Я с опаской приступаю к этой истории. Всё в ней смутно и неопределённо. У художника Лёни во дворе проживала семья эстонского художника с немыслимой фамилией типа Ээсмаа. Запомнить я её толком никогда не мог. Лучше называть его по имени, которое у меня вызывает меньше затруднений – Андрес. Русскую его жену звали Инна и она тоже была художником, а также керамистом, и ещё она делала куклы, не детские, а нечто под куклы стилизованное. Как в одной семье могут уживаться два художника - не знаю. А тут ещё и мама Андреса, Виктория Николаевна (это её так перекрестили для удобства, на самом деле она носила какое-то эстонское имя) увлекалась теософией и записывала под диктовку "внутреннего голоса" длиннейшие откровения. Рос ещё у них и сын какой-то странный. Большие у меня сомнения возникали, на него глядя, относительно его сексуальной ориентации.
Семья Андреса при Советской Власти процветала. Дело в том, что Прибалтике модернизм разрешался и был он востребован любителями живописи. Андрес, как Прибалтийский художник, выставлял довольно фривольные в смысле модернизма картины и заодно протаскивал Инну. Андреса покупали. Не то, что бы его картины висели в ведущих музеях, но на жизнь хватало. Хватало и Виктории Николаевне на теософский бред, и на поездки летом опять же в Прибалтику тоже хватало. Мне картины Андреса тогда скорее нравились, так как я в числе остальных оставался человеком затравленным, со сниженными запросами в смысле качества искусства. Лишь бы не соцреализм. Позже я сменил точку зрения на творчество Андреса и пришёл к выводу, что ничего оригинального и по-настоящему живого оно в себе не заключало.
Несмотря на материальное благополучие, миром в семье не пахло. Главным возмутителем спокойствия являлась Инна. В противоположность флегматичному Андресу, Инна постоянно самовозгоралась. Что-то не давало ей покоя. Прежде всего ей нужно было доказать, что как художник она не уступает Андресу и вполне бы её заметили и без его помощи. Чудилось мне здесь нечто болезненное. Словно началось всё гораздо раньше, едва ли не в детстве, а ситуация с мужем просто наложилась на детские комплексы. Так или иначе, запомнилась мне Инна резкостью и внезапностью вспышек по самым разным поводам. Была она среднего роста, худая с пристальным взглядом. Причём этот её взгляд не упирался в собеседника, а как бы блуждал вокруг, словно высматривал кого-то ещё, спрятанного в тени или за его спиной. Несла она разный вздор по самому неожиданному поводу, как правило самой ею и изобретённому. Скажем, вдруг набрасывалась на христианство, что оно мол лишает человека свободы воли. Через минуту она о христианстве забывала и вонзалась во что-нибудь ещё. Изнутри её грыз бес непокоя. Ладно бы ещё просто непокоя, я тоже человек неспокойный, но непокой этот всегда стремился найти точку приложения вовне. Она ссорилась со всеми. Со мной, с Андресом, с сыном. Сын вёл скрытное существование и старался никому на глаза не попадаться. Кроме того, что секретом не являлось, Инна прикладывалась к бутылке.
В начале девяностых они развелись и Андрес уехал в США. Сын закончил художественно-промышленный институт и я его видел всё реже. Инна бедствовала, продавала керамику и кукол, но покупали не очень, время стояло суровое и людям было не до искусства. Андрес за границей тоже не особенно процвёл. Учитывая его успехи в совке, он видимо решил или его друзья думали, что этот успех получит продолжение за океаном. Не один он пролетел на подобных иллюзиях. Так что я не думаю, что он оказался в состоянии материально помогать жене, матери и сыну. Что до матери, то она чем дальше, тем больше погружалась в теософскую паранойю. Видел я её пару раз, она еле волочила ноги и что-то бормотала себе под нос. Потом я начал встречать Инну с каким-то довольно представительным мужиком. Правда оба, похоже, в состоянии трезвости находились не часто. Во всяком случае, Инна глядела на него снизу вверх завороженным взглядом. Я в тот период с Инной никак не пересекался, разве что на улице или во дворе у Лёни встречал. У меня самого жизнь шла кувырком и не до сумасшедшего дома в Лёнином дворе мне тогда было.
Внезапно Лёня с глазами на лбу мне сообщил, что Инна покончила с собой. Я так и не понял как именно она себя порешила, но умерла не сразу, а плакала и просила прощения у сына, своих родителей, которых я никогда не видел, кажется они и не в Харькове жили, а также у Виктории Николаевны, которая по такому случаю отвлеклась от "внутреннего голоса". Это всё мне тоже Лёня рассказал, который суетился вокруг, выпучив глаза и высунув от ужаса язык. С его слов ситуация выглядела так, что мужик, который, как выяснилось, работал электриком, Инну бросил. Инна влюблена в него была последней, закатной любовью и понимала, что теперь старуха и на оставшуюся жизнь одна. Это кстати тоже являлось её заскоком. Она категорчески не хотела стареть и её бросало в холодный пот от одной мысли о старости. Она и пила во многом по этой причине. Я замечал за ней эту придурь давно, ещё когда заходил к ним в гости. При разговорах на тему возраста, Инна начинала вести себя неадекватно и лучше было рассуждения такого рода при ней не начинать. Но до конца мне её самоубийство не ясно. По-видимому навалилось всё вместе: нищета, страх одинокой старости, а главное, разбитое сердце. Что-то там у них ещё и с сыном происходило. Предположений строить не хочу, но боюсь, сыграла роль и его нетрадиционная ориентация. До высот современного либерализма Инна не успела дорасти.
Жуть меня охватывает, когда я представляю себе её последние часы, когда она, находясь в сознании, просила у всех прощения, ничего уже не будучи в состоянии изменить. Если уж уходить так, то чтобы сразу.
Виктория Николаевна вскоре последовала за Инной, но мирным путём и в компании "внутреннего голоса". Андрес постепенно остался без средств и окончил дни в доме для престарелых самого бедного, то есть за государственный счёт, типа. Так проходит слава земная. Мне даже трудно себе представить этого флегматичного, уверенного в себе человека в доме для престарелых и всеми брошенного. Я-то могу очутиться в подобной ситуации, но никогда не купался в лучах успеха и ни на что не рассчитывал.
Несмотря на вполне определённые причины и следствия, весь этот ужас, падение дома Эшеров, расплывается у меня перед глазами в тумане неопределённости. Слишком много здесь чёрной краски и пейзаж покрывается как бы чернилами каракатицы, под которыми неразличимы делаются подробности случившегося, то есть единственное, что придаёт реальность всякой человеческой драме.