — Чемодуров испытывающе глядел на Ивана  Седнева. — Свежая земляничка, черепаший суп, трюфель, фу-гра, страсбургский пашкетик, спаржа, стерляди, свежий картофель, это в апреле-то! Потом свежие бобы, горох, французские пулядры, заграничный салат, свежепросоленные огурцы… Ой, да мало ль еще чего! Все не перечесть…
  У Седнева засосало под ложечкой. Надо ж, как ели люди! Видать, после Великого Поста уже…Пулядры французские… Куда уж нам…

  — Было, Вань, время… Было… — Чемодуров, наконец, с силой сглотнул котлету.    Принялся за чай. – Чаек ныне пустой, Вань. Но ничего. Доберемся до места, посидим за хорошим столом… Вот сильно Его Величество жалко. Вареники творожные любит, уху из ерша, кисель малиновый, желе лимонное… А где их  прикажешь взять ныне? Нет, Ваня! Что старость, что дальняя дорога – никакой отрады…

  Седнев вспомнил своих — Катюху и Максима. Пацан, пишет жена, тятьку ждет с нетерпением. Скоро у них там черешня пойдет… Надо бы отписать письмецо, да все мешает эта неустройка. Может, когда-то придет конец ей. И Седнев уставил в окно глаза, заполненные печальной поволокой.
  — Ничего, Вань, — приободрил со своего дивана Чемодуров, —  дорога, она не бесконечна. Это старость долго не кончается…

Николай

  Утро пришло радостное. Солнце оторвалось от земли и блескуче повисло на востоке, над тем местом, где на горизонте обрывались рельсы железнодорожной однопутки, пробирающейся к Омску.
  Ветра не было. Короткоствольные березки у насосной станции тянули вверх похолоделые за зиму ветки.
  — С того края линии половодье, —  указал рукой Яковлев. – Идемте тут.
Они двинулись по слабослежавшейся грунтовке, огибающей водоемный узел. Грязь выветрилась, под ногами пролегали сухие рубцы от тележных колес. Справа размещалось зеленое здание железнодорожников и разгрузочная платформа для крупного багажа и малогабаритных грузов.

  Прошли мимо заполненного водой «под завязку» котлована, грунт из которого поднял площадку, прилегающую к железнодорожному полотну.
В котловане плавало около десятка домашних гусей. Крылатые твари с неистовым гоготом и плеском воды отреагировали на неожиданное появление незнакомцев.  Яковлев шел рядом с Николаем, не отставая и не опережая его ни на шаг.

  — Здесь наметилась улица, — сухо заметил Николай. Затянувшееся молчание тяготило его, но он рассчитывал, что первым поведет разговор Яковлев.   Комиссар попытался ответить:
  — Я даже знаю, как будет называться она. Революционная химера широко раскинула свои крылья. Здесь будет улица Ленина или улица имени Троцкого, — помолчал и добавил, — а, может быть, поскромнее: просто Октябрьская…
  — Вы, Василий Васильевич, провидец. Даже, думаю, знаете наперед и свою судьбу. Я не ошибся?

  — Точно не знаю. Но догадываюсь. Революция научила меня многим законам диалектики. Ко многим аспектам жизни отношусь критически. Я изучал Маркса, лично знаю Ленина, Свердлова, Богданова, Урицкого, Луначарского…  Успел поработать в замах у Дзержинского…
  — Могу только сказать, что я не имел чести знать лично этих господ, — с раздражением повернул голову Николай, хотя тон разговора, заданный комиссаром, ему понравился.
  Яковлев пропустил мимо ушей замечание попутчика о господах, ответил примиряюще:
  — Просто у меня была своя жизнь, да-а-лекая от вашей – и личной, и державной…

  …С разрывом метров в двадцать – тридцать перед ними стояли сельские постройки. В основном они представляли собой неказистые пятистенники, сложенные из березового сруба. У нескольких домов хозяева оштукатурили стены – поверхность обили дранкой, обмазали глиной и напоследок побелили известкой.   Два дома покрыты сосновым тесом, на остальных – верх крыш по-малороссийски выстлан светло-серой глиной-мазанкой.
  — Наверное, где-то тут живет в своей «хате» железнодорожный слесарь Отпущенко, — подумал Николай.

  Мимо строящейся избы они прошли к невысокому березняку. Деловой лес, насколько просматривал глаз, вырубили давно, не менее десятка лет назад, то есть в то время, когда начали прокладывать железную дорогу. Рубили все, что шло для строек и на топливо.
  — Красиво все-таки, черт побери! Простор неба необыкновенный. Так бы и полетел… Но Урал наш красивше!
  — Так вы родом оттуда? — как бы отпрянул Николай от своего попутчика. – Значит, вот почему вы стремитесь туда.
  — Ошибаетесь, Ваше Величество, это не совсем так, — Яковлев остановил шаг и внимательно посмотрел на Николая, словно увидел его заново.

  Он знал, что бывший Император на восемнадцать лет старше его. Значит, годится почти в отцы. Сейчас перед ним стоял простой русский мужик в военной шинели, в фуражке, на околыше которой торчала запрещенная царская кокарда. А под ней блестел бакелитовый козырек цвета ламповой сажи.

  Усталое серое лицо, впалые глаза, распушенные без должного ухода усы, с нелепыми завитками щетинистая борода. Исчезла знакомая по фотографиям картинная стройность фигуры. На лице пролегли мелкие морщины, начиная от переносицы и расходясь веером под слабо обозначенные скулы. Несмотря на такие метаморфозы в облике бывшего Государя, Яковлев не мог изменить своего доброжелательного и даже почтительного отношения к этому человеку. Он понимал, что Николаю сейчас хочется услышать любую новость о своей будущей судьбе. Но таких новостей в запасе у Яковлева не было. У него всегда в голове роилось два-три варианта развития событий, но чего он не знал, того не знал. Яковлеву хотелось сделать этому, определенно несчастному человеку что-нибудь доброе. И он решил довериться ему, как выкладывают глубокую тайну на исповеди в храме. Пусть Николай увидит, что нынешние помыслы комиссара чисты, а признание станет знаком полного взаимодоверия.
 
  — Ведь вы обо мне ничего не знаете, Николай Александрович.
Такое неожиданное обращение по имени и отчеству разрядило накал обстановки. Яковлев продолжил, упершись взглядом в глаза собеседника:
  — О вас знают все. Даже то, чего с вами не случалось. А я весьма серый человек. Я ведь, признаться, бандит, государственный преступник…
  — Не говорите мне так. Можно подумать, что все революционеры, в том числе большевики, преступники. Хотя я близок к этому мнению.

  — Я не о том. Об этом скажет история. Я о себе. Ведь я бывший террорист, боевик… С восемнадцати лет захотел жесткой романтики, вступил в партию… А кому мы там нужны были  – мальчишки из крестьян и рабочих?.. Вот старшие товарищи и определили нас на «эксы».
  — Увольте, комиссар! Это же грабежи и разбои… — изумился Николай.
  — Именно так! И не только…Вы не упомянули о главном – о человеческих жизнях…
  —  Послушайте! Смертная казнь, каторга…
  —  Конечно. И я почти был там…

  Яковлев помолчал, словно размышляя, продолжать ли ему начатый разговор.  Потом резко крутанул рукой, как бы стряхивая с нее что-то липкое, даже мерзкое. Николай, цепенея, заострился в ожидании.
  — Как сейчас помню ночь на 26 августа девятого года. Урал. Станция Миасс. Моя дружина из семнадцати человек завершила налет на почтовую контору, расположенную на вокзале. Убиты два человека. Взяли пятьдесят тысяч рублей и два пуда золота. Это немало… Все это тянуло на виселицу… Не так ли?
  — Я припоминаю тот случай, —  отрешенно произнес Николай. – Вас же поймали.

  — Не совсем так. Мои ребята отцепили от грузового состава паровоз и двинулись на нем на станцию Сыростан. Попутно разрушали телеграфную связь. Высадились, не доезжая до станции одну версту. А пустой паровоз пустили обратно… Представляете, что после этого  было? По тайным тропам дружина тогда ушла в леса.  Четверо, в том числе и я, скрылись. Остальных моих товарищей через некоторое время схватили и приговорили к смертной казни. Но у нас оказался блистательный адвокат, и суд смягчил наказание, казнь заменили  каторгой. Вы, случайно, не помните, кто был у моих подельников адвокатом?

  — Боюсь, что нет… – растерянно остановил взгляд Николай.
  — Хороший человек, но плохой политик. Керенский, Александр Федорович. Если бы я его встретил – сказал «спасибо»! Мне тоже грозила виселица, само собой. Я тогда скрылся с деньгами, бежал за границу. Сменил фамилию. Так что перед вами не настоящий комиссар Яковлев. А его тень…
  — Странно. Все странно. Казенные деньги вы естественно промотали там…
  — Ах, деньги? Их  я передал на Капри писателю Горькому… На общеобразовательные цели. Вот видите, как все оборачивается…

  Николай был поражен исповедью комиссара. В какую-то минуту ему показалось, что рядом с ним стоит совсем не большевистский комиссар, а простой уличный шарлатан,  дьявол или тронувшийся умом человек. Но ведь почти половина из сказанного им — это сущая правда, которую Николай знал давно, но ему не было никакого дела до того, чтобы увязывать воедино отдельные, далекие друг от друга факты и подробности, сообщенные Яковлевым.

  — Мда… — глубокомысленно вывел Николай и подумал, как все же непредвиденны и загадочны жизненные обстоятельства.
  — У вас будут ко мне вопросы, Ваше Величество? Имею в виду: касательно моей личности…
  — Вопросов на этот счет нет. Скажу честно: вначале я вдруг с удручением увидел в вас весьма ужасного человека. Пройдоху и авантюриста.  Сейчас вы мне, как ни странно, даже симпатичны, Василий Васильевич. Простите за душевное признание! – завершил короткий монолог Николай.— Вопрос у меня сугубо частный. Вы когда-нибудь любили достойную женщину?

  Яковлев попытался что-то сказать, но ничего не ответил. Наступило затяжное молчание. Не сговариваясь, они медленным шагом продолжили свой путь среди невысокого перелеска.

Яковлев

  Ему было любопытно, как Николай скрывает свои тайные чувства. Вот во взгляде, в выражении лица, в движениях рук, тела появляется признак того, что он спросит или скажет что-то новое. Но вдруг все гаснет, словно кто-то внутри этого человека пережимает проклюнувшийся интерес. Так могут поступать только люди с большой выдержкой, с огромным самообладанием.

  …Весенняя земля оживала. Из бугристой почвы, из осоковых кочек, лезла на свет поросль густого кустарника. Когда-то здесь наверняка стояла шумливая березовая роща. Потом  в эти края пришли переселенцы, хуторяне. Высокий лес пошел на срубы. Теперь из оставшихся корневищ полезли щетинистые низкорослые побеги. Кое-где виднелись клочочки пробивающейся травы. А большей частью лежала прошлогодняя сивая, выжухлая за зиму покосная травка-отава да торчал сухостой из репейника, лабазника и конского щавеля

  — А вы в Бога верите, Ваше Величество? – неожиданно спросил Яковлев. Николая вопрос комиссара не смутил нисколько. Ответ был скорым, но обстоятельным.
  — Это долг каждого человека на земле, а православного тем более. И, пока он жив, вера в Бога не должна покидать его. Я признаюсь: перед Ним равен, как и все. Я — человек богоугодный, богобоязненный, богообязательный. Вы, думаю, знаете, что по своему титулу я не был главой русской Церкви. Числился только ее честным служителем – покровителем и защитником. Исторически в сознании простого человека православие всегда сочеталось с самодержавием. Это придумано не мной. Я не сторонник того, что мое имя упоминается в некоторых молитвах. И я понимаю так: чтобы из сознания народа вытравить тягу к самодержавию, новой властью будет истреблено православие, а заодно и всякая религия…

  Николай разгорячил себя, но вовремя остановился. Комиссар еле заметно хмыкнул. Во-первых, он не ожидал от бывшего Царя такого откровения. Во-вторых, мысли Николая были ему весьма понятны, только он никогда не задавался вопросом о своих отношениях с Богом. Он тоже был вместе со Всевышним, но при всем этом находился на почтительном расстоянии от него… Всегда, когда Яковлев-Мячин шел на любое дело, где может не только пролиться кровь, но и оборваться чья-то жизнь, в том числе и его собственная, он говорил перекрестясь: «Ну, с Богом!»

  — А вам, Ваше Величество, Бог давал какие-нибудь знаки судьбы, если вы были так близки до него?
  Николай усмехнулся, полез в карман шинели за папиросницей.
  — Сначала хочу развеять Ваши слова о близости к Богу. Тот, кто бросал в Христа самый большой камень, он, по-моему,  был ближе других к нему… Хотя это мое личное мнение. А вот в части знаков судьбы: наверное, они у меня были. Но у нас же всего два глаза. А по сути все мы настоящие слепцы… Как кроты в земле. И слышать не можем, как оглохшие музыканты. Человек видит и слышит, друг мой сердечный Василий Васильевич, только то, что ему кажется.

  Такие слова Николая и сама форма обращения означали, что говоривший человек полностью доверяет себя собеседнику и полагается на него... Но тут Николай  опять как бы спохватился:
  — Я вам, товарищ комиссар, расскажу старую притчу. В одной местности жил исключительно богомольный человек. Он знал все молитвы и каноны, выполнял каждую божью заповедь, отвешивал поклоны и крестился по любому удобному случаю. И случилось в тех краях большое наводнение. Река вышла из берегов и стала топить хижину богомольного человека. Мимо проехали последние селяне, зовут его с собой. Он отвечает им:

  — Я больше других верю в Бога. Господь  меня в беде не оставит.
  А вода поднимается, уже до края крыши дошла. Плывет лодка. Гребец тоже кричит, зовет страдальца с собой. Но тот упрямится:
  — Нет, за мою веру и преданность Бог не даст мне умереть.
Вода уже у конька, на верху ветхого домика. Сидит человек, видит, как она к ногам подбирается. Внезапно садится рядом с бедолагой большекрылый орел и как бы дает знать: цепляйся, мол, за мои ноги, я тебя на сушу вынесу. Человек прогнал птицу.

  — Кыш, не мешай мне быть возле Бога, он меня все равно в беде не оставит.
Одним словом, утонул человек. И оказывается он перед очами Господними, и высказывает Богу свое разочарование:
—  Боже, я всю жизнь посвятил только тебе, исполнял все твои заветы, соблюдал посты, молился с утра до ночи…  А ты так несправедливо отнесся ко мне и ни за что лишил жизни! Дал умереть в этой поганой воде!
  И сказал Бог ему:
  — Ты вовсе не прав, человече! Я все видел и все знал. Я три раза давал тебе знаки на спасение, посылал тебе телегу, лодку и орла. А ты оказался слишком тупым и глупым и сам захотел собственной смерти.

  Николай немного помолчал. Потом, ступив в сторону, добавил:
  — Так что вот так мы понимаем Божьи знаки, товарищ комиссар. Или вы думаете по-другому?
  Яковлев промолчал. Глубоко задела притча комиссарскую душу. Незаметно они повернули назад. Первым по еле наметившейся тропинке пошел Николай, Яковлев за ним. Сапоги их были покрыты слоем старогодней пыли, набранной с перезимовавшего травостоя.
  К Николаю подошел пятнистый теленок с привязанным к шее бубенцом. Подался губами к новому человеку. Николай протянул к нему задубевшую ладонь.

  — Молочко будет.
  — Нет, Ваше Величество, это бычок.
  Николай сконфуженно скривился и тут же спросил с некоторым напором:
  — И все-таки у вас есть ясность относительно дальнейшей нашей судьбы?
  — Честное слово, нет. Я искренне желаю вам всяческого благоприятствования. Вот только есть в стране силы, которые весьма враждебны к Вам. Вы это знаете. Но накапливается и другое движение. Самым вероятным сторонником, да что там скрывать, спасителем становится для Вас адмирал Колчак, Александр Васильевич. Весьма неглупый человек и патриот. Все упирается в какие-то дни, а, может, часы… Я делаю все самое возможное. Клятвы с моей стороны неуместны. Гарантий, как видите, никаких у меня нет.

  Николай снова улыбнулся, но совсем по-другому. В улыбке на его растерянном лице отразились горечь и сожаление.

Николай

  Они пошли по сухой ложбине вдоль наметившихся задворий будущей улицы. У свежего частокола пасся стреноженный мышастый конь. Животное окинуло путников кровяными глазами и с испуганным храпом отскочило в сторону.
  — Давно в седле не сидел,— подумал Николай и с грустью вспомнил любимцев из своей конюшни.
  У разъезженной дороги, куда вывела еле приметная тропа, трое рабочих суетились вокруг глубокой ямины.

  — Что мастерим, казаки? – не здороваясь, спросил Яковлев.
  —  А вот порыв образовался за зиму. Землица-то у нас будь неладна, боле, как на два метра мерзнет. Трещина, видать, в чугунной трубе. А, может, свищ…
  Путники подошли ближе и увидели, как четвертый из работников в глубине траншеи заливает свинцом форму будущей обоймы.
  — Вода-то откуда здесь, казаки? – снова спросил Яковлев.
  В его вопросе чувствовался интерес мастерового человека.
  — С Красного Яру, мил человек. И до самого Любина, — донеслись слова того, что сидел на дне траншеи. – Без воды ить никакой паровоз не укатит отсюдов.
  — Ну, а мы-то сейчас уедем? – завершил свое дознание Яковлев.
  — Почем бы не уехать? Вон там в обваловке цельный лезервуар с водой. Станция у нас работает, как часики… Брыгет!

  Мужики, что стояли на кромке вырытой ямы, тихо переговаривались меж собой.   Один проницательно поглядывал на Николая.
  До него слабо донеслось:
  — Да, нет… У него и усы другие. Это картуз похожий. Но не он. И махонький какой-то…Не, Андрюха, не он…
  — Понятно, не он… Ему-то откудов тут взяться? Че, с Байдикова хутора што ль?
  — Ну, давайте, залаживайте свой порыв! – пожелал всем работающим Яковлев. – Надо стараться для новой власти!
  — Надо, надо... — не поднимая головы на свободу, буркнул тот, что ковырялся внизу. – Власть-то новая, только мы уже старые… Друг дружке не сильно подходим.

  Трое наверху не поддержали острого слова сотоварища. Один из них поспешно принялся гасить костерок, на котором разжижали свинец для ремонта трубопровода. Двое других отошли подальше от ямы. Николай издалека узнал то место, что вчера виделось ему, когда выходил из вагона. Теперь они подходили к станции с тыльной стороны вокзала. Здесь была низкая, но ровная площадка.   Как видно, она часто подтоплялась весенними водами.

  Чахлые деревца в виде беспорядочно рассаженных топольков торчали вокруг пустыря, где Николаю не более полусуток назад показалось необыкновенное свечение. Может быть, это было чудо? Но к чему оно?.. Истоптанное беспривязной скотиной железнодорожников место. То тут, то там пыльные стебли  иссохшего полынника и крапивы. По краям разбитых тропок набухшие листочки подорожника. Желтыми вкрапинами красовались наполовину распустившиеся стебельки первоцвета. К вокзалу устроен отсыпанный из глинистого грунта подъезд. Короткая коновязь, подле которой одиноко торчала подвода с уложенным в узлы небогатым скарбом.

  — Видать, переселенцы… —  с неподдельной завистью подумал Николай. – Счастливые люди. Едут за удачей. А мы толчемся в преддверии какого-то ада.
  Он снял фуражку, вытер платком вспотевший лоб.
  Как же ему захотелось сейчас приехать со своей семьей на какую-нибудь безвестную станцию Любинскую и начать на выделенном лоскуте земли совсем другую новую жизнь… Из раздумий Николая вывел голос Яковлева.

  — Надеюсь, мои ребята готовы к отъезду. Паровоз попыхивает впереди состава. Ваше Величество может идти к себе в вагон, а я заскочу мельком на телеграф.
Николай машинально оглянулся на приметный клочок пустыря, откуда вчера привиделось странное свечение. На этот раз ему снова показалось, что там только что из-под земли поднимался такой же, как и раньше, розовато-желтый столб света, но кто-то невидимой рукой успел задернуть его занавеской. Теперь в том месте колыхалась над округой обыкновенная, как и вокруг, пелена весеннего неба.
  Николай медленно направился к своему вагону, словно к нелюбимому пристанищу – ноги не слушались, а надо было идти.

Боткин

  Долгоруков со страстным упоением всматривался в страницы книги. Он всегда занимал свое свободное время чтением. Боткин в душе позавидовал по-дружески: читает, что хочет, а вот ему приходится возить с собой около десятка книжищ исключительно на медицинскую тему. «Справочник практикующего врача» Гофмана, «Декокты и микстуры» профессора Семенова и прочее. Только одна, не относящаяся к делу книжка, с которой Боткин не расставался всю жизнь – «Письма об Испании», написанная его дядей Василием Петровичем, известным русским писателем-западником еще до появления племянника на свет.

  — Чем сегодня увлечены, Валя? – щурясь, обратился Боткин к Долгорукову.
  — И не поверите: историей. Историей нашей матушки Руси. Каково?
  — И захватывает?
  — Не то слово, Женечка. Нахожу не ответы, а сплошь только одни вопросы. Вот скажите, почему на Руси никогда человеческая жизнь не стоила больше гроша? И при всем этом, наконец, возникла сильнейшая мировая держава, Российская империя. Странно?.. Вы послушайте, как в древности русичи расправлялись со своими врагами, преступниками и вероотступниками. Не пытали, не били, а жгли на кострах! Но сначала по обычаю обвязывали тело веревкой, так, чтоб, ни руками, ни ногами нельзя было шевельнуть. Потом бросали тело в воду – в реку или в озеро и держали до тех пор, пока по верху вода не перестанет пузыриться… Ну, а дальше вытаскивали бедолагу наружу и «сушили» его на костре до самого пепла… Варварство! Не так ли?

  — Я, Валя, медик. И с моей стороны любая насильственная смерть хоть тысячу лет назад, хоть сегодня – варварство. Но, к сожалению, Россия никогда не отличалась гуманством… Так что только сочувствую!
  Боткин протер носовым платком очки в тонкой оправе. Надел их, со странной отрешенностью уставился на гофмаршала, будто у него с ним только что состоялось первое знакомство.

  — Я, Валя, с утра занят мыслями о маленьком. Мы — взрослые люди и, слава Богу, относительно живы и здоровы. А Алексей Николаич, доложу вам, обречен… Я бы об этом не начал разговор, но, чувствую, мы находимся в критических обстоятельствах и у нас мало времени для доверительных  бесед.
  — Вы считаете его положение настолько серьезным?
  — Да. Гематома в паху оказалась очень опасной. Задеты все жизненные системы: кровеносная, нервная, лимфатическая. Нужна операция, иначе может возникнуть гангрена. А операцию, сами понимаете, делать нельзя. Тем более в наших условиях. Я переживаю за жизнь ребенка… У меня нет сил сказать правду Его Величеству… Это его убьет!

  — Все в руках Бога… Но есть ли хоть какая надежда?
  — Не знаю, князь. Не знаю… Про надежды не знаю. Точно могу сказать, что на свои ноги он уже не встанет. Мне горько говорить такие слова. Но это — правда.
  Долгоруков долго и, молча, смотрел в потолок. Потом повернул голову к Боткину:

  — Странно… На наших с вами глазах прошла его жизнь. Он был, как все дети, шалунцом. Радовался и огорчался, схватывал навыки на лету. Правда, обучался с достаточной ленцой. Но он ото всех отличался – Алексей Николаевич был Цесаревичем, Наследником великого Российского престола. И с тех пор, как Их Величества не благословили его на дальнейшее служение Отечеству, не поделили с ним своего единственного сына, я понял, что у нас будущего… тоже нет… и не будет.
  —  Мне, Валя, ваше мышление близко и понятно. Ни в чем не могу возразить и ничего не добавлю.

  Наступила гнетущая тишина, в которую даже не пыталась пробиться сутолока завагонного пространства. На душе Боткина варилась мерзкая смесь – будто туда ненароком наплескали какого-то кислотного отстоя. Не следовало бы  углубляться в подробности болезни Алексея Николаевича, да и слова Долгорукова о русском варварстве отмели у Боткина последний оптимизм. Вышло так, будто, расслабившись, предал он самого любимого человека, и после этого его самого окунули в грязную жижу… Все обернулось скверно… Расписался господин Боткин… Эх, ты доктор, доктор…

  Евгений Сергеевич сидел, сжав до боли кулаки. Ему показалось, что он уже вовсе не врачеватель, а всего-то  семейный делопроизводитель, приткнувшаяся к корму и теплу канцелярская крыса. Выходило так. В последнее время лейб-медик принял на себя ведение не только медицинских, но и юридических дел тобольских узников. Он писал от их имени и от себя различные просьбы, прошения, ходатайства, уведомления и прочие бумаги, так как был единственным, кто более остальных находился в связях со свободным миром. Профессия и частная практика в городе выводила Боткина на знающих и именитых людей… А кому и что это дало?
  —  Вот так мы и распадаемся, —  горько подумал Боткин и оттолкнул в сторону толстую книгу о декоктах и микстурах.

Николай

  Тогда путь Николая, наоборот, пролегал к западу.
  В Томск он прибыл в сопровождении молодых князей Кочубея и Ухтомского. Губернатор Тобизен не ударил лицом в грязь. По главным улицам несколько раз прошлись метлой. Кабаки, трактиры, пивные, портерные лавки и, на всякий случай, бани опечатаны полицией. Политические ссыльные, пьянчуги и неблагонадежные лица временно закрыты под замок. У местных жителей изъяли экземпляры газет последних выпусков и разложили в помещениях для прибывших гостей. Народ запомнил строгие наставления городовых «На улице быть без шапок и только в праздничной одежде! Кричать «ура» дозволительно! Бросать цветы и махать платками строго запрещено!». Громогласные толпы горожан заполнили, кажется, все улицы и переулки губернского города…

  Для дальних гостей все это в какой-то мере было надоедливым мероприятием. В удобное время Николай ухитрился скрыто, как раньше  с уверткой уходил к Маше Кшесинской, посетить келью высокочтимого и таинственного Старца Феодора Козьмича и его могилу в ограде Богородице-Алексеевского мужского монастыря. Тайное посещение реликвий сумели организовать самые близкие люди князья Кочубей и Ухтомский.

  Он давно слышал семейную тайну Романовых: в Томске под личиной Старца провел последние дни жизни Император Александр I. На могиле святого Старца Цесаревич троекратно перекрестился со словами «Здесь покоится прах моего двоюродного прадеда. Вечная ему память!»

  С большой помпой и вниманием он нанес визит в местный Университет, открытый тремя годами раньше. Перед высоким гостем предстали седовласые преподаватели и не тронутая ржавчиной молодежь — мозг Сибири и всей России…
  Люди Тобизена между тем совершили весьма щекотливое действие. Перед самым отбытием Цесаревичу вручили общественную петицию о желательной прокладке железной дороги непосредственно через Томск.

  — Посмотрим, рассмотрим… —  без большой твердости в голосе, но все-таки пообещал Наследник. Он уже знал, что основная трасса сибирского пути давно одобрена Его Величеством и пройдет далеко от губернского центра, а сюда в Томск протянут только железнодорожную ветку с Кривощеково.
  … Непрерывно играли духовые оркестры. Один на берегу, другой на пароходе, куда ступил Цесаревич. В провожающей толпе народа, за чертой охраны, крутился тринадцатилетний мальчишка, сын местного стекольщика  Ячик Юровский. Кто бы тогда мог подумать, что ровно через 27 лет он по своей воле распорядится жизнью бывшего Императора Николая II и всех членов его семьи…

  До самого устья Томи за пароходом «Николай» красноярского купца Николая Гадалова следовал почетный эскорт из двух судов тюменского пароходчика  Ивана Игнатова. Это были белоснежные с голубыми линиями новенькие пароходы «Казанец» и «Нижегородец». И дальше насыщенный многочисленными встречами водный путь вверх по Иртышу. Благостное время июля располагало к этому. За бортом пенилась водная гладь, обдавающая свежей сыростью и навевающая самые теплые ассоциации. Это не изнурительное плавание по чужеземным морям на броненосце «Память Азова»…
  Многочисленные остановки, встречи с местным населением, с волостными чинами, прибывшими издалека к разукрашенным пристаням. И обязательно: взаимные дары и подарки.

  Цесаревич бессчетно раздавал золотые и серебряные часы, перстни, дорогие шкатулки, награды. Сухопарый старик Туполев со своей женой Анисьей приняли в дрожащие руки самый дорогой подарок – портрет «Его Императорского Высочества». Молодой голубоглазый Цесаревич с усами и еще без бороды… А какая  золоченая рама!
  Сначала предполагалось, что дорога пойдет по сокращенному пути через Тобольск в направлении Тюмени. Но Николай настоял на своем:
  — Нет. Только через Омск.

  У него давно лежала душа к этому далекому загадочному городу. От самого названия исходила лучистая, теплая аура.
  — Что тебе Омск? – вопрошал князь Ухтомский. – Томск, Омск. Считай, Ники,  одно и то же.
  — Нет. Туда просится душа моя. Не знаю, отчего это такое. Но я должен ступить на омскую землю. Что-то подсказывает: другого случая у меня не будет…
  — Решать тебе, — мягко согласился Ухтомский, но в каком-то вопросительном изгибе показал правую бровь. – Ты знаешь, как расшифровывается твой Омск? Запомни: особое место сибирской каторги!
  — Ладно тебе! И про Достоевского знаю, и про других. Но все одно: хочу туда. Душе надо. Понимаешь?..

  А вот и Тобольск. Проливной дождь омывает дощатую поверхность палубы. Над головой Цесаревича обширный шелковый зонт. Спуск к Широковской пристани забит сотнями промокших до нитки горожан. На их лицах торжественное молчание. Часам к восьми вечера дождь отошел на восток. Высветилось закатное солнце. На землю упали прощальные лучи. Парадным шагом отмаршировало местное войско.

  Сразу же после этого в экипаже с Тобольским губернатором гости поехали в Софийский летний собор. В вечерних сумерках Цесаревичу устроили прогулку по улицам странного, словно заколдованного, города. К Николаю подвели девяностодвухлетнего старца Колбина, который оказался гребцом на шлюпке у будущего императора Александра Николаевича, посетившего Тобольск летом 1837 года. Тогда дед Николая Александр II тоже носил титул Цесаревича.

  На память об этой неожиданной встрече и в память о своем почитаемом предке Николай достает из кармана и вручает Колбину золотой полуимпериал достоинством в 5 рублей. Старик благодарит Его Высочество беззубым ртом, долго крестится и низко кланяется.
  Николай тоже крестится, но думает о своем:
  — Может быть, кто-то вспомнит и о моем пребывании на этой земле.
 
  … Он посмотрел на уплывающие вдаль облака. Все-таки интересно, как складывается жизнь: из отдельных кирпичиков – эпизодов, прожитых  в разное время. Припомнился грустный случай, связанный с празднованием столетия Бородинской битвы 26 августа 1912 года. Тогда к предстоящим торжествам в  России  выявили 25 здравствующих очевидцев событий столетней давности. Четырнадцать человек оказались непосредственными участниками боевых действий. Всем им было за 118 лет. Самому старшему Акиму Винтонюку из Бессарабии стукнуло 122 года.  Аким оказался отставным фельдфебелем, принимавшим участие не только в Бородинском сражении, но и потом в обороне Севастополя.  Он и еще четверо старцев-ветеранов были доставлены в Бородино. К сожалению, самый «молодой» 117-летний старик Павел Толстогузов из Ялуторовска не сумел попасть на торжества, умер от волнения во время сборов в Москву… При проведении праздничного церемониала у Спасо-Бородинского храма Николай велел белобородым старцам сидеть в присутствии царствующих особ. Высшие чины России, как могли, выказывали благоговейное отношение к заслуженным ветеранам. Почетные гости в тот раз были осыпаны дорогими подарками и почестями… Но прошло время и больше никто не вспомнил, как живут те старики. И живы ли они. Конечно, никто из них  не дотянул до октябрьского переворота…  А если б и дотянул, то не понял бы, к чему она вся эта заваруха…

  Потом ближе к Омску состоялись краткие остановки в Усть-Ишиме и Тевризе. К пристани в Таре пароход причалил утром 25 июля.
  Жаркое солнце опалило крыши домов и купола церквей небольшого города. Людское ликование, казалось, не знало границ. На флагштоках державные флаги, кругом гирлянды из хвои и живых цветов. Первым Николая встречает местное духовенство. Цесаревич целует Святой Крест, владыка окропляет дорогого гостя святой водой. Рапорт почетного караула. Рукопожатие с официальными чинами города.

  К Цесаревичу подходит депутация с хлебом-солью. Впереди ее важно, как домашний гусь, выступает городской голова Пятков. Запинаясь от волнения и пунцовея, Пятков желает Цесаревичу многие лета и счастливой дороги. Отдельно к Николаю пробиваются старообрядцы Тарского округа, здесь же рядом бухарцы – местные и тюменские.

  После них свое нижайшее почтение свидетельствуют инородцы Кашегальской и Аялынской волостей. Осыпают гостя дорогими подарками. Николай, как никогда, весел и щедр. С трапа торопится к нему молодой камергер с ответными дарами.
Старообрядцу крестьянину Чинягину – серебряные часы. Городскому голове Пяткову — перстень с сапфиром и бриллиантами.  Тюменцам и татарам Аялынской волости – серебряные часы с гербами.  Бухарцам Миршанову и Абейдулину – медали на Станиславской ленте для ношения на груди. Начальнице прогимназии Варваре Ильиной – кольцо с камнями и деньги на угощение детей.

  В этот июльский вечер вся Тара гремела и сверкала. Над городом разливалось звучание церковных колоколов. А пароход «Николай» утопал в электрической иллюминации.

  Потом была еще одна остановка. У берега села Карташово. Народу оказалось немного, но уважения и радости прибывшим высочайшим гостям оказано было немало. Цесаревича встречал Тюкалинский городской голова Фирсов со своими нижними чинами и даже запыхавшийся чиновник Помаскин – он кое-как поспел к приплытию парохода, проделав путь в полторы тысячи верст из далекого Туринска.
  А впереди был желанный Омск.

Александра

  Быстро меняющиеся события разрушали ее внутреннюю душевную конституцию. Кроме того она все сильнее слабела физически. Проклятый ишиас вершил свое дело. Тяжело было не только стоять и сидеть, но и лежать. Александра чувствовала постоянное расширение сердца, тяжело и часто дышала. От неупорядоченной жизни открылись другие, в том числе женские заболевания… Боткин сжимал скулы — лейб-медик  чувствовал свое бессилие, он знал: человека мучило непрекращаемое состояние неопределенности. А это уже выходило за рамки  медицины…

  Вместе с тем голова Александры становилась более ясной, критической не только к окружающим людям, но и в первую очередь в отношении  к самой себе. Она не искала, как раньше, виновных в ее бедах и охватившем несчастье. То, что произошло с ней и с Ники, этого не вернешь на прежний круг. Но было несколько событий, которые, как считала она, лежали пятном на ее совести.

  Во-первых, она жалела, что Николай поспешил с отказом от престола.
Император допустил необдуманный шаг, не позаботился о своей семье, которую любил больше всего на свете. Надо было вывезти всех не туда, куда захотел Керенский или сумасбродная  Учредилка. Не в промороженный Тобольск, а хотя бы в Ливадию.  Еще лучше в нейтральную страну. В любом месте мира им было бы лучше, чем скитаться по бесконечной Сибири. Например, в той же Канаде или в Бельгии…

  Во-вторых, она так и не сделала из Николая настоящего дипломата. Он считал, что все должно решаться в доказательном диалоге. А в жизни оно оказалось совсем не так… Мир построен на силе и предательстве. Она вспомнила своего кузена Вильгельма, из-за которого Россия скатилась в помойную яму. Побежденный народ - самый неистовый, как подбитый зверь. В России он нашел свои точки приложения. Вот, к примеру, разнузданная солдатня, которую не смог выжечь немецкий газ и не съели собственные вши…

  Александра теперь поняла, что народ бывает разный. Не только тот, который кричал «ура» в то время, как она с Государем появлялась на людях. Когда в Тобольске все шли в церковь, а ее в кресле-каталке везли лакеи, большинство присутствующих горожан низко склоняли голову, некоторые даже падали на колени… Но было и другое. Например, в Царском Селе после отречения мужа.  Она сидела в тени под липой, а Николай колесил на велосипеде по дорожкам сада. На траве курили солдаты из наружной охраны. Один из них гоготнул:

  — Вот и наш Николашка. Имай его!
  Носатый солдат ткнул штыком винтовки в спицы заднего колеса. Николай еле удержался за руль, но, к счастью, не упал.
  — Разве я вам что-нибудь сделал плохое? – не теряя самообладания, спросил Николай.
  Солдат с винтовкой и большим носом снова заржал:
  — Кровушки много попил с нашего брата…

  В Тобольске с падением правительства Керенского перестало поступать денежное довольствие охране. Солдаты, особенно из молодых, озлобились. Подчеркнуто перестали здороваться с Николаем. Он же душевно хотел наладить с ними отношения. Но не знал – как…
Однажды, отложив пилу, которой с Жильяром пилили на чурки  сухое сосновое бревно, Николай подошел к усатенькому солдату:
  — Здорово, стрелок! – с улыбкой поприветствовал бывший Царь.
  — Я не стрелок. Я – товарищ, — и показушно отвернулся от Николая, при этом с ухмылкой добавив, – да еще не для каждого…

  Вскоре «товарищи» разукрасили деревянные качели девочек матерными словами.
  Анастасия подошла к отцу и спросила, что значит слово из трех букв. Николай, молодец, не смутился. Ответил быстро и убедительно:
  — Видишь ли, доченька, эти люди из Малой России. У них там есть слово «ховать» – значит «прятать». Вот кто-то и написал «прячь»!  Ты не обращай на это внимание… Это они для себя…

  Конечно, Николай был жертвой обстоятельств. Но зачем он поторопился отказаться от трона? Зачем? Эта мысль периодически преследовала Александру все последнее время.
  Она вспомнила императора Павла I, сына Екатерины Великой.
  — Губошлеп и паралитик! – произнесла Александра вслух.

  С его руки русская корона перестала передаваться по женской линии. Хоть умри, а монаршим ремеслом должен заниматься только мужчина. Чтоб человек обязательно был в штанах… Но это ж не справедливо!  В такие минуты Александра была переполнена духом самодержавной власти больше, чем ее любимый Ники в недавние времена. Она не осознавала, кто мог бы примерить терновый венец вместо Беби – Ольга или она сама, но в ней бушевало глубокое протестующее чувство.

  И тут Александра неожиданно успокоилась. В памяти выплыла Ливадия. Дворец, где лежал умирающий царь Александр III. Она только что прибыла из своей далекой Англии.
  Александра тогда плохо знала русский язык, но смысл сказанных за ее спиной слов уловила сразу. Кто-то нарочито громко произнес:
  — Она пришла к нам вслед за гробом. Она принесет за собой несчастья…
  Больше Александра не хотела возвращаться в прошлое.

Николай

  Пароход  «Николай» пришвартовался к Игнатьевской пристани 26 июля ровно в 4 часа пополудни. Пристань находилась на впадении правого притока Оми в Иртыш.
  За пятнадцать минут до швартовки парохода с вала Омской крепости раздались пушечные залпы. Городскую тишину окончательно разрубил колокольный звон десятков церквей.
  Омск – столица Степного генерал-губернаторства и Сибирского казачьего войска…
  Устанавливаются спускные трапы, и переходные мостки из свежей золотистой сосны.

  Впереди всех на почтительном расстоянии от встречающих сам генерал-губернатор Степного края барон Максим Антонович Таубе с блистательной супругой Марией Ефимовной. Обочь доверенный вице-губернатора Дмитриев- Мамонов и знатные городские дамы в белых, голубых и розовых платьях. Кружева, цветы, парижские духи. Цесаревич и его свита несколько утомлены после длительного речного плавания. Но они не сломлены, а, наоборот, воспрянули от великолепия встречи, радушия, искренней радости и несмолкаемых звуков оркестра и перезвонов колоколов.
  Все идут в павильон, специально построенный из добротного местного и привозного дерева лучшими краснодеревщиками и плотниками края. Цесаревич отдельно от других едет в открытом экипаже.

  Для встречи сюда съехались многочисленные депутации и важные городские чины. Дамы, как одна, в летних светлых одеждах. Мужи при регалиях, офицеры в скрипучих ремнях, в соответствующей парадной форме. Изысканные манеры, чеканная выправка, ароматы дорогих духов, блеск глаз, напомаженные усы и бороды. Перезвон наград и золотых женских украшений, смешанный с радостным смехом присутствующего народа. Долгожданного гостя зычным голосом церковного дьяка приветствует городской голова Старков. Около него гласные думы, председатели купеческого, мещанского и станичного обществ.

  Цесаревич расслабленно разглядывает внутренности добротно сколоченного павильона. Столбчатые колонны, резное обрамление, крестовины-подпорки, кронштейны, балясины – все из липы, березы, клена, ясеня.
  После краткой встречи с духовенством во главе с протоиреем Недосековым Цесаревича везут на место, где по указанию Петра I в 1716 году была заложена Омская крепость.

  На всем пути следования к генерал-губернаторскому дворцу улицы заполнены тысячами людей. Городовые из последних сил отжимают любопытствующих горожан с дороги, те лезут в цветочные клумбы, мнут и топчут кустарники, в слепом азарте ломают  тонкие деревца…
  После краткого отдыха Цесаревич снова на улицах пропитанного жаром города.  Его то везут, то ведут к памятным и красивым местам сибирской столицы. Снова многоголосо взревели Дворцовая и Ильинская площади, бурлит набережная Иртыша, содрогается мост через реку Омь, вскипают от рукоплесканий аллеи Любинского проспекта.

  В женской гимназии великого гостя ждут полторы тысячи воспитанниц этого заведения. Наконец, в Цесаревича с любовью и восторгом  впиваются три тысячи женских глаз… Просто кружится голова.
  Цесаревич изрядно утомился, но он посещает приют для бедных детей на углу Баронской и Тобольской улиц, едет в крепостную Соборо - Воскресенскую церковь. День завершился смотром казачьей бригады, местного гарнизона и трех рот Сибирского кадетского корпуса.

  В конце десятого часа вечером по городу разносится долгожданное объявление: Его Высочество Цесаревич Николай жалует казакам по чарке водки. Каждому. Закуска и все остальное уже на местах…
  В последний день пребывания Николая в Омске  Степным генерал-губернатором был устроен завтрак на 350 персон. Местный фотограф Исаак Ермолаевич Кесслер сделал поясной портрет Наследника и общую фотографию со старшими представителями Сибирского казачьего войска

  В этот же день был заложен камень в фундамент будущего Успенского кафедрального собора. «В лето от сотворения мира 7399 от Рождества же по плоти Бога Слова 1891, месяца июля 16-го дня». Это по старому стилю.
  Под вечер, около 6 часов, когда улеглась жара, Цесаревич на пароходе причалил к левому берегу Иртыша. Долгожданное пребывание в Омске удалось на славу.

  Высочайший поезд, состоящий   более чем из двадцати экипажей, двинулся в сторону станицы Пресногорьковской и затем к Петропавловску. Путь Цесаревича к отчему дому пролегал через Ишимскую степь и далее по Оренбургской губернии. Дорога пересекала казачьи поселки и станицы. Народ был счастлив видеть будущего Царя. Люди ехали десятки верст, чтобы лицезреть Наследника Государя. Ехали целыми семьями и станицами. Тринадцатилетний казачок Володя Бородавкин проскакал 149 верст до границы Оренбургской губернии, чтобы его увидел будущий Император.

  Николай расчувствовался, тронутый таким желанием ребенка, милостиво побеседовал с ним несколько минут, погладил по голове и вручил на память об этой встрече золотые часы.

Чемодуров

  Дверь за собой он закрыл осторожно, но плотно. Терентий Иванович все делал основательно, взвешенно, как будто последний раз в жизни.
  — Что нового? – спросил Седнев, приоткрыв задреманные глаза.
  — Нового ничего-с! Заглянул к Нюте, у них с Великой Княжной дверь отворена.   Нюта чинит Его Величеству носки, сажает на пятках латки. Новые Государь брать не пожелал. Теперь вот в Тобольске без нужды валяются. Я знаю, в кого он…Батюшка его, Император Александр Александрович был скуповат. У себя в Гатчинском дворце, бывало, в стоптанных башмаках по дому ходил…  Да в латаных шароварах. Никого не стеснялся.  Все говорил, экономия…Что ж? И то, правда. Царствие ему небесное!

  — Как думаете, Терентий Иванович, по-вашему, мы на колесах долго мотаться будем?
  Чемодуров хитровато похлопал морщинистой ладошкой по колену Седнева:
  —  Сохранилась в тебе, Вань, моряцкая душа… Ты б в своем челну и седмиц не замечал. А тут угнетен-таки…
  — Я не про то. Нас вроде как в силки загоняют. Туда-сюда. Ведь неспроста  это, Терентий Иванович?..

  Тот смотрит на парня желтоватыми от долгой жизни глазами:
  — Сдается, ты прав, Ваня! Не спокойно и у меня в прожилках. Я давеча тебе про ранешную кулинарию, скрепя душу, молол. Это чтоб дурные мысли отвести. Сам нутром чую: где-то угроза рядом… Хочешь, я тебе про повара Харитонова Ивана Михайловича расскажу… Как он в Париже своему искусству учился. Небывалого ума человек. Одних орденов и медалей у него поболе десятка.
  — Знаю я , давно про это знаю, — ответил, задумавшись, Седнев, —  и жену его тоже знаю… Достойнейшая женщина Евгения Тур… В Петрограде осталась, хворает бедная…

  — Нет, Ваня, не удивишь тебя никакими присказками и историями. Равнодушный ты ко всему человек, Иван Седнев.
  Чемодуров снял сапоги, стянул с ног шерстяные носки, что зимой  для своих людей вязали девушки Екатерины Шнейдер. Расправил помятые штанины синих шаровар.
  — А еще в Царском Селе, до тебя это было, служил при дворе француз шеф-повар по фамилии Кюба. Так ты знаешь…

  — Терентий Иванович, — умоляюще перебил Чемодурова Седнев, —  Христом-Богом прошу: не травите душу. Что вы все про еду да про еду. Пост же Великий идет. Зачем играть на соблазнах?.. Вы лучше скажите, что с нами завтра будет…
Чемодуров сидел, молча, медленно растирая большой палец ноги, прихваченный суставной болезнью. Маленькие бровки над почти обесцвеченными глазами придавали камергеру бесстрастное выражение лица.
  — Я все думал, Ваня, что ты только о жратве мечтаешь. А высокие материи тебя не касаются… Вижу: ошибся. Нижайше прошу пардона!
  — Ну, уж! Полно вам, Терентий Иванович! Я человек при полном серьезе.
Чемодуров еще раз обласкал больной палец и тихо-доверительно сказал, переходя на шепот:

  — Тупик, Вань, приехали… Безысходность… Я еще диву даюсь: как мы до сих пор живы… Россия большая, а берлога маленькая – и в ней два медведя сошлись. Ты думаешь, большевики на мед да на сахар шли? Им власть подавай! Вот так. Подмять им Россию надо, Ваня. Пока старые пни не повыкорчевывают, не угомонятся. Я, Вань, Библию до основания да не на раз перечитал. От корки до корки. Там все прописано… Попомни старика: пока всех Романовых не сведут в могилу, не будет в державе успокоения. Ну, а где дрова рубят, там щепки летят. А кто, Ваня, мы с тобой? Щепа… мелкая. Ишь как получается… Тьфу ты, прости Господи!

  Терентий Иванович закончил свою речь почти беззвучно. Вытер тыльной стороной ладони пересохшие губы…
Длилось долгое молчание. Под полом вагона наяривали с ритмичным стуком колесные пары вагона. За окном бессчетно мелькали телеграфные столбы. Тишину нарушил Седнев:
  — И вы не жалеете, что находитесь здесь?
  — Нет! Нискоко! Если я предам Его Величество, я в тот же час помру…
  — Я тоже так думаю… Но все ж-таки вы о чем-то на свете жалеете… А, Терентий Иванович?
  — Жалею! – быстро среагировал Чемодуров. – О несказанных словах жалею, Вань. Видишь ли, больно впору бывает не от того, что ты сотворил, а от того, что не смог поделать…

  — Как понять?
  — А вот так и понимай. Было это, как припоминается, летом шестнадцатого, в Могилеве. В аккурат после неудачного нашего наступления. Его Величество тогда употребил в избытке французского коньячку-с. При нем, ясно дело, генералы, полковники, само собой генерал-адъютант Татищев. Повелевает он мне принести государев шлафрок. Вхожу я по обыкновению в императорский кабинет с халатом в руке. А Его Величество на диване белый, как кусок мрамора, одни усы и глазищи… И ко мне. Ты, говорит, Терентий, что обо мне думаешь? А я ему, дурак, в ответ:

  — Ничего не думаю, Ваше Величество!.. Ай, дурак, дурак, дурак какой был…  А знаешь, что порывалось сказать в тот раз? Сейчас я тебе тайну сполна раскрою. Дедушка мой Никодим, бывало, поучал меня в малолетстве. И часто говаривал, щелкнув ногтем по голове: ты, Тереха, во всем имей ум да бережь, а то сядешь на горшок и хрен у себя смараешь!..  Я, прости Господи, не буду повторять слова его…
  — Да вы что! — привстал  Седнев. — Прямо так?..

  Чемодуров пропустил вопрос  парня мимо ушей. Хитровато сощурился:
  — Я, конечно, сам человек ничтожный. Но всю жизнь прожил, помня дедушкины слова. Может, и Его Величеству они б сгодились. Да только не сказал я, побоялся за себя тогда, не снести вдруг головы мне… А теперь оно поздно… Все выходит по дедушке  Никодиму да по Библии. Истинно. Вот об этом, Вань, я жалею. Часто и порой до слез…
  — Ну, а Государь все ж что-то сказал тогда вам? – Седнев попытался продолжить начатый разговор.
  — Сказал, Ваня. Токо четыре слова и сказал: «плохо, Терентий! Сильно плохо»…

Николай

  — Вот и все! – выдавил из себя чужим голосом Николай.
  — Что все? – насторожилась Александра.
  — Закончен наш непредвиденный путь на восток… — расслабленно махнул рукой он туда, откуда они только что отъехали. – Омск теперь недосягаем для нас... Я ведь туда когда-то рвался неспроста…

  На лице Александры не отразилось ни радости, ни огорчения. Николай знал, что она с каждой верстой снова приближается к своим детям. И Тюмень, возможно, это ее ближайшая цель. Но что дальше? Если их повезут на Урал, то Тюмень станет сначала точкой равновесия, а потом и точкой невозврата. Чаша весов пересилит в пользу Екатеринбурга. Ему не хотелось думать ни о чем, что было связано с Уралом. Это было не предчувствие, а уже навязчивое состояние.
Он понял, что дурные мысли и страх в нем связаны не с личной судьбой и не с боязнью плотской смерти. У людей, как правило, самые сложные и важные представления в жизни познаются через смерть. Она неизменно сопутствует человеку из века в век, преследует его из поколения в поколение. От этого никуда не уйдешь – работает странная, грустная диалектика: свет - тьма, добро - зло, жизнь - смерть…

  Его больше всего угнетала неясность будущего Александры и детей, особенно Беби. Свою собственную смерть Николай допускал, но как крайнюю нелепость и недоразумение. По этому поводу даже про себя  подумал с горькой усмешкой:
  — Ведь я-то останусь!

  Он знал, что в Александровском дворце в комнате под номером 5, где жил гардеробщик, хранится не только царское обмундирование, но и стоит манекен Его Величества в натуральный рост. Поэтому сам Николай никогда ни на какие примерки не являлся. И его не посещали специалисты швейного ремесла. Все делалось закройщиками в точности по размерам того самого манекена. Николаю же оставалось жить по лекалу, а теперь и еще проще: в геометрических рамках своего неодушествленного двойника.

  Николай усмехнулся еще раз. Инстинктивно коснулся рукой груди. В последние дни стало покалывать в левой половине. Значит, сваливающиеся тяготы выбирают сердце.
  Думы вились вокруг детей. Девочек, конечно, не тронут… Это абсолютно исключено… А вот Алексей – он все же его Наследник. Николай вспомнил о своем отречении от престола в пользу Великого Князя брата Михаила Александровича. Все сделано по-божески и по закону. Он даже указал, что сын по состоянию здоровья не может быть полезен Отечеству. Нет, исключается… Алешу никто даже пальцем не тронет. Не ироды же… У Николая перехватило горло. С волнением он спросил Александру о том, что его терзало не раз:

  — Как думаешь, Санни: какие у нас будут внуки?
  — У нас будут красивые внучки, — со следами улыбки ответила жена, — красивые, как ты, Ники…
  — И умные, как их бабушка Аликс, — Николай наклонился и поцеловал жену в щеку.

  После этого поцелуя в нем что-то надтреснуло. Такое уже было, когда он вернулся никем, униженный и посрамленный после подписания манифеста о своем отречении 2 марта 1917 года. Встреча в Царском Селе вышла тихой, почти прискорбной. Бывший Царь стоял растерянный у обледеневшего мраморного крыльца, устало улыбался. Александра, как будто не замечая этого, влюбленно глядела на долгожданного, живого, хоть и поникшего мужа. Когда они остались вдвоем, Николай обессилено упал на колени около ее ног и долго рыдал, словно ребенок.

  Вот и сейчас он почувствовал себя тем же обиженным ребенком, у которого без всяких причин и объяснений отняли любимую игрушку.
Александра поняла это.
  — Крепись, радость моя. Надо иметь силу на все будущие испытания. Поцелуй меня еще! Уныние – это большой грех! Все, Ники, будет хорошо…   

  Остановились на несколько минут на Драгунской. Потом снова большая станция Называевская. В полуоткрытую дверь проник сгущенный голос Яковлева:
  — Ваше Величество, если кто-то желает прогуляться – есть полчаса. Я, как всегда, на телеграфе… Чтоб он провалился.
  На этот раз из вагона никто не вышел – ни Николай, ни сопровождавшие его люди. Николай сквозь оконное стекло томительно смотрел на однообразные железнодорожные постройки, которые в различных вариациях заполняли прилегающее пространство около железнодорожных вокзалов вдоль всей Сибирской магистрали.

  Его глаза отвыкли от роскошной зелени Черноморского побережья, где в давние годы в конце апреля они с Аликс и с детьми спускались по пологой деревянной лестнице, увитой плющом, к причалу, приютившему около себя паровую яхту «Штандарт». Первыми всегда бежали по трапу вверх девочки. Кто-нибудь из матросов, осторожно поддерживая, вел Алешу. Последним на яхту поднимался Николай, на полшага пропуская Александру. Вещи в каютах были расставлены, цветы самых разных сортов обживали предназначенное пространство в хрустальных вазах. Лакеи, повара и прочая челядь — все были на своих местах. Бедная посудина моталась вокруг Европы, чтобы принять своих высоких хозяев то в Ливадии, то в Финском заливе…

  — Ники, мне кажется, что прошла тысяча лет, как мы уехали из Тобольска. Ежеминутно страдаю и молюсь о наших детях, отдельно о маленьком. Сердце разрывается на части. Но Господь милостив, милосерден  и долготерпелив! Он соединит нас всех опять. Правда?
  — Любимая, побереги себя! Благодари Бога за все, что было, что получили мы от него. Нам остается жить только воспоминаниями, которые у нас никто никогда не отнимет. И не надо больше о грустном…

  Николай вынул из баула синюю тетрадь, личный  дневник. Вслух обнажил случайную мысль:
  — Сколько ж всего исписано за сорок один год… Пятьдесят толстых тетрадей. Где-то все они валяются в Петрограде. Вот только одна с собой, последняя. —   Посмотрел внимательно на Александру и добавил, — а, может, и не последняя...
  Александра тоже, пользуясь остановкой, открыла свой дневник.
  Поведя теплыми глазами, заметила:
  — Наши мысли, Ники, встречаются в написанном.

  В коридоре с дребезгом хлопнула входная дверь. Вслед за этим раздался хрипловатый и злой голос комиссара:
  — Ну, не может быть, не может, чтоб больше двух часов не работал телеграф. Не может быть такого! Загоняют нас в мышеловку. Если Вагай не свяжется с Москвой, останавливаю поезд…
  Голос его затих. Наступила холодная тишина. Значит, не все идет так, как хочется комиссару.

Яковлев

  Комиссар нервничал. Машинально застегнул верхнюю пуговицу гимнастерки. Зачем-то посмотрел на костяшки своих пальцев. Потом уперся тупым взглядом в стенку вагона. Бычливый секретарь комиссара Ушаков надсадно вздохнул, поднялся и без слов вышел в коридор.
  …Яковлев не знал, где он сейчас находится со своим «грузом»: в начале или в конце трудного пути. Даже показалось, что время пошло вспять и он, как брошенный в глубокую воду щенок, не имеет понятия:  доплывет ли до какого-то берега. И есть ли этот берег вообще…

  Там, в Москве знают, что надо делать. Свердлов с Лениным постарались уже отделить овец от козлищ и готовят свой Страшный суд. С какого боку на нем будет стоять комиссар Яковлев?
  Может быть, он всего лишь – марионетка, и власть давно уже манкирует его. Просто им для прикрытия своих замыслов нужна заметная фигура… Ишь, как ловко получается. В случае неудачи будет хороший стрелочник. Лучшего не сыскать в этом междоусобии и неразберихе.

  Яковлев за неделю непосредственного касания с бывшим Императором сжился с ним, узнал его настолько близко и воспринимал так, будто Николай приходился ему давним и хорошим знакомым. Судьба Его Величества не была безразличной сейчас Яковлеву. Но он не видел никаких четких контуров надежды в кромешной тьме, в погибельной пелене, куда нес их этот злополучный поезд в вагоне Самарско-Златоустовской железной дороги.

  Уральские недоумки Заславского не дадут спокойно доехать до Екатеринбурга и где-нибудь под Талицей пустят состав под откос. Дурное дело не хитрое. Уж это-то Яковлев знал, как пять своих пальцев. Поэтому недоброе предчувствие нарастало в нем с ярой силой.
  Он встал. Хрустнул суставами плеч. Хотел выйти из купе. Но раздумал, сел на прежнее место. Леденящие мысли прошли. После них в голове оставалось пустое темное пространство.

  Яковлев не был провидцем.
  Он не мог представить, что весь его «багаж» будет вскоре уничтожен в Екатеринбурге с ведома ВЦИК и большевистского руководства из Москвы. Но, как будет объявлено, по решению Екатеринбургского Совдепа.
  В ночь с 16 на 17 июля 1918 года в полуподвальном помещении Ипатьевского дома расстреляют всю императорскую семью во главе с Николаем Романовым. Вот эти жертвы:

бывший Император России Николай II , 50 лет,
супруга Александра Федоровна, 46 лет,
дочь Ольга, 23 года,
дочь Татьяна, 21 год,
дочь Мария, 19 лет,
дочь Анастасия, 17 лет,
сын Алексей, 14 лет.

  Вместе с ними будут расстреляны четыре человека из ближайшего окружения: доктор Евгений Боткин (53 года), горничная Анна Демидова (24 года), прибывшие «вторым рейсом» повар Иван Харитонов (48 лет) и камер-лакей Алоиз Трупп (62 года).

  Генерал- адъютант Илья Татищев (53 года) и гофмаршал Василий Долгоруков(48 лет) не доживут и до этого черного дня, они будут расстреляны 7 мая в глухом месте за Ивановским кладбищем, так и не преданные сырой земле.
Лакея и по совместительству детского телохранителя Ивана Седнева (33 года) вывезут за город и расстреляют в конце июня.

  Камердинер Терентий Чемодуров (69 лет) скажется больным, его перевезут в местную больницу, откуда он выберется на свободу. Но в 1919 году Чемодурова отыщет ЧК и вскоре приговорит к расстрелу.

  Всего этого Яковлев заранее не мог знать. И он, конечно, не знал, что еще дважды сменит фамилию, будет в своей новой жизни Крыловым и Стояновичем.
  Стоянович не единожды проедет из Москвы через Тюмень и Омск. Каждый раз будет вспоминать свою роковую остановку перед Омском и попытается немыми затуманенными глазами восстановить очертания маленькой станции Любинской и ее окрестности.

  В 1933 году Стоянович объявится в системе Сиблага и станет начальником второго лагерного отделения «Осинниковский» близ Сталинск-Кузнецка. Того Кузнецка, где венчался когда-то Федор Достоевский.
  В феврале 1938 года Стояновича доставят на Лубянку, и через полгода он будет расстрелян в день своего рождения. Мячину-Яковлеву-Крылову-Стояновичу 16 сентября исполнится ровно 52 года.

  Схваченные на лету земные вериги приведут к смерти многих безвинных людей. Никому из них не суждено будет дотянуться до своей мечты.

 2017 г.