Обыденность

Борис Артемов
Его звали – Вадим. Её – Жанна. Он очень сильно любил её. Когда-то давно. Целую жизнь назад. Думал – за три с лишним десятка прошедших после того лет всё закончилось. Сердце успокоилось. Выходит – ошибался…

…Странно, что уже много лет он не встречал её. Их облупленные панельные многоэтажки располагались рядышком на Лахтинской, так близко, что из своего кухонного окна он мог разглядеть обои в её комнате. Они сто раз могли встретиться во дворе или на остановке маршрутки. А столкнулись сегодня в магазине, у стеллажей с молочкой, задев друг друга синими пластиковыми корзинками для продуктов. Куриное филе, овсяные хлопья и апельсины у неё. Морковь и зелёные твердые яблоки у него…

Впервые они встретились, когда он, бравый старшина второй статьи Краснознамённого Балтфлота, приехал в краткосрочный отпуск.
Десять суток бесконечного загула, в котором переплелись день и ночь, чищенная марганцовкой родительская самогонка и дрянная казенка, сладкоголосые итальянцы с магнитофонных катушек и эмфиземное телевизионное клокотание очередного умирающего генсека, крепкие мужские рукопожатия и пахнущие перегаром и похотью объятия с едва знакомыми девчонками в чужих спальнях и на тёмных лестничных площадках.

Друг познакомил его со своей сестрой едва ли не в последний день.
Представил, смеясь:
– Жаннка – девчонка-огонь. Чур, потом не дуть на ожоги!

Друг не врал: он только раз взглянул в глаза, что рассматривали его с нескрываемым интересом и иронией, и утонул в них без надежды на спасение. Вовек не даривший девчонкам цветы, он притащил ей домой целую охапку сирени.
– Жанночка у подружки, будет с минуты на минуту, – сладко ворковала мамаша, выпроваживая его на кухню пить чай. Он слышал, как в коридоре она шептала в телефонную трубку:
– Ты уж, доця, соври что-нибудь Васеньке и беги домой. Морячок твой в гости пожаловал.

Тогда он не стал дожидаться. Ушёл, хлопнув дверью. А потом два года писал ей пронзительные письма о своей любви. И о том, как счастливо они будут жить, когда он вернётся.

Письма сделали своё дело. Правду говорят: женщины любят ушами. А ещё глазами. Она, как рассказывала потом, едва сдерживая слёзы счастья, читала эти письма вслух подружкам и ловила на себе их завистливые взгляды.
Свадьба была шумной. А потом они стали жить в двухкомнатной квартире, которую оставили им его родители. Он, как и отец, пошёл в дальнобои. Неделями кряду, порой едва не засыпая от усталости, подминал под колеса своего КАМАЗа то мерзлую, то плавящуюся от жары асфальтовую полосу, уходящую к горизонту. Зато жена не знала отказа ни в чём. Цветы, забитый продуктами с рынка холодильник, дефицитные шмотки, французские духи, отдых в бархатный сезон у теплого моря – всё для любимой.

А вскоре в доме появилась долгожданная коляска, детская кроватка и мокрые пеленки.

…Двухмесячный Артемка попал в больницу, когда он был в рейсе. Другие мамочки дневали и ночевали в боксах у детских кроваток. А она уехала спать домой, оставив ребёнка по совету мамы-медработника на врачей и нянечек.
Он узнал об этом, когда вернулся. Телефонный звонок из больницы встретил его у двери пустой квартиры в прихожей, где на верёвках сохли ещё сырые пелёнки:
– Забери своих истеричек, твой сын умер.
Он, как был в пропотевшей насквозь рабочей робе, выскочил на улицу, поймал такси и торопил перепуганного водилу всю дорогу, зверея на красных огнях светофора, словно ещё было, зачем спешить.

Мать и дочь выли в запертом изнутри боксе. Он выбил дверь, бросился к жене и замер на полдороге, упершись в её чужой ненавидящий взгляд.
В морге пьяный санитар в заношенном флотском тельнике под несвежим серым халатом равнодушно предложил ему выбрать своего из десятка телец, лежащих на столах, а у него даже не было сил, чтобы дать ему в морду…
Его Артемка погиб по недосмотру дежурной нянечки, буквально захлебнувшись срыгнутым после кормления молоком. Конечно, в официальных бумагах написали совсем другое, подобрав мудреные слова и необходимый для снятия ответственности с медперсонала диагноз, но всем, кто видел в маленьком, словно игрушечном, гробике розового румяного богатыря всё было понятно и без бумаг.
Ему казалось, что он, прижимая к груди, несёт на кладбище не детский гробик, а свою умершую любовь.
Отец, так и не увидевший живым внука из-за дальних многомесячных рейсов, дал ему денег, чтобы он увёз Жанну на юг, к морю. Хотя бы на месяц.

Им было хорошо вместе среди цветущих магнолий и кипарисов, порой даже забывался весь тот ужас, который пришлось пережить. Он строил планы на будущее, предлагал снять жильё, чтобы не возвращаться в ту проклятую квартиру с развешенными пелёнками, сиротливо стоящей в углу коляской и опустевшей кроваткой, и она почти согласилась, но когда они вернулись в город – встретилась с мамой и её словно подменили. Они вновь, уже вдвоём, обвиняли его в том, что во всём виноват лишь он, что он оставил жену в трудную минуту, что не был рядом, и что она никогда не простит его за это и подает документы на развод.

Он прожил год, заглушая непреходящую боль от тоски и несправедливости работой и водкой. Потом погиб отец – на дороге такое случается. Он похоронил его там же на Кочубея, чуть поодаль от сына, оставив местечко рядышком для себя.
А ещё через год, словно убегая от прошлого и от себя самого, уехал на Крайний Север, а потом, заполняя гулкую пустоту вокруг, скоропалительно, без любви и, как оказалось, ненадолго снова женился….

…Он протянул руку за пакетом кефира, неловко зацепил синей пластиковой корзинкой для покупок корзинку стоявшей рядом женщины. Торопливо извинился и только потом, вглядевшись, узнал её. Жанну. Изменившуюся за три десятка лет, но по-прежнему невероятно красивую. Она скользнула даже не по нему, а сквозь него невидящим взглядом, отвернулась и быстро зашагала к выходу. А он нелепо замер со всеми застрявшими в горле ласковыми словами, которые должен был и не сумел сказать ей ещё тогда, тридцать лет назад, не в силах сделать хотя бы шаг вслед и больше всего на свете желая догнать её.

До утра он не спал. Бродил по кухне. Жёг газ. Кипятил чайник. Заваривал свежий чай и тут же забывал о нём, раз за разом выливая в раковину быстро мутнеющую остывшую жижу. Вглядывался в спящую напротив многоэтажку, тщетно надеясь увидеть загоревшееся окно и её знакомый силуэт.

Сердце билось неровно, с перебоями. Впору было вызывать «скорую». А ему, как в плохом кино, захотелось выпить водки и затянуться крепкой до головокружения и все равно сладкой сигаретой. Только ни водки, ни сигарет в доме давно не было. После второго инфаркта врачи настоятельно советовали поберечься.
Он послушался. Правда, до сих пор совсем не понимая – зачем.