Владимир Иванович Деев преподавал в моей школе историю и рисование. Довольно экзотическое сочетание предметов связано с тем, что он сначала закончил художественное училище, а потом истфак университета. Рисование ничего интересного в памяти не оставило, ибо рисовать я как не умел, так и не умею. А вот преподавание Владимиром Ивановичем истории я бы назвал блестящим. Преподавал он историю древнего мира и историю средних веков. Чувствовалось, что предметом этим он по-настоящему увлечён, и соответственно увлекал и аудиторию. Он артистически, не рассказывал даже, а декламировал тему занятия и улетал далеко за рамки программы. Запомнил я его тогдашнего, как довольно представительного мужика среднего роста с хорошей осанкой и спортивной фигурой. По утрам он совершал пробежки и видимо дома упражнялся с гантелями или гирями. Мне было одиннадцать-двенадцать, а ему, я думаю, примерно тридцать пять. То есть он примерно тысяча девятьсот двадцать восьмого или двадцать девятого года рождения. Потом я надолго потерял его из виду. Когда в семидесятые годы я вновь повстречался с ним, оказалось, что он переехал в тот же подъезд на последний пятый этаж, где на втором этаже обретался художник Лёня.
И с Лёней и со мной Владимир Иванович заговаривал первый и, казалось, искал с нами дружбы. Я реагировал на него, как на легендарного учителя своего детства. Но оказалось, что детские впечатления имеют мало общего со взрослым восприятием. Вскоре выяснилось, что Владимир Иванович мне скучен и его гладкая речь, не то чтобы не современная, а какая-то всё же не ко времени, меня утомляет. Я не сразу разобрался в чём тут дело, но чисто инстинктивно, по присущей мне манере эгоистичного и своенравного человека, начал его избегать. Не буду отвлекаться на свои угрызения по поводу собственного нелюбопытства и эгоцентризма. Перейду к сути.
Мы с Лёней впервые увидели картины Владимира Ивановича. Картины эти, в сугубо академической манере, скорее напоминали иллюстрации к сочинениям по истории. Причём, я обратил внимание, что почти все они относятся к одной эпохе и одной стране, а именно, Испании примерно пятнадцатого-шестнадцатого века. На картинах были изображены разные варианты королевских приёмов и совещаний. Испанские гранды толпились в роскошных залах и среди них всегда присутствовал один с гордой независимой осанкой и запоминающейся физиономией. Физиономия не вызывала сомнений зеркальным сходством с самим Владмиром Ивановичем. Я не сразу сделал свои выводы из увиденного. Главным образом, меня раздражала академическая манера и то, что Владимир Иванович восхищался Репиным. Время стояло известно какое. Молодёжь тянулась к западноевропейскому модернизму, а власть насаждала дубовый реализм. Это сейчас я понимаю, что Репин очень даже неплохой художник, а в семидесятые он являлся в моём представлении символом реакции, к которой никакого отношения конечно же не имел и в которой не был повинен. Мы спорили и я раздражался и всё реже заходил к Владимиру Ивановичу. В конце концов я потерял его из виду.
Владимир Иванович жил вдвоём со старушкой матерью, явно еврейкой. В конце семидесятых она умерла и Владимир Иванович уехал в Израиль. Семьи у Владимира Ивановича не было. Была какая-то женщина, я её несколько раз мельком с ним видел. Но последние пару лет она не появлялась и, похоже, они расстались. Вообще, Владимир Иванович производил на меня впечатление очень одинокого человека. Точнее, сейчас производит. В молодости я подобными наблюдениями себя не отягощал. Впечатление это связано не столько с поведением Владимира Ивановича, он общался с людьми, иной раз я заставал у него кого-то, он пару раз выставлял свои картины в доме художника и с кем-то из харьковских художников водил знакомство. В общем, впечатление одинокого человека создавалось не объективными обстоятельствами, а чем-то другим. Постепенно, вспоминая его, я догадался в чём дело. Владимир Иванович медленно, но неуклонно выпадал из времени. Дело не в возрасте, а в том, что он погружался в другую, давно ушедшую эпоху. Его личность приобретала черты героя его картин, испанского гранда пятнадцатого века. То, что Владимир Иванович еврей с материнской стороны, то есть по еврейским понятием именно еврей, роли не играло. Половина испанской знати того времени имела еврейские корни. Владимира Ивановича затягивало во временную чёрную дыру. Он это тщательно скрывал, но думаю, здесь суть его трагедии. Именно эту несвоевременность я и ощущал в его речи, не имевшей логических изъянов. Просто доносилась она из другой эпохи с совершенно иной ментальностью. Такие вещи сводят с ума их носителя. Они могут явиться эквивалентом паранойи или делаются настоящей паранойей. В дальнейшем мои подозрения только укрепились. Из Израиля прилетела туманная весть, что Владимир Иванович через пару лет по прибытии умер, и не просто, а покончил с собой. Причём, как утверждал источник сведений, никакой видимой причины никто не заметил. Владимир Иванович не бедствовал и был хорошо принят.