Моя первая мастерская была во дворе, а это в городе коммуналок не так мало. Рядом, за высоким забором стоял особняк… В свое время известный архитектор построил его для банкира–промышленника из старообрядческой династии купцов-миллионщиков. До семнадцатого года владелец жил там с семьей, а после бросил большевикам вместе с коллекцией старообрядческих икон, которые собирал, и бежал за границу. Потом его роскошный особняк занимали разные учреждения, а в тридцатых годах туда поселили писателя. Особняк писателю не то чтоб не нравился… он воспринимал его сдержанно. «Улыбнуться не на что», - сказал однажды. И ЭТО ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ НАПИСАЛ: «МОРЕ СМЕЯЛОСЬ». Но дареному коню… В общем, пять лет он там прожил. Когда я на той улице поселился, писателя давно не было в живых, а в особняке распоряжалась Зинаида Васильевна, художница, вдова его сына. С ней связано много любовных историй, но таких, что не позавидуешь – не зря ей дали прозвище Катафалк. Почти все, с кем она затевала романы, начиная с главного чекиста страны, быстро отправлялись на тот свет. Кого ни возьми – враг народа, расстрелян… Разве что её муж, сын писателя, умер своей смертью, но опять же при загадочных обстоятельствах, где-то на улице. Поговаривали, что и ему помогли, надеясь прибрать к рукам отца. Тот, кто «пришел в мир не соглашаться», - так классик сказал о себе, не устраивал кое-кого. Позднее смерть самого писателя тоже вызвала слухи… Поговаривали, что его отравили… Зинаиду злые языки не путали в это дело, разве что вспоминали ей «снохача»: это слово прилипло к писателю, когда она поселилась в доме. Обыкновенная человеческая симпатия или другое связывало их, - никто не знает. В общем, так и пошло: Катафалк. А это на многих действовало сильнее, чем её красивая внешность и всяческие таланты.
Иногда я наведывался к Зинаиде отвлечься, поговорить. Она любила искусство, много видела, сама была хорошей художницей. А еще я ходил посмотреть на «Волну» - знаменитую лестницу. Этот шикарный модерн был известен по книгам. А теперь своими глазами я мог увидеть, что все лестницы перед «Волной» ничто. Мраморными перилами она повторяла движение гребней воды. Их кипение, пена переходили в перила следующей лестницы, а внизу лампа в форме медузы высвечивала каскад. В других интерьерах тоже обыгрывался подводный мир: морские коньки, улитки, раковины. Где-то течение вод напоминало женские волосы. Даже по паркету расходились волнистые и округлые линии. А над всем этим - плоская крыша, по ней шарили ветки деревьев. За глухим забором с улицы особняк почти не виднелся. Только под крышей - большие окна вроде аквариумов в изогнутых переплетах, да роспись на стенах. Но и это летом скрывала зелень. Должно быть, шум деревьев пугал писателя, узника этих покоев, он мог угадать в нём звук своего заточения.
И вот однажды, придя в особняк, я толкнул какую-то дверь и обнаружил ванную комнату. О!.. Пятна ультрамарина и охры стыли на влажном полу. Их давали отражения ирисов в витражах. И тут - ни одной прямой линии, всё зыбко, двусмысленно: можно купаться не только в воде, но и в свете. Вспомнилось мытье в своей коммуналке у русской печки – хлопотная канитель с ведрами и тазами. А здесь настоящие термы для патрициев. При первом удобном случае я спросил Зинаиду Васильевну, нельзя ли и мне побыть в роли патриция. Ведь что такое скульптор-монументалист? (Я тогда делал памятник на армянскую тему.) Это работа каменотеса. Пыль, грязь, глина – всё на тебе, и вечером это необходимо смыть, иначе новый день не начнешь бодрым и свежим. Врасти в свои ботинки, как Микеланджело, чтобы потом их срезали с тебя, я не мог, мне надо было являться в Академию.
В ответ Зиночка согласно кивнула, и в первый же вечер я вошел в ту самую комнату. Разделся, пустил душ, но, прежде чем стать под него, долго следил за струями в зеркалах. Струи превращались в каскады, на каждом пороге искрились, но при этом возникало какое-то странное беспокойство. Что-то темное не отпускало взгляд. За окнами ветер мотал деревья, тени перебегали по полу, и это тоже добавляло тревоги. И вдруг в глубине зеркал мне почудился прообраз потопа. Дождь, буря, наводнение. Как будто и я из тех нечестивых, кого наказал Бог. Ведь уцелели лишь восемь праведников, только их прибило к горе Арарат.
Я скорее ступил под душ, намылился, и тут дверь приоткрылась. На пороге стояла Зина. Я обомлел. Она же тихо сказала:
- Ну, что вы смущаетесь, Сереженька? Ведь мы с вами художники. Для нас живая натура – это профессия. Хотите, спинку могу потереть? – И взяла мочалку, собираясь мне услужить.
Это не просто устоять, когда красивая женщина предлагает вам помощь. Да при этом глаза у неё блестят, а голос – как зов сирены. Не прикасаясь, самой интонацией она уже приникала, я чувствовал это как первую ласку. А сам только что думал о праведнике Ное. Хотя перед тем в патриции метил. Насколько она красивая, показывает портрет Корина, где она в синем платье, - настоящая королева. Павел Дмитриевич, кажется, увлекался ею. Красота на портрете выдавала что-то еще… Не просто одно любование. Всё дело было во взгляде. За лучезарной улыбкой скрывалась жесткость, близкая холодноватому оттенку платья на её складном теле. По-моему, он с удовольствием обнажил бы модель, не будь диктата железного времени. Оба, и модель и художник, смотрели куда-то… Это пространство принято называть параллельным, оно и было таким, хотя здесь скрещивались любовь и молчание. Как некий фокус тайна обнаруживалась на стороне. Общее прошлое, известное только двоим, кисть художника удержала.
Корин, правда, не пострадал, как другие её фавориты, отделался долгой опалой, но меня это не вдохновляло. Его многострадальная картина «Русь уходящая» так и не была окончена. Какие-то фрагменты Корин показывал, но лишь в своей мастерской. Да и то спустя много лет. Всё печально, темно; закрытые лица, опущенные глаза, склоненные головы. Столпники, старцы, монахи… Без острых углов, прямых линий, которых много в его энергичных портретах. Всё проникнуто болью и сожалением. Корин побоялся завершить эту картину. Безбожники могли отыграться, тем более что в 31-м году в СССР запретили продажу и ввоз Библии. Нет! Ни судьба Корина, ни её предыдущих любовников меня не устраивала. В моей мастерской осталась крестьянка, выбитая из гранита, и богиня весны в мраморе, и студентка из гипса, и балерина… И все они ждали, чтобы я доработал их, вдохнул в изваяния душу. Я, конечно, не был святым, чего греха таить, любил женщин, но ради опасных интрижек не мог поступиться своей работой. Так я считал тогда. Ведь и великий писатель любил женщин, но литературное наследие сильно бы поубавилось, занимайся он лишь амурами. Правду гласит поговорка: «Если Бог хочет нас наказать, то исполняет наши желания».
И я не то чтобы отвел её руку, но отстранился немного сам. Хотя и слепой бы заметил, что творилось со мной: так прихватило – всё на виду. Только дай себе волю. Но какое там, когда страх в душах и стенах! Повелитель почище желанья, всех одолел Красный Призрак Расплаты.
Если бы Зинаида Васильевна видела в это время свое лицо. Это было сплошное детское изумление. Да еще морского цвета глаза на половину лица. Почти врубелевская Волхова. А при мне ни глины, ни карандаша, ни бумаги. В эту минуту понять меня мог только художник. Но я забыл кто рядом со мной.
- Подождите, - сказала Зинаида Васильевна. – Сейчас принесу. Карандаш или уголь? Картон у меня на втором этаже. Но фиксатора, кажется, нет.
И она исчезла, едва услыхав: «Карандаш». И больше не появлялась… Исчезла словно не приходила. Предоставила меня самому себе и тому бесу внутри, что не мог успокоиться.
Женщины не любят, если им предпочитаешь работу. И мстят чересчур рассудительным. С незапамятных времен, тех еще – отвергнутой Федры, Софонисбы или библейской жены Потифара, которая воспылала к Иосифу. Женская месть не исключалась и для меня. И тут сам Господь не помог бы.
Возможно, с другой так бы и было. А Зинаида Васильевна ограничилась шуточками. В удовольствии посмеяться себе не отказывала. Острила позднее, что Офелия-нимфа из неё никакая, уж лучше быть Саломеей, по крайней мере, ни воды, ни волн, ни течения, знай себе услаждать танцами Ирода да голову Иоанна Крестителя испрашивать за старания. По тем временам шуточка не из приятных. Участь Крестителя подстерегала любого, головы летели как кочерыжки. Хотя в ту пору я не придавал значения библейским иносказаниям, но в Ноя поверил. Ну, а как не поверить? Ведь это он призвал меня к делу. А жаль иногда… И беспечности мимолетной, которой праведность ни к чему, всё равно что оковы, и страсти, которая не сбылась, краем коснулась и сгинула, и тайны, что осталась за ней. Не она стала моею любовью, но она могла бы стать ею.
Я так и не понял, что это – случайность или судьба? Почему игра изогнутых линий оказалась столь драматичной? Видно, не зря вода – метафора времени. Приливы, отливы, фазы Луны, река забвения Лета. Древние знали, что вода сильнее огня. Да и нашему Буревестнику предчувствий было не занимать. «Не на что улыбнуться» он сказал неспроста. Скорее себе, чем строителям города Солнца…
Но почему знак был именно мне? Чем приглянулся библейскому праведнику работяга, рубающий камень, далеко не отшельник, смиряющий плоть, напротив – весь из страстей и желаний и даже слишком жаждущий ласки?
Согласно легенде Саломея окончила жизнь в изгнании, утонув в море. Сомкнувшиеся льдины отрезали ей голову. С той же, кого скульптор назвал Зиночкой, ничего подобного не случилось.