Ну, до чего же русский поэт Георгий Иванов! Вот он пишет:
Без гонорара. Без короны.
Со всякой сволочью на «ты».
Смеются надо мной вороны,
Царапают меня коты.
Пускай царапают, смеются,
Я к этому привык давно.
Мне счастье поднеси на блюдце -
Я выброшу его в окно.
Живёт во Франции, бедствует. И всё равно пишет: «Мне счастье поднеси на блюдце - Я выброшу его в окно». Как это по-русски! Не об этом ли писали и Есенин, и Маяковский, и Блок? Вот, например:
Так жили поэты. Читатель и друг!
Ты думаешь, может быть, — хуже
Твоих ежедневных бессильных потуг,
Твоей обывательской лужи?
Нет, милый читатель, мой критик слепой!
По крайности, есть у поэта
И косы, и тучки, и век золотой,
Тебе ж недоступно всё это!..
Ты будешь доволен собой и женой,
Своей конституцией куцей,
А вот у поэта — всемирный запой,
И мало ему конституций!
Пускай я умру под забором, как пёс,
Пусть жизнь меня в землю втоптала, —
Я верю: то Бог меня снегом занёс,
То вьюга меня целовала!
И даже Борис Рыжий уже в нашей сегодняшней действительности. Не потому ли его стихи так цепляют читателей? Эта русская бесприютность, бессеребрянность… Она сквозит во всей русской поэзии.
Основной камертон поэзии Иванова – Пушкинское «Цели нет передо мною: сердце пусто, празден ум, и томит меня тоскою однозвучный жизни шум» звучал уже и в его относительно ранних стихах:
Всё тот же мир. Но скука входит
В пустое сердце, как игла,
Не потому, что жизнь проходит,
А потому, что жизнь прошла… (1924 г.)
Но в последних стихах этот мотив, усиленный тоской о покинутой России, зазвучал с особенно пронзительной силой:
Я не знал никогда ни любви, ни участья.
Объясни, что такое хваленое счастье,
О котором поэты толкуют века?
Постараюсь, хотя это здорово трудно:
Как слепому расскажешь о цвете цветка,
Что в нем ало, что розово, что изумрудно?
Счастье - это глухая, ночная река,
По которой плывем мы, пока не утонем,
На обманчивый свет огонька, светляка...
Или вот:
у всего на земле есть синоним,
Патентованный ключ для любого замка -
Ледяное, волшебное слово: Тоска. (1950 г.)