Исход роман

Памяти отца и брата посвящаю

Сначала было ничто, беззвучная тьма. Потом что-то шевельнулось, слабенько прозвучало в ней. Начал пробуждаться слух, потянулась ниточка из жизни в сознание спящего. Ниточка крепчала, ворота сознания стали приоткрываться, впуская звуки, запахи, обрывки мыслей и воспоминаний; замерцали смутные ещё образы бытия. Они поплыли клочьями паутины - те, что встретились когда-то в прошлом, давно и навсегда исчезнув, и те, что были явью ещё вчера и третьего дня. Следом за чувствами пробуждались тревоги и страхи, подспудно, но постоянно живущие в человеке. На грани пробуждения они брали своё, на малое время победно овладевали разумом, ещё лишенным защиты воли и мужества, которые любят понежиться и просыпаются последними. Но вот сознание утвердилось.
Где Моше? Пробудившийся сел и прислонился спиной к чёрной стене, ощутил лопатками холодный, сырой камень. Он давно, целую жизнь назад, отрёкся от проклятой страны, где имел несчастье родиться, но обычаи её почему-то соблюдал. Весь Исход, многие годы жизни, бессчётные переходы он прошёл в одежде родины, не кутаясь по-степному от сухого жара солнца и секущих ветров. Кожа стала нечувствительной - он едва ощутил щекочущую струйку, перебежавшую с бугристой блестящей стены на зазубренную дугу позвоночника. Варух вылез из своей норы, с трудом встал. Спину ломило. На камне при входе в глубоком черепке стояло молоко и лежал катышек сухого пряного сыра. Подношение бесноватому…
Отсюда хорошо видна чёрная кривая спина горы Нево.
Где Моше? Как найти его теперь, когда он пожелал скрыться там, в путанице лощин и скал? Его нет более, с этим надо смириться. Варух вернулся обратно, провалился в чёрную дыру своего жилища. После вольного воздуха дыхание на миг пресеклось от смрада. Вот и постель его - кипа бараньих кож. Они-то и смердят, потому что он, из презрения к жизни, к себе, а, может, просто по немощи, частенько не утруждается выйти ночью по малой нужде. Впрочем, что ж? Так кожи хорошо продубятся и долго не загниют. Вот только к добру ли? Это ведь не просто кожи, ходовой разменный товар; если перевернуть их мездрой вверх, то видны белые царапины. Здесь, в степях, на много дней пути вокруг не сыскать человека, для которого эти порезы сложатся в слова. Но как быть, если сами знаки ясны, а смысл затмился? Что запечатлено знаками на коже? Варух хотел, чтобы хоть там остался свет, которому не дано было разгореться в жизни. Вера вела его и водила его рукой, а когда она ушла, уступив очевидности, на кожах проступила ложь, неистребимая, как след дурной выделки.
Знаками удержаны и закреплены раз и навсегда в неизменности годы жизни, толпы людей с судьбами и обстоятельствами, в которых бессилен разобраться и сам человек. Разбужены, вызваны и с пристрастием допрошены воспоминания - собственные, чужие, дружеские, вражеские. Призваны к ответу дела, да что дела - намерения, даже намерения людей, которых никогда не видел воочию Варух, но которых он провидел: тень Пророка... Вещное и призрачное на равных живут в знаках на коже, и даже самая искренняя правда сочинителя могла же ведь оказаться оскорбительной ложью, наветом на того, кто оказался вдруг почтён его вниманием. Но и этого всего мало! Мало того, что истина недоступна отображению и, будучи обездвижена, умирает. Так, живое, чтобы стать пищей, с неизбежностью должно стать мясом. Мясо можно в меру зажарить, можно украсить приправами, оно будет манить видом и запахом, не то что линючая навозная скотина, но живым оно не будет! Жизнь проточна, а отображение её застойно, и многое множество знаков здесь бессильно. Ладно, но ведь и это ещё не всё... Пусть - неизбежность, а умысел? Бывало и так: он заведомо лгал в своём писании, и неважно, зачем он это делал, из высоких или низких побуждений. Спасал ли он себя или добрую славу избранного народа, своё благополучие или высокую цель, которая могла пострадать во мнениях, будучи запятнана средствами? А так было! Он плодил ложь! Уничтожить!
Он представил себе, как трещат сложенные холмом сучья каменного дерева и пузырится баранье сало, щедро пролитое на костёр. Как занимаются внутри огненной горы тяжёлые волглые кожи, и облако копоти застит и заставляет краснеть солнце, и клочковатая тень его мечется по земле; как тяжёлый смрад тлеющей лжи расползается вокруг, заставляя плакать, кашлять, прятать лицо в руках и бежать от места воздаяния... Он гладил шершавую, чуть липкую поверхность, длинные обломанные ногти запинались на глубоких порезах. Нет! Он не казнит труд своей жизни…
Писание должно будет пережить ту ненависть, что уже зародилась в народах трудами Моше и непомерно разрастётся скоро трудами бар-Навина. Оно должно будет пережить и победить сладкую липкую грязь, которой сладкопевцы вот-вот обмажут всё бывшее - равно высокое и низкое, злое и доброе, правое и ложное, всё то, что должно было б стать Исходом - и не стало им.
Пусть призрачно намерение, а неисполненное - вдвойне, но и оно должно же иметь вес в глазах судей праведных! Моше не хотел того, что вышло... «Так чего же он хотел и почему вышло так?» - думал Варух, незаметно для себя проваливаясь в беззвучную мглу.
Он снова начинал Писание, и тот, неизвестно откуда взявшийся и неизвестно куда потом сгинувший тесть Моше, уговаривал не связываться.
- Ты потратишь жизнь, будешь ославлен слабоумным и уйдёшь в презрение...
- Я твёрд разумом, и книга засвидетельствует...
- Ты будешь гоним и уничтожен.
- Я не солгу.
- Вот за это! Но и солжёшь...
- Сущий направит!
И здесь собеседник ухмыльнулся, блеснули зубы в пыльной бороде:
- Ты накоротке знаешь Истину?
- Я узнаю, а через меня - другие...
- Да пойми ты, она всем очевидна, просто никому не нужна!
- Пусть! А память идущих следом?
- Им хватит разбираться в своём хламе...
- Но я буду писать!
- Да, - вдруг согласился тот, - ты обречён...
- Я расскажу, что было, и станет ясно, чему быть...
- Да? - опять улыбнулся тот. - Так что же было, Варух?
Или это было сказано не тогда, а после, сейчас? Мгла густела. Варух не хотел, противился. Так что же всё-таки было?

*          *          *

Месу бежал, задыхаясь, покрытый липким потом. Он забыл бросить меч, и тот скользил в ладони - неопровержимая улика. Страх гнал его похлеще, чем наводнение - скотину, и какой-то мелкий враг рода человеческого сунул ему под ноги цепкое корневище. Месу со всего размаха рухнул на полузасыпанную известняковую плиту, ободрал бок о шершавую пористую поверхность. Он остался лежать ничком - не мог сразу подняться. В горле стоял колючий ком, не дающий продохнуть, резало слева под ребрами. Наконец, он приподнялся на локтях, уставил глаза в небо. Высоко стояли маленькие курчавые облака, отмечая вторую треть дня, парил взад и вперёд чёрный, не различимый в вышине хищник, в конце каждого размаха круто ложась на крыло. Зной душил. Надо было искать тень. Солнце сейчас убьёт его вернее, чем погоня. Недвижность отрезвляла, вернулась способность рассуждать. Что может грозить ему, пасынку царского дома? Какому-никакому, а всё же - неприкосновенному? Подумаешь, убитый надсмотрщик! Червяк, низкий! В сравнении с царским приёмышем что он, что раб, которого он бил, - одно и то же. Пришла прихоть - и прирезал, кто ему указ? Нет, не то. Не успокаивай себя, Месу. Тебе это даром не пройдёт, да, именно тебе... Ты не просто прирезал надсмотрщика, который увечил раба, нет, ты убил коренного кеме, который бил твоих единокровных... И как бил! Месу зажмурился... Свист палки прерывался хлёстким ударом; те, кого били, ползали в песке, не пытаясь даже загородиться от ударов, только в голос кричали, просили не бить, за ноги хватали... У одного на губах была розовая пена. Месу вдруг сообразил, что кричат-то они на незнакомом ему языке, а он их понимает. Это был напрочь забытый и вспомнившийся теперь язык хебраим, язык его матери. Месу перехватил за кисть руку с палкой, широко отведённую для удара, почти без усилия развернул надсмотрщика кругом, к себе. Перед ним возникло узкое лицо с мягким обводом скул, большими глазами, прямым узким носом. Лицо, похожее на тысячи других лиц Страны Кемт. Нижняя губа была закушена, глаза прищурены и мутны, как у человека, испытывающего непереносимое наслаждение. - Перестань! - крикнул Месу. - Зачем ты так? - Тот не слышал и, кажется, не видел его. Вырвал руку, будто случайно застрявшую в чём-то, и палка снова со свистом пошла вниз. Месу обхватил его обеими руками, оттащил в сторону. Надсмотрщик, всё так же слепо глядя перед собой, вырвался, отскочил и опять с разворотом ударил человека, который не смел защищаться. Тот как раз приподнял голову, распяленный рот готовился вытолкнуть очередную мольбу о пощаде. Удар пришёлся через щеку, губы и подбородок.
Слепящая боль заставила Месу схватиться за лицо. Что это? Вот он, истязатель, и вот его жертва, они в пяти шагах, не ближе! Так не может быть! Но вот гул удара в голове, и явственно набухает, дёргается под ладонями рубец. Боги, почему поделена боль между мною и этим, который так далёк от меня? Его сковала растерянность, он застыл. Лицо запылало, мысли расползались, как капли воды по салу, на руки напала дрожь, в глазах поплыло. Но это не продлилось и времени одного глубокого вздоха.
В голове стало до звона ясно и холодно. Он мог видеть всё сразу: впереди, сзади, в стороны; мог упреждать любое движение и беспрепятственно двигаться сам, будто находился среди статуй, неспособных даже пошевелиться. Палка висела в воздухе над ним, и люди странными изломами лежали в песке, и враг его стоял, расставив ноги, и всё вокруг было неподвижно, будто чьё-то волшебство занесло его в мир каменной резьбы, оставив самого живым. Он нагнулся, нырнул головой вперёд, уходя от удара, и одновременно огляделся: никого. И тогда он выдернул жалованный меч из ножен. Начищенная тёмная бронза блеснула, разбив на своём зеркале солнечный луч. Месу выпрямился, неся перед собой короткое лезвие, и надсмотрщик упал, белея широкой раной в животе. С меча капало. Всё произошло в молчании или слишком быстро, чтобы можно было что-то слышать. Месу отступал и пятился, не сводя глаз с дыры в человеке. Мир ожил. Те двое бежали и кричали, да так громко, что никогда и не поверишь, будто это они же вот только-только стонали едва ли не при смерти. Они звали людей, выкрикивали, что это не они, это пришедший вдруг откуда-то вельможа.
- Стойте! - крикнул на их языке Месу, удивляясь, до чего легко рождаются в нём чужие слова. - Вернитесь!
Они остановились, но, оказалось, вовсе не по его окрику. Один, постарше, вдруг принялся выворачивать руку другому, стараясь разжать намертво стиснутый кулак. Месу добежал до них, а они уже вновь катались по земле, бестолково и суматошно суча ногами. Младший так и не разжал пальцев. «Видно, делили что-то, а надсмотрщик стал их разнимать», - понял вдруг Месу и затосковал.
- Да перестаньте! - он поймал старшего за локти, натужившись, рывком поставил на ноги. Тот слабенько вырывался и кричал:
- Да ты кто? Что тебе надо? Кто тебя поставил судьёй над нами?
- Никто, никто, - ответил Месу, - не ори так.
- Ну чего тебе? - Старший глядел вслед младшему, а тот вовсю убегал. - Или хочешь и меня убить, как убил кеме? Отпусти! - Он рванулся сильнее, и Месу не удержал его.
- Помогите мне его зарыть! - крикнул вслед Месу. Те бежали, не оборачиваясь:
- Мы быстрее поможем зарыть тебя! - донеслось невнятно.
И вот тогда ему стало по-настоящему страшно. Страх, как тростниковый кот из скрадка, кинулся ему на грудь, вцепился когтями-крючьями в сердце, заставив его суматошно колотиться. Омертвели, будто затекли, руки и ноги, сжался желудок, но здесь острое чувство стыда немного поддержало Месу, не дало ему опозориться в собственных глазах. Он владел своим телом, но не разумом, как видно, и бросился бежать, не отдавая себе отчета куда, главное - прочь, подальше от этого места, где он своей рукой обездолил себя.
И вот сейчас, когда силы ушли, вернулась способность здраво рассуждать. Вернуться! Да, вернуться в ставку наследника, укрыться в тени его и как-нибудь, за вином, в весёлом застолье, непременно при самом Мернепта, смехом, между прочим, рассказать, нет, бросить пару слов о забавном приключении... Ещё пройтись как-нибудь поудачнее насчёт того, что вот, мол, кровь взыграла... Посмеются и забудут... Он сел. Но ведь кому-нибудь это нужно? Кто-нибудь дожидается, чтобы он сорвался, провинился... Ему  представилось, как вестник выкликает: «Тяжко согрешившего против  Великого Дома и Державы...» Да, найдутся доброжелатели, и наследник не поможет, побоится слухов, ползущих в уши отца. Тот не верит, что умрёт сам, и быть его наследником несладко. Всё это очень опасно... Да что мне до этого! Меня стережёт своя напасть... Убежать? Приползти? «Родичи», - вдруг вспомнил он. Он никогда их не знал, но знал одно: они есть. Как это? «Колено Змеи», - вдруг словами родного языка прозвучало у него в голове. Да-да, ведь он - заложник. Как это он забыл про такое обстоятельство своей жизни? Весёлой жизни, щедрой, богатой, полной друзей, смеха, вина, женщин... «В обеспечение благонамеренности и верности замирённых хабиру колена Змеи...»(хорошо бы в сноске перечислить все упоминаемые племена и колена) - вспомнился ему папирус, который как-то показал ему учитель Сопи. Месу докучал ему вопросами о своём происхождении, с тех пор как Яхмес, дружок и соперник, утираясь после очередной драки, хлюпая носом и слизывая сопли, обозвал его низким, овечьим царем, рабским отродьем. Месу с рёвом прибежал к учителю, ворвался в прохладную келью, зарылся в передник, пахнущий свежестираным... Тот утешал, по голове гладил. А потом, не в этот день, много спустя, показал папирус. Может, лучше было бы не домогаться, не узнавать и не знать? Многое перевернулось... И кормилица его, Иохаведа (имя давалось ему трудно, он смеялся всё, путаясь), добрая, ласковая, молчаливая кормилица, с которой он говорил всегда на том, другом языке, она была, оказывается, родной его матерью... Много он тогда плакал, потом вроде забыл, как и не было ничего... Нет, он забыл, да оно не забылось! Ну, и напоминали - чем дальше, тем чаще. Не зря он так взбесился сегодня с этим погонялой-истязателем, не вдруг, хоть и в порыве вышло так. Так что же? Куда ему идти? Но сначала в тень! Он огляделся. Рядом - и как раньше не увидел? - слабо шептал листьями-чешуйками хилый кустик держи-дерева. Месу, постанывая от саднящей боли, держась за ободранную ногу, перебрался под жиденькую кровлю куста и улёгся на засорённый песок, сторонясь кривых, растопыренных колючек. Дыхание улеглось, волнение тоже. Он волен выбирать. Что значит донос двух низких на воспитанника Великого Дома? Как бы плохо это ни обернулось, начнётся плохое не сразу. Не так-то просто расправиться с ним. Нужно разрешение какого-нибудь очень большого человека, из-под самой царской ступни... Нет, нет, не так сразу, и он успеет найти защиту. Такие ли штучки сходят с рук лоботрясам из свиты наследника, пускай они и заложники! Значит, назад? К намекам, напоминаниям, брошенным вскользь, и ранящим, как плоско скользнувшее лезвие? Теперь, когда случай своей властью освободил его от тяжести выбора? Он сел удобнее. Хорошо, а что взамен? Уйти туда? Он поднял глаза на восход, где небо начало принимать вечерний оттенок. Там, говорят, можно жить тем, кому нельзя жить здесь. Стояло безветренное время, горизонт был ясен, и Месу показалось, что он видит синюю полоску Стены, но, конечно, такого быть не могло. «Ладно, пусть будет - как будет», подумал он, вдвигая меч в тугие ножны, и приготовился встать.
- Сиди, как сидишь, - услышал он вдруг странно присвистывающий голос, говоривший на родном ему теперь языке, и почувствовал укол в шею.
- Снимай меч, - просвистел этот голос, - да с перевязью, с перевязью! Браслеты давай, наплечники тоже! Ишь, как изукрашены - горят!
Месу едва не расхохотался, потрясённый неожиданным поворотом дела. Только что он сам отнял у себя всё мыслимое благополучие жизни, и вот кто-то польстился на остатки. Однако меча было жаль.
- Позволь, я встану, - попросил он, - сидя мне не стащить перевязь.
И, не дождавшись ответа, встал, повернувшись лицом на голос. Вот он, свистящий родственник. Здоров, ничего не скажешь! Ростом на ладонь, пожалуй, пониже, но заметно шире, мощнее. Этакий бычок, какого сберегают на семя. Курчавится юношеская бородка, наглые, с прищуром, глаза, усмешечка... «Ну нет! - решил Месу. - Этак начинать новую жизнь - быстро в рабы угодишь».
Грабитель пружинил на широко расставленных ногах, правая чуть вперёд и колено завалено внутрь, чтобы не ударили в пах. На высоте живота покачивалось острие длинного, но грубо кованого плоского меча.
- Живей, - приказал он, - а то мне и с трупа снять недолго!
- Сейчас, сейчас, - Месу суетливо дёргал через голову перевязь, а тот ждал, наслаждаясь, наверное, жалкой трусостью своей жертвы, и усмешечка всё гуляла по его лицу, когда Месу, стащив, наконец, испещрённый ремень с ножнами, взмахнул им и опустил с оттяжкой на костистую волосатую кисть, плотно облапившую витую рукоять. Упущенное оружие звякнуло о камень. Второй удар Месу направил в горло. Всё вернулось. Он снова мог безнаказанно двигаться в неподвижном мире, но и этот оказался не слаб: зачехлённый меч прошел свистящим кругом и только вскользь зацепил нырнувший затылок. Удара всё же хватило, чтобы посадить врага на песок. Месу всем весом наступил на его меч и вторично за этот небывалый день извлёк из ножен свой.
- Ладно, - вдруг миролюбиво сказал поверженный, - твоя взяла! Что хочешь за дыхание моё? - Он морщился от боли, держась за голову, но усмешечка всё бродила по его лицу, и глаза не страдали, а нагло поблёскивали.
«Он играет, - с удивлением понял Месу, - ему забавно... Это не наш, у нас в Державе таких не сыщешь... Что мне и ему? Хочет жить - пусть платит...»
- Ты кто? - спросил он.
- А тебе что? Бери меч, и ещё пойдём, жгут золотой проволоки дам. Во! - Он сжал левую ладонь в кулак. - Три сикля, не меньше! У меня там, - он указал на восход, - под Стеной, в одном месте закопано.
- Оставь себе, - сказал Месу, тяжело опускаясь рядом с ним на землю. - Ничего этого мне не надо, а надо мне от тебя знать, кто ты и откуда. По одежде вижу, - он скрутил у него на груди просторную рубаху, притянул к себе, уставился прямо в зрачки, - вижу, что не здешний ты, а оттуда. - Он повторил жест своего пленника в сторону, где была Стена.
Тот закрутил головой, засуетился глазами.
- Так, - подтвердил он.
- Вот и выкуп, - встал и выпрямился Месу. - Проведёшь меня за Стену. Думается мне, что тебе там все лазы-перелазы известны.
- Из-за этого, что ли? Пленник кивнул туда, где должно было затягиваться песком скрюченное тело надсмотрщика. Здорово он тебя. - Пленник кивком показал на лицо Месу.
Тот невольно ощупал вспухшую щеку, губы.
- Ну, это уже не твоё дело. Выведешь меня, а дорогой расскажешь, как там у вас и что...
- Где? - не понял пленник.
- Там! - раздражённо крикнул Месу. - Там, у вас, за Стеной!
- Будь по-твоему... - Он с интересом взглянул на своего победителя. - А не боишься, что я тебя дорогой того... А?
- Поберегусь, - недобро усмехнулся Месу, - давай, давай, веди...




*          *          *

И было до Стены, оказывается, всего три ночи пути, а Стены не было вовсе. Был высокий, правда, но оплывший вал, поросший непролазной колючкой. Проходили дважды в день по набитой тропе ленивые дозоры, а за этой Стеной, если верить лукавому сказочнику, была воля.
- И это всё? - недоверчиво спросил Месу. - Почему же тогда не разбегутся все? - вырвалось у него.
- Не всем, знать, надо, - весело рассмеялся его невольный проводник. - Никак не пойму: тебе-то зачем? Ты же большой человек: вон какой гладкий, да при каких украшениях! Никто тебе за надсмотрщика слова бы не сказал...
Они лежали в плотной тени акации, день кончался, а с ним - отдых. Зной спал, было свежо и покойно. Месу почти верил своему пленнику, но всё же остерегался, не засыпал первым. При всём том им было интересно беседовать, наверное, потому, что оба они удались крупными, сильными людьми и не боялись друг друга. Их, скорее, забавляла эта игра, в которой они взаимно стерегли каждое движение.
Нельзя вести разговора, никак не называя собеседника, и на второй день, в долгой, как знойное время, беседе они назвались. Его звали Осия, сын Навина. Месу припомнил, что доводилось ему в глубоком детстве слышать имя Иешу, но тот настаивал на своём и начинал горячиться, доказывая, что у них, у немирных хабиру, всё не так, как у здешних, замирённых.
- А кто это - немирные? - спрашивал Месу, и Осия смеялся, говоря: - Погоди, увидишь! - И всячески поносил замирённых за рабский нрав и трусость.
- А зачем ты здесь очутился? - спрашивал Месу, и снова Осия посмеивался, объясняя, что, мол, к тётке в гости, а повезёт - то невесту приискать.
Так они разговаривали днями, задрёмывая и снова просыпаясь, и жевали вяленое мясо, ожерельями подвешенное у Осии на шее. Тугие жгуты не перекусывались, изминались в мочало, их можно было мусолить бесконечно, обманывая голод. А ночами, в прохладной тишине, они шли, пользуясь нежным светом умирающего месяца. Всю дорогу Осия нянчил распухшую кисть, и Месу беспокоился, не сломана ли, будто были они два добрых приятеля и один ушибся на охоте.
Мирным был и последний день на земле Державы. Месу так ждал перемены, что не испытывал никакой тоски или страха, но лишь нетерпение. Осия тянул какую-то бесконечную историю про глупого земледельца и находчивого степняка, который выманил у того весь скот да вдобавок перепортил всех дочерей. Но при этом по временам бросал твёрдый взгляд в сторону Стены. И вдруг, когда тень от акации доползла до подножия вала, он быстро, как гусеница, отмерил по ней два своих роста, стал на колени и взялся, было, разбрасывать песок ладонями за спину, по-собачьи. Однако не смог - повернул к Месу перекошенное болью лицо и сердито крикнул: - Да помоги же!
Они выкопали большой мех, а внутри, в сальной мездре, сберегался крутой и очень тугой лук, пучок стрел и маленький, неожиданно тяжёлый мешок с удобно подшитыми лямками.
- Вот, - сказал Осия, - могло б стать твоим, да сам отказался. - Было смешно видеть, как он заискивает.
- Не отниму, не бойся! - засмеялся Месу. - Цена назначена, не меняется! Там, на той стороне, - он указал на темнеющий щетинистый вал, - ты свободен.
Осия странно взглянул на него: - Нынче же ночью, до половины поворота Ковша, будем на той стороне...

*          *          *



*          *          *



- Ну, Азза-эль, помогай! - прошептал Осия, когда растворилось в свежеющем воздухе шарканье дозора. Невидимая жилка оттянула разлапистую, ощеренную кривыми колючками ветвь, и открылся узкий сводчатый лаз, не просторнее дикобразьей норы.
- Давай! - шепнул Осия.
Месу замешкался, Осия мгновение помедлил, понимающе ухмыльнулся, лёг на бок и пополз, подгребая здоровой рукой...

*          *          *

- Теперь распрощаемся, - хмуро буркнул Месу, - иди, как договорились...
- И куда же ты теперь? - сочувственно спросил Осия.
- Моё дело! - Азарт спал, Месу чувствовал одну лишь усталость, на душе было гадостно, рубец горел.
- Идём со мной, - неожиданно сказал Осия, - будь, прошу, моим гостем.
Месу много слышал о степном гостеприимстве. Разумно было согласиться. Он так и сделал.
Теперь длинный путь совершали почётный гость и счастливый хозяин.
- Ты заново живёшь, - сказал Осия в привычной дневной беседе, - тебе нужно и новое имя. Обычай справедлив.
- Да! - легко согласился Месу. - И какое же, чтобы звучало по-вашему?
- Пусть будет Моше, - Осия думал недолго. - Ты находка для меня...
- Моше... - Месу вслушивался в звук. - Моше... - А что? Удачно.

*          *          *

Варух перебирал кожи. Писание не прерывалось - разорвалось время. Между двумя сосед-ствующими строчками пролегла череда дождей.
Стоит ли вспоминать неподвижные дни, даже целые годы, когда уже заведомо известно, что они были лишь подготовкой к настоящей жизни? Вроде того как совершается тайна в похороненном жёлуде. Конечно, именно тогда решается, быть ли дереву и каким ему быть. Но время судит по делам, а не по намерениям. Именно дела и надо изобразить в Писании, а не предшествующее течение мысли. Тем более, что одна душа непостижима для другой, сколько ни утверждай обратное...
Так оно всё было для Варуха в начале, так и пошёл труд. Теперь он бы постарался изобразить главное - вызревание замысла во тьме чужого разума. Но поздно. Что написано, то написано.

*          *          *

И вновь Писание встречает Моше в тот день, который начался, как обычно, а привёл к перелому.
С утра, бросив стадо на собак, исчезли пастухи.
- И где ж они теперь, дармоеды?
- Они, знаешь ли, отговорились тем, что идут ловить чужака... Чужак явился, крадёт ягнят... - Сепфора выговаривала это с опущенной головой, лицо её пошло пятнами стыда, будто по её вине изолгались бездельники, упустившие целое стадо.
- Ну, я пойду, проверю, что там за облава, что это они такое городят...
- Ты уж помягче с ними, - попросила жена, - всё же не свои - наймиты, сброд какой-то... Побьют ещё, чего доброго!
- Я им побью, они у меня подерутся!
Сепфора ещё что-то хотела сказать, но не решилась, пошевелила лишь губами и пошла в шатёр, оглядываясь.
«Врут - не врут, врут - не врут, - раскачивалось в голове Моше в согласии с размашистым мерным шагом. - Сикеру надулись и спят в тенёчке, а ты гоняй вместо них по солнцепёку. Но, может быть, конечно, и чужак...» Сам он давно ли прибрёл сюда, имея лишь лоскуток кожи, исчерканный рукой Навина. Но он не прятался, нет, не прятался! Воспоминание рассмешило. Раскидал целую кучу пьяниц у колодца и - гляди ты! - попал в зятья к хитрому молчуну. А Сепфора!.. Хоть и накорябал старик Навин нечто лестное на том лоскутке, хоть и нуждался Иофор в надёжном работнике, а не скажи тогда Сепфора, по своему обыкновению, запинаясь и краснея пятнами: «За него только пойду, а нет - умру!» - так и остался бы, наверное, наймитом и бегал всю жизнь за бестолковой скотиной, перенимая от неё повадки и привычки, отыскивая себе, при нужде, блеющих жён. Пока не стал бы частью стада...
Впрочем, не такова ли общая судьба? Месу-заложник, друг наследника - не часть ли стада? Раззолоченного стада, хищного и блудливого. Здесь чище всё же, не смердит хоть гнилью и дерьмом, как от осушенных заливных полей Державы. Чисто, ветрено, сухо... Но где же всё-таки пастухи? Ловят ли они кого, пьянствуют ли? Вернее всего, они там, на горе, на склонах Хорива, подёрнутых с полуночной стороны редким криволесьем… Там лишь и прятаться - хоть бездельнику от хозяина, хоть ахеру от погони. «И что за чужак? - вдруг загорелся любопытством Моше. - А вдруг невозможное: кто-то знакомый? Ведь бегут же из Державы, бегут, известно это, и притом самые неожиданные люди...»
Вершина приближалась, исчезая из глаз, земля грязно-серой шершавой покатостью уходила из-под ног в небо. И снова, в который уже раз, занялась в нём тоска, захотелось оплакать свою жизнь. Хотя чего бы? По своей воле избрана, благополучна, и сытна, и детна... Но где-то запрятано в ней предательство - цена благополучия. Кого и в чём предал? Проклятое место, но тянет неотвязно. Да что же причиной этому, наконец? Обзор на полное шестидневье пути? Густое душное марево, под вечер обволакивающее гору? Струистое восходящее дрожание над трещинами? Что рвет здесь душу, будто кто-то умелый и безжалостный взялся вывернуть её наизнанку?
Что-то постороннее появилось вовне. Остановка. Через хрип своего дыхания и толчки крови в ушах Моше ощутил шорох. Он стал разрастаться, запрыгали по крутизне камешки, зазмеились струйки земли. Моше глянул вверх. Никто не появился там, кто бы мог послужить истоком движения. Хорив дышал сам, конечно же, как то частенько бывало. А раз так, то пора бежать, потому что нестройная пляска камешков на склоне служила проявлением недовольства или даже гнева бога, поселившегося на Хориве. Впрочем, это был довольно покладистый бог; гневаясь, он ограничивался сотрясением горы, редко дымом, удушливым, правда, но весьма приметным. Не то, что бог с горы Синай. Тот без очевидных причин впадает в ярость и выплёскивает её жидким огнём, претворяющимся со временем в камень. Этот камень часто отмечен чёткими знаками, выражающими, несомненно, волю божества. Иные люди, как тесть Моше Иофор, утверждают, что в состоянии прочесть её. Моше постоял ещё. Склон успокоился. «Нет же, пойду! - холодея от восторга, решился Моше. - Пойду!»  Вершина притягивала, и противиться он не хотел.
Да, полное шестидневье пути в любую сторону охватывал хороший глаз. Вся страна Мадиам на полдень и море Елатское по левую руку и море Чермное по правую. Полное шестидневье в любую сторону, кроме полуночи. Там обзор запирала грубо выломанная в синем небе чёрная туша горы Синай. Пути до её подножия считалось три дня, без скота, конечно.
Его не зря тянуло сюда. И ранее бывало так, что сила, возносящая его на вершину, давала здесь ощутить радость, не сравнимую ни с чем, отпущенным ему внизу. А сегодня, он понял, он мог бы высказать причину радости вслух, внятными словами, окажись под рукой собеседник, способный понять. Причиной этой было постижение. Пространство отдаётся его взгляду не только в пестроте и разнообразии земли, в бликах моря и шипении пыли. Для него стали открыты, да и были открыты, тропы людей на этой земле, и дороги племён, и пути народов. И собственный его путь в жизни открылся ему, и разъяснились ошибки, и дальнейшее развернулось в несомненной ясности. Ощущение было такое, как если бы он своей собственной мыслью всплыл над землёю на сильных распластанных крыльях. Парение детского сна - лёгкое и мощное. Он видит также: к телу птицы-мысли куриными вшами присосались заботушки каждого дня, соображеньица о приобретениях, хитренькие мыслишки о пользе, могущей, при некоторых обстоятельствах, проистечь от одних людей, и о вреде - от других. Мотались, вцепившись в маховые перья, семейные хлопоты. Но птица-мысль оставалась верна полёту и безжалостна. Вши осыпались с неё, не выдерживая холодной высоты. Она освобождалась от самых упорных. С перьями, плотью, кровью, но освобождалась, чтоб не питать их более своими соками и не отравляться их испражнениями. Она клекотала, и смысл звуков был ясен и прост - вернуться и спасти. И вся невыполнимость затеи открывалась с высоты, и необходимость деяния, и пути действия. Прорвался нарыв, набухавший годами, и оказался полон слёз.
Моше сидел и плакал в тени куста медоноса, который единственный расщедрился на приют среди скрюченных ветрами каменных деревьев, разумно подставивших солнцу рёбра своей жёсткой мелкой чешуи, так что под ними не сыскалось бы дневного убежища и для мыши. Над медвяным кустом, как и положено по времени года и дня, с шипением вспыхивали язычки сине-жёлтого огня - и пропадали. Моше плакал, понимая, что обречён. Он малодушно просил птицу сложить крылья, снизиться, умерить полёт, сесть простым хищником на падаль или пасть на спасающуюся живую тварь. Но бесполезно. Она, отделяясь, взяла всё, что было им. Тому, что оставалось на раскалённой горе, не было иного выбора, кроме как следовать за ней шаг за шагом через пески, солончаки, степи, реки, плодородные урочища, через народы и стены, через противостоящую волю и встречные стремления. С охотой или без, радуясь или отчаиваясь, но за ней, за собою самим. Не куст ли тому виной, распускающий маслянистый дурман? Или Бог, пожелавший принять облик куста? Всё равно. Моше убеждал себя и того, умелого и беспощадного, что немощен для такого дела, что непосилен ему такой труд и, взявшись, он может погубить и себя, и доверившихся ему людей, и самоё дело. И, говоря о невозможности, говорил он, Месу-Моше, беглый заложник фараона от замирённых хабиру, муж Сепфоры, отец Гирсама. А отвечал, возражая, уговаривая и грозя, - некто, существующий в горе, в среде куста, везде, а более всего - внутри его самого.
- Нет! - закричал он вслух, сам ещё не понимая до конца, от чего отрекается. - Нет, мне непосильно! - И смолк, устыдившись.
- Спаси! - раздалось так же ясно и явственно, как его «Нет!» только что. Вот, ничего не поделаешь, голос судьбы...
Он успокоился. Глаза просохли, привычный мир вернулся на место, но птица-мысль действительно была - и улетела. Это было неоспоримо и непоправимо. Снова возник шорох, теперь за спиной. Здесь, на вершине, Моше не боялся обвала, да и разговор с Богом выдавил из души его всякий страх. Однако звук был не тот, не осыпной. Часто чередующийся хруст. Моше вспомнил о наймитах-бездельниках и о загнанном якобы чужаке. И вот он, выдуманный, появился из-за скругления склона. Даже и не будь Моше так поднят общением с высшим, он всё равно не испугался бы. Очень уж жалок был объявившийся бродяга. Когда-то, видно, рыхлый, крепко оплывший мужчина, измочаленный непривычными тяготами, он не подсох, не подобрался, как оно должно быть, а сморщился и обвис излишками кожи, как давленый виноград. Не стоило труда гадать, чем была сызначала земляного цвета рванина, обвисающая с его плеч. Чем-чем, а опасностью от него не тянуло. Голодом, жаждой, изнеможением, страхом, неуверенной радостью, но никак не угрозой.
- Спаси! - прохрипел он. - Спаси!
Со свистом и гиком, раскручивая на бегу пращи, вырвались за ним пастухи.
- Назад! - взревел Моше, и лицо его, искажённое криком и рубцом, стало так страшно, что наймиты мгновенно исчезли за скруглением, загремели камнями, удаляясь... Не случайно же появился этот с воплем о спасении, не случайно...
И что-то ещё мнилось Моше, пока он поневоле внимательно вникал в черты лица пришельца. Что-то тревожное, напоминающее. Впервые видит человека, это наверняка, и всё же не впервые. Знакомы нос и губы - поляна в зарослях бороды, изломы, бровей... Но где и когда он мог его видеть?
- Узнавай, узнавай, - просипел чужак, - и дай попить…
Опять, опять, как тогда, язык его матери! Кто же это?
Моше, как завороженный, отвязал от пояса тыкву, взболтнул жидкость, протянул. Человек глотал, мало сказать, что жадно. Закрылись глаза на запрокинутом лице, упущенные струйки пропадали в колтуне бороды. Так не утолить жажды. Моше мягко потянул сосуд к себе.
- Подожди, подожди, - успокоительно бормотал он, - не спеши, оторвись. Так не на-пьёшься, даже если вода пойдёт у тебя из ноздрей.
 Пришелец очнулся.
- Спасибо, - почти без голоса просипел он, - спасибо, брат.
И это слово поставило всё на место. Конечно, он видел этот нос, и эти губы, и такой приметный излом бровей, и обвод скул, да ещё сколько раз видел! Обнимая вкусно пахнущую мать и заглядывая ей в лицо, вглядываясь в глубину зеркала, наклоняясь над гладью воды перед тем, как разбить её губами; любуясь собственным изваянием, выполненным на заказ Веселиилом... Да, изваяние на память другу... Наверное, разбили его теперь, разметали обломки, наказали глиняное подобие за преступление образца. «И о чем это я!» - спохватился он.
- Идём же, идём, - потянул он за руку того, кто пришёл, идём скорей в шатёр, подкрепимся пищей и...  Что «и», так и осталось непроизнесённым.
Так вышло, что обоим понятной была причина встречи, и решение у обоих было готовое и единое, хотя и порознь достигнутое. И шёл разговор лишь об обстоятельствах, подробностях, хотя и важнейших, но ничего в решении не меняющих.
- И тогда отец наш умер, - говорил новообретённый старший брат, а мне перед тем сказал: «Встань, Аарон, пойди и скажи ему - пусть исправит, что порушил...» Вот так, Месу. Потому что жизнь наша стала несносима, много хуже, чем вчера и третьего дня. И отец наш Амрам, не пережил он того, что стал для всех отцом погубителя, потому что жестоко отозвалось нам заступничество твоё и бегство... Прости, что так говорю в доме твоём, но за этим шёл, для этого принял судьбу ахера.
- Но я спасался тогда... Впрочем, пустое, прошлое... Да-да, я возвращаюсь, потому что иначе не будет мне жизни. И встреча-то с тобой, похититель ягнят, - они посмеялись, - и встреча-то сама устроена не как-нибудь, а там, где Бог говорил со мной.
- И что за Бог говорит тебе?
- Тот, который есть, - Сущий. С его именем явимся мы народу, который он спасёт через нас от рук гонителей. И, может быть, он ожесточил их сердца, чтоб жарче гонимым мечталось об избавлении?
- Трудно судить об этом, - поморщился Аарон. - Мы обсудим это дорогой. Впрочем же, пусть оно будет по-твоему. Такую мысль нетрудно принять. Верю, что не зря вынес я мучения на пути к тебе! - почти крикнул он. - Верю, что дано тебе говорить народу и быть им услышанным! Я и того боялся, что не сыщу тебя, и того, что, сыскав, не добужусь, и того, что будить-то будет некого. Мог же ты оказаться малюсеньким человечком, нужным лишь себе самому, чтобы обеспечивать пропитание для поддержания своей жизни. Но жив Бог, пред которым я шёл! Ты не таков.
То, что происходило потом, так и осталось непонятным для Варуха, сколько он ни бился. Как могло выйти так, что один-единственный человек, с превеликими тяготами дотащивший себя из места изгнания до места своего рождения, всеми забытый и никого не помнящий, сумел перевернуть жизнь нескольких тысяч людей? Посильно ли одному сколь угодно необычному человеку разломать устойчивое бытие, перекрутить судьбы, поднять, сдвинуть с места? Варух твёрдо знал, что нет, невозможно. И, тем не менее, это свершилось. Не имея сил понять и разобраться, Варух поступил просто: он уверовал.
Да, есть Бог, всемогущий, единственный, Тот, Который Есть, - Сущий. Он обещает благо, а взамен требует веры и верности. И всё это через возвратившегося. На этом простом и прочном - ниоткуда не подкопаешь - основании Варух и возвёл здание своего Писания. И жизнь, протекающая в этом Писании, была для него такой же живой и настоящей, как для всех прочих жизнь, протекающая вокруг. Но вот непонятое вначале так и отказалось облечься в знаки, и жалеть об этом теперь было ни к чему. Поздно.
Поэтому Писание продолжалось с того времени, когда замирённые хабиру, по необъяснимой воле Сущего, сдвинулись и пошли за новоявленным избавителем, и в силу вновь вступили по-человечески понятные побуждения и причины. Варух перечитывал - и не стыдился.

*          *          *

Шорох шагов был неожидан, как нападение на рассвете. Моше вздрогнул и повернулся к входу. Попарно, расходясь по правую и левую руку, входил в полном составе совет старейшин племени эфраим. Молча, глядя прямо перед собой, тяжело наваливаясь на свои изукрашенные посохи, они расселись вокруг костра по порядку, необходимому для принятия важного решения. Значительное и отрешённое выражение их лиц должно было указывать на то, что никого и ничего не существует для них, кроме собственного глубокомыслия.
Моше, принимая игру, сохранял неподвижность, хотя и было ему это очень трудно. Месяцы добровольно-вынужденного заточения в их кочевье - потерянное для Божьего дела время - клокотали в нём, разрывая досадой и нетерпением. Он понял, что они кончили приглядываться и прицениваться. Сейчас они скажут, что спросит колено эфраим за участие в его деле.
Навин бар-Гавал сел против Моше и двумя руками с лёгким поклоном передал ему обугленный бараний окорок. Моше принял и остался сидеть, мучительно соображая, что это значит и что он должен делать. Он огляделся - Осии здесь не было, значит, есть здесь предел его наглости и управа на него... Навин чуть заметно улыбнулся и вынул нож. Остальные сделали то же. «Вот змеи, - подумал Моше, - шутники. Никогда не знаешь, что у них на уме... Чего они хотят? Одарить меня ножами в знак дружбы? Зарезать? И то и другое равно вероятно, мелькнуло у него, и он едва удержал нехороший смех. В конце концов, почему не поесть, раз предлагают?» Он достал свой меч, отрубил здоровый кус мяса, которое под чёрной коркой оказалось красным и сочащимся, и принялся жевать, наслаждаясь заполнившим рот горячим, нежным мясным соком. Усевшийся слева от него старик, лицом напоминающий печёную тыкву, мягко взял из рук Моше оковалок, вцепился в него тёмными зубами и отрезал баранину у самых губ.
Так окорок обошёл весь круг и вернулся к Моше голой костью со свисающими лохмотьями мякоти. Подчиняясь внезапному озарению, Моше бросил кость в середину костра. Поднялся густой чад.
- Теперь, когда возвеселили мы сердца свои пищей, можно поговорить о деле, - сказал Навин.
«Наконец-то! - едва не закричал Моше. - Сколько же вы меня мучили!» Он пожал плечами и кивнул, полузакрыв глаза.
- Мы долго смотрели на тебя, чужак. Мы поняли, что ты неглупый человек, но не всё нам понятно в твоих мечтах. Размыслив об этом, мы решили, что твои мечты - это твоё дело...
- Твои сказки недурны, - добавил морщинистый дед, сосед Моше, - нашей молодежи они понравились...
Навин глянул на него, и он умолк.
- Да, - сказал Навин, - молодёжь любит замысловатые истории. Не корми, не пои, дай посидеть, развесив уши... Это у наших в крови, как привычка повиноваться старшим... - Навин дал время, чтобы эти слова всосались в Моше, как вода в сухой песок, и продолжил: - Я мог бы долго играть этим разговором, как сытый кот землеройкой, но, уважая тебя, не стану этого делать. Я уже спрашивал, что можешь дать нам ты или что может дать твоё дело нам, эфраим. По-моему, тогда ты не оценил важности вопроса. Теперь слушай. - Навин глубоко вздохнул, выпростал из-под себя затёкшую ногу, поёрзал, устраиваясь по-новому, и выставил по направлению к Моше широкую ладонь с растопыренными толстыми пальцами. - Вы, по-ихнему замирённые хабиру, наши кровные братья, много милее нам, немирным хабиру, там, за Стеной, в Державе, потому что вы - это всяческие сведения, запрещённые товары и убежище нашим людям на случай погони. Так? - Моше медленно наклонил голову, а Навин загнул мизинец.
- Здесь, по эту сторону Стены, вы - лишние рты на тощих пастбищах. Так?
- Моше подался вперёд, чтобы возразить, но Навин остановил его. Я знаю, что ты скажешь. Но согласись, что уход ваш на полуночь лишь возможен, а пребывание здесь, - он ткнул пальцем под ноги, - неизбежно. Я уже не говорю, что вы не умеете ничего, что потребно для человека в степи, и станете нашими захребетниками. Моше не успел возразить ни словом, ни движением, а Навин загнул безымянный палец. - Далее, - продолжал Навин, - я не знаю, как ты думаешь вывести тех, из-за Стены, но это наверняка чревато гневом фараона, который может краем задеть и нас. - Уже не обращая внимания на Моше, он загнул средний палец. Старики согласно кивали. - Ещё, - продолжал Навин, распаляясь. - Ты говоришь: «Пойдём вместе», будто бы те, что придут из-за Стены, ровня нам, людям, никогда не знавшим кнута и клейма... Я не кончил! - почти крикнул он, видя, что Моше хочет возразить. - Ты нечисто играешь, чужак, желаешь закрыться нами от степных напастей, как щитом, держа этот щит в своих руках! Да... - Он немного успокоился и продолжил деловито: - Мы поняли так, что ты хочешь поставить своих людей во главе наших воинов, - он загнул указательный палец.
- В мыслях не держал, - сидя с опущенной головой, ответил Моше. На него вялой, тяжёлой тушей легла усталость, приправленная тошным запахом горелой кости. - Что-то он угадал, этот степной демон, что-то додумал, но спорить с ним казалось бессмысленным. Невозмутимая убеждённость въелась в глубокие твёрдые морщины на грубой неподвижной личине, в которую время, ветры и солнце обратили лицо Навина бар-Гавала. В припрятанных тёмных зрачках стыли лужицы холодной уверенности.
- Может быть, может быть, - усмехнулся Навин, и остальные заулыбались.
- Нам незачем ловить тебя за руку... И последнее, - опять завозился, устраиваясь, Навин. Он долго кряхтел и морщился. «Да он не решается! - с изумлением понял Моше. - Что же ещё?»
- И последнее, - нерешительно сказал Навин, - последнее. - Он заложил большой палец и заговорил, входя в прежний тон, будто вид собственного кулака ободрил его. - Ты говоришь о Земле Обетованной, обещая её как награду. Твой Бог, говоришь ты, посулил отнять её у тех, ну, у хананеев... Я не понимал этого раньше, не понимаю и сейчас. Ведь твой Бог, говоришь ты, он для всей земли и для всех людей, он надо всеми, всем хозяин. И что же, он обещал тебе согнать с лица земли целые племена? Это как? По-хозяйски? Или он глуп? И как ты принимаешь такое? Не выйдет это, конечно, да и к лучшему, что не выйдет...
- Пойми, - страстно сказал Моше, - увлечь людей можно чем-то понятным, большим, недвусмысленным. Всё должно быть обозначено резко и предельно: тьма и свет, чёрное и белое, рабство и господство, унижение и возвышение... Иначе никого не поднять и всё останется без перемен, а этого не допускают моя совесть и мой Бог.
- Высоко ты ставишь свою совесть, - усмехнулся Навин, но это опять твоё дело. Что ты ответишь нам?
«Мне нечего вам ответить, - подумал Моше, - вы худо понимаете меня... или чересчур хорошо. С Осией проще...»  И сказал:
- На всякое «нет» найдется своё «да». Мне кажется, что вы принесли своё «да» с собой.
Он уже успокоился и ждал объявления цены. И в самом деле, не для того же они пришли, чтоб обличать его. Мерзко, что дело его жизни начинается с торговли.
- Теперь, когда ты выслушал то, что думают люди племени эфраим, ты должен оценить всю тягость, которую ты на нас взваливаешь. В конце наших трудов видение, называемое Землёй Обетованной.
- Это не видение, - начал Моше, радостно чувствуя, как Сущий наполняет его своей силой, - это самая истинная истина на белом свете, это место у Господа, только нам одним и предназначенное!.. - Впервые за весь этот тягостный разговор он почувствовал, что слышит души этих людей и может распоряжаться ими. - Поймите, это не бред и не игра пресыщенного ума... - Найденная связь трещала, рвалась, он пытался не потерять её. - Конечно, ни во сне, ни наяву не мечтаю я уничтожить или прогнать людей, ныне эту землю населяющих. Мы срастёмся с ними, как подвой с родственным стволом, срастёмся и дадим новое, новую целостность... Мы, принёсшие в себе многие страдания и через них высокую просветлённость души, вместим это в плодородную почву сытости и благополучия. Тогда со временем вырастет невиданная в мире страна, где знают цену человеческим страданиям и не допускают их.
Моше смолк и обвёл глазами слушателей. Старик, сидящий от него по левую руку, спал, отвесив нижнюю челюсть с редкими зубами. В углах его рта набежала слюна и угнездились мухи. Остальные смотрели на Моше молча и выжидающе, как бы не считая сказанное относящимся к делу, ради которого собрались. Навин ухмылялся.
- Хорошо, Моше, - сказал он. - Вот слово эфраим: сто сиклей серебра по сиклю царскому, принятому на Попятной реке; десять сиклей мягкого золота, годного на холодную перековку; одежд льняных, нетраченых - на сто человек; мечей чёрной бронзы...
- Нет, - быстро сказал Моше, - оружие - это невозможно!
- А остальное? - улыбнулся Навин. - Ладно, хорошо...
- Бронза в слитках и проволоке, - предложил Моше.
- Нет, - сказал самый молодой из совета, широкий и густоволосый, - у нас нет настоящих кузнецов.
- Они найдутся там, - указал кивком головы Моше, - среди наших в Мицраиме.
- Ладно, - продолжил Навин, - бронза и...
- А скот? - вдруг проснулся печёный старик.
Все засмеялись.
- Чего смеётесь? - взвился старик. - Вот как навалится такая орава да весь скот приест, вот тогда посмеётесь! Испокон веку заведено - скот во главе, а остальное довеском!
- Ну, подумай, Нахор, - мягко сказал Навин бар-Гавал, - когда ж это было, чтобы из-за Стены угоняли скот? Не слыхал я о таком, да и никто не слыхал...
- Ну, моё дело маленькое, стариковское, - не остановился Нахор, - вам жить. А только быть голоду без засухи и падежа единственно по глупости вашей!
- Скота по возможности, - сухо сказал густоволосый, но не менее пяти голов мелкого на едока.
Моше кивал, закрыв глаза, не то соглашаясь с условиями, не то сокрушаясь по чему-то. Плюнуть и уйти? Вывести народ за Стену, чтобы он стал лёгкой добычей вот этих же людей? «Им всё равно, - с ненавистью подумал Моше, - они возьмут ту же цену у Князя Стены, продав беглецов обратно в Мицраим». Тяжёлая птица долго разбегается перед взлётом. В это время её, не уязвимую в полёте, сшибает камнем любой голозадый мальчишка. Замирённые хабиру вместе со свободой потеряли умение жить в степи и защищаться. Союз журавля и ястреба насущно необходим, чего бы он ни стоил. Но где взять смирения!
- Да! - сказал Моше, как ударил.
- Что «да»? - прищурился Навин.
- Всё названное тобой да послужит залогом дружбы, братства и союза колена эфраим и всего народа хебраим!
Моше склонил голову до колен, и собрание ответило тем же. Потом он резко распрямился, упираясь ладонями в колени, встал в полный рост.
- Я иду, - сказал он, глядя в светящийся проём выхода, и ему пришлось сощуриться, потому что солнце перевалило за середину. - Я иду, ждите нас здесь, мы выйдем к Ваал-Цефону, ибо это место Согласия.

*          *          *

- Ну? - спросил Осия, когда Моше показался из чёрного провала входа.
Моше жмурился и ничего не отвечал. Постояв немного, как бы переводя дыхание, он глянул на Осию.
- Ну?! - повторил тот.
Моше, попрежнему не отвечая, пошёл, остановился, снова пошёл, нагнулся, размёл горстью местечко под ногами, набрал чистого сухого песку, потёр лицо.
- Договорились, - сказал он через плечо Осии, - договорились! Я иду.
- Когда ждать тебя?
- Одного меня не жди, - ответил Моше. - Я вернусь с народом или не вернусь вовсе.
- Скоро ли будет это? - переиначил вопрос Осия.
- Скоро, - ответил Моше. - Мы должны уйти в степь с началом дождей, чтобы не сразу на непривычный народ обрушилось безводье.
- Я буду ждать, - ободряюще кивнул Осия, - я хочу больших дел!
- Они не минуют тебя, - Моше поморщился будто бы от докучливого косого солнца, - если будет тебе позволено их совершать...
- Мне? Не позволят? Кто?!
- Ну... мало ли... Подлежишь же ты власти и порядкам, от века установленным...
- Посмотрим, - протянул Осия, глянув в чёрную глубину шатра, откуда ещё текли голоса. - Посмотрим! Больше отыщется таких, которые будут прислушиваться к моему голосу, нежели тех, которых должен слушать я. Прощай, я тебя жду!
Моше быстро уходил. Что-то чувствительно шевельнулось в нём. Не жалость ли к лукаво-мудрому старику? Он не отозвался на слова побратима. Да и что скажешь? Сущий знает, что делает. С Осией ему будет, конечно, попроще, чем с его отцом.. Но платить всё же придётся...
Все дальнейшие события протекали на глазах у Варуха, но труд его от этого не облег-чился. Теперь-то он знал, в чём здесь дело. Он стремился, а потому и вынуждал себя видеть в происходящем претворение своих мыслей, овеществление мечты, свет и добро, творимые во всеобщем согласии, с открытой душой, в ясности замысла и чистоте рук. Так оно должно было быть! И таким должно было остаться для всех, кто пойдёт следом по времени. Но действительность была не такова! Совесть раздваивалась, и расщепление это было мучительно. Знаки на кожах солгали, и он позволял себе теперь вспоминать правду.


*          *          *


Как-то суетливо завязалось у него, у Варуха, с замирёнными. О самом начале в памяти сохранилась невнятица. Он встретил человека на дороге, и вышло так, что они поделили хлеб и воду в тени. Разговорились. Какое-то слово попутчика побудило его открыться, высказать мысли, коими не с кем было ему поделиться. И встретил он такой горячий отзыв, о каком уже и не мечтал.
- Ты тот, кто нам нужен! - кричал попутчик. - Идём, я приведу тебя к человеку, с которым дойдёшь до истины!
И они пошли вместе.
Окончив речь, этот человек, Моше или Месу, Варух так и не сумел понять, как же правильно называть его, тяжёлой усталой птицей слетел внутрь двора, увлекая за собой обвал из обломков кирпича, комьев глины. Он утирался подолом просторной рубахи, и движения его были сильны, свободны и красивы. Он был как мощный ясень в зарослях кустарника, как камышовый буйвол среди робких домашних волов, он был степным ветром, взбаламутившим загнившую жижу болота. Варух впитывал образ этого человека, радуясь, что судьба расщедрилась к нему, подарив созерцание воплотившегося порыва. Слезы душили его. Одиночество кончалось. Одиночество, которое долгие годы преследовало его посреди многолюдства Державы. Оказывается, долго-долго, издавна, всегда он ждал этого часа и этого человека, единственного, может быть, которого он смог назвать так. Оказывается, вся его жизнь была поиском, и искал он Человека. Среди хозяев и рабов, владык и подданных, стяжателей и мотов, хитрецов и тупиц, палачей и жертв искал он всего лишь Человека и хотел уже примириться с неудачей чудовищно дерзкого замысла - отыскать Человека в среде сознательного многовекового обесчеловечивания. Он даже был готов раскаяться в цене, отданной за неисполнимое. Варуху всё равно осталось безразлично мнение бывших его учителей, бывших друзей, семьи, узнай они, кем стал он, блестящий сочинитель, непревзойдённый чтец и толкователь чужих писаний. Варух ничуть не жалел о происшедшем. Единственно важное - он нисколько не утратил своих знаний, умения, ясности мысли. К нему по-прежнему приходит ощущение полёта, обнимающее холодком, когда голова переполнена, а рука требует возможности засевать чёрными знаками серовато-жёлтое поле папируса, чтобы избавить хозяина от непретворённого в слова напора мыслей, который душит его, как недомогание. Теперь, на самом  дне жизни, согнутый и забытый, он искал выхода. Но не обратно, к потерянной им ступеньке пирамиды, где благополучие и сытость. Сейчас, с высоты или из отдаления перенесённых невзгод, прежнее, давнее его место представлялось душной, захламлённой щелью, где пауку сидеть, не ему. Нет, он не хотел обратно, в свою келью, к своей миске бобовой каши, которую он при желании мог бы сменить и сменил-таки на дом, поместье, дворец даже. Было такое время, когда все ласкали его вслед за высшими... Что-то сбило его тогда... Вот ведь когда довелось ему понять - что!
Благоволение быстро сменилось гонениями после того, как многие смогли прочесть его свиток «О причинах». Почему жизнь устроена так, что одни почти ничего не едят, чтобы другие могли делать это красиво и вдосталь? В чём отличие рабов от людей и есть ли оно вообще? Он изучал бальзамирование, набивал руку на трупах рабов, и учителя молчаливо признавали, что разницы нет. Эти вопросы и многие другие, заданные с пристрастием и болью, выбросили его руками вчерашних благодетелей из мира сытых на раскалённые зноем улицы Мемфиса. Падающего толкни. Эту старую истину он познал на себе, по этому правилу обходились с ним почти все, к кому он пытался прислониться, когда не понимал ещё смысла такого поворота своей судьбы. Варух удивлялся сначала, и только. Потом ушло и удивление. Его гнали из училищ, где он преподавал, из мастерских, где составлял поминальные надписи и изготовлял их в гипсе, из домов, где собирались любители порассуждать о возвышенном и непостижимом и куда ранее его наперебой завлекали. Его выгнал тесть из дома жены, куда незадолго перед тем затащил едва ли не силой, желая устроить своей дочери счастье с таким преуспевающим, таким многообещающим писцом. Перед ним захлопнулась и потайная дверца храма, где он воспитывался и где свои могли получать вкусно пахнущие укладки, величина которых служила мерой признания выученика. Его прогнали оттуда с побоями, закляв вслед большим заклятьем. Это на короткое время ошеломило его, как землетрясение.
Позже он понял неизбежность происходящего. Дело было не в тех людях, что своими руками гнали его, своими языками предавали, своими мыслями презирали. Дело было даже не в тех, кто, составляя остриё державной пирамиды, увидели что-то враждебное в сочетании знаков, брошенных им на папирус. Уже тогда, но ещё неосознанно, он знал, что все они и не люди вовсе. Даже высшие, вплоть до самого владыки, исполняли чужую волю. Это была воля Державы - бессмертного, непрерывно и непременно воскресающего существа. Наверное, по человеческим меркам это было злое существо, оно заботилось, чтобы подданных его никогда не оставлял страх: голода и пресыщения, палки и бунта, налогов и недоимок. Боялись господ и рабов, дикарей и воинов-защитников, ветра и зноя, богов и их служителей, общения и одиночества. Варух прекрасно, может быть, лучше всех знал прошлое. Он разглядел страх за пышно-нелепыми самовосхвалениями владык, подобострастными и хвастливыми излияниями сановников, даже в безликих хозяйственных отчётах для него открывался страх, непрерывно скребущий души составителей. В этом, как видно, было необходимое условие существования Державы, и Варух возненавидел её, разглядев в ней орудие убиения душ.
Многое прошло перед его глазами и прокатилось через него, оставляя следы на теле и на душе. Он многое обмыслил, перетирая остатками зубов замызганные куски, что бросали ему на храмовых лестницах. Он заставил себя ненавидеть холодно - умом. Он перебрал много способов переделать или уничтожить Державу. И опять подвело хорошее знание прошлого. Многое менялось: имена владык, богов, приёмы управления. Иногда бывало даже так, что всё как бы выворачивалось наизнанку: низшие попадали наверх, а высшие пропадали в низах, но Держава выдерживала всё, оставаясь собой. Обсудив сам с собой способы разрушить Державу изнутри, он был вынужден отвергнуть их все как бесплодные. То же случилось и с мыслями о возможности разрушить Державу извне, руками не растленных ещё ею дикарей. Такое тоже бывало в прошлом и приводило к пугающе-бессмысленным кровопролитиям и распространению порядков и духа Державы на всё большее количество людей и народов, независимо от военных итогов вторжения. Тогда он рассудил просто: коль Держава неуязвима и незыблема, а он не принимает её, какова она есть, он должен уйти. Уйти, постараться полюбить какое-то неотравленное племя, которых, надо надеяться, немало ещё на просторах земли. Может быть, там, не разрушая, а лишь созидая, можно будет воплотить пригрезившуюся ему Страну Света, отрицание Державы и противопоставление ей, чтобы прекратился мрак безнадёжности и всякий не до конца изувеченный мог надеяться. При зачатии Державы её злое начало было заложено с неизбежностью как основа существования. Надо не повторить ошибки или не поддаться неправедному стремлению.
И вот здесь Варух столкнулся с отсутствием Человека, потому что такое могло быть по силам только Ему. Было, что ж стыдиться, он примерял себя в создатели Страны Света и сам смеялся потом: творец, созидатель! Пёс шелудивый, продавшийся за гнилой кусок, туда же!
И вот Он! Уже пятый день неотрывно, как привязанный, Варух ходил за этим могучим, до удивления бесстрашным, яростным и неудержимым смутьяном. Начальники на стройке, конечно же, уже знали о нём, о его речах и размерах сборищ. Но этот посланец зла, дух песков был неуловим, круговая порука единокровных покрывала его надёжно, как ночь. Ощущалась опасность для целости стройки владыки, которая едва теплилась, забытая, но не отменённая Великим Домом. Чиновники боялись и за себя, тому уже были основания, на них уже поглядывали странновато, притом что раньше вовсе не смели поднять глаз. Страшно было и обеспокоить намёком на бунт начальника округа. Считалось, что наличествующих надсмотрщиков достаточно для удержания замирённых согбенными и покорными. Нельзя показывать высшим неправильность их представлений. Смута росла на глазах, пока ещё мягкая и неощутимая, как пух цапли, но и в той же степени затрудняющая дыхание. Начальник стройки не обманывался: всё это не могло хорошо кончиться, но он никак не мог выбрать из двух зол. К тому же от людей, достойных доверия, он знал, что это проклятье, вдруг свалившееся ему на голову, эта их Находка ни больше ни меньше, как бывший жилец Великого Дома. Начальник безвольно ждал беды.
Подумать только! Ведь он, Варух, мог пойти из Она Солнечного по дамбе вдоль Реки, ему ведь было всё равно. Везде его ждало одно и то же. Нет, сам Сущий, о котором вот уже столько раз слушает Варух из уст Моше, устроил всё это! Почему вдруг Варух потянулся за единственным.человеком, далеко-далеко пылившим по дороге из Она в Пир-Раамзес? Почему этот человек оказался причастным, и близко причастным, к предстоящей смуте? Почему вдруг он решился доверить Варуху - пусть нищему, жалкому, но природному кеме тайну замирённых хабиру? Всё это не могло быть цепью случайностей. Варух крепко убедил себя в этом. Он дрался бы со всяким, кто попробовал бы отнять у него эту веру.
Сейчас он решится, он подойдёт к Моше... Но тот, Дафан, был уже рядом и что-то шептал тому на ухо. И Моше поднял на Варуха взгляд, и Варух ослеп от блеска близкой звезды, он был близок к потере сознания. Зачем у него нет больше ни одной коробочки мака!
- Ты нужен мне, и немедленно, - сказал Моше.

*          *          *

Уже ложилась сухая, ветреная ночь, звёзды ярче и ярче проступали на густеющей черноте неба, повторяя, как в прошлую ночь, как во все прошедшие ночи, извечно-неизменный порядок расположения и появления. Ладья растущего месяца всплыла над восточным краем. Мерзко завывали шакалы, пугаясь и радуясь чему-то своему. Варух всё не имел сил остановиться в метаниях, хотя глаза уже не различали дороги. Справа и слева, в недостроенных домах покрикивали ночные птицы, пищали летучие мыши, приветствуя запустение. Варух бежал, держась за голову, будто она вот-вот могла расколоться.
- Найди, - сказал ему Моше, - найди слово, которое, станет знаменем всех идущих по следам моим. В море знаков и понятий отыщи такое, чтоб светило каждому в народе, как солнце, несомненное, простое и неисчезающее.
- Но я не знаю столь совершенно языка хебраим, - в отчаянии возразил Варух.
- Ничего, - ответил Моше, - я переведу.
- Найди лучше сам...
- Я не имею времени и переполнен сомнениями, потому что это - моё дитя. Мне не удастся. Но название делу необходимо, потому что всё начинается словом, и им предопределено течение событий. Что я скажу народу? - внезапно закричал он, наливаясь чернотой. - Что я скажу народу, став перед ним на суд его?! Куда позову? Одно слово, чтоб стало оно кличем и звездой души!
И вот Варух второй день мечется по мертворожденному городу, как если б дитя своё потерял в путанице глинобитных стен. Второй день к закату, а дело, будто бы нарочно для него определённое судьбой, ни с места. Удаление народа из мест временного обитания на истинную родину? Никем никогда не виденную... Шествие из мрака рабства в Страну Света? Чушь! Нужен клич, подобный боевому... И, попробуй, найди этакие словеса, когда тебя в течение всей жизни твоей преследовал скотский труд, скотские порядки и скотское существование. Когда нужны и употребляемы простейшие обозначения: боль, страх, пища, работа, похоть, сон... Когда не нужно выражать ничего сложного, потому что в жизни его и нет. Нет ничего выходящего за пределы изнуряющего труда, грязного очага, вшивой постели... Так что тогда? Бегство? Незаманчиво... Война? Смешно... Восстание? Неправда... Бунт? Нет, это для тех, кто против... Спасение? М-может быть... Но нет, опять не то! Так что? Что же?!
Он почти бежал мимо бесконечно длинного, заброшенного воинского дома. Из заложенных окон несло нежилой гнилью. «Ужели снова ложь? - отчаянно металось у него в голове. - Я снова служу обману!» Но это было бы слишком ужасно, и он не поверил. Стена кончилась, а с нею и лунная тень, и Варух оказался на площадке, залитой лунным светом, волшебство которого не раз доводило его до исступления. Добрая богиня не обманула его и теперь. Ноги сделались бескостными, и он лёг лицом в ласковую пыль. Всё, он нашел. Или оно пришло само. Исход! Вот оно! Так и только так может называться дело, при зачатии которого он присутствует. Здесь всё и для всех. Он ощутил глубокую и злую пустоту внутри. Всё стало безразлично. Он повернулся на спину и закрыл глаза. «Это как в любви, - ещё подумалось ему, - за вершиной, за мигом сладкой муки приходит пустота, едва ли не отвращение».
А наутро Варух нашёл Моше. Вернее, встретил его, потому что не искал. Первый луч солнца уколол его лицо там же, где ночью луна породила в нём несомненное слово, опалив разум огнём сумасшествия. Варух встал и побрёл куда-то просто потому, что не мог в новый день оставаться на прежнем месте… Он шёл, ещё не вернувшись из сна и ночного колдовства, и вдруг обнаружил себя в толпе, густо пахнущей распалённым грязным телом, пылью, бедой, надеждой, в толпе, над которой гремел и довлел голос Моше. Варух проталкивался на звук, не видя по своей малорослости говорившего. Он раздвигал людей рукой и плечами, не замечая этого, как если бы шёл через заросли тростника.
Моше стоял на стене недостроенного амбара и говорил, напрягаясь с каждым словом; горло его играло, как у весенней лягушки, когда она ищет пару. Варух не стал слушать, что говорит его Человек. Он был ещё слишком переполнен своим. Непрочная, размоченная росами кладка осыпалась под ногами. Варух смотрел под ноги. Он положил руку на плечо Моше. Тот дико, пусто глянул на него.
- Нашёл, - сказал Варух, и только тогда увидел расстилающееся под его ногами поле голов, расцвеченное устремлёнными на него глазами.
- Ты... - проскрежетал Моше, - зачем? - И тряхнул головой, возвращаясь из своего далека, оттуда, где его слова были самой жизнью. - Зачем ты?..
- Нашёл, - повторил Варух, - слушай: Исход!
- Как? - переспросил Моше. Варух повторил, и тогда Моше обрушил на толпу слово, в котором Варух угадал своё, принесённое из света прошедшей ночи. Толпа затихла, постигая, а через малое время ответила рёвом восторга.
- Сущий прислал тебя, не иначе, и миг выбрал, как сумел бы он один, действительно всеведущий, говорил Моше Варуху позже, а Аарон с Дафаном согласно кивали.
Солнце ещё не село, и все четверо спасались в тени низкого, до плеча, забора, под которым узкой полосой росла трава. Моше только что окончил своё слово к народу и был ещё страшен, щека подёргивалась, частое дыхание поднимало и опускало рёбра. Варух протянул ему на ладони весеннюю, полную опасного молока, коробочку мака. Моше помотал головой, отказываясь.
- Почему ты? - произнёс Моше, и было ясно, что он не ждёт ответа. - Чужой, другой, не знающий клейма инородства, боли потерь и памяти крови? Ведь ты и твои от тебя до неизвестно далёкого колена, все и всегда, жили так и не ждали перемен! Почему Сущий избрал тебя вместилищем своего слова? И так вовремя! Ведь я, сказав всё, искал, что же бросить народу кличем, когда ты оказался рядом!
- Это знак, - сказал Аарон, - иначе понять нельзя.
- Ясно, - отозвался Дафан, - дело решено, оно совершится.
И оно совершилось. Но какой ценой! И что в нём осталось от того, что имел в виду Дафан! Что стал бы делать он в тот час прохлады, если б открылось ему, как всё обернётся? Он был решительный человек... Но будущее открывается не каждому и не всегда. Даже призрак успеха мешает смотреть вперёд, лишает взгляд ясности...

*          *          *

С утра владыке нездоровилось. Тянул свежий рубец на левом плече, и мозжил давно полученный и забытый ушиб камнем из пращи на левой голени. Не освежил необычно долгий для него ночной отдых, и не согрела девчонка, которую привели ему с вечера. Прогнать бы старого дурака - хранителя спальни. Он так давно не мужчина, что забыл уж - как это и для чего... Впрочем, пёс с ним, пустое. Что главное на сегодня? После этой победы, которой требовали все и которая стоила стране войска, всё стало равно важным и неотложным. Как вдолбишь всем этим Менхотепам, Имхотепам, Тети и прочим, что есть нечто более важное, чем их родовые поместья, пашни и финиковые рощи?
Как же! Дикари у порога, Мемфис в опасности, высотам владык-основателей грозит поругание! Будто бы человеку дано их оскорбить... Нет, они продолжают кликушествовать. В бой! Где грозная слава предыдущего владычества? И как мельчает всё из поколения в поколение! Увы, увы... Прежде пшеница родила трижды в год сам-сот, а теперь дважды сам-пятьдесят. Прежде свинья несла в опорос и два, и три десятка поросят, а теперь едва десяток. Прежде оружие Страны Кемт звенело в землях северных дикарей, а теперь эти дикари звенят своим оружием чуть ли не под сердцем Страны Кемт...
Будто кругом слепые и не видят, откуда всё зло.
Мернепта шумно вздохнул и прикрыл глаза. Его положение позволяет не объяснять никому своих действий, но эти действия обязаны кого-то удовлетворять. Всегда главный вопрос - кого? Победа... Он добился её, и все пали ниц. Потом подглядели одним глазком, что он один со своей победой и остатками войска, из которого половина увечных, и стали себе потихоньку распрямляться... На глазах лижут пол у подножия трона, а за глаза сносятся с Застенными выродками, и добро бы только с дикими... До пяти перехваченных гонцов ежедневно... А сколько ускользает? Сила диких происходит от слабости Державы... Разъединение внутри Державы питает единение за Стенами...
Так что же сегодня главное? Вызывать сановников надо, решив что-то для себя. Никто не должен видеть колебаний средоточия власти. Сначала послушаем, а потом будем говорить. Он устроился поудобнее и чистым звоном бронзового листа призвал Верховного Соглядатая.
- Только дело, - начал он, - новости!
Тети-ан поклонился, уронив курчавые пряди парика до земли, и сказал:
- Экуешу идут на закат, прижимаясь к морю. Четыре наших отряда по двести человек следуют в обхват, не входя в соприкосновение. Дикари идут быстро, из прежней добычи многое бросают.
- Это всё?
- Почти. Взбунтовались замирённые на стройках твоего отца. - Вельможа снова склонился, шепча наговор, положенный при поминании имени ушедшего.
Эти стройки... Мернепта едва не поморщился. Отец думал, что сыну придётся собирать походы в Нахарину, до края света и готовил прочную опору... Город запасов и город воинов... Как всё изменилось!
- И что же?
- Это не по моей части, - ответил начальник разведки. - Но знаю, что немирные хабиру кочуют под самой Стеной.
- Князя Стены, - сказал владыка, и за дверью зашелестело: «Князя Стены... Князя Стены...»
Тот вошёл, уже в дверях начиная сложный и длинный обряд приближения к божеству на троне, но Мернепта движением головы заставил его подойти попросту.
- Что с бунтом?
Менхотеп мельком глянул на Тети-ана, и Мернепта мысленно улыбнулся, вообразив, что было бы, умей Князь метать молнии из глаз, как Верховное божество Экуешу. «Это к лучшему. Не могут быть едиными в верности мне, который есть Держава, пусть будут врагами друг другу.»
- Не стоит высочайшего внимания, - ответил Князь, ещё раз взглянув на Тети.
- Преступлением было бы отнимать время у Бога на такие ничтожные вещи.
Владыка молчал в ожидании ответа. Князь глубоко вздохнул и заговорил:
- В начале времени половодья явился смутьян из-за Стены по имени Моше... - Докладчик замолчал, явно испытывая какое-то затруднение.
- Дальше, - нетерпеливо сказал Мернепта; он уже жалел, что ввязался в эту чепуху. Замирённые, те же рабы... Достаточно десятка надсмотрщиков с бичами...
- Приёмный сын Хаддадет... - Докладчик съёжился, будто бы ожидая удара.
- Сын?
- Приёмный всего лишь, и всего лишь побочной дочери предыдущего воплощения Гора...
- Проще, - брюзгливо поморщился владыка. - Достоверность известия?  Он слушал не очень внимательно, и его резануло это забытое имя. Ходили слухи, что она спрятала Раамзесова внука у кого-то в степи. Только соперника, претендента на трон ему сейчас и не доставало. Приёмыш... Приёмыш... Это не страшно... Хотя всяко бывало... Впрочем, чепуха. Бунт...
Князь молчал.
- Продолжай.
- Его узнали многие... - Видно было, что Менхотеп боится говорить.
- Это Месу...
Мернепта опять прикрыл глаза. Детство... Владыка выше привязанностей...
- Продолжай.
- Он, будучи хабиру по крови, взбунтовал их, толкуя о степной воле, богатых землях предков, обещанных им каким-то ещё Богом. - Облегчение, проступившее на лице докладчика, было почти неприлично для опытного сановника по своей явности. Но он, владыка обеих стран, он владеет своими чувствами.
- Каким же? - И самому надо поверить, что тебя интересуют вопросы богословия.
- Иаху или Яху, - в затруднении пожал плечами Менхотеп.
- Яхве - Сущий! - прошептал из угла Тети-ан.
- Сущий? - переспросил владыка. - Я что-то слышал об этом. Един Бог на небе, един владыка на земле. Это хорошая мысль. - Он встал: - Я хочу видеть этого человека.
Вельможи переглянулись уже без уничтожающей ненависти. Воля владыки высказана им обоим. Считается, что владыка не бросает ни единого слова зря. По заведённому обычаю им предстоит её выполнять. Владыка не чужд слабостей. Иначе зачем ему вшивый вожак вонючих бунтовщиков? Теперь, конечно, никто не осмелится вспомнить, но ведь они росли вместе... Владыка всё не отпускал их.
- Немирные хабиру?
- Случайность, - поспешно ответил Князь Стены, снова даря Верховного Соглядатая режущим взглядом. - Они бродят то там, то здесь.
- Нет, заговор, - заключил владыка, - и это хорошо. В степи должна быть смута, в степи не должно быть единства. Всё это кстати. Я хочу видеть этого человека, - повторил он.
«Моше, - подумал он, - найдёныш…». Он достаточно разбирался в Застенных языках, чтобы оценить игру смысла в изменении имени. Он нашёлся в этот раз вовремя. Интересно, кем он стал. Вельможи стояли, невольно выказывая растерянность. «Что-то упущено? Да, конечно, Воротник Поручения...» Он сделал знак, и возникший из ниоткуда распорядитель надел на шею Князя широкий воротник, напоминающий хомут, расшитый знаками Великого Дома. Человек был запряжён в колесницу Верховной Воли и не должен был знать ничего более до её исполнения.
Вельможи покинули тронный зал, изображая великое поспешание, но в преддверии, в душной густоте толпы дали себе время продумать свои шаги и их последствия.
- Он хочет видеть человека... - Князь обладал достаточным здравомыслием, чтобы забыть о взаимной ненависти перед лицом туманного будущего. Начальник разведки тонко улыбнулся:
- Приятно ли видеть сны своего детства в колодках?
- Да! - твёрдо сказал Князь. - Его надо привести честью.
- А если мы не поняли?..
Князь не был бы сановником из необходимейших, если бы не обладал нужной долей смелости. Он засмеялся:
- Но третьего не дано...
- Дано, - уверенно сказал Соглядатай. - Мёртвого можно принести и с почётом!
- И лечь рядом?
- Это шутка!
- Я так и понял, - улыбнулся Менхотеп, - но надо спешить, а то там распорядятся без нас.
- Да, - кивнул Тети, - и немедленно.

*          *          *

И в середине того же дня вниз по Реке уже неслась ладья собственной посыльной службы владыки обеих стран, погоняемая лучшими мастерами своего дела, которым надлежало пройти путь до вершины Устья за один день и обратный путь - за два. Никакие угрозы и заклинания носителей воротника не могли здесь подействовать, потому что сиятельная воля владыки была знаком милости и обещанием будущего для кого угодно, но не для гонцов службы его величества. Правда, они могли ожидать наказания за просрочку против установленного времени, но только от своего начальника, подчинявшегося владыке, и никому больше. Поэтому Князь Стены и Верховный Соглядатай повели своих порученцев на пристань сами, зная за собой славу людей, которым не перечат.

*          *          *

С оплывшей глинобитной стены мёртвого города Земля Гешем просматривалась почти вся. На закате проблёскивали многочисленные рукава и протоки Реки, из которых многие зарастали или уже заросли, обратившись в болота. Там вечерний воздух был почти чист, как осенью, земля была зелёная или голубая - Моше не улавливал разницы, как и все, век прожившие в песках. Разрушенные поселения замирённых на зелени земли гляделись серыми проплешинами. На восходе воздух был задымлён дыханием пустыни, но Моше слишком хорошо знал беспредельность простора на той стороне, чтобы не вообразить всего, что там было. Ведь, если вдуматься, главная его забота в том, чтобы внушить этим замкнутым в глинобитной мышеловке людям, насколько же простор на восходе лучше для них, чем тесные поля на закате. Но сейчас мысли об этом были несвоевременны. Пути на восход и на закат, как и в обе стороны по Реке, были равно недоступны хабиру, которые по его слову перестали быть замирёнными.
Сумевшие спастись в первую ночь мятежа стражники и надсмотрщики не решились уйти далеко от стройки владыки, бросить её произволу бунтовщиков. И они же, привыкшие истязать безответных и беззащитных, не решались предпринять что-либо решительное против бунта, чтобы обелить себя в глазах Верховного начальства.
Моше видел устроенные ими шалаши в редких купах пальм, брошенных хозяевами или управляющими ещё в прошлые набеги экуешу, догадывался, сколько людей и людишек на разных ступенях сложнейшего строения Державы засуетились, забегали сами, загоняли других с известиями о беде, неприятности, происшествии... От начальника строек к начальнику округа, от начальника округа к Князю Устья, от Князя Устья к Наместнику Севера, от Наместника Севера - выше... А может, и не дойдёт так далеко, остановится, к примеру, у начальника округа Гешем. Тот накажет в назиданье прочим жалким трусам, убоявшимся замирённой мрази, и погонит их на стены искупать вину и преступление... Это бы ещё полгоря, отобьёмся... А отбившись - что будем делать? Завертится колесо Державной власти дальше, со скрипом, неровно, медленно, но неостановимо... Уже сейчас нельзя вывести людей за стены крепости-тюрьмы. В поле они будут беспомощны против тех врагов, что обложили Пир-Раамзес. А дальше? Ну, дойдём до Стены... Это ведь не вытаскивать ночью краденое... Да ещё мзда для эфраим... Откуда взять время, чтобы сделать этих людей пригодными хотя бы для самозащиты? Переговоры, конечно... Сейчас, на гребне призрачного успеха... Они, бесспорно, больше боятся вышестоящих, чем нас. Суметь сыграть на этом? Только переговоры, и немедленно, пока ещё не поздно.
Он ещё не знал, что поздно, потому что отряд береговой стражи во главе с воинским начальником округа, срочно направленный для подавления бунта на стройке, передвигался по дну перекрытого канала, укрытый от наблюдавших со стены укрепления высокими насыпями. Это не было военной предосторожностью, потому что Камес, начальник отряда, не видел перед собой противника. Просто днища давно не заполнявшихся каналов всегда считались лучшими путями для передвижения войск. Камес думал дать воинам, которые почти все были из числа раненных в Мемфисской битве, отдохнуть ночь в виду Пир-Раамзеса, чтобы отбить у мятежников соблазн сбежать от расплаты, а утром войти в город и выполнить предписание.
От всех постов, с вечера расставленных Моше, с криком бежали часовые, от страха забывшие все наставления и собственные клятвы. Появление войска лишило, казалось, всех разума и мужества. Именно это, а вовсе не быстрота появления и число воинов вывело Моше из себя. Поэтому, мирно встретив, успокоив и с честью проводив четверых, он обрушился на пятого, не имея сил больше сдерживать гнев и разочарование: - Собака! - закричал он, едва дослушав сбивчивый лепет об опасности и гибели. - Почему ты трясёшься, как лист на ветру? Ты думал, что обойдётся без драки? Я же говорил, что владыка Мицраима обрушится на нас, а Сущий защитит! Я же говорил, что надо быть готовым к сражению и не надо бояться, потому что сам Сущий - Бог Воинств - на нашей стороне! Но если ты, и все твои, и всё собрание это уподобятся стаду баранов, к которым в загон ворвался лев, то Сущий побрезгует принять к сердцу своему такую слякоть! Ты понимаешь ли, что я тебе говорю? - Вопрос был не праздный, потому что гонец закатил глаза и привалился к дверному косяку, на который никогда не была навешена дверь и никогда не будет навешена.
- Он не выдерживает твоего взгляда, - шепнул Аарон, - ты уж не так круто, что ли.
- Нежные, - сведя челюсти, процедил Моше, - в колодки хотят - пусть идут...
- Не суди строго, - возразил Аарон. - Ты взялся спасать - будь терпелив.
- Иди на своё место, - погаснув, сказал Моше беглецу.
- Кто у вас старший?
- Я, - после нескольких судорожных движений горлом, сказал вестник.
- Так не отходи от своего места. Если что - шли самого слабого, понял?
Тот кивнул и поспешно исчез из воинского дома, который за ночь успел перебывать потаёнкой для заговорщиков, лобным местом для схваченных надсмотрщиков, а теперь был местом пребывания предводителя Исхода.
- Что будем делать? - обратился Моше к верхушке мятежа, среди которых особые надежды ему внушал один из старейшин юдим, львиного колена, ещё не старый, крупный, густобородый, весёлый. Он был из немногих, кто следовал стариннейшему, почти забытому и наказуемому обычаю носить племенную татуировку. Следование своим обычаям всегда было для Моше признаком не слабого человека, тем более, если это было связано с опасностью. Он и задал свой вопрос, относящийся как бы ко всем, глядя прямо на Наасона.
- Пока подождём, потом и думать будем, когда приспичит, - засмеялся тот красным ртом.
- Не знаешь, стало быть, - сказал Моше.
- Нет, не знаю, - не перестал улыбаться Наасон. - Да и чего знать? Хоть умрём по-человечески, в бою... И на том тебе спасибо!
- Не то говоришь, - серьёзно возразил Моше, - не помирать надо - выжить! Так я слушаю мнения, - ещё раз обратился  он к новоявленным вождям.
Мнений не было. «Решения не для них, - подумал Моше, - а чего же ещё ты ждал? - напустился он на себя. - Спаситель… Ведь шёл сюда, твердя о терпении и милосердии...»
- Хорошо, - сказал он, - идите по местам, - и вышел со всеми. Он направился к нижним воротам, решив искать переговоров с воинским начальником.
И случилось чудо. Навстречу, задыхаясь и закидывая голову назад, бежал Варух, похожий на ожившую мумию.
- Моше, - прохрипел он, - там... там...
- Что? - Моше был готов ко всему. - Прорвались?
- Вызов! - выдохнул Варух - и упал бы, - не поддержи его Моше.
- Переговоры?
Варух кивнул, а Аарон уверенно сказал:
- Ловушка!
- Надо проверить! - решил Моше.
Так судьба, устроитель жизни и всех её чудес, ненадолго свела зачинщика мятежа и укротителя этого мятежа, воина от младых ногтей и из поколения в поколение, до самых тёмных глубин прошлого, где, кажется, маячили тени степных дикарей, о которых в почётном семействе Камесов не вспоминали.
Моше вышел на стену и увидел людей, стоящих на дороге в недосягаемости для стрелы, могущей быть пущенной со стены. Один поднял руку и крикнул на языке мицраим, что озадачило Моше: кто-то узнал его и донёс?
- Слушай! Чего вы хотите? Ответь!
- Кто ты? - спросил Моше.
Камес оглянулся на носителя Воротника воли владыки, и желваки заиграли на его щеках. Он вынужден выносить допрос от грязного мятежника, на которого в жизни своей побрезговал бы взглянуть, и всё из-за того, что кто-то, выслуживаясь, вымолил себе поручение именем владыки... Лизоблюды...
- Отвечать? - тихо и с улыбкой спросил Камес.
Сухолицый костлявый писец, как бы не замечая насмешки, серьёзно кивнул. «Кабы не Воротник!» - подумал Камес и крикнул, напрягаясь:
- Я начальник войска округа! Выходи, поговорим!
Им пришлось потратить время, чтобы столковаться о способе переговоров, и Моше понял, что, как ни странно, противники его заинтересованы в согласии не менее мятежников.
Они сидели вдвоём друг перед другом, под самой Стеной и в досягаемости для ливийских лучников Камеса. Под охраной этих мастеров своего дела Камес был не в меньшей безопасности, чем в своём доме.
- Положение ваше безнадёжно, - глядя в сторону, говорил Камес, он не хотел, чтобы дыхание низкого коснулось его лица, - но изволением богов с вами хотят разговаривать...
- Кто? - спросил Моше.
- Ты слишком любопытен для просителя милости!
- Это ты не обо мне, - сказал Моше и улыбнулся, как оскалился, - я победитель злых и владетель города, взятого с боем.
- Ты дурак, - расхохотался Камес, - но не будем, мне не велено раздражать тебя. С тобой будут говорить, неужели этого тебе недостаточно?
- Хорошо, не будем, - согласился Моше, - раз мой Бог не наказал тебя за оскорбление своего посланца, значит, ты ещё не всё выполнил из его начертаний.
- Я не понимаю твоего бреда, - с трудом сдержался Камес, - я передаю тебе слова, идущие сверху. Согласен ли ты вступить в переговоры?
- Где, когда и с кем? - не уступил Моше.
- Если ты согласишься вступить в переговоры, - Камес прикрыл глаза, и на лице его изобразилась брезгливость, - если ты согласишься это сделать, то тебе придётся пойти за мной, а затем  за людьми, которые доставят тебя на место.
- В застенок храма Правды в Мемфисе? - Камес не ответил.
- Ручательства? - спросил Моше. Камес опять промолчал.
- Заложники, - сказал  Моше, и Камес согласно кивнул.
- Ты первый, - сказал Моше, и Камес кивнул опять. Он понимал, что к этому придёт, но имел приказ - любой ценой.
- Ты будешь зарезан позорно и мучительно, если что!
Камес промолчал. Этот поедет в дом владыки. Что решат там - неизвестно, но никто - вот это уж точно - не вспомнит о судьбе Камеса, окружного военачальника, старшего писца воинского приказа. Тридцать лет выслуги перед Державой, раны и награды... Пропади всё пропадом!
- Иди, - сказал он Моше, кивнув в сторону своей ставки. - Подойдёшь к человеку с хомутом на шее.
Моше встал и широко отмахнул рукой наблюдавшим за ними Варуху, Аарону и Наасону. Те сошли в поле со Стены.
- Мы едем, - сказал Моше, положив руки на плечи брата и Варуха, - а ты будешь за меня, Наасон, ты будешь крепко стеречь этого человека, он щит ваш, Сущим вручённый на моё отсутствие!
- Ты надолго? - растерянно спросил Наасон.
- Не знаю, не знаю, - закричал Моше, - не спрашивай! Сущий зовёт и не обманет! Я вернусь... и с победой! Ещё пятерых, - обратился он к Камесу.
- Жирно больно, - оскалился тот.
- В самый раз, и не спорь со мной - тебе же не велено! - Всё в один миг стало ему ясно. Его доставят прямо к трону! Это невероятно, но он не ошибался, он знал наверняка! Все мысли, догадки, подозрения, смутные тени в мозгу - всё излилось в прекрасную, несомненную ясность. Так и только так! К повелителю!
Дальше всё неслось, лилось, текло, стлалось под ноги, и Моше со своими очнулся от сумасшедшего мелькания только в приёмной тронного зала, будучи уведомлен, что владыка примет его в качестве просителя милости. Лишь здесь он получил возможность собраться с мыслями. Он напряжённо думал.
Долго ему не говорить - этого не позволят непреложный обычай и его собственное косноязычие. Отпущены очень немногие слова, и они должны, обязаны принести ему победу. Иначе его жизнь окончена. И не потому, что владыка отберёт её, а потому, что она станет в тягость ему самому.
Аарон и Варух сидели, скованные напряжением, и собачьими глазами смотрели на него, будто гребцы в бурю, ждущие от кормчего единственно спасительного приказа.
- Думайте, - велел Моше, подавив в себе жалость, - если владыка согласится слушать, мы обязаны заставить его слышать.
- Угрозы, - произнёс Аарон после долгого раздумья. - Каждому понятен лишь его собственный язык. Для сильного - язык силы.
- Да, - страстно подтвердил Варух, - призвать всё страшное на эту землю, которая заслужила любой кары! Засуху, голод, мор и гибель первородного!..
- И кто исполнит? - улыбаясь, спросил Моше. - Ты, он, я или мы втроём?
- Да, - выдохнул Варух, - ты, я, он - мы втроём и ещё четвёртый, о котором ты не смеешь забывать!
Моше промолчал.
- В конце концов, - сказал Аарон, - наша военная сила не уничтожена, и мы...
- Ты не прав, Варух. - Моше перебил брата. - Господь есть Бог и пронесёт нас в ладони над костром испытаний. Но благоволение его выразится только удачей наших дел. Он обещает нам удачу, но не освобождает от усилий по достижению её.  Теперь Моше обратился к Аарону:
- Вероятность нашего военного успеха ничтожна. Не перебивай. И дело здесь не в оружии, которого у нас нет. Дело хуже, Аарон. Те люди, которых мы обязались спасти, не способны спастись сами. Пока. Подумай! Потомственные рабы, дети и внуки рабов, рабы из поколения в поколение. Они бегут от первого взмаха и задёшево продадут всё и вся первому, кто догадается прикрикнуть погрознее. Нет, брат ты мой, вывести всех за Стену - это даже не полдела. Вытравить из каждого раба - вот истинная цель. И не думаете же вы, - он вдруг повернулся к Варуху, - не думаете же вы, что эти, именно эти люди, что ждут сейчас в Пир-Раамзесе, способны стать хозяевами Земли Обетованной?
- Ты думаешь... - прошептал Варух, глядя на него с ужасом.
- Нет, - быстро произнёс Моше, - нет, нет, не знаю... Впрочем, не в этом сейчас главное. - Он указал на высокие двери, отливающие краснотой чистой меди. - Где те слова, та единственная фраза, которая откроет нам ворота Стены?
- Этот владыка - умный воин, - тихо и виновато сказал Аарон, - он никогда не даст увеличиться числу своих возможных врагов. Всё это безнадёжно, брат.
- Но не даст ли он увеличиться числу своих возможных друзей? - быстро, без размышления, произнёс Моше и светло взглянул на своих. - Как всё просто, Аарон! - Конечно же, он умный воин, а не слепой стяжатель! Но первая фраза должна быть короткой, простой и неотразимой…
И Моше закрыл глаза, чтобы обратить взгляд к Сущему, который везде, а более всего внутри. «Я хочу, чтобы он отпустил всех нас... Всех нас... А мы кто? Мы - народ, хотя сами ещё этого не знаем, а они не хотят признать. А я? Кто я сам и чего хочу? Как обозначить ему моё место и мою цель? Вождь? Судья? Владетель? Избранник? Всё вместе - и совсем не то... Но слово должно быть одно, и простое…»
Моше вздохнул с облегчением и благодарностью. Всё-таки Сущий помог ему, выбрал нужное слово. Оставалось ждать и верить!

*          *          *

Но ожидание было всё же слишком долгим, нескончаемо долгим даже для того, чья жизнь - ожидание и терпение, для жителя пустыни, время которого незаметно и неощутимо движется и плывёт мимо, не оставляя никаких следов вокруг. Здесь было совсем другое время. Злое, нетерпеливое, глумливо-неподвижное, бьющееся неровными толчками, как сердце тяжело больного.
- Входите! - разрешил, наконец, голос, идущий неведомо откуда.
Аарон и Варух вздрогнули. Моше, не сморгнув, встал и пошёл в отворяющуюся перед ним высокую дверь. Медленное движение тяжёлых створок навело бы страх на него, если б он видел это впервые. Откуда-то из забытого далека всплыли и вспухли в памяти запахи, шорохи и голоса Великого Дома. Он оглянулся на своих, желая поддержать и ободрить, но с удивлением встретился с их спокойным взглядом. Они шли за ним, стараясь держаться поближе, так, чтобы провожатые из дворцовой стражи не разъединили их с вождем. Им для душевного равновесия достаточно было, оказывается, прикосновенности к нему. Он ощутил себя надёжнейшей крепостью, обязанной дать защиту и спасение всякому, прибегающему к нему. Но сам он не чувствовал угрозы здесь. Детство его и отрочество должны были сейчас выбежать из-за угла, из темноты безоконного коридора, легко и беззаботно, взявшись за руки, расталкивая прислугу и жрецов.
Варух, оглядывая фризы и рельефы, переплетённые бесконечными лентами символов Великого Дома и славословных надписей, с грустной усмешкой думал, что многие и лучшие годы его ушли на невольную, ненужную и ревностную службу этой кровососущей утробе. Ещё он думал, и без боязни, что, скорее всего, это их последний путь, их не выпустят, конечно же, из дворца, все эти переговоры - всего лишь заурядная ловушка, и он не очень жалел приснившуюся ему скучную и пыльную историю своей жизни.
Аарон твёрдо знал, что ничего худого не может случиться, пока он при Месу, в которого с некоторых пор вселилось нечто высокое, непререкаемое, чему надо верить без рассуждения и подчиняться с охотой. Главное - не оторваться от брата, не опасть с него, как запаршивевший лист опадает с мощного дерева, тем обрекая себя на гниение. Он оглядывался на непонятную и бессмысленную для него каменную нелепицу, поражаясь огромности столь напрасного труда.
Моше шёл, тяжело и широко ступая. Он вспоминал путь, приметы его и невольно отмечал новое, которого было очень немного. Вот двор с прудом, в который падает струя из чудно изукрашенного жёлоба, звеня и волнуя поверхность прозрачной воды, отчего солнечные блики бегают по глянцевой поверхности пальмовых листьев. Звон струи переплетается с болтовнёй весёлых женщин (рабынь, судя по стрижке и отметинам на предплечьях), сбившихся в тени над водой.
- Эй, борода! Носорог! - окликнул его грудной, с лёгкой хрипотцой женский голос. - Слышь, тебе говорю, ты, здоровый! Не подави этих блох! - Гибкая, гладкая, цвета тёмного дерева рука указывала на следовавших за ними копьеносцев, блестели в улыбке белые, как звёзды, зубы.
- Клопов, говорю, не подави, вони не оберёшься!
Моше замедлил шаг, он не хотел этого делать и знал, что этого делать нельзя. Женщина встала, выступила из глубокой тени на солнце, вспыхнув блеском кожи и красотой. Моше зажмурился. Она смеялась, протягивая вдогон ему руки, и каково же оно было, это движение! Медленный порыв, замершая молния, застывший водопад!
- Что же ты мимо! - попрежнему со смехом кричала она. - Лучше меня никого не найдёшь! Оставайся, я тебе такого нашепчу, от сорока мудрецов не услышишь! - Стражи мерно шагали, хмурые и сосредоточенные, видно, знали её и привыкли. - Иди ко мне, маленький! - всё не смолкал за спиной смех. - Хоть разок с человеком побыть, надоело со слякотью валяться!
Женщины всё стрекотали и хихикали за спиной, а Варух потрясённо понимал, что эта дикарка неведомо какого рода, дворцовая подстилка, вдруг вот так, смехом, высказала то, что было венцом его многомудрых размышлений. Насколько же явна в Моше его великая сущность! Моше лишь помотал головой, чтобы изгнать из глаз своих образ красоты и забыть о ней в соответствии с волей своей, против своей слабости. Сейчас надо забыть всё, не относящееся к предстоящему разговору. Он стал собран и холоден. Он совсем не помнил о том, что жизнь его зависит от решения, принятого уже, быть может, за этой высокой, с детства знакомой дверью, которая приближалась с каждым шагом. Помнит ли его владыка?  И знает ли, кто идет к нему с Божьим словом? С высоты трона своего сможет ли понять обращённое к нему повеление? «Вперёд, ну! - сказал себе Моше. - Вот миг твоего многолетнего устремления. Сейчас решится всё и навсегда». В резкой ясности ему открылось, что всё зависит от предстоящего разговора, и только от него. Откажи ему сейчас владыка - и Исхода не будет. Он мерно прошёл по последнему коридору и шагнул в дверной проём, приняв в уши бесполезный шёпот распорядителя:
- Опустись на колени и согни спину!
Он наклонил голову, приветствуя равного, друга детства и почти что родственника, а потом прямо взглянул на него. Тот мало изменился за прошедшие годы. То же твёрдое, очерченное резкими тенями, костлявое лицо, сухие руки, грудь с выступающими рёбрами. И пустота на лице - ни радости, ни удивления - ничего. Он остался сидеть неподвижно, глядя сквозь подходящего Моше, подползающих Варуха и Аарона и лежащего ничком, почти без чувств, распорядителя. Он был спокоен, потому что решил всё заранее и этот приём должен был лишь придать вес указу. Не в этом было дело. Он хотел увидеть Месу, забыть о проскользнувших годах, будто проснуться, поднять голову, протереть глаза - и вот рядом улыбается друг, молодой, весёлый, свой. Юность, счастье... Перед ним в позе неслыханной дерзости стоял вожак диких степняков, нелепый и неуместный в зале приёма, бородатый и пыльный, необъятно широкий в грязно-белой, до пят, рубахе, источающей запах горячих трав, соли и стад, вопиюще чужой и чуждый. Владыка погасил взгляд. Юность не пришла.
- Кто ты? - спросил владыка тихо, и стоящий справа носитель опахала громко и певуче повторил.
- Я Моше, пророк народа хебраим.
- Чего ты просишь? - пришло опять через сановника.
- Отпусти народ мой! - негромко сказал Моше, и подданным, удостоенным на сегодня лицезреть владыку, стало нехорошо: столько было в этом голосе. И всё до этого мига шло по замысленному ранее, продуманному в покое и одиночестве, но вид нераскаявшегося мятежника вывел владыку из равновесия.
- А если нет? - спросил он, забывая о положенном прохождении приёма, да и о своём решении тоже.
- Не зови гнев Сущего на голову Державы! - Моше почувствовал, что в этой схватке его надолго не хватит.
Но Мернепта уже остыл, не дав себе ввязаться в бессмысленную перебранку, тем более бесполезную, что дело было решено окончательно и стало для него законом, так же как для последнего подданного. И ответ Моше пришел уже как положено: через носителя правого опахала.
- Да! - прозвучало в зале, гулко разнеслось между расписными перекрытиями, отразилось от оконных переплётов, понеслось в дворцовый сад и дальше - вверх и вниз по Реке, по становому хребту страны, по её мозговой струне.
Моше стоял, ожидая, что последует продолжение, ведь не возможно же в самом деле оговорить столь огромное предприятие единственным словом. Но владыка замер, не отличимый от собственных изваяний в заупокойном храме, двери сзади растворились со свистящим шорохом, и все присутствующие заскользили прочь, в темноту коридора, а владыка был неподвижен, и Моше поразился выдержке этого человека. Растерянность придавила его. Нельзя было уходить. И невозможно было остаться…
Но дело не было сделано, и труд не был совершён, и надо было немедленно предпринять что-то, однако мертвящий порядок приёма делал своё, и Моше лишился слов с того момента, как потерял право произносить их. И спасение пришло от распорядителя, в котором Моше брезгливо отказывался видеть человека. Ужом приблизившись к Моше, он шепнул снизу вверх, не решаясь распрямиться, а может, не испытывая в том потребности:
- Бог, солнце и отец Страны Кемт сказал всё. Необходимые разъяснения будут даны во своевремении теми, кому это поручено.

*          *          *

- Его Величеству угодно, чтобы перемещение ваше за пределы благословенных его владений произошло со всей мыслимой поспешностью. Будет объявлено, что милостью Великого Дома вам дозволено справлять свои смехотворные дикарские обряды за Стеной, чтобы уберечь глаза и совесть правоверных подданных от созерцания гнусности. Тебе придётся измыслить какой-то свой праздник, -  деловито добавил Князь Стены, жестом дружелюбия приглашая Моше к столу, не роскошному, но изысканному.
...Моше, с удовольствием раскинувшись на мягком, приходил в себя. Тети-ан, зажмурив-шись, тянул в меру охлаждённое пиво, ожидая, когда же, наконец, этот гордый богоносец и пророк начнет клянчить отступного. Тети было известно о договоре Моше с эфраим. Сума-сшедший. Он погубит много своих, но к смуте за Стеной это приведёт, да ещё к какой смуте!
-  Если таково условие Великого Дома, то мне остаётся только согласиться. Надеюсь, что Его Величеству в высочайшей степени присуще чувство справедливости. -
Менхотеп вопросительно поднял брови:
- На этом стоит Держава...
- Стало быть, Его Величество найдёт возможным или сочтёт необходимым расплатиться с людьми, по доброй воле в течение поколения отдававших свой труд его процветанию.
Вельможи позволили себе улыбнуться.
- И сколько же стоит труд поколений? - доброжелательно спросил Менхотеп. - Во сколько вы цените свой вклад в процветание Великого Дома?
Моше невольно оглянулся, но поддержки, как всегда, ждать было неоткуда. Брат и Варух оставались в приёмной, как и пышная свита, обставлявшая с необходимой торжественностью лицезрение владыки. Здесь шёл негромкий разговор сдержанных людей, и пышность была излишней. Сановники взглянули друг на друга. Наглость! Но этого можно было ожидать, и скелет на троне не так слеп, чтобы не прозреть этого. Пусть расплачивается тот, кто не сообразил вовремя подмять под себя это дело. Как знать, может, этот щелчок приведёт к падению Наместника Севера, который был ненавистен им обоим, просто потому, что его спина маячила впереди, вызывая зависть. В чём - в чём, а в этом они хорошо понимали друг друга.
- Да! Сказано не нами: справедливостью установлен мир, и ею держится он, - проговорил Менхотеп. - Из поколения в поколение вы создавали своими руками благополучие жителей Земли Гешем. Справедливо будет, если вы возьмёте с них возмещение.
- Но как?
- Как это делается обычно!
- Но...
- Тебе не будут препятствовать. И довольно об этом. Силой или хитростью, если ты неспособен понимать иносказаний. Можешь верить нашим словам, потому что нам нет нужды строить тебе ловушку, ты и так в ней, и выпускают тебя по доброй воле, из любви к справедливости, которую ты так чтишь.
- Короче, - сказал Тети, который достаточно насладился пивом и щекотливостью положения, - сколько и как ты выжмешь добра из окрестной черни - это твоё дело. Даём тебе, - он мечтательно завел глаза, - один день.
Менхотеп улыбнулся и погрузил зубы в душистую прохладу дыни.
- И не теряй времени. Сам понимаешь, что в твоих интересах оказаться за Стеной как можно быстрее. Мало ли... Завтра боги подскажут владыке иное понимание справедливости.
- Обласканный владыкой не покинет дворца без подарка, - пропел на ухо Моше распо-рядитель. - Выбирай!
- Из чего? - не понял Моше.
- Всё не вделанное в стены - твоё!
Моше сощурился, глядя, на добровольного раба.
- Любое?
Он шёл залами и коридорами, уставленными красивой утварью, увешанными оружием, тканями, полными сильных рабов и соблазнительных рабынь. Он вспомнил о смешливой эфиопке, что балагурила у пруда, потешаясь над его носорожьей повадкой. Что-то скажет она, став его собственностью?
Она была всё там же, с теми же подругами, и те же всплески приглушённого хохота неслись из их тесной кучки.
- Вот, - Моше положил ей руку на плечо.
Сановник заломил бровь. И только-то? Так ли употребляют милость владыки? Это граничит с оскорблением величества! Мятежник дик, хоть смолоду и прикосновенен к Великому Дому.
- Бери! - промолвил он и обратился к женщине: - Ты теперь принадлежишь этому человеку. Как тебя зовут? - Он всматривался в неё, пытаясь вспомнить. Кажется, недавно он брал её к себе, но не оставил надолго... Да, не управился... Или он видит её в первый раз? У дикаря губа не дура. Который уже раз в своей жизни он вложит в чужую руку желанное для себя! Его кольнула та готовность, с которой эта тёмная узкая рука скользнула навстречу ужасающей мозолистой клешне мятежника.
- Что, миленький, - раскрывая в улыбке ярко-белые зубы, спросила девушка, - вкусненького захотелось!
- Идём, - хмуро сказал Моше, - поменьше болтай!
- Бить будешь? - опять заулыбалась она и повернулась к распорядителю. - Фарбис меня зовут, Фарбис! А ты слаб на головку, меня не многие забывают! Это мне вас всех трудно запомнить, много вас!
Чиновник уже удалялся и предпочёл не слышать. Моше шёл, чувствуя за собой частые-частые шаги, и удивлялся сам себе. Зачем ему эта эфиопка? Да он бы мог взять золота на выплату Навину! Подумаешь - десять сиклей! Да здесь десять жидконогих сопляков за десять дней их спустят, и никто им слова не скажет! А он? Хорош же пророк и глава Исхода! Польстился на девчонку!.. Он искоса, как-то воровато взглянул на неё и почувствовал, что теряет дыхание. Девушка шла, отстав на два шага, и глядела на него так... Он не мог найти название тому, что выражали её глаза. Никто и никогда на него так не смотрел. Он помнил равнодушные, как по песку скользнувшие, взгляды, и презрение он видел порой в глазах друзей юности, и прищуренные вниманием глаза смотрели на него, и ненавистью резали его по душе чужие взгляды, и страхом, чем дальше - тем чаще, и желание светилось в женских, обращённых к нему глазах, и нерассуждающая вера колола его, когда, закинув головы, слушали люди из уст его слово Божие... Он привык, что он - средоточие взоров... Но так...
Ему стало ясно, что жизнь его теперь, со вступлением в неё этой девчонки, этого подарка судьбы, перевернётся и никогда больше не станет прежней.
Ах, и не выплывать бы ему из мягкой волны счастья, но Варух уже выспрашивает дрожащими губами, и брат тянется, напряжён, выжидает и угадывает ответ.
- Правда ли ты дал согласие на грабежи?
- Ну нет, нет, зачем же такие слова! Мы потребуем с них справедливую плату за наши труды, послужившие их благополучию... И потом, как я понял, это совершенно безопасно, князья войдут в долю.
Варух забежал вперёд и выставил прозрачные ладони.
- Нет, Моше, откажись, отринь, не дай Исходу ввалиться в болото!
Моше чувствовал себя победителем, и ему легко давалась щедрость. Он обнял Варуха за плечи: - Совесть моя, уста мои, не бойся ничего! Сущий внушил эту мысль им и мне одновременно.
- Зачем, зачем это? - не мог успокоиться Варух. - Что вынуждает нас к этому позору?
- Что? - терпение Моше догорало. - А ты не в состоянии понять?
Воспоминание жгучей плетью хлестнуло по памяти.

*          *          *

- Ты пришёл, какая радость! - непривычный к крику голос переходил на хриплый визг и пресекался, нескладный человек нелепо вскидывал к нему намозоленные руки, желая, наверно, направить на него смех толпы, и вправду рассмешил её нескладными своими движениями. - Ты пришёл, принесла тебя нелёгкая - спасать! Кого, от чего? Я вот живу своим домом, у меня мал-мала меньше, как-никак, а кормился не хуже иных там... - Он ткнул растопыренной ладонью в замутнённый воздух, туда, где за мглой медленно кипел многолюдством селения коренной Кемт. - А главнее всего не то. - Он остановился и долго мялся, не находя слов. - Главнее всего - родом я отсюда, и отец мой, и дед мой здесь зарыты, и жена моя полукровка, и как же мне рвать по живому? Знать я не знаю никакой такой Земли Обетованной - нет ли её, есть ли она. И иди, иди, спаситель, иди своей дорогой, откуда пришёл или куда хочешь, оставь нас, не говори за народ, незваный ты, чужой человек!
Моше ждал, что сейчас помянут ему дорого всем ставшее заступничество, но не дождался. Тогда он просто обрадовался просчету врага. Лишь теперь, ужаснувшись, постиг, что случай, перевернувший его жизнь, остался известен немногим, не зацепился в памяти народной, не сравнимый с таким бедствием, как засуха нынешнего года, из-за которой скормили скоту всю солому от тех крох урожая, что уцелели. И Аарон принёс к нему на гору Божью горести и вопль старших, поставленных от Великого Дома надзирателями над своим народом. Он глубоко в забвение упрятал эту простую истину, понимая, что она потихоньку будет гнить, смердя, как плохо закопанная падаль. Но что он мог сделать? Замысел переменить судьбу единокровных кольнул его и заставил избрать себе новую жизнь, когда он ещё сожалел о старой. Замысел зрел в медленные годы добровольного изгнания, созрел в решение и теперь стал уже неизымаемым стержнем его жизни. Отказ от него был бы самоубийством. И Бог, им угаданный и услышанный, не хотел этого. И нескладный, хотя и искренний, вопль противника Божия не мог ничего изменить. Он только вызывал гнев господень на себя и на своих до четвёртого колена.

*          *          *

- Нельзя, - Варух почти кричал, - нельзя идти на это! Несовместимо злодейство с чистотой твоего замысла!..
Разговор был, конечно же, бесполезен и бесплоден. Моше в своей непробиваемой уверенности потерял к нему интерес.
- Может быть, ты и прав, - оборвал он Варуха, - но в рассуждении того, что общие враги вызовут потребность в общей обороне, а отсюда и в единомыслии, - это может быть полезно. Поэтому да не будет устранившихся...
И, уже не глядя, как Варух немо открывает и закрывает рот, давясь многочисленными возражениями, он двинулся дальше своим путём, и мелькнула у него мысль об Осии, которого, жаль, нет под рукой - очень бы пригодился для такого дела, и ещё одна мелькнула, что зря делился с Варухом, незачем ему знать всё как есть, а должно ему знать, как оно должно быть.
Всё-таки никому не дано провидеть до дна. И, оглянувшись на свою жизнь, любой найдёт причину развести руками: «Как я не сообразил такой простой вещи!» В этом равны все сверху донизу - от владыки на престоле своём до последнего заключённого в темничном доме. И это - хорошо. Будь иначе, будь человек в состоянии достоверно знать о всех последствиях своих дел, всякий почти предпочёл бы бездействие, потому что, какое дело ни начни, оно всегда в конце концов ощерится на делателя. И что бы вышло? Ничего... Ни злого, ни доброго...Спокойное прохождение светил над безлюдной землёй...
Варух вчитывался в затёртые знаки. Вот хотя бы здесь... Какой отец поверит, что его высокоумные расчёты во благо сына, воплотившись, погубят того?

*          *          *

- Иди! - Тети-ан отпустил загнавшего себя до изнеможения вестника и пошёл кругами по залу, заложив за спину руки,. Значит, всё это правда. Последнее донесение не оставило больше места для сомнений, тем более что пришло оно от лиц не заинтересованных, ничего не теряющих и не приобретающих от повального бегства рабов. Стоило подумать о дальнейшем, а советчиком в таком деле мог быть только один человек... Тети вздохнул. Что делать, они повязаны одной верёвкой.
Он приказал известить Менхотепа о получении донесения чрезвычайной важности.
- Передай, - сказал он напряжённо ждущему гонцу, - можно ожидать худого в ближайшие дни. Передай и тут же забудь, если хочешь жить.
Он глядел вслед слуге. Это всё-таки надёжнее, чем оставлять письменные следы.

*          *          *

- Мерзавец, шакалий помёт, клятвопреступник! - бушевал Менхотеп.
- Оставь, оставь, - успокаивал его Тети, - он ничего такого не обещал, да и вообще не в этом дело!
- А в чём же? - начал было Менхотеп и тут же осёкся, устыдившись. Действительно, при чём здесь клятвы? Чушь... Это горячка и гнев говорят за него.
- Необходимо немедленно их остановить, - деловито заключил он.
- Во-первых, они уже за Стеной... - Менхотеп хмыкнул.
- Да, да, за Стеной, и с этим теперь приходится считаться. А во-вторых, сопроводительные скрижали... Или ты стал таким сильным?..
Менхотеп смешался. Разговор становился опасен. Кто он сейчас, его многоликий собеседник? Верховный Соглядатай? Единомышленник? Союзник?
Менхотеп предпочёл молчание с полуулыбкой, могущей обозначать что угодно.
- А что скрижали?
- А то, что всякий, переступивший запрет Великого Дома, есть бунтовщик и живой покойник. Неприкосновенность уходящих и содействие их передвижению за пределы Страны Кемт - вот содержание указа...
- Но беглые, что злодейски замыслили воспользоваться повелением владыки? Они что, тоже под защитой указа?
- Это не оговорено, ты что, забыл собственную писанину?
- Это не я, это он сам... - выдавил из себя Менхотеп, глядя в сторону и вниз.
- Даже так? - Тети не смог скрыть удивления, но быстро взял себя в руки. - Всё равно, это наш недогляд, Менту. Разумнее не поднимать шум вокруг собственных ошибок. И без того найдётся много любителей сделать это.
Сумерки накрывали обоих вельмож, почти беззвучно бросающих друг в друга слова, напоённые тревогой и ненавистью. Покой, наполняющий тёмные глубины сада, каналов, дома, не относился к ним, да и вообще они были не из тех, кому покой потребен. Не зная его сами, они не понимали и не хотели понимать стремление к нему других. Если б не этот полусумасшедший пророк, они нашли бы что-нибудь иное, чтобы оплести это иное сетью неизбежно связанных друг с другом действий. И точно так же, как любой узел на сети есть начало нескольких или многих нитей, так и любой их поступок служил истоком других, по большей части неожиданных, непредвиденных. Как сейчас. И неважно, что эта сеть могла вот-вот удавить их. Да, найдётся немало рук, с удовольствием тянущих удавку. И пусть. Ещё неизвестно, кто будет синеть в петле.
- Он похититель нашего имущества и имущества наших детей, - медленно начал Тети. - У тебя есть сын? - неожиданно спросил он у собеседника, будто не знал. - Он ведь тоже ограблен. Но он горяч, неопытен, молод... Ты понимаешь?
- Нет, - ответил Менхотеп, - при чём здесь мой сын?
- Молодёжь непослушна, наши дети не знают слова «нельзя», какой с них спрос? И они в то же время  продолжение нас. У кого поднимется рука? Да ещё за грязных рабов...
- Аа... - протянул Менхотеп, - неглупо, неглупо... Но что ты думаешь касательно возможных осложнений?
Тети улыбался:
- Ты всё ещё Князь Стены, а я - Верховный Соглядатай. Этонесколько упрощает дело, не так ли?
- А там, - Менхотеп неопределённо взмахнул рукой, - там?
- Облавная охота - любимое развлечение наших детей... Ах, как я увлекался этим в моло-дости! - Тети прикрыл глаза.
«В молодости ты шелудивым щенком глазел вслед колесницам, нищее отродье, - с ненавистью подумал Менхотеп. - И откуда набрался бесстыдства! Вот уж истинно: из грязи да в князи!»
- Ты волнуешься, когда сын твой отправляется на охоту в степь? - без всякого перехода, как он это умел, спросил Тети. - Ведь волнуешься? И я волнуюсь. И не более того... Так что, решено?
Менхотеп кивнул утвердительно и встал.
- И только не сам, - сказал ему в спину Тети, - пусть твоего надоумит кто-нибудь со стороны. А уж твой наберёт друзей. И побольше. Ты уж не скупись, - он усмехнулся криво, - дело того стоит.
*          *          *

Разгулявшиеся мальчишки плескали в яростно пылающие костры пиво с ароматными приправами. Над площадью поднимались клубы душного пара. Нанюхавшись дурману, кони брыкались задними ногами, осаживали, грозя опрокинуть колесницы, пронзительно и визгливо ржали. Дюжие негры с трудом удерживали их, провисая на выступающих дышлах. Хмельные недоросли с хохотом метались вокруг, толкались и дурачились.
- Они уйдут, далеко же уйдут! - надрывался один. - Давайте начнём сейчас, а то опоздаем!
- Далеко от коней не уйдут! - пьяно смеялись в толпе. - Ещё успеем!
- Поздно же, скоро стемнеет! - убеждали нетерпеливые.
- А мы не дети, темноты не боимся, - хохотали в ответ, но мало-помалу толпа рассосалась, рассеялась по колесницам. Рабы удерживали играющих, лоснящихся коней.
Небывалая охота, редкостное развлечение - облава на людей. Молодым бездельникам не нужны рабы - хватит и родительских. Когда эти низкие, эти хабиру, проходили через Аварис, кто-то пустил слух, что среди них много отличнейших женщин. Хотелось разбавить покорную податливость домашних рабынь строптивостью дикарок.
Воля фараона, возвещаемая уличными глашатаями, защищала беглецов руками воинов и стражников, но там, за Княжеской Стеной, желание владыки уже не так обязательно... Да и сами охранители не прочь развлечься.
Солнце действительно перешло уже на последнюю треть видимого пути, зной спадал, и молодому теперь незатруднительно было покинуть тень. Весь вчерашний день был занят весёлым шумным переходом от Авариса сюда, в дом стражи Пта, к воротам Стены, которые вчера, визжа немазаными петлями, сомкнулись за последним, за тем, кто замыкал шествие низких. Здесь говорят, что он, зачинщик всей смуты, выйдя в степь, повернулся и плюнул в щель между медленно сходящимися створками.
Впрочем, молодёжь это мало интересовало. Жарко обсуждался вопрос: брать или не брать на облаву танцовщиц, флейтисток и других рабынь, что привели с собой из города? Сошлись на том, что не надо. И из коней не выжмешь желанной прыти, и к тому же начальники в доме стражи просили оставить женщин: вы, мол, всё равно за другими собрались.
Низкая арка в каменной толще надвратной башни пропускала колесницы по одной, и грохот кованых ободьев колёс по дорожному камню безысходно метался от стены к стене.
В стремлении обрести первенство колесницы рассыпались лучами по твёрдой глине, нарезанной солнцем на шестиугольники. Вырываясь из густой тени Стены, они вспыхивали блеском ухоженных лошадиных тел, сверканьем бронзы оружия, золота и эмали украшений. В каждой колеснице стояли владелец и ездовой, и почти в каждой владелец оттеснил ездового, собственноручно взяв поводья.
Осия, притаившись под раскидистым кустом тамариска, считал, загибая пальцы левой руки. Каждую пятёрку он отмечал зарубкой на ветке. Каменный выпуклый ноготь прорывал сухую чешуйчатую кору. Когда зарубок стало тринадцать и сверх того один загнутый палец, колесницы перестали вылетать из ворот. Шатёр пыли поднялся над Землёй Син.
Осия смотрел на зарубки, соображая. Получалось, что всех людей менее полутора сотен, даже если считать людьми рабов-ездовых, лишённых, как все рабы, лучшей половины души. Эфраим, колено Оленя, с недавних пор кочевало вблизи Стены, ожидая появления в степи своих единокровных. Обычные слухи о волнениях и небывалые - о небывалом же решении владыки как бы сами собой, бестелесно, проникали в пески. Осия усмехнулся. Совсем недавно он один из немногих (а теперь уже единственный) был готов к будущему и точно знал, что должно быть дальше. На мгновение ему стало одиноко. Стена же не препятствие. Стена высока и неприступна только на несколько часов ходьбы в обе стороны от каждого дома стражи. Потом вместо неё - земляной вал, обсаженный свирепой степной колючкой. Опытный и отважный человек сумеет войти в Державу и выйти из неё. Вал во многих местах пересечён тропинками и лазами, пригодными для степных волков и степных людей. Осия сам не раз ходил к единокровным, людям своего языка, живущим рабами Великого Дома в Земле Гешем. Он выносил оттуда вещи, запрещённые к выносу через ворота, особенно оружие из чёрной бронзы, а иногда, при большой удаче, и железное. Платил он золотом, награбленным у тех, кто беспрепятственно выводил караваны гружёных ослов через ворота. Этим жил он, и его отец Навин, и отец его отца Гавал, и более отдалённые предки, имён которых Осия не знал. Может быть, его отец первый из всех догадался давать золото не только за тяжёлое оружие, но и за невесомые слова, несущие сведения о времени выхода караванов из-за Стены, поклаже и охране. Слово служило не хуже длинного меча или хорошо уравновешенной стрелы, которые бесподобно делали в Державе. Всё же сам Осия больше надеялся на меч и стрелы. Около трёх десятков раз на его памяти расцветала степь, оплодотворённая дождливым небом, и он уже давно не встречал никого, равного ему с любым оружием... Моше, победитель его и побратим, вторично явился в те дожди, когда полностью восстановились пастбища, потравленные в его первое появление среди эфраим, и круг кочевья замкнулся. Он сильно изменился за это время. Совершая договор с эфраим, он много и со злой горечью говорил о Державе. Осия не всё понял, но Моше не выказывал трепета, который гнездился в сердцах родителей Осии. Что-то и когда-то обрушилось с той стороны Стены на племена, обитающие по эту. Тот царь был страшен. С тех пор в эфраим навсегда засели осколки пережитого, отравляя малодушием целые поколения.
Моше говорил о смерти того владыки, о смерти души его в делах Державы, о морских народах, рвущихся в бесчисленные устья Реки.
Родственные оленьему львиное, змеиное, бычье, ослиное колена были якобы угнаны за Стену тем владыкой. Моше плакал в шатре шейха по их горчайшей судьбе, ломая страх и сея злобу. «Рабство, - говорил он. - Там все рабы: носящие клеймо и не клеймёные. Тысяча законов, и каждый враг каждому, потому что съеденное тобой отнято у меня. Но мы, хебраим, братья ваши по языку, крови, предкам, ниже других, населяющих Державу, и нет нам защиты ни в законах, ни в человеческих сердцах...»
Осия, презирая слабых, не захотел тогда понять беглого приёмыша из дома владыки. Теперь помимо своей воли он оказался под нежданно тяжкой рукой этого человека. Осия не умел подолгу копаться в себе. Он не принимал для себя жизни вне действия. Месу, называвшийся теперь Моше, указывал ему путь непрерывного действия, не отделимого от существа Осии, как жизнь от дыхания. Путь этот был не топтаньем по извечному кругу, а прямой дорогой в заманчивую неизвестность. Не налёты - а война, не грабежи, а - захват. Так понял Осия. Он дрожал тогда от невысказанных чувств.
Тот лагерь был при Ваал-Цефоне, близ морского берега, и сырой ветер колыхал шатёр.
Моше, - спросил тогда, по праву старшего, Навин бар-Гавал, отец Осии, - ты зовешь нас за собой на север, в места неизвестные и, по слухам, опасные. Там, что ли, живут каменные великаны, которых прогнали с неба? Мы, эфраим, привыкли подвергаться опасности, но недаром. Что ты предложишь нам, чужак, такого, что мы не можем взять здесь?
- Старик, - ответил Моше, поднимая голову, отчего стал заметен ясный, весёлый блеск его глаз, - старик, мы все найдём Землю Обетованную.
- Что это? - спросил Осия, наплевав на почтение к старикам.
Моше повернулся к нему быстро и резко, всем телом, поймал его взгляд, завладел им и больше не отпускал. Смердящие шкуры шатра исчезли без следа, заволоклись туманом беспросветные, серые, шуршащие пески, и Осия увидел всю в солнечных бликах большую воду, сплошную зелень берегов, белые яркие дома, серые мощные стены с башнями, бело-пегие стада на лугах, вереницы ослепительно красивых, улыбающихся ему женщин в немыслимых одеждах...
Всё это многого стоило, и он, Осия, заплатил бы, не скупясь.
- И это всё нам, это наше, - говорил Моше, об этом возвестил мне Бог, Единственносущий, Господь всех людей, хозяин земли. Он сказал мне: «Землю сию даю вам и детям вашим, отняв её у хананеев, гергесеев, иевусеев...»
- Отнять можно что? У человека - вещь, жену, жизнь. Но как отнять у племени землю? - не согласился Навин.
- Так же, как отняли её у наших предков, - ответил Моше, зажигаясь. Голос его зазвучал не громче, но глубже, обнимая и вбирая в себя всё пространство, заключённое в стенах шатра.
- Они пришли незванно из-за Стены, - он бросил руку, показывая на закат, - и, как цепных собак, спустили на нас всех в Земле Обетованной, для кого мы были бельмом в глазу с нашими стадами и песнями. И теперь мы лижем руку, бьющую нас, за спасение наше и за те ошмётки, что нам изредка бросают... - Моше задохнулся и сжал челюсти. - Я жизнь положу, я никого не пожалею, но я выведу народ мой оттуда на простор, дам ему Землю Обетованную.
Осия не понимал, как ему удалось сделать это, хотя и знал обо всём, что делалось для этого. Вчера его глаза видели невозможное, противоречащее всему опыту жизни эфраим. Держава добровольно разжала когти и выпустила зажатое в них.
И более. Моше провидел самоуправную погоню. Он мыслил сильнее любого известного Осии человека, и мысль его немедленно претворялась в действие. Осия ощущал над собой шатёр неуязвимости, сложенный ладонями Моше. Теперь Моше дал ему потешиться над зарвавшимися дураками.
Колесницы в облаке пыли, грома, пьяных криков проносились мимо. Осия складывал костёр из смолистых хрупких корней, чтобы запалить его за спинами пролетевших. Дым есть просто дым для всяких там речных жаб и огородных мышей. Для настоящего мужчины из дома эфраим в каждом дыме обозначено многое. Всё условлено заранее и обговорено с Моше и лучшими охотниками. Пусть эти летят! Где-то сядут…
У одной колесницы вдруг на полном махе разогнавшихся коней оторвалось правое колесо и стремительно, косо заваливаясь, понеслось в сторону Осии, высоко подскакивая на камнях и глиняных бугорках. Слепо летящие лошади продолжали мчать завалившуюся упряжку, не замечая ещё возросшей тяжести хода. Люди упали на сторону оставшегося колеса, потеряв заученную величественность поз. Освобождённый конец оси глубоко вспарывал землю, отнимая волю у коней. Поводья, выпавшие из испуганных рук хозяина, волочились по земле. Наконец, ездовой сумел дотянуться до них и, откидываясь всем телом, заставил стать храпевших и дрожащих лошадей. Ещё две колесницы остановились рядом со сломанной. Колесо упало, напрыгало немного и легло, не докатившись на два десятка шагов до Осии. После короткого разговора там, у колесниц, трое ездовых побежали за колесом. Здоровые чёрные белозубые парни, почти голые, без оружия. Осия не мог пошевелиться, не выдав себя. Впрочем, его вполне могли увидеть и без этого. Он, не думая, потянул из-за левого плеча длинный меч, висевший у него за спиной. Он снял его в прошлые дожди с одного, который не имел права на такое отличное оружие. Негры добежали, один сильно прихрамывал. Сев на корточки, они без умолку галдели, размахивая руками и качая головами. Потом двое встали, оглядываясь, вроде бы ища что-то. Они двинулись в сторону куста, где притаился Осия. Теперь Осия вспомнил, что, выдав себя, не сделает условленного. Негры были близко, Осия ощущал запах разогретого льняного масла, идущий от них. Что делать? Тяжёлое оружие надёжно легло в руку, требуя боя. Осия не боялся, но чувствовал необходимость избежать непредусмотренного. Решение не давалось. Он вжался в землю и пропал за двумя тонкими стволами, как умели очень немногие. Будь у него сейчас копьё, он мог бы достать негров, так они были близко. Они стояли, задрав головы, видно, выбирали подходящую ветку для чеки. Осия лежал, мягко распластавшись, будто вдруг лишившись костей. Это большое искусство - расслабиться так, чтобы в тот же миг взять от тела всю мощь. Конечно, эти нелюди, лишённые воинского чувства и гордости, не заметили его. Они не знают, что такое своя воля, и потому не в состоянии обезопасить себя. Осия смотрел на них тяжело и неподвижно, не боясь, что они почувствуют его взгляд.
Непрерывно и громко болтая, смеясь, жестикулируя и пританцовывая, они покатили колесо обратно, ловко, не роняя. Осия, даже не ожидая, пока колесницы тронутся, запалил сигнальный костёр, завалил разгорающееся смольё грудой сырой тамарисковой зелени и быстро пополз в сторону, оставляя на песке широкий полосатый след. Единственный, разом оторвавшийся клуб белого дыма сказал ожидающим на берегу потока Яф-Сум, что около сотни преследователей в дороге и пора выпускать приманку.
- Скоро, наверное, уже скоро, - шептала Фарбис.
Белый дымовой шар вставал в густеющей синеве неба со стороны заката.
- Да, - сказал Моше, - пора!
- Страшно, - одними губами шептала Фарбис, - ой как страшно! Ты не обманешь нас, Моше! - схватила она его за оплечную перевязь. - Ты не откупаешься нами? Своре кладбищенских собак бросают одежду, чтобы отцепились...
- Родовые отцы и Сущий, который надо всеми, слушали и слышали. Всех пошедших за мной я доведу до Земли Обетованной. Жизнь их не кончится, здоровье не потратится, одежда не сносится и нога не будет пухнуть до исполнения обещанного! - Моше говорил так, чтобы слышали многие.
- Моше, смотри, здесь совсем девочки, и невесты, и матери из молодых. Тяжёл будет твой ответ, если что...
- Ничего не бойся, - сказал Моше, - только не перепутай, куда бежать, не потеряй голову от страха и верь, верь, верь мне! - Он тряс её за плечи, мягкие, податливо приникающие к ладоням, ловил её взгляд.
- Хорошо, хорошо, - ответила она и вздёрнула голову, блеснули белые влажные зубы, - не расстраивайся так, маленький, я тебе верю.
- Запомни, - сказал Моше, - вы будете иметь пять сотен шагов в запасе. Перед собой увидишь два чёрных дыма. Если вы успеете пробежать между ними, то исполнится по нашей воле, если не успеете - то по их...
Фарбис кивнула и пошла вниз, к женщинам, которые сидели тесным молчаливым кружком в тени изогнутого серого обрыва.
- Я тебе всё прощаю, что бы ни случилось, - сказала она.

*          *          *

Встречный ветер быстрой скачки выносил из голов хмель, а жутковатая предзакатная игра света на голой пятнистой равнине наполняла сердца холодком. В оврагах, на восходных склонах холмов лужицами и прудами начал скапливаться мрак, неспешно, но заметно готовясь залить всю землю; какие-то дымы то поодиночке, то парами вставали по краям. На прощанье с уходящим солнцем у закатного края земли собрались неведомые и невиданные звери или боги неуловимых, текучих очертаний. Каждый раз облик их вызывал в памяти образ чего-то хорошо знакомого: быка, крокодила, свиньи, скачущего зайца, порой человека, но только донельзя искажённого и переиначенного. Это были не подобья живого, а глумливые намёки на него. Казалось, солнце и его провожатые играют в свою непонятную людям, пугающую игру. Тишина степи была совершенна, она безответно глотала грохот колёс, стук копыт, крики и песни. Охотники безотчётно сдерживали коней, сбиваясь в тесную кучу. Так же незаметно и естественно упряжки перешли на шаг, подчиняясь ворожбе простора. Все молчали, поёживались, озирались по сторонам, надеясь, что кто-нибудь первый скажет, наконец: «Хватит, ребята, поздно, пусто, поехали назад». Любой уже согласился бы, но сказать первому? Чтоб потом говорили те же, кто со вздохом облегчения повернёт свою колесницу: «Вот он струсил!» Нет, уж лучше подождать. Угроза чем дальше, тем больше скапливалась в воздухе, и возвращение, уже и без слов малодушия, становилось неизбежным, но тут один из тех, кто держался наветренной стороны и видел степь, не покрытую пылью, различил невдалеке, по правую руку, длинную цепочку склонившихся тёмных фигурок.
- Э-гей, эге-ге-гей! - закричал он, давая выход страху и ожиданию. Он, сын самого Князя Стены, он не привык ждать и бояться. Он разворачивался, откидываясь всем телом назад, и ременный повод, намотанный вокруг запястья, передавил жилы так, что они вспухли на почерневшей руке, грозя прорваться. Без спроса взятая парадная отцовская колесница была тяжела и запряжена четвернёй. Кони путались в ремнях, едва не падали. Остальные разворачивались, сначала просто подчиняясь тому чувству, которое ведёт любое стадо за любым случайным вожаком. Потом, разглядев, каждый бросался в гонку, как изнурённый духотой и скукой мальчишка бежит из училища на улицу. Охота развернулась лавой, обретя, наконец, близкую цель. Конечно же, это женщины хабиру собирают хворост и сухой помёт для своих костров. Мальчишки выли и визжали от нетерпенья. Ездовые беззвучно открывали рты, не смея затруднить слух хозяев. Им тоже было обещано развлечение, потому что верного раба подобает поощрять в должное время.
Женщины с визгом и плачем бежали в безумной надежде уйти на ровном месте от коней.
Солнце легло, наконец, краем на поверхность земли, посылая редкими порывами прохладный ветер. Два чёрных неподвижных столба дыма, один подле другого, начали клониться и извиваться под ним, порой сплетаясь верхушками. Их бесконечно длинные тени в мгновение ока пробегали степь от края до края. Ничего этого не видели загонщики, а видели всё приближающиеся женские тела, смешные сейчас беспомощной своей медлительностью. Приближались блестевшие потом смуглые спины, гладкие руки, длинные стройные ноги, просились в руку мягкие полушария ягодиц, мелькающие на бегу в разрезах одежды. Погоня выла и хрипела уже не по-человечески, раздирая разом пересохшие глотки.
Все колесницы пролетели вслед за добычей ворота из двух бугров с кострами, тлеющими земляным жиром.
И, прежде чем отставшие успели хоть что-то понять, они влетели вслед за всеми в несытую, вязкую топь размокшего в это время года солончака. Если бы среди молодых и совсем сопливых искателей приключений был хоть один мало-мальски сведущий человек, такого никогда бы не случилось. Длинная цепь низин с солончаками, болотами и озёрами была известна давно и хорошо. Она как бы соединяла оба моря, и не раз фараоны затевали здесь рытьё канала. Лошади с перебитыми ногами со ржанием бились в жидкой неотвязной глине, переворачивая колесницы. Ошеломлённые мальчишки, выбитые с мест неожиданным и сильным толчком, тонули, не успевая понять, что же произошло.
Если бы тонущие могли оглядеться, то далеко впереди и вправо, между восходом и полуночью, со сгущеньем темноты они увидели бы разгорающиеся красные и жёлтые точки - костры в лагере отпущенников. Падающая тьма и бездна под ногами не обещали избавления. Всё же многие, молодые и сильные, пытались спастись. Но тут ветер с моря вместе со знобкой сыростью и брызгами близкого приливного вала нанёс тучу тяжёлых тростниковых стрел, звериный многоголосый вой. Стрелы падали, увеча лошадей, которых не любили и боялись эфраим. Тот из тонущих, кто ещё мог соображать и оттого ещё боролся со злым и слепым болотом, оказался и перед лицом злой и тонко зрячей воли людей.
Молодые охотники азартно и старательно рвали тетивы, выбирая то лоснящийся лошадиный круп, то чёрную кочку человеческой головы. Они в спешке добивали, ловя последние крохи света. Осия решил никого не отпускать назад. Это было его собственное решение, идущее от опыта всей жизни его племени. Не должно оставаться свидетелей набега. Это избавляет от мести родичей. А Моше, осёдлому по рождению, ещё не всё понятно в жизни степи, как осмелился подумать о нём Осия.
Варух стоял рядом с Моше, ёжась и переминаясь с ноги на ногу от знобящей сырости. Моше сидел на плоском пятнистом камне в исконной позе писца или ученика, которую его тело не забыло за многие годы странствий. Он напряжённо вытягивал вперёд вспухшую жилами шею, жадно впитывая картину торжества, но радости почему-то не было. Поднялись высоко в чёрно-фиолетовое небо три горящие стрелы. Это Осия счёл, что все кончено. Черноту между кострами и лоснящимся солончаком прорезали точки факелов. Шёл народ, чтобы увидеть силу своего нового бога. Воздух вокруг заполнился дыханием множества.
Осия вышел на край твёрдого и стал, широко и прочно расставив ноги, и, глядя, как к его ногам пытается пробиться сквозь вязкую жижу последний из погони, расхохотался:
- Ну и грозен!
Снизу, из топи, на него смотрели глаза, в которых были мольба и отчаяние.
- На, держи! - Осия протянул длинный меч. Тот, в болоте, выпростал сначала одну руку, потом другую, ухватился за обоюдоострое лезвие, не чувствуя боли в ладонях. Осия потянул на себя, тот не отпустил, топь, чавкая, отдала, и тогда Осия резко толкнул руку с мечом от себя, воткнув острие в ямку под горлом.
Моше, смотревший на Осию, которого высвечивали два факельщика, отвернулся. «Так надо, никто не должен уйти, но для чего эта забава? Ладно, сейчас не это главное, не жизнь глупого мальчишки... Начало пути. Народ должен поверить, что Сущий будет хранить его...»
Встав, он крикнул, чтобы быть услышанным вдалеке, и Варуху пришлось зажать уши:
- Они сеяли зло и пожали сам-десять! Потому что Сущий - бог справедливости, и у него не возымеет злой! - Он смолк, пережидая привычный уже звон в голове, и ещё подумал об Осии: «Зачем? Или по его, или по-моему, всё надо расставить по местам...»
- Ликуют, - подошедший Осия кивком головы показал на пляски факелов, рассыпавших длинные искры, - будто добычи набрали!
- Не добычи, - сказал Аарон, - но веры!
- Да, - Варух заворожённо глядел на волшебную ночную степь, - они победили всех врагов своих, одолели владыку Кемт и множество воинств его! Зло уничтожено именем Бога...
- Он бредит! - расхохотался Осия, оглядываясь на Моше. - Ну и дружок у тебя!
Моше нахмурился и промолчал.
- Надо вытащить колесницы, которые ещё не вгрязли поверх. Золото обдерём, да и сами пригодятся, ведь кочевать далеко.
Моше кивнул.
- Гей! - крикнул Осия. - Гей! Быков гоните! Скорее! Скорее! И костры, костры повыше! Темно.

*          *          *

Зачем ты так радостно поёшь, сестра моя Мариам? Чему ты радуешься? Мести, которая теперь увяжется за нами, как стая шакалов за ящурным стадом? И ты, женщина, сама мать сыновей, тебе ли ликовать о гибели детей!

*          *          *

И тогда Менхотеп призвал к себе Тети. Тот явился мгновенно. Он не оскорбился таким - сверху вниз - вызовом. Он обрадовался. Вызов был хорошим знаком. Мало ли что может сотворить человек на краю? В грязи Камышового моря вместе с несчастными молокососами погибли многие расчёты Верховного Соглядатая. А что будет, если имя зачинщика дойдёт до родителей? Такое множество могущественных врагов... Неудачи обезоруживают. Тети чувствовал себя как бы в темноте среди ищущих его ножей. При таком положении вещей не до чиновного соперничества.
- Сегодня, - неживым, тихим голосом сказал Князь Стены, - сегодня же ты доложишь Великому Дому о необходимости выслать войска вслед беглым мятежникам. Полагаю, что достаточно будет трёх - четырёх сотен...
- Хватило бы и двух, но это невозможно, Менту. - Весь вид Тети указывал на его глубокую скорбь и сочувствие. - Ты же знаешь лучше меня, что послать в степь некого. Иначе Великий Дом не выпустил бы хабиру.
- Слушай меня, сын нищего, - слова застревали в горле Князя. - Если ты будешь чинить препятствия на пути моей мести, ты умрёшь жуткой смертью и останешься без погребения. Так будет. Пусть мне придётся разделить в этом твою судьбу... А может, ты сам из них? - Князь неприятно ощерился. - Что-то ты слишком заинтересованно хлопотал об их выдворении! А?
- Менту, разбуди свой великолепный мужественный разум, возвысся над своим горем, как оно ни велико. Ты знаешь лучше меня: послать в степь некого. - Тети оставался спокоен и твёрд. - Но я не встану поперёк твоей мести, потому что она и моя.
- Не заметно. Ты вроде бы озабочен тем, чтобы отвести от них кару.
- Ты заблуждаешься, и это не удивительно. На твоём месте я, наверное, уже не мог бы выговорить и слова... - Скорбная почтительность в голосе Тети была неотличима от настоящей.
- А если так, то почему ты не хочешь послать войска? Пусть поднимут голову и вернутся экуешу, пусть что угодно, но хабиру... - Князь не договорил, у него свело челюсти. - Не уходить же им безнаказанными!
- Они не уйдут...
- Так ты доложишь о войске?
- Нет, не войско, но это будет не хуже, поверь! Ничуть не хуже!

*          *          *
*          *          *

Да, он имел в распоряжении силу, вполне сравнимую с войском. Он даже считал, что более надёжную. И она к тому же не требовала дорогого кормления, несметных стад скота, обильных колодцев на пути и толп рабов для услуг. Не нужны были ей и торжественные богослужения, предваряющие выход, после которых храмовые кладовые распирает от даров казны. Всё образуется, всё исполнится пo задуманному, и лучше исполнится - тихо, сокрыто от глаз. Никто пальцем не шевельнёт в Стране Кемт, а вовне события потекут, следуя Державным замыслам, будто бы их и вправду направляют доброжелательные к Державе боги.

*          *          *

Встал человек, обличье которого заставляло внимательно к нему приглядываться, хотя ничто вроде бы не бросалось в глаза: куфия, абая, сандалии на толстой подошве, курчавая борода, лицо тёмное, в глубоких морщинах, короткие ножны справа на гладкой перевязи. Меч он, как и все прочие, воткнул в тушу злого дикого верблюда при входе в шатёр. Душа верблюда унесёт души раздора, заключённые в мечах, в гиблые места, в солончаки, вдаль от собрания степных вождей.
- Шейхи и давуды! - сказал он глубоким низким голосом. - Все знают, зачем мы здесь. Идущие из-за Стены - рабы великого владыки. Не наше дело судить, что между ними про-изошло. Они бежали оттуда и пришли в наши степи. Да ещё с краденым скотом. Они несут с собой такие вещи, которые есть и не у всех больших людей в Мицраиме. Владыка погонится за ними, истребит и останется в степях. Или по своим законам решит наказать всех нас как укрывателей.
Собрание шумело. Большой костёр посреди шатра гас в небрежении. Здесь собрались шейхи почти всех родов, имеющих пастбища в Лунных степях. Двое или трое, в изукрашенных тёмных передниках, пришли даже из самого Иерихона, из-за потока Иордан, из города, который был всегда. Каждый стремился вставить слово: не молчать же, когда столько новых слушателей! Каждый мог говорить своим языком, не беспокоясь, что не будет понят. Речь соседа могла смешить, раздражать, злить, но всегда бывала понятна. Недаром же говорят: все люди - одна сильно расплодившаяся пара. Однако шум стоял несносный. Не то чтобы никого не интересовали слова вестника, но ведь всегда главное - не посмотреть на людей, а себя показать. И потом, было неудачное время для совета, потому что злое дневное солнце с глумливой щедростью отдавало своё тепло плотной ткани шатра. Духота страшно донимала всех собравшихся. В такое время хорошо спать или потягивать кислое молоко без думы в голове. Нисколько не помогал слабый, тянущий по ногам ветерок. Всё собрание блестело потом. Говоривший умолк, видимо, разочарованный в своих надеждах. Разговор едва тёк, застревая на губах. Слова гостя были ясны: в степь пришла новая богатая добыча. Драгоценности, скот и женщины, принадлежащие людям, привыкшим сгибаться от свиста плети.
Иехония размышлял. Их, кенезим, мало, но они прославлены удалью на всю Лунную степь. Недаром разговор этот идёт на его земле, в его шатре, и сынок Халев, открыв рот, слушает повесть о своих будущих подвигах. Совсем ещё мальчишка, ещё и женщины-то ему почти что ни к чему, а до чего ладный воин! Речь незнакомца потекла снова, мягко и липко обволакивая. Иехония не возражал с самого начала. Напрасно посланец тратил столько слов. И ведь, кажется, не понял, что говорит зря. Странно. Набег. Привычно и необходимо. Иначе чем жить и на чём учить молодежь жизни? Шейха кенезим смущало одно: кто говорит перед ним? Не так уж много людей вокруг, известен каждый, хоть чем-то себя проявивший. Вот сидит, привалясь к боковому столбу, Амалик. Род его многолюден, едва ли не пять сотен боеспособных. Он видит в себе уже владыку, объединителя всех пасущих скот в Лунной степи. Даже шапку какую-то дурацкую велел сделать себе. А вот Валак с Иордана, один из трёх носящих родовое имя Мадиам. Не поленился притащиться, старый козёл. Видно, много ему посулили. При нём, низко прижавшись к земле, полулежит Валаам, даже здесь известный своей способностью впадать в полузабытье, сопровождаемое странным и смущающим бредом. Да что говорить! Всех пребывающих в шатре Иехония так или иначе знал и почти всех видел не в первый раз: у костра за торжественной трапезой во время свадьбы, похорон, замиренья, союза, удачного набега; в бою или в бегстве - то в хищной радости погони, то в тоскливом страхе спасения; встречались у ворот Стены, выпрашивая, угрожая, жалуясь и оправдываясь перед чиновниками владыки. Этот же человек, по своему возрасту, складной речи, нескрываемой силе, точности движений незаурядного бойца обязанный быть известным Иехонии, был незнаком ему даже по слухам.
«Что-то здесь не то, - размышлял старик. - Можно поднять бунт в Державе, можно даже победить, награбить добра, угнать скот у голых речных лягушек, но невозможно тяжко нагруженным, обременённым стадами, в таком великом множестве перейти Стену и хоть что-то сохранить. Это ведь не то что красться одному ночью с мешком или плотно увязанным тюком на спине. Похоже, что эти люди, эти замирённые хабиру, эти забытые степью хебраим отпущены... Но зачем? - Иехония чувствовал нечто выходящее за границы его разумения. - И кто взял на себя тяжёлый труд собрать нас всех здесь? Этот?..»
Иехония тяжело и внимательно смотрел на говорившего. Тому тоже было томно от жары, он отирал пот ладонью, водил ею по лицу, по шее, несколько раз безотчетно провёл ею по голове, по густым пыльным волосам, будто с них можно стереть пот.
«Этот человек долго брил голову, - почти равнодушно отметил Иехония. - Сказать? А! Самый слепой - тот, кто не хочет видеть. Желающий быть обманутым всё равно будет обманут. И почему же нет? Интересно, в каком он там чине? Немалый, видно, человек! Из жрецов, верно, языком-то вон как своим владеет! Не отличишь! Владыка озабочен, чтобы в Державе был мёртвый мир, а для этого вокруг должна быть свирепая смута. Пусть, не хочу, с тоской подумал Иехония, пусть Халева это заботит, а я покоя хочу». Он сам, Иехония, уже наигрался в эту игру. Хватит. Золото не удлиняет жизнь, а жирная еда и женщины сокращают её.
Пришло время решать, говорить «да» или «нет», выбирать давуда и договариваться о долях добычи. Это могло затянуться на дни, но время терпело. Замирённые еле-еле ползли по лику Земли Син и никак не могли скрыться от союзников. Поэтому Яхмес мог позволить себе со спокойной душой наслаждаться причудливой резьбой, которой покрывалась вырубленная им заготовка. Они собираются, как волки перед засухой сбиваются в большие стаи, чтобы преследовать спасающиеся стада антилоп. Амалик размахивает руками, будто выгребает нечто из смрадного густого воздуха. Конечно, конечно, он будет давудом, и он будет иметь семь раз по семь долей добычи. Яхмес едва сдержал смех. Он забыл им сказать, что эфраим вместе с беглецами. Но ведь теперь неудобно прерывать мудрые речи шейхов! Один просчёт, но, видимо, не страшный. Этот старый пёс Иехония что-то понял. Как равнодушно смотрит он на огонь, и какие странные быстрые взгляды бросает на жалких в своей слепоте рабов жадности! Недаром про него много и постоянно говорилось в донесениях соглядатаев! Интересно, насколько сын его похож на Осию бар-Навина? Правда, такие чудеса не повторяются дважды. И не надо. Было бы не интересно. Но они, кажется, завязли в споре о количестве выставляемых воинов? Их не должно быть слишком мало. Их не должно быть и слишком много, а то Исход кончится не начавшись, что не соответствует высшим интересам Державы и собственному его, Яхмеса, желанию подольше повозиться со всем этим.
- Шейхи и давуды! - снова встал он. - Нелепо идти с дубиной на комара, никогда волк не собирает родичей, чтобы отнять добычу у лисы. Он забирает - и всё! - Сейчас ему должны возразить. Точно!
- Не тебе, сопляк безродный, учить нас таким  вещам! - запальчиво крикнул Валак. - Может, и тебе хочется семь по семь долей? Сиди и молчи, пока цел!
Яхмес не испугался, но стал незаметен, как серая тень в сумерки. Не надо испытывать судьбу. Каждый хороший мастер обязан знать приёмы, которые обеспечивают безопасность. Смешон краснодеревщик, режущий хрупкое дерево на себя. Он проколется стамеской прежде, чем выучится делать вещи на продажу. Эти люди уже созрели, как плоды его замысла, и незачем больше вмешиваться. Даже последние слова не пропали даром. Чем меньше загон, тем меньше долей и тем больше каждая. И коль противник слаб, плохо, когда нападающих много. Эти истины так же просты, как блеяние, но это - почти всё, что необходимо знать и уметь проводнику Державной воли среди тех, кого врождённое высокомерие кеме признает дикарями, низкими, овечьими царями. Надобно родиться в Стенах Державы, никогда не видеть простора, не дышать пряными запахами умирающих трав, не пьянеть на расцветающих полях мака, не спать под куполом поющих звёзд, растворяясь в беспредельности и безлюдье, чтобы не понимать и не принимать этих людей, пусть они смешны и враждебны. Кто и когда занёс в его кровь эту отраву, с которой невозможна жизнь почтенного чиновника, а на неё он имеет право по рождению? Но жить, ходить изо дня в день на службу, припадая там к ступне высшего и принимая то же от низших, возвращаться в свой дом к одному и тому же столу и ложу, быть вовлечённым в этот круг неизменности и постоянства, на котором более, чем на силе и насилии, незыблемо и бездонное количество лет стоит Держава! Может, залётный хик-хасет в пору их побед и торжества стал отцом одного из его предков? Или, наоборот, тот из них, кто был военачальником в победоносном войске владыки, усыновил ребёнка одной из своих пленниц, схваченных в степи? Хоть так, хоть этак или как-то ещё иначе, но вышло, что он, Яхмес, коренной кеме до обозримо далёкого колена, выходит за Стену, вовне, с облегчением и радостью, а возвращается обратно, внутрь, лишь подчиняясь долгу, обязанности, следуя разуму, а не желанию, будто от чужой, но жадной до любви женщины возвращается к законной, но равнодушной жене.
Спор грозил перейти в драку, и Яхмес опять почёл нужным вмешаться, зная, что всё сказанное ему только что уже не имеет цены. Их память короче их сообразительности.
- Мудрейшие! - гаркнул он, без особого усилия перекрыв потуги старческих глоток. - Нет ничего, что могло бы избавить от ваших рук вашу законную добычу, кроме промедления! Достаточно будет, если в набег пойдут союзные мишпахи, имеющие кочевья в двух дневных переходах без скота от горы Хорив! Пусть они собираются в верховья вади Рефедим!
Иехония прикрыл глаза. Нет, он не заманивает доверчивых дураков на бойню. Никогда царь не устроит ловушку так далеко от Стены. Это не прошлые времена, о которых все в степи забыли, и правильно сделали. А коли так - пусть всё катится, как определила судьба. Он, Иехония, не пойдёт поперёк.
Совет неизвестного был разумен. Поэтому никто не задался вопросом: что ему за корысть помогать чужому обогащению? Яхмес знал, что никто из них не решится признаться в своей доверчивости, втайне полагая, что уж соседу-то известно, что это за человек. И Яхмес исчез из шатра Иехонии, и из лагеря его мишпахи, и с кочевий кенезим и растворился в бесконечности пустыни, в чём находил высшее счастье.

*          *          *

Моше шёл, ноги привычно проваливались в сыпучий песок, и он привычным усилием вытаскивал их. Он думал о том, как тяжек ему был такой путь впервые и как долго и трудно привыкал он к этой жизни. О том, что никто из идущих за ним не знает ничего потребного для жизни в степи, и о том, что люди бар-Навина не слишком заботятся о дыхании своих братьев из-за Стены, им вообще не нужны братья, а нужна условленная плата, и братства нет пока, а без него опять же не будет Исхода, что угодно будет, а Исхода, - он обернулся на Варуха, мимолётно пожалев его заострившееся лицо, - того Исхода, сущность которого определил этот замученный книжник, не будет. Так нет же, будет! Надо дать видимое воплощение словесному знамени, надо дать народу то, чему он будет поклоняться. Да! Надо воплотить перед народом Бога. Того единого, того, который здесь и нигде, а более всего - внутри каждого. Не имеющего видимого обличья и заключающего в себе всё и вся. Воплотить не имеющее плоти, отобразить не имеющее образа, дать изображение многоликости мира в полной безликости! Моше даже задохнулся. Внутри него всегда, со времени первого созерцания неопалимой купины, был Бог, его Бог, Яхве, Сущий.
- Но в них? Во всех, в каждом? - Он выдохнул это вслух. В ответ скрипел песок и хрипело дыхание идущих вслед ему Варуха, Аарона, Надава, Авиуда... Силится не отстать приёмыш Аврамова дома - Елиезар. У них не хватило сил ни услышать, ни переспросить.
Моше пошёл тише. Нет, они не советчики сейчас. Сейчас им даже не нужны советы. Им нужна твёрдая рука, уверенный надёжный вождь. Опора. Сила. Решать надо самому. Потом, потом он облегчит себя, переложив часть бремени Исхода, да, бремени - не надо обманываться, - бремени своей судьбы на плечи близких.
С холма навстречу спускался Осия в тесном окружении родичей. Он сильно изменился со времени тёмной гибели совета старейшин эфраим. Во взгляде появилась холодная тяжесть, задубели морщинами нежные складки лица, опустились углы рта, истребив всегдашнюю усмешку.
- Моше, плохие новости!
- Говори!
- Посланный донёс: с вершины Синая на полудень - жидкая пыль при безветрии.
- Где посланный?
Осия вытолкнул щуплого глазастого парня.
- Говори!
- Осия сказал, - смущаясь, вымолвил тот.
- Это всё, что ты видел?
- Д-да...
- Это одно облако?
- Нет, это семь клубов по всему краю, три - поближе и четыре - подальше. Они катились в верховья Гаризим.
Моше утёр лицо ладонями.
- Что это? - обратился он к Осии.
- В той стороне кочевья кенезим, амаликим. Они могли столковаться...
- Откуда же они узнали?
Осия пожал плечами:
- Дозорные шли вполперехода от перекочёвки со всех сторон и на видимый дым друг от друга. Степь была пуста.
- Ты можешь поклясться?
- Да!
И оба знали, что такая клятва ложна.
- На оставшемся пути нельзя свернуть народ в сторону от источников под Хоривом, даже нельзя остановить передних, потому что от них вода совсем близко! Они сами идут в сеть по одному, кучками, семьями, - он схватился за голову, - проклятье! Что делать? Ты хотел стать давудом Исхода! - Что делать теперь?
- Может, они тоже гонят стада к водопою, - сказал Осия, - и это вовсе не к войне? - И родичи его зашевелились, стыдясь такой явной нелепости из уст своего шейха.
- При жидкой пыли? - усмехнулся Моше. - Ты что, боишься? Сейчас боишься правды, потом убоишься ответственности, а там и решения? Я думал о тебе иначе.
- Конечно, - сказал Осия, - конечно. Кто сказал и кто оповестил - это неважно теперь. Они идут, чтобы перехватить нас на источниках.
Глаза его опустели, так напряжённо заработала мысль. И все смолкли, ожидая, что вот сейчас на их глазах родится спасительное решение. Но Осия просто подсчитывал, сколько может быть врагов, а для этого надо было вспомнить о месте нахождении многих мишпах, о возможности союза и старых счётах между ними и о многом-многом другом, что было бы вполне по силам Навину, но для него самого было пока тяжело. - Хорошо, - прервал молчание Моше, - сейчас, нисколько не медля, самых быстрых и выносливых - в обгон народа. Пусть передние остановятся там, где их застанет весть. Остальных не трогать. Упаси боже останавливать их. Надо, чтобы народ собрался вместе, одним лагерем. И пусть это будет самый нелепый лагерь, без капли воды! Скорее, скорее выбирай вестников и вышли дозоры в сторону Гаризима! Остальное будем решать, когда тому будут основания!
Невольно и неожиданно Осия почувствовал облегчение. Как невозможно трудно, оказывается, решать что-то одному за многих! Ведь всегда рвался к этому, готовился, и отец исподволь готовил, а вот - надо же! Он испытывал почти что ненависть к Моше за такое унижение перед самим собой. Но как же легко, когда надо только исполнять!
А Моше, не ожидая и не медля, понёсся своим летящим шагом, чтобы самому сделать главнейшее, жизненно важное. Легконогие вестники всё-таки обгонят его и донесут до передних приказ остановиться. Но ведь люди плохо соображают от жажды, и остановить их - это задача не для шустрого мальчишки. Он должен успеть, пока между вестниками и передними будут идти пререкания. Он же сам будет на месте решать с водой, скотом, оружием, да сколько всего, что и сделать-то нельзя. Сущий, Бог мой, взвесивший силы мои на своей ладони! Зачем тебе ничтожные усилия мои и страдания духа!

*          *          *

- Известно, - задыхаясь, говорил Осия, чертя древком копья по песку, - сам Амалик с двумя сотнями своих, три десятка кенезим с ними, но это ахеры, Иехония отказался принять союз, ещё с полсотни бедави от трех мишпах - и всё это лучшие из лучших, а то могло бы быть и больше, но они не хотят много долей.
- Кто сказал?
- Это сказал Дафан. Он пошёл с моими за Синай, на ту сторону, и там, при роднике, что делается сладким от чистотела, встретил человека, который бежал из лагеря Амалика, чего-то с ним не поделив. Он всё рассказал и обвёл дозор вокруг стоянок, они сошлись совсем накоротке, но держатся пока порознь.
Моше кивал:
- Всему этому можно верить, хотя источник сведений, я тебе скажу... А если это просто лазутчик?
- Непохоже...
- Да. Мне тоже так кажется. Им нет необходимости вводить нас в заблуждение, это даже вредно, потому что мы можем решиться бросить скот и бежать, а собирать черепки гораздо труднее, чем подобрать целый сосуд, как бы неудобно он ни стоял. Я успел тут почти всё, что хотел. Твоё мнение о событиях?
- Это лучшие воины пустыни, впервые на моей памяти собранные в таком количестве. Я скажу тебе правду, Моше: я не вижу, что здесь можно сделать с оружием в руках. Ты пророк хебраим, тебе дано от Бога, а я не знаю...
- Что же прикажешь делать! - в бешенстве закричал Моше. - Идти сдаваться? Или ты думаешь, что это нас спасёт?
- Да нет же, - робко попытался вступить Варух, - разве кровопролитие или сдача - един-ственный выбор? - Он хотел сказать что-то ещё, но гневный рёв Моше перекрыл его голос.
- Амалик, что тебе и мне, зачем ты становишься мне поперерёк пути?! Они будут просить пощады, и тщетно! Ты слышишь, - обратился Моше к бар-Навину, - я говорю тебе Господним словом: Господь совершенно изгладит память об Амалике из Поднебесной! От старика до девицы и от собаки до вола! Так сказано мне - и так сбудется!
Но Осия не мог ещё безоглядно отдаться воле Моше.
- У нас некому биться, - сказал он, глядя под ноги. - Твои не годны, а моих мало.
- Ты - воин от юности своей, - голос Моше зазвенел презрением. - На что годишься ты, если не можешь измыслить хода борьбы, спасительного для нас? Или тебя выучили только убивать из засады?
От любого Осия принял бы это как оскорбление, требующее крови оскорбителя, но Моше не был любым, он был единственным для Осии, и Осия стерпел.

*          *          *

Моше придумал обход. Осия с немногими хорошими копейщиками обошёл вокруг горы и ударил в спину Амалику, когда воины того разбросали хилый заслон растерянных беглецов, заранее согласных с поражением, и, забыв всё на свете, рванулись грабить лагерь. Моше сам выбрал миг для удара, и выбрал удачно. Варух на всю жизнь запомнил его вскинутые руки, его самого - чёткое чёрное изваяние на вершине в закатных лучах, тень его, соизмеримую с горой и небом.
Тогда-то Моше и сказал, будто подслушав несвязный лепет зарождающейся мысли Варуха:
- Запиши сие для памяти в книгу...
- Какую книгу?
- Книгу Исхода...
И тогда Варуху распахнулась дорога его жизни.

*          *          *

- Теперь всё, - сумрачно, похмельно заговорил Моше. - Немедленно уходить, пока не случилось ничего неожиданного. Может быть, эти просто опередили остальных и сейчас навалится другая сила. А может, беглецы опомнятся и вернутся, а мы не войско - жидкая опара!
- Но ведь они храбро бились! - возразил Варух.
- Э! - махнул рукой Моше. - И черепаха огрызается, потяни её за голову. Нет, я сказал, остановить грабёж и - прочь!
Он побежал вниз, нырнул в густое облако пыли, клубившееся в долине. Варух попробовал поспеть за ним и отстал, почувствовав: ещё немного - и он свалится. Мимо, неуклюже размахивая руками, гоня перед собой мелкие камнепады, пробежали Аарон с сыновьями, Дафан - держатель пророковой руки, как уже успел съязвить скорый на язык Авиуд. Варух приближался к месту побоища, и клубы пыли стали ощутимы, суша горло и разъедая глаза. Он услышал голос Моше и повернул на звук, не отдавая себе отчета - зачем, как преданный охотничий пес - на свист хозяина.
- Ну как можно было его упустить, да ещё такого заметного! Я сам видел его с горы, из такой-то дали! Ищи его теперь по всей пустыне! Хоть весь песок перевей! Он теперь даст нам жизни!
- Да нет, Моше, - лениво, врастяжку выговорил Осия, и Варух удивился такой вялости после горячки боя, - он теперь до самого моря не остановится, - у Осии и язык заплетался, как со сна или с похмелья, - ему не до нас. Он теперь, считай, покойник, союзничать с ним никто не будет. Правду ты сказал: исчезнет память об Амалике из Поднебесной...
- Там видно будет, - проворчал Моше, глядя в сторону, - очень-то не успокаивайся. Если что - с тебя ответ!
Варух подошел поближе. Ах, вот в чем дело! Резкий, как из чана, смрад скверно очищенного финикового пойла. Моше ещё посмотрел на своего победоносного давуда и сморщился.
- Ладно, - сказал он спокойно, - проспись от вина своего, Осия, и иди к источникам по ту сторону Хорива, к тем, что в осыпях, низом которые текут...
- Что в камнях журчат? Не видно которых? Ну как же, знаю! Правильно... - Осия качнулся, но устоял. - Мы тут маленько, на радостях... Со своими... Эти-то, эти, вина навезли! В трёх вьюках! С полхомера! Думали на нашей крови погулять! Ан нет - мы на их!..
- Ладно, - снова помрачнел Моше, - потом поговорим! Ты видишь, сколько их ушло? - Пыль успокоилась, и с обрыва было видно далеко вниз, куда по бесцветной земле вразброс катились пылящие тёмные комочки - остатки Амаликова войска. - Так надо делать? Плохо же тебя покойник учил, хотя и умный был человек...
- Это-то ладно, пустое, до их бы кочевий дорваться, сейчас самое время... Слышь, Моше, давай с моими дёрнем в ту сторону. - Он махнул рукой вверх по долине. - Там сейчас мужчин - раз-два и - обчёлся... А? Давай! - Он хлопнул Моше по плечу. - Вот нагуляемся!
Моше отстранился:
- Мы потом поговорим о кочевьях Амалика и твоих... подвигах. Эй! - окликнул он одного из окружения Осии, несущего за плечами длинный козий шафар. - Труби погромче!
- Что? - недоумённо спросил воин.
- Неважно, никто из моих всё равно не понимает знаков шафара. Громче!

*          *          *

Родовых старейшин удалось созвать неожиданно быстро, будто они хотели и ждали этого зова, тяготясь единоличной ответственностью.
С охотой и облегчением прибегли они к Моше, стоило лишь кликнуть.
- Всем двигаться на полуночные склоны Хорива, закрытые от нас ныне. Не тянуться друг за другом, а искать разные пути, чтобы каждому колену хватило дорогой воды и пастбищ. Когда выйдете на ту сторону, будете двигаться по направлению к моему дыму. Его не спутаете ни с чем, в том столпе, подобном облаку, признаете присутствие Яхве, Бога Воинств, явившего сегодня нам могущество своё, опустившего тяжкую руку свою на народ неправедный.
- Надо бы ему сделать что-нибудь... - вставил Наасон. - Будем благодарными, как нас матери учили...
- Подожди, - сказал Моше, - наша благодарность - в нашей вере и верности, ибо он - бог-ревнитель, о чём сказано в Книге Праведного. Но всему - своё время. Сейчас сойдём с этого места, отравленного нечистой кровью, и найдём прохладу у воды, чтобы было народу отдохновение и радость души... Там и совершим поклонение наше Сущему и возведём ему пристанище, как указал уже он в сердце моём. Идите и не путайте дорог. Вон гора. Её надо обойти. Это два или три дня. Обойдя её, ждите высокого белого дыма днём и столпа огненного ночью. Там будет лагерь избранного народа.

*          *          *

- Нет, ты видишь, видишь, Сущий истинно говорит со мной! - вне себя, как пьяный, говорил Моше. - Ведь Наасон что сказал? То же, о чём дума моя вот уже с... Ям-Суфа. Или нет, прямо с выхода в степь! Ведь это значит - что? Что всякому виден Сущий и вера в него спешит излиться!
- Да, да, конечно, но...
- Что «но»? Какие могут быть «но»! Варух, да как же ты не видишь руки Божьей там, где она видна простой душе?
- Ещё победа, ещё храм в честь победы, ещё сделка с ещё одним Богом... Моше, тебе не страшно?
- Уже нет! А чего страшишься ты? - Моше выпрямился и вдруг стал таким, каким видел его Варух на стене осаждённого Пир-Раамзеса и в тронном зале.
«Он не прощает сомнения, - подумал Варух, - или так и надо?»
- Теперь здесь бояться нечего, здесь пастбище Господне, он упасёт нас...
- Ты сказал, Моше, не надо добавлять. Но сдаётся мне, что мы делаем новое по-старому. Победа, торжество, поверженный враг... Добыча, погоня, жестокость... За этим ли пошли в Землю Обетованную, можно ли дойти до неё так?
- Дойти можно, только преодолевая пространство, сопротивление извне и изнутри. Вот здесь уже я боюсь, что не только лишь одни набеги придётся отражать на этом пути...
- Ты говоришь, и мне худо на сердце от слов твоих. Не заставляй меня не верить тебе, я не могу лишиться... - Варух не нашёл слов. Как, не теряя себя, объяснить ему, что он для живого покойника, каким Держава сделала Варуха!
Над Хоривом стояла густая мгла, обычная в это время дня. Она жирной волной, округло вспучиваясь, оползала вниз, мягко заполняя все морщины на горбу каменной, почти живой черепахи, будто она сама дышала, отравляя небо вокруг себя.
- Уходим, уходим, не надо медлить. - Моше торопился и бросал слова назад, не оглядываясь. Он любил эти места - и боялся их. Находиться рядом с Божьим домом, подножием славы его - необходимо, но только время от времени, а не всегда, этого никакая душа не выдержит. - Вот здесь надо придержать народ, остановиться, оглядеться, пусть проникнутся люди духом Сущего. Здесь излюбленные им места.
- Что за пристрастия у Сущего? - пожал плечами Дафан. - Такой пустоты больше нигде и не отыскать. Совсем гиблые места... И гора эта... Страшно здесь.
- Да, страшно... - Аарон, непохожий на себя, серый - скелет, обтянутый нечистой кожей, - часто открывал и закрывал рот, с трудом выталкивая слова. - И долго нам... так… идти?
Жалость опять ударила Моше по сердцу. «Когда же я окрепну для дела твоего, Сущий? Зачем ты так открыл сердце моё?»
- Уж тебе-то не к лицу жаловаться и причитать, - тихо, чтобы слышал один брат, сказал он, - на тебя смотрят. Если захочешь умереть, - умирай, но чтобы другие этого не видели. При них ты должен быть сильным и бодрым. Держись, держись, Аарон, скоро отдохнём, там, ниже, под обрывом, где тень.
Тень! Среди голых, дрожащих от напора солнечных лучей склонов и бугров, среди раздробленных солнечной яростью белых камней, разбросанных кругом, будто черепа непогребённых среди рябых полян сыпучих песков и звонко-твёрдых глиняных плешин, на дне и на берегу призрачных, ненастоящих, обманных озёр, где-то здесь, рядом, а, может быть, и нигде - отрада путника, спасение беглеца, защита страждущего - тень! Человек может забыть о цели, о начале, о долге, о выгоде, о близких, о ненавистных, здесь всё может быть и всё бывало, но последним его сознательным движением, и бессознательным тоже, будет шаг, прыжок, последний бросок упавшего и последнее стремление лежащего неподвижно - туда, за грань бело-раскалённого, в тёмно-смягчённую область жизни.
- Надо быть просто безумцем, правда же, Дафан, надо совсем лишиться последнего ума, чтобы от несытной, впроголодь, но верной жратвы податься в пустоту и пески, где голод, безводье, враги на каждом шагу и опасности по всему кругу земли. Там надо только подчиняться установленному - и будешь жить. Как - неважно, пустяки, но - жить. А здесь по своей полной воле можно пропасть в любой миг... Так ведь, Дафан?
- Странно ты говоришь, Моше...
- Пророк, - поправил Моше, - не забывай, кто я - и кто ты. Ты лихо командовал сегодня, Дафан, и будешь особо отмечен мной перед Сущим и собранием народным, когда оно состоится. Но не забывай, как называть меня.
- А Аарон, Варух..?
- Аарон - брат мне старший, почти отец, опора в слабости, уста мои, гнездо любви моей, а Варух… Варуха ты не тронь... Не тронь! - вдруг яростно крикнул он. - В нём - Исход, в нём - боль... А!.. Что говорить… - Махнул он рукой. - Не будем отнимать силы друг у друга на таком тяжёлом пути, пощадим друг друга, будем милосердны. Да, Дафан, - будем?
Не что-нибудь - просьба и надежда на понимание тронули Дафана, и он сильно, с охотой закивал головой: конечно же, конечно, милосердие, понимание, как же иначе в таких обстоятельствах. День заметно клонился к вечеру, солнце лило лучи косо, делая маленькие холмики большими, а большие - горами. Моше обернулся. За ним, на широком просторе, ограниченном с заката и восхода кажущимися отсюда низенькими зубчатыми цепочками гор, редко, вразброс, в одиночку, кучками брели люди; широко пылили жиденькие гурты овец; колесницы, запряжённые быками и ослами, тащились медленно, вихляя колёсами, будто ступицы их навсегда забились грязью Ям-Суфа. Колено Левиево проходило, оставляя за собой тёмные, маленькие - такими они казались на расстоянии - бугорки отставших навсегда. Моше подумал о путях других колен, путях, подобных этому и более гиблых. Он закинул голову, стиснув челюсти. Так. Путь этот будет пройден до конца, и тогда они вновь размножатся, как песок, который заносит сейчас упавших, и нельзя будет счесть их от множества... Всё так. И всё же сейчас необходим Варух. Сейчас, ещё до того, как они улягутся: под провисающим, сквозным от дыр пологом, освещённые костром и звёздами, будут говорить о великом и простом, вечном и насущном, слушая бульканье похлёбки в котле. Тогда сладко будут ныть мышцы, сладко слипаться глаза, разговор потечёт лениво и с перерывами, легкость от ночной прохлады окутает всё тело, растечётся по нему вместе с кровью, и мир снова станет прост и благожелателен. Варух... Но где он?

*          *          *

 «А ведь я никогда не думал, почему мы всегда приходим в назначенные места. И никогда не размышлял над судьбой тех, кто не дошёл. Кто-то вел, кто-то отставал, а я шёл, держа голову в тени, падающей от Моше, и, проходя мимо мёртвых и умирающих, зажмуривался и размышлял о Сущем и судьбе Исхода. Будто судьба Исхода сама по себе, а судьбы людей - сами по себе. Малодушие... Нет, нет, Сущий справедлив. Теперь я лежу, умирая, на песке, песок перевевает меня, скрипит голым стволом каменное дерево, шуршит где-то рядом ящерица-трупоедка… Наверное, раздувает воротник, ждёт своего часа. Осторожные землеройки неслышно крадутся меж корней, ожидая, когда я стану просто-напросто падалью. Крошечное белое солнце на чёрном небе протянуло кинжальный луч к моей беззащитной голове и сейчас проколет. Скорее, скорее, злой Бог... Пить!»
Он оторвал лицо от раскалённой земли. Конечно же, перед ним было озеро. Он видел его во всех подробностях. Даже то, что вода мелка и прозрачна, даже следы волн на берегу и солнечную дорожку на поверхности. Он попытался усмехнуться и ощутил солёную влагу у себя во рту. Пересохшие губы лопнули, не выдержав гримасы. Смоченный кровью язык вдруг стал подвижен, перестал грубым кляпом затыкать рот.
- Нет, нет, я ещё хочу жить! - повторил он вслух, чтобы не забыть и вновь не забыться. Надо жить, потому что он нужен Моше, потому что он должен своими глазами увидеть водворенье избранных на Земле Обетованной, потому что он же хотел написать книгу об этом... Пустое! Потому что он вот сейчас, как давным-давно, в детстве, ощутил радость и жажду жизни. Там, за Стеной, в паучьих ходах и сырых норах храмов и училищ он растерял это, это вытравили из него, а здесь оно возникло снова. Всё то, что пугало и отталкивало его поначалу: горячая пыль и пот переходов, густой смрад стад, нелюдские, воющие крики схваток, звон и скверная брань воинских учений, плач детей и ночные стоны женщин - всё это, столь далёкое от него, от пути его жизни, потянуло его к себе, привязало, заставило цепляться за жизнь.
Он удивлялся себе. Почему он, такой хилый и неумелый, всё не умирает, даже не прова-ливается в забытье? Ведь солнце садилось дважды, - нет, трижды? Да, конечно, трижды, с тех пор как он последний раз утолил жажду и покинул тень. Этого достаточно было бы и бар-Навину. А он всё жив. Очевидно, это воля Сущего. И он пополз, а потом вдруг, сглотнув пенистый с песком сгусток, встал и пошёл, не веря себе и всё больше веря в себя. Он шёл до заката, переждал предзакатные смерчи, подставив ветрам спину, пряча лицо в руках меж колен, шёл в сумерках и ночью, потому что близилось полнолуние и света было достаточно.
И Сущий спас. После предрассветного ветра он увидел купол пыли, а потом услышал блеянье, лай, невнятные крики. У него хватило воли и рассудка подобраться незаметно. Это были свои, хебраим. Шло Львиное, Наасоново колено, медленно и нестройно, как всегда идут люди, обременённые скотом. Варух лежал, отдыхая в зарослях солянки, и это спасло его. Со свистом, волчьим воем, жутким улюлюканьем с полуночи налетел небольшой, человек в двадцать, а, может, и в двадцать пять, загон. Похоже, они были того же языка, что и хебраим. Во всяком случае, что-то можно было понять в их криках, хотя смысл слов утрачивается, как известно, когда их сопровождает чрезмерный шум. Ясно было, что они этим шумом хотели отбить и угнать, сколько удастся, глупых и пугливых овец. Пришибить при этом одного-другого пастуха по-местному никогда не считалось большим грехом и между своими.
После недолгой сумятицы вблизи загнусавил рог, и множество ног пробежало перед глазами Варуха, сминая и топча хрустящие, водянистые стебли. Варух не имел сил поднять голову. Крики, хрип, звон и глухие удары. Кто-то рухнул рядом с ним, всплеснув руками, будто в изумлении, а потом широко их раскинув. Ещё кто-то пролетел прямо над Варухом, захлёбываясь криком без слов. В спину упавшего с хрустом вошло копье и осталось там, покачиваясь. Тот даже не дёрнулся. Крик удалился. Варух со вновь пришедшим равнодушием понял, что копьё досталось не ему случайно. Он закрыл глаза, опять пожелав, чтобы всё быстрее кончилось. Захрустел песок, над ним остановились.
- Третий и четвёртый, - густо проговорил кто-то, - этот готов, а этот?
Нога упёрлась ему в плечо, нажала. Он безвольно перевалился на спину и открыл глаза навстречу своей смерти.
- Ух ты! Пророкова тень! - сказал человек с шестиугольным щитом племенного давуда на левой руке и почему-то рассмеялся.
«Наасон!» - захотел крикнуть Варух и не смог.
- Ну-ка, на колесницу его! Кислого молока, живо!
Когда Варух очнулся, он увидел над собой плетёный навес. Весёлое солнце играло с ним в прятки, то скрываясь за прутьями, то проливая слепящие лучи в щели между ними. Он лежал на спине и плавно раскачивался вместе с подстилкой. Где-то впереди, за пологом, кто-то кричал хрипло и резко:
- Ну, давай! Ну, веселей! Вперёд! Вперёд!
Варух понял, что это погоняют волов, которые тянут колесницу. Боевая колесница кеме была коротка, только чтобы стоять двоим и ещё с простором на отведённую руку, и он упирался головой в одну стенку, а ступнями согнутых ног - в другую. Ему вдруг стало хорошо и покойно. Он зажмурился. Нет, всё же жизнь не плоха! Как мощен, как яростен и как безогляден был бой! Как чудесно избавление и как бесстрастна пустыня! До чего разнообразна жизнь! Ни одному сочинителю не придумать и крошечной доли того, что может произойти в ней, промысли он хоть до конца дней своих. И почему это он сам смел надеяться, что сможет написать книгу? Великую книгу, насквозь пропитанную ярым солнцем и сухими ветрами, такую же мощную и яростную, как прокатившаяся через него схватка? Такую книгу, чтобы из каждой строчки, как здоровье из сильного тела, брызгало веселье, угроза и беспечность? Где там! Он хил, угнетён прошлым и исполнен вяжущим многознанием. Он потянулся, повернулся на бок и уснул, успокоенный мыслью, что высшее счастье для него недостижимо.
Его разбудили шум и неподвижность. Странное и неприятное чувство, оно впервые посетило его, наверное, оттого, что первый раз в жизни он так долго передвигался не на своих ногах. Он сел, здоровый и свежий, будто неполные сутки назад не он умирал без воды и тени в песках. Нет, смерть - это не для него, не знает он и знать не хочет ни про какие западные поля...
Но что это за шум? Рычало сразу несколько глоток, и оттого нельзя было понять ни слова.
- Убери руки! Не цапай! Уйди, не трожь! Уйди, говорю! - И срываясь на визг: - Уйди, убью!
Варух откинул пыльную тряпку полога. Первое, что он увидел, - белую, ощутимо-густую, вязкую, перевёрнутую пирамиду дыма. Она занимала половину неба. «Если Сущий даёт - так полной мерой, - счастливо подумал Варух. - Вот первое место избранных на пути к обетованию, ставка пророка, моё место на земле...» Но крики назойливо долбили ухо, и он повернулся в ту сторону. Вокруг колесницы, не такой, как под Варухом, намного большей, громоздкой, грузно вдавленной в песок, густо толпились разгорячённые, запорошенные пылью, в подтёках пота воины, взлетали вверх руки со спящим ещё оружием, гортанные выкрики юдим и свистящие - эфраим.
- Делят, делят, поделить не могут! - улыбаясь, по своему обыкновению, на бегу прокричал Наасон. - Сейчас разыщу пророка, не вставай, отлежись ещё, пока не подняли. С Моше особенно не разлежишься! И где этот Осия? Они тут перережут друг друга, поди... - И он врезался в густую толпу, как клин в вязкое дерево, и, как клин же, был выжат оттуда быстро и сильно, хотя безо всякого вреда для себя. Видно, сородичи не желали ему ничего дурного. Он ошалело помотал головой.
- Это надо же! - разводя руками, обратился к Варуху. - За какое-то барахло, того и гляди, глотку перервут. Это ещё начало, только во вкус входят! Дальше-то что будет, а, Варух, пророкова тень? Не знаешь? Если не ты, то кто же?
Варух промолчал. Думать о смутном не хотелось, не хотелось терять блаженное состояние, что впервые в жизни далось ему после угасания и спасения, после возрождения и прозрения, когда добрые сны качали в колеснице его, убаюканного тенью и движением, разомлевшего от прохлады и волшебного вкуса кислого молока. Что будет, то будет. Он давно (сколько же всё-таки ночей и дней?) не видел Моше, и теперь мысль его сладко дремала, и мир с его злобой и неустройством плавал перед ним, как то озеро в дрожании перегретого воздуха. Даже не очень-то хотелось опять оказаться рядом с пророком, вновь быть вовлечённым в круг его неистовой воли. Варух отмолчался, и Наасон ушёл, оставив его одного наблюдать за вызревающим междоусобием.
Это был делёж добычи, он был шумен, и Варуха кольнула мысль, провидение, что это станет обычаем, и здесь его покой кончился. Мир снова наполнился тревогой и суетой. Метались, оставаясь на одном месте, орущие люди; метались над их головами жадные до драки руки; смятенно носились струи песка под непостоянными ветрами; раздражённо били хвостами плоскомордые хищные ящерицы, потревоженные на своих коренных местах; мелькали по краям видимости обеспокоенные стада верблюдов, и казалось, что они всегда бегут по одному извечному кругу; перетаптывались на буграх и судорожно крутили головами орлы, не понимая, что творится вокруг. Варух закрыл глаза и увидел, как бегут по пескам спасшиеся воины Амалика, разнося тревогу, как сходятся неизвестные ему, но обязательно существующие люди, чтобы обсудить новости и принять решение перед лицом неизвестности, как змеями ползут вести к подножиям тронов, как бьют копытами кони в конюшнях владыки и поют перед алтарями жрецы, обещая много худого святотатцам. Мир был переполнен непокоем, и Варух тяжко вздохнул, бросаясь в него. И вдруг он увидел человека, спокойно озирающегося посреди сумасшедшего гвалта. Казалось, тот высматривает место, где ему поудобней устроиться и положить, наконец, громоздкую суму, чтоб перестала давить и натирать плечо. Казалось, это единственное, что его заботит. Варух был почти оскорблён: кто это? «Ах да! - вдруг вспомнил он. - Художник, мастер...» Моше как-то, ещё на пути к Воротам, когда плотно сбитая толпа испуганных людей, которой предстояло стать Исходом, ночами шла по пустынным дорогам Земли Гешем, с гордостью показал Варуху этого человека.
- Смотри, - сказал он тогда, - вот он, преуспевающий, благополучный, идёт за мной - и спокоен, потому что проникся... Ему много дано, и много дастся нам от него...
Варух не успел выспросить, что-то случилось тогда, что-то обычное: не то скот угнали, не то людей, - и Моше, как повелось, ругался с начальником стражи владыки, требовал защиты, а начальник с этаким глумливым смешочком ставил всяческие препоны, ну, словом, Моше не успел пояснить Варуху, что к чему, а потом к этому уже не возвращались - как-то случая не было. Варух вспомнил только, что испытал тогда что-то неприятное, ревность, что ли? Не хотел он делить ни с кем Моше, мирился только с Аароном, остальные явно не могли составить ему соперничества на место в сердце пророка. «Художник!..» Уж не Сущего ли он хочет изобразить на этом грязном камне, будто какого-нибудь звероголового божка проклятой страны? Он, лукавый, наверное, обманывает пророка, пользуясь его занятостью... Варух вздохнул и пошёл к ссорящимся, чувствуя себя обязанным прекратить это.
Ещё не остывшие от боя, от незнакомых ощущений люди до хрипа оспаривали свои права на каждую вещь. Считались заслугами, а также доказывали, призывая очевидцев, предков и родовых богов, кто первый наложил руку. Воины из эфраим, приставленные приказом Моше к каждому кочевью избранных, были дружней и нахрапистей прочих, они имели опыт в таких делах, оттого и доставалось им побольше других, хотя на этот раз вся заслуга принадлежала юдим - они сами отстояли своё добро от налёта, и эфраим были здесь ни при чем. Наасон подчинился данному раз и навсегда пророкову приказу, и преследования не было. Поэтому в добыче и не было главного - скота. Не должно было быть и женщин. Однако их оказалось пять. Никто не интересовался, какими путями принесло их в неудачливый загон. Пути человеческой судьбы неожиданны и многообразны. Вокруг них не было особенной суматохи, потому что все знали, что Осия лют до баб, и связываться никому не хотелось. Делили оружие и одежду, и этого сейчас было небогато, о чём не догадывался никто, кроме бывалых эфраим да прибившихся к Ис-ходу уже в песках бездомных и безродных бродяг, тоже видавших всякие виды. Остальные были выбиты из колеи обилием имущества, за которое не пришлось гнуть спину.

*          *          *

Веселиилу нужно было сейчас одно - уединение. Ну и, пожалуй, тень. Моше позвал его к себе, в свой шатёр при дымном столпе, и, сославшись, по своему обыкновению, на волю Сущего, велел сделать ковчег обитания Божьего и остов скинии завета. Веселиил обрадовался. Он пошёл за Исходом потому, что и он, благополучный и почтенный мастер с именем и заказами, прочно и безбедно существовавший под рукой владыки обеих стран, задыхался от особого гнёта. Обычаи, неписаные законы ремесла, с десяток дозволенных поз, непременно три разворота в полномерном изображении человека, затверженные поколениями художников обязательные положения владыки, сановника, чиновника, воина, земледельца, раба... Всё с ссылками на мудрость веков, превзойти которую невозможно, грешно и наказуемо. Веселиилу было невмоготу: мастерство, потребность выразить красоту и истину мучили его, как рыбу в нерест мучает напор икры. Он зашёл за холм, стал обходить его, ища укрытия от солнца, шума и суеты.
Конечно, что за Сущий и какое дело ему, просвещённому мастеру, обладателю наследства, имя которому - искусство сотен поколений мастеров, до неистовых и невнятных пророчеств оскорблённого жизнью неудачника, тёмного скотовода и душевнобольного книжника? Но свобода... Здесь он в начале времён, будто Имхотеп из сказки, и волен творить свободно, не оглядываясь на обязательные образцы, не слушая шёпота и окриков за спиной. Это дороже благополучия, привязанностей сердца и привычек длинной жизни. Правда, Сущий... С этим приходилось мириться... Его не раздражали - скорее, смешили горячечные речи Моше, но его самого, человека и вождя, узнав ближе, он уважал, хотя оставался равнодушен к его целям. Однако и этот не без хитростей! Не ему одному посулил свободу во всём, набрал-таки ему соперников! Пришлось поволноваться, прежде чем получить заказ - знак признания перед народом, - да не в том дело! - знак предпочтения перед этими, которые не отлипли от него и здесь, бездари, ублюдки... Всё-таки Моше не дурак и в этом, понял и оценил, кто чего стоит. Веселиил нашёл обрыв, подрезающий теневой сейчас скат холма, и стал устраиваться. Наклонно воткнул над кромкой два посоха, укрепил их камнями и растянул на них свой плащ. Потом нашёл два больших плоских камня и взгромоздил их один на другой. Получился стол. В отличие от многих, Веселиил не любил держать работу на земле, а приближал её к глазам, потому что они слабели. Веселиил обретал особый покой внутри, как это всегда бывало с ним перед желанной работой. Сейчас ему мешали крики и ругань, волнами долетавшие к его ушам. Победители... Приходилось мириться и с этим.
Он дал Аголиаву, добровольному подмастерью, то, что лишь дураки считают главной работой. Тот разметит и распустит ситтимовые брёвна на доски и брусья, опилит их по размеру, зачистит пазы и вырежет шипы, на костяном клею соберёт тело ковчега, вытянет бронзовые слитки в полосы и окуёт ковчег, а уж сам Веселиил возьмёт сработанное ремесленником и добавит немногое - то, что сделает вещь творением.
К мужским голосам прибавились пронзительные женские. Либо сбежались семьи бойцов и вступили в делёж, либо, закончив с барахлом, там всё же принялись за живую добычу.
Веселиил скинул суму, достал оттуда резцы, оселок, напильник, разложил на камне, вздохнул, вытащил оттуда же выбеленное временем, звеняще-твёрдое, будто костяное, корневище каменного дерева, стал поворачивать его перед глазами. Глубокие, причудливо завитые борозды на заглаженной поверхности рисовали воображению художника сразу множество картин и образов. Они текли и менялись, не давая себя поймать.
Всплеск криков снова отвлёк Вееелиила. На этот раз голоса приближались. Неведомо как отвязавшаяся пленница пёстрой распушившейся птицей летела по песку, а за ней с хохотом и руганью гнались трое. Они мелькнули и скрылись, скатившись в ложбинку. Веселиил вздохнул ещё раз и, решившись, взялся за резец, самый первый, грубый. Он любил эту работу, она давала ему возможность размяться, расшевелить пальцы и воображение, необходимое для работы с металлом и камнем. Душный ветер шевелил волосы и играл с тенью провисающего плаща, от места схода доносились хриплые крики, в которые, кажется, уже вмешался стук оружия, не прекращался отчаянный крик женщины, будто он мог её спасти... Мастер творил.
Уши и глаза его закрылись для всего, кроме борозды резца на матово-блестящем поле, кроме шороха и скрипа по закаменевшему дереву, кроме лика, проглянувшего только что из мёртвой пока ещё заготовки.
Варух тогда от зависти возненавидел. Зачем ему не дано вот так отгородиться от жизни своим творчеством! И ведь тяга к разбойной наживе - не единственное зло из тех, что неожиданно быстро расправляют крылья в среде избранных.
Заскреблись неожиданные, ранее не приходившие вопросы.
Какова цена правды? Если в поисках её человек отдаёт свою жизнь - это сходно? А если свою и единомышленников? А если многих и многих непричастных, для кого он эту правду ищет? И не погребёт ли светлую цель многое множество загубленных во имя её?
Как определить меру, за которой необходимая жесткость станет насилием?
К тому времени, когда Варух начал задаваться этими вопросами, Моше ответил ему, сам того не зная. Он сказал в ответ на упрёки в излишней жестокости:
- Сущий есть Бог-ревнитель, не прощающий измен...
Видно, вопросы эти не обошли и его.
Но такой ответ, такое решение уводило далеко; Варуху не хватило мужества заглянуть в открывшийся провал. Однако, как ни прячь лицо меж колен, никуда не денешься от ветра неизбежности. Измена не простительна, а что ею назвать - это подскажут обстоятельства и мнение того, кто сильней.

*          *          *

- Шум и крики в лагере боевые, - проговорил Осия, раздувая ноздри. Голос его был мечтателен. Он замутившимися глазами смотрел на Моше. - Лучше бы нам с тобой уклониться вправо или влево, пока целы.
- Боишься, - бормотал Моше, вслушиваясь, - трясёшься... Правильно боишься... А что я тебе говорил, когда ты упустил Амалика? Напился ты тогда, прозевал... - Но в голосе его не было ярости и напора, как обычно в крутые времена. Он бормотал глухо, рассеянно, впустую соря словами. Нет, Осия ошибается - это не битва. Треск бубнов, звон тимпана, пение свирели, вот вскрикнул рог - это гуляние. Он тронулся с места и потянул за собой Осию.
- Идём, идём, это праздник в лагере, не упустить бы случая повеселиться. Но в честь чего же?
Осия наморщился - припоминал.
- А не в честь ли нашей пропажи торжество? А, Осия?
Тот изумился сверх меры:
- Это по нашей-то гибели? По избавителям-то?
- Непонятно? - зло выкрикнул Моше.- Конечно, где тебе! Теперь, когда пути назад заказаны, избавительство наше не простится! Да и как можно? От котлов мяса да к полевой траве! Ни разу не слыхал таких слов в народе? - Всё это Моше кричал на бегу, понуждая бежать и Осию. Но тот быстро пришёл в себя и уперся:
- А если так, то куда же мы?
- Туда, праздновать! - с силой дёрнул его Моше. - Куда же ещё?
- Да стой ты, - отбивался Осия. - Если радуются нашей гибели, то уж воскреснуть не допустят!
Моше спешил навстречу разрастающемуся шуму, сам не представляя, что же он будет делать, добежав. Он сожалел лишь, что пощадил Варуха, не потащил его с собой длинным безводным путём через два перевала, и теперь не чадит рядом с ним его обнажённый, больной, чуткий разум. Если его догадка верна, если он правильно оценил положение вещей, то и Варуха, и Аарона с домом его - кого ещё? - да поголовно, пожалуй, Змеиного колена, ещё немногих особо приближённых к новому богу нет уже в живых... Или они уступили без сопротивления, а это не лучше...
Лагерь чуялся издали, как всякое кочевье в сытые времена: обильный помёт многочисленных стад, кучи гниющих отбросов - запах благополучия, в котором не ошибёшься. Посреди круга шатров жутко полыхал багровый густой огонь, рождающий завихрённые волны чёрной непроницаемой копоти, - жгли нутряное сало, но тот, кому предназначалась жертва, не проглядывался за багрово-чёрной стеной. Дым тянуло ниже шатров по устойчивому ветру, оттого и не виден был он издали.
Моше, а Осия за ним скорым шагом, прикрываясь от пыли и копоти, дошли до жертвенника. Народу здесь было негусто, а те, что толпились, были заметно навеселе. Праздник начался, как видно, давно, может быть, не сегодня.
Моше не знал, откуда привязалась к нему эта мысль, но увидел он именно то, что ожидал, о чём подумал при первых же угаданных звуках гулянья.
Бык Рувима, Херуб, широкогрудый, горбатый, узкозадый, со свисающими до полубедра ятрами, круто нависал над жертвенником, утверждённый на плохо утоптанной высоте. Небрежно, наскоро сляпанный, худо обожжённый кумир был бы смешон, если бы не присвоил себе место Яхве, если б не осмелился есть его долю. Если б эти людишки, спасённые семидневье назад рукою Сущего, не забыли этого так быстро и так оскорбительно-просто. Те же хороводы, что привычно водили они в доме рабства своего и ведут здесь... Будто бы ничего не происходило.
Кашляя от копоти, Моше взобрался на высоту. Его заметили, наконец, и начал гаснуть весёлый шум. Взвизгнув, заглохли свирель и рог, осеклись бубны, рассыпался хоровод. Сопя, цепляясь пальцами за рыхлую землю, за ним карабкался Аарон. Моше медленно осматривался, холодея от бешенства. Значит, вот как... Значит, тельцу служим... Искренне и преданно. Ветер разогнал стену копоти, луч солнца упал на идола, и тот заблестел. Заискрились, заиграли серьги, кольца, браслеты, связками подвешенные на шее его, рогах, крупе.
Аарон громко и неровно задышал рядом.
- Что же это ты такое сделал, Аарон? - горько прошептал Моше. - Что сделал тебе народ этот, что ты вогнал его в столь великий грех? Как же нам с тобой быть дальше? И где? - сразу перешёл он на свирепый крик. - Здесь, у подножия горы Завета, где мы с тобой выбрали наш путь свободно, искренне и бесповоротно! И вот Бог с горы - свидетель нам... И я-то, я отлучился за советом для нашего благополучия, на тебя надеясь, как на Гору... А ты!.. - Он потянул из ножен меч. - Уйди от меня, чтоб я тебя в гневе не уничтожил!
- Опомнись, Моше! - вскрикнул Аарон, скорее удивлённый, чем испуганный. - Что ты, что ты! - Он отстранился, загораживаясь рукой. - Остынь! Пойми ты, - стараясь говорить вразумительно и спокойно, продолжал он, - тебя долго не было, а ведь все надежды на тебя, и вокруг - пустота, безводье, враги... - Аарон широко повёл рукой. - Страшно... страшно же не привычному, себя вспомним... Вот они и ухватились за привычное, за обычай, за праздник родовых отцов, - он поклонился быку, - привычно это, успокоительно, не нами завелось, не нами отменится.
- Но почему ты? - не своим, жалким, голосом выкрикнул Моше.- Почему твоей рукой ударили меня в спину?
- Да потому что я всегда кормил богов, ещё при отце нашем начал. Вот и сейчас... А как же? Это доля нашего семейства из рода в род...
Начал сходиться народ, под высотой густело, тишины как не бывало. Гул был пока ещё невнятен, но угрозу в нём Моше ощущал совершенно явственно. И явственно делились люди на две толпы: большую и малую, по правую и левую руку от жертвенника. Справа было пёстро и людно, перекликались женщины, носились между ног и влезали на родителей дети, мужчины толковали между собой, указывали на высоту и друг на друга, на тесную кучку слева от жертвенника. Там, в малом числе, сгрудились те, кого Моше знал поимённо, - ближайшая родня, дружина Сущего. Небрежно-ловкие, вроде бы безразличные ко всему происходящему стрелки эфраим исподволь редкой цепью охватывали толпу. Они посматривали на своего шейха. Осия озирался в растерянности, оказавшись меж двух огней.
Туман гнева оседал, мысли приобретали чистоту и разбег. Моше видел следующее мгновение так же ясно, как и настоящее. Что произошло - то произошло, и разумнее всего закрыть глаза, но голос разума опоздал. Неважно, чью сторону изберёт Осия. Вновь весь мир застыл неживым изображением, и холодная звенящая ясность посетила его, как бывало с каждым резким поворотом судьбы, и меч вновь не пожелал оставаться в ножнах. Он отбросил брата с пути свистящего металла, и лезвие тёмным посверкивающим кругом пересекло зеленовато-ржавую плоть глиняного идола, и ложный бог рухнул, ещё в воздухе рассыпаясь на куски... Вновь оживший мир, негодующий вой, волна рук и голов, под которой сейчас утонет высота.
- Который Господень - ко мне! - загремел Моше и увидел, как ожила родня и встрепенулся Осия, будто заслышав условный посвист в засаде. Знак - и стрелы сверху упали на толпу, заставив её рассеяться.
- Месу, не надо! - тянул руку с земли Аарон. - Запрети им!
Моше не ответил ему, он не прощал. Он внушит им, что Сущий есть Бог-ревнитель, не прощающий измен.
Когда свои окружили его, он, мучительно осекаясь через слово, выдавил:
- Каждый ищите, кого сочтёте зачинщиком, пусть брат, или сын, или отец, и бейте мечом своим без раздумья. Кровь их на головах их!

*          *          *

Моше увёл народ с проклятого места, ещё не утерев крови с рук своих.
Варух хорошо запомнил скелеты сгоревших шатров, какие-то бьющиеся по ветру обрывки, растоптанные черепки, вспоротые меха... Яростно разбросанные камни осквернённого жертвенника… Трупы в пыли, кровь... Стоянка, разорённая набегом, а не брошенный лагерь. Всё это врезано в память навсегда, но ведь не это же передавать в будущее!
И не здесь ли тот самый непоправимый поворот, который он отыскивает в уставшей памяти? Не зря же именно тогда объявился среди хебраим человек, сущность которого была для Варуха сумеречна, как и сущность дальнейшего течения событий?
Не он ли, тот человек, был истинной тенью Исхода?

*          *          *

Яхмес долго убегал от усталости, но она оказалась неотступной и в своё время догнала его, навалилась на спину мягкой, тяжёлой тушей, придавила, заставила спотыкаться, хвататься руками за кусты, корни, сыпучий песок. Неизбежное торжество усталости было унизительно, но Яхмес привык. Пугало лишь, что со временем усталость догоняла его всё быстрее. Сегодня это произошло, по счастью, вовремя - с наступлением зноя. Так или иначе, надо было устраиваться на отдых. Яхмес раскопал яму под многоглавым кустом тамариска, сбрасывая в кучу крупные, в кулак, камни, и с облегчением закатился в сыроватый, обманчиво-прохладный песок. Сон моментально сморил его, и он, не сопротивляясь, доверчиво провалился в забытье, потому что солнце сегодня уже ушло отсюда и не могло вернуться, чтобы убить его, спящего.
Многолетнее чутьё к опасности разбудило его на одно дыхание раньше, чем в примятый его телом песок со змеиным шорохом вонзилась стрела. Она ещё покачивалась, а он уже вглядывался в сторону, откуда она пришла, будучи прикрыт с той стороны самым толстым стволом кущи, потому что иной защиты здесь не было.
- Лежи как лежишь! - приказал ломкий мальчишеский голос.
- Это было и плохо, и хорошо. Яхмес затаился и слился со стволом. Не мальчишке тягаться с ним в искусстве засад и переговоров. Но мальчишка способен на неверный, непринятый в этой старой игре ход, против которого Яхмес, старый игрок, будет бессилен. Возьмет да сдуру и пристрелит, не торгуясь о выкупе. Он вытянулся и толкнул ногой ствол на расстоянии роста от себя. Зашелестела пересушенная листва. Сейчас же в корневище того ствола впилась следующая стрела. «Сопляк-то не шутит, - подумал Яхмес, - что бы этакое придумать?» Глупо было погибать ему, вершителю столь большого дела, от руки сорвавшегося с привязи недоноска.
- Эй! - крикнул он. - Эй, остановись! Я заплачу больше того, что снимешь с меня!
- Выходи! - крикнул ему замирающий от восторга мальчишеский голос. - Руки за голову, спиной ко мне!
«Ну ладно! - окончательно рассвирепел Яхмес. - Сейчас я с тобой разберусь!» Он вышел из кущи, как ему было сказано, но не на голос, а от него и остановился, щурясь на встречное низкое солнце.
- Где ты? - нетерпеливо и удивлённо крикнул мальчишка. «Говори, говори больше, щенок. Побеседуем, так у тебя рука не подымется, - злорадно подумал Яхмес, - тут тебе и конец!»
- Здесь я, здесь, могучий! Не вижу твоих бестрепетных глаз!
- Взгляни! - хмыкнули ему в ответ.
- Яхмес повернулся. Из-за куста вышел, держа наготове большой деревянный лук, крупный, хорошо раскормленный, пышноволосый парень лет пятнадцати, не старше. Никакого намека на бороду, безволосая грудь с крупными напряженными мышцами, мускулистый, как выложенный плитками, живот. Ноги в тяжёлых высоких сандалиях ступают осторожно, на каждом шагу схватывая упор для выстрела. «Слишком стараешься,- подумал Яхмес, расслабляясь, распуская, насколько возможно, мышцы, - слишком тянешься, сопляк. Ну, иди, иди ближе, сейчас поговорим!»
- Что дашь мне за свою потрёпанную шкуру, бродяга? - парню явно хотелось выстрелить, но он боролся с этим желанием, чтобы поступить по-взрослому.
- Когда ослепительный дозволит рабу своему добрести до родного кочевья, то всё в шатре жалкого, стоящего перед ним, достанется ему.
- Дочка есть? - быстро спросил парень.
- Две, - смиренно ответил Яхмес, - и не соврал. Так оно и было, но там, за Стеной. Своих степных детей, разбросанных по шатрам побратимов, он не считал.
- Отдашь. И всё оружие отдашь, и украшения, какие есть, и богов... - Парень загорался; видно, всё это прямо сейчас приходило ему в голову, неожиданно для него самого детская забава оборачивалась добычливым мужским делом.
«Давай-давай,- погонял его Яхмес, - суетись, суетись больше, победитель!» Пока мальчишка захлёбывался своим могуществом, своей властью над беззащитным человеком, он палец за пальцем приближался к куче камней, набросанной им перед сном. И, когда парень готов был выдохнуть что-то ещё, какое-то новое условие или потребовать что-нибудь небывалое от пленника, Яхмес, подцепив камень ступнёй, с силой метнул его в левую кисть стрелка, и камень, подбросив руку вместе с луком и стрелой вверх, крепко ударил мальчишку по подбородку. Тот ещё не успел понять, что случилось, когда на него рухнуло каменно-тяжёлое тело Яхмеса.
- Вот теперь и поговорим о выкупе, - спокойно произнёс Яхмес, прочно усевшись на вывернутые за спину руки своего недавнего победителя. Яхмес не торопился. Он ждал слёз, соплей, мольбы, крика - мальчишка же! - но ничего такого не было. Под ним сдавленно дышало ненавистью, напрягалось тугое, сильное тело.
- Отпусти, - наконец, еле слышно проговорил тот, убедившись, что освободиться нет ни-какой возможности.
- Что дашь мне за свою телячью шкуру, сопляк? - не удержался Яхмес. Ему понравилось, что мальчишка так сильно, так упрямо, так молчаливо-ненавистно ворочается под ним, не поддаваясь боли в вывернутых руках.
- У меня отец - шейх, чего скажешь, то и даст. Ты такого в жизни не видывал, что у него есть. И еды даст, сколько потребуешь, и скота...
- Стоит подумать. Шейх, говоришь? Хорошо... - И вдруг его осенило. Конечно же, они виделись! Правда, этот парень сидел в тени, как положено подростку, и лишь мельком взглянул он тогда на кучку мальчишек, подумав об упрямстве Иехонии и судьбе Навина.
- Ну что же, бар-Иехония, стоит, пожалуй, поговорить с сыном такого отца... Не знаю, правда, как мне доказать людям владыки в Воротах, что ты сын шейха. А то ведь дадут за тебя цену двух баранов - никакого расчёта тратить время, тащить тебя на торги.
- Не надо, - глухо, в песок сказал парень, - не надо... - Силы его, видно, иссякли, он лежал неподвижно.
- Ах, не надо! - изображая радостное удивление, воскликнул Яхмес. - Ну, тогда тебя надо зарезать! Не могу же я тебя отпустить! Так не делается, да и опасно! Степь нам с тобой теперь будет тесновата, а?
- Отведи к отцу... - Голос парня был тусклым.
- Ага, а он закопает меня в песок как обидчика своей крови!
- Не закопает, - начиная всё же шмыгать носом, прогудел парень, - он меня проклял…
- Тогда он закопает тебя, - рассудительно сказал Яхмес, слегка приподнимаясь. Ему было интересно, не попытается ли тот сбросить его, получив послабление. Нет, конечно, нет... Отнюдь не безумец...
- Так неудобно говорить, ты не находишь? Мы не видим друг друга в лицо. - Яхмес поискал глазами, но ничего подходящего для пут не нашёл. - Кидаться не будешь?
- Нет, - еле слышно пробурчал парень, - не буду.
Он сник сразу после своего нелепого признания, исчез тугой стержень, восхитивший Ях-меса. «Никогда не знаешь, что сгодится завтра, - подумал Яхмес, - сын шейха кенезим - это не шакалий помёт при дороге». Яхмес встал, поднял лук, поиграл тетивой.
- Так чем заслужил ты отцовское проклятье? И как твоё имя?
Мальчишка перевалился на спину, медленно сел, разминая руки.
- Халев имя моё... Чем, чем... Ребят собрал и пошёл к Амалику, на этих, как их, ну, на тех, - он показал рукой на закат. - Интересно же... Отец раз послал «вернись», на другой день ещё... - Халев махнул рукой. - Чего, думаю, маленький я, что ли? Я к Амалику на Чёрный колодец пришёл, а там уже сидит Иохаз - сводный, он меня постарше, но от бесчестной... И как он меня обогнал - совсем непонятно. Он говорит, что отец последний раз приказал идти домой, а нет, так не отец он мне больше, а я ему не сын, и Азза-элю он меня предаёт и всех блудящих по следу моему. - Мальчишка говорил и говорил, выговаривая, видно, страх, который, конечно же, гнездился внутри под обличьем лихого добытчика.
- И как же ты не внял?..
- Как... - Халеву было стыдно... - Приду, думаю, скота пригоню, рабов навьюченных, никто о проклятье и не вспомнит.
- Понятно. Участь твоя, Халев, понятна и незавидна. Сравнить её можно лишь с участью подобного тебе... Ты ахер, Халев, жалок твой путь на земле, всякий вправе оборвать его. Понял ли ты, что изгнан из общества детей отца твоего, вырван из семени дома его, и Иохаз, ублюдок от бесчестной, может быть, в своё время переймёт оружие отца твоего, посох отца твоего, жён его и наложниц, а твои кости, те, что не изгрызут шакалы, время уже отгладит и выбелит?
Мальчишка сник вовсе и готов был заплакать, но Яхмес уже остановился. Судьба и вели-кая девятка щедры на подарки, это просто чудо, что так исполняются его недодуманные желания. Славная ниточка приползла к нему в руки. Чудных и невиданных узлов можно навязать из неё. Не надо только задаваться вопросом: «К чему?»
- Вот судьба твоя, Халев, я постыжусь даже приложить руку свою к её исполнению.
- Я за Стену уйду, в войско наймусь, - пробурчал Халев. Яхмес вздохнул и безнадёжно махнул рукой.
- Ты один пройдёшь через всю Страну Син, где каждый - враг каждому, где всё перепу-талось сейчас, как в кувшине со змеями? Впрочем, что же, этот твой путь не более безумен, чем любой другой...
- Ну чего ты меня пугаешь? Зачем ты меня не захотел убить?
- Мне стало жалко тебя, - просто ответил Яхмес, - мне и теперь тебя жалко, но что поде-лаешь?..
«Попросится ли? - думал он. - Лучше бы попросился...»
- Жалко! - буркнул парень. - Что я, маленький? Я бы тебя... - Он осёкся.
- Не пожалел бы - так, что ли? - Тоже мне - великая тайна! Конечно, это ясно и без твоих признаний. Но они у тебя что-то слишком щедро сыплются с языка, право, как у младенца. Кто же ты всё-таки? По облику - почти воин, по речам - сущее дитя...
Халев отвернулся.
- Ну ладно, воин-младенец, прощай. Ты прервал мой отдых, но я уже не сержусь на тебя, тем более что ты почти уже не здесь...
- А ты?.. Ты тоже один...
- О нет! Я лишь в уединении. И потом, у тебя есть сомнения, воин ли я? - Халев понуро покачал головой. - Вот как, бар-Иехония. Не могу даже пожелать тебе счастья в этом мире...
- Пойдём вместе, - хмурясь и кусая губы, сказал Халев.
- Ты просишь, чтобы я взял тебя с собой? - Халев кивнул. - Что ж, так и быть, пошли, но не спрашивая, куда и зачем. - Яхмес внимательно глянул на Халева. - Без глупостей? - Халев отчаянно закрутил головой. - Хорошо, подбери лук.
- Как мне называть тебя?
- Иофор, - ответил Яхмес, - я из Мадиама.

*          *          *

- Вот видишь, - сказал Иофор, - вот славное место Елим … И вот они - те, кого ты так хотел встретить.
Халев равнодушно глядел с холма на просторную жёлто-зелёную долину, редкую пальмовую рощу, поблескивающие ручьи. Он скользнул взглядом по огромному, шатров на двести, бестолковому, многодымному лагерю. Теперь это уже для него не добыча, значит - ничего интересного.
- Гляди, гляди, - подтолкнул его в плечо Иофор, - здесь тебе жить.
Счастливое место Елим! Пусть всегда обильно бьют, звеня и булькая, твои источники, и пусть поколение за поколением, не пресекаясь, благоденствует твоя роща, щедрая на тень и финики!
Будь целью жизни Моше устройство собственного счастья - шагу не ступил бы из благо-словенной этой долины! Но что делать. Он вождь избранных и, конечно же, невольник. Хо-тя бы и сам у себя. Но имя твоё, Елим, пусть всю жизнь не даёт забыть о том, что есть на свете счастье!
«Я искал это всю жизнь, - мерцало в голове Моше, и он крепко сжимал веки, чтобы под ними поплыли радужные пятна и полосы, - когда скитался по чужим людям после бегства и когда жил зятем у Иофора, думая, что искать больше нечего... А счастье-то - вот оно...»
Он потянулся, блаженно ощутив всем телом - от плеча до ступни - мягкое тепло един-ственной своей женщины. Фарбис спокойно спала, закинув руки за голову, тихо-тихо дышала полуоткрытым ртом. «Отбушевалась», - подумал Моше, улыбаясь про себя.
Когда к полуночи они смогли, наконец, оторваться друг от друга, оба не в силах были шевельнуться. Он тёрся благодарно щекой о её тёплое, не видимое в темноте плечо, и она улыбалась, светя зубами, и вся дрожала от ещё частого, короткого дыхания. Они оба усну-ли незаметно, как растворились, а теперь он снова глядит на неё и - видит. Темнота не спрячет и плащ не загородит... Нежность с желанием ведут его руку, и вот она, не про-снувшись, обнимает его, и снова их несёт, быстрее и быстрее, в провал без краёв. Им мало тесноты и друг друга - вот если бы стать одним телом, одеться одной кожей, если бы это не кончалось никогда...
«Родная...» - хочет сказать Моше, но она накрывает его губы ладонью, она не хочет слов, она хочет слышать его глубокое сильное дыхание, слышать, как зарождается, растёт и исполняется в них желание... Чтобы это было снова и не кончалось никогда... Но темнота уходит, прячется, забивается тенями под камни, съёживается и исчезает. Подходит время света и трезвости - от него не уйти и не спрятаться вместе с клочками гибнущей ночи, день требует своего, а для начала - их разлуки. Но они не хотят видеть, они закрывают глаза, и под веками - ночь.
- Любой приходи, вяжи узлами, собирай в мешок - пальцем не пошевельну, не в силах... - голос Моше слаб до того, что почти не слышим им самим. «Сюда б Дафана с Мариам, - мелькает у него. - Да пропади они все...»
А Фарбис уже очнулась, всплыла из круговерти, над Моше в сереньком рассвете расцве-тают яркие светильники ее глаз и рта.
- Кончился, маленький? Не берись, когда не можешь, не берись! - Oнa смеётся, Моше видит, как она счастлива. - У-у, каким прикидывался! - Она наклоняется, топит пальцы в путанице его пегих густых волос, таскает его, будто наказывает, твёрдые прохладные груди касаются его лица, скользят по губам. - Каким выставлялся! Бородища, спинища, грузен, грозен - а на самом-то деле?.. Ты мой родной... - погасив смех, тихо выпевает она.
Моше прикрывает глаза. Ушла истома, он снова силён, он вновь покоен и счастлив. Он пришёл. Не надо ни о чём печалиться и хлопотать, делать и устраивать, ломать обсто-ятельства и скользить между ними. Его земля обетованная здесь - не надо даже протягивать руки.
Тишина. И вот в ней возникает не звук ещё, но некоторое беспокойство. Фарбис не слышит, она с рождения в суете, для неё не существует предчувствия. Ей осталось поэтому ещё чуть-чуть покоя и счастья. Для Моше это кончилось. Он уже знает: сюда идут, влача с собой страхи, недоверие и надежду. Но вот прорезался и звук.
Ступают осторожные лёгкие ноги тяжёлых сильных людей. Моше садится, и Фарбис съёживается рядом с ним на овчине, прижимается горячей щекой к его закаменевшему бедру. Уйдите! Зачем вы пришли!
- Пророк! - раздаётся извне.
«Азза-эль, зачем я отверг тебя, разметал твои жертвенники и лишил силы! Ты мог бы не дать им пройти те полторы тысячи шагов по пескам, что положены между моим счастьем и моим бременем!»
- Я здесь, - отозвался Моше, отбросив никчемные сожаления.
Ослепляюще ворвалось утреннее небо через раздёрнутый полог в шатёр, и сразу Осия с двумя своими загромоздил просвет. Потухла нежность в глазах Фарбис, и злыми клинками заколол её взгляд, как тогда, у водомёта. Моше закатал её в овчину вместе с одеждой, которой они всё пытались ночью покрыться, и встал, держа её на руках, нагой и спокой-ный. Осия отвёл взгляд вверх и в сторону, люди его спрятали лица в ладони, удерживая копья в сгибах локтей. Моше прошёл между ними, опустил Фарбис под шатёр и вернулся, опоясываясь на ходу передником. Он сел перед кострищем и посидел немного, разминая лицо руками.
- Говори.
Осия сел напротив.
- Пророк, ночью близ костров взяты двое.
Моше молчал.
- Один говорит, что имеет к тебе важное слово.
- От кого?
- Он не говорит.
Что ещё принесло из ночной степи?
- Останься здесь, Фарбис, я вернусь.

*          *          *

- Вот что за слово имел он к тебе, пророк! - Побелевший от гнева Наасон твёрдой рукой всадил у ног Моше в землю короткий меч. - Висел у него на шее, под абаей!
Моше вгляделся. Нет, не может быть! Но почему же? Их было всего три таких, помнит-ся, и два из них наследник в хорошее мгновение пожаловал своим друзьям. И не тем, что подвернулись, а нарочных послал разыскать близких сердцу своему, и призвал пред лицо своё, и наградил клинками волшебной выделки. Один лишь только Яхмес мог устроить та-кое свидание. Всегда он любил опасно шутить. И жизнь себе такую избрал... И уж, конечно, эта встреча не случайность, но исполнение замысла... Какого? Тот, кто был мне другом, остался в прошлом, которого нет, как известно. Кто пришёл теперь?
- Я убью его своими руками! - Бешенство, казалось, вот-вот пеной вскипит на губах Корея.
- Нет! Осия, ввести!
Уличённый вошел и сел. Он был хорошего роста и бородат, как настоящий степняк. Дозорные нависли над ним, готовые разорвать по знаку пророка.
- Уйдите, - медленно выговорил Моше, - ваша служба признана и одобрена. - Он неторопливо обходил опустевший шатёр, поднимая его стенки себе до пояса. С каждым его шагом свет гуще и гуще заливал вытоптанный круг шатра. Яхмес одобрительно кивал:
- Да, открытость - лучший способ сохранить тайну.
- Что тебе нужно? - резко спросил Моше.- Тебя же могли пришибить просто так, хотя бы из-за этого! - Он указал на массивный браслет с шипами в два ряда, плотно облегающий запястье. - Что за безумные игры?
- Я настоящий друг тебе, Моше, быть может, единственный! - рассмеялся  Яхмес. - Ведь не что-нибудь - детство и юность! Ты не слыхал разве, что друзей приобретают до двадцати лет, а затем - лишь приятелей? И то в лучшем случае...
- Оставь! - Моше поморщился и сел напротив. - Стоило положить столько трудов и ухищрений разума... - Он, прикрыв глаза, повёл снизу вверх бородой. Яхмес невольно оглядел себя. Да. Много пришлось потрудиться, чтобы эта личина приросла накрепко. - Стоило затратить их, чтобы зубоскалить о том, к чему больно притрагиваться!.. Что за важ-ное слово у тебя и от кого?
- Ты совсем стал вождём, - рассмеялся Яхмес, - чего не ждал, того не ждал! Даже исто-рия с моим другом Амаликом ничего, как видно, мне не подсказала. Я-то всё считал тебя таким - он повертел ладонью, - не от мира сего...
- Боги тоже не от мира сего, - серьезно возразил Моше, - однако им управляют...
- Ну ладно, насчет богов - это тебе виднее...
- Подожди, - перебил Моше, - следует ли понимать твои слова так, что ты ко мне от Амалика?
- Мои слова следует понимать как они есть, - сухо и твёрдо сказал Яхмес - никогда я, смею тебе поклясться, не покидал Державы и есть часть её, великой и вечной... Тебе не затруднительно ли, кстати, говорить на родном языке?
- Мне не затруднительно говорить языком кеме...
- Уже не плохо... Амалик и его поражения, ты и твои победы - или поменяйся вы местами - есть ничто перед нею. Просто, возвращаясь к началу разговора, повторю, что люблю тебя и хочу быть полезным, благо имею такую возможность... Ты бы велел подать нам поесть, - вдруг перебил он себя, - со вчерашнего дня питаюсь на ходу манной... И моего раба тоже накорми.
Моше распустил туго стянутый мех, подвешенный с подветренной стороны, и вытащил оттуда ломоть томлёной баранины.
- А своему отнесёшь, когда кончим разговор.
Яхмес бросил на Моше взгляд, полный насмешки и сожаления.
- Ах, Месу, ах! Можно я тебя так по старой памяти? Вижу, вижу уже, что можно! Не будь так суров с несчастными пленниками, Месу. Может быть, рыдающая родня уже собирает щедрый выкуп, и ты сможешь зажить в покое и довольстве. Плюнешь на всё это, - он приподнялся на локте и широко отмахнул в сторону закипающего дневной суетой лагеря, - и где-нибудь в прелестном уголке Устья будешь тешить своё честолюбие как-то иначе... К примеру, составишь писание обо всём этом, как оно могло бы быть...
- Ты шутишь, полагаю. Мне же недосуг и нет желания состязаться в остроумии. Что за слово ты имеешь ко мне и от кого? Но если это предложение отступного, не трудись... Что же до Писания, то оно будет. О происшедшем, а не о желаемом.
- Ты такой горячий, Месу, ты просто напта, - он с удовольствием ввернул вавилонское словцо, желая показать, насколько он свой человек по сю сторону Стены, - здесь так нельзя, здесь терпение - всё, здесь горячность - порок, грех великий... - Он чувствовал, что слова его падают в пустоту мимо Месу, и не верил: неужто они столь разошлись по жизни, до полного отчуждения?
- Итак, - упругая сила мысли пророка пошла распрямляться и рвать оплетающую её паутину вязкого словоблудия, - предприятие, столь опасное для жизни, должно преследовать важную цель. Каждому присуща своя мера. Что для одного - недостижимая цель жизни, для другого - даже не задача дня. Зная тебя, думаю, что ты желаешь изменить наши намерения. При этом, полагаю, что сами цели тебе неизвестны, да и безразличны. Главное - вмешаться, изменить, переломить... Ты - обладатель деятельной сущности, не так ли? - теперь насмехался Моше.
- Хорошо, - уступил Яхмес, - действительно, я у тебя, чтобы как-то воздействовать на события, имеющие произойти тут, в нижних окраинах Державы...
- Держава за Стеной, здесь - степи, воля!..
Яхмес смеялся.
- Опять, опять горишь, Месу! - Смех сдуло с его лица, сошлись в щелку глаза, скулы обтянулись. - Ты шутишь или вовсе ничего не понял в этой жизни… Конечно, воля, наша воля, - он ткнул себя большим пальцем в грудь, - умно проводимая воля, так умно, что её не заметно, но поперёк ей не ходи... Забыл храмовые науки?
- То в храме... Бессмысленные излияния покойников, мертвечина на камне, застывший бред...
- Рассуждения мотыля-однодневки. Вполне достойно какого-нибудь очередного потрясателя Поднебесной. Всё началось сегодня, в крайнем случае - вчера... От сотворения мира пять сосчитанных поколений, никак не больше... Опасный мираж, ты должен это понимать, Месу... - Крепкие пальцы незваного гостя облегли предплечье хозяина, сжали его. - Не обольщайся, Месу, прошу! Не понять этого в твоём положении - гибель! Неужто тебе мало урока с Амаликом?..
- Ну вот, наконец, открытые угрозы! Так что же может проистечь в дальнейшем и что я обязан предпринять во избежание?
- А ничего! - Яхмес легко поднялся и обошёл шатёр по кругу. - Ничего не совместимого с совестью.
Моше сел на своё обычное место. Разговор вязко размазывался в голове. Бессмысленное состязание в увёртках. Зачем? Почему так муторно и тошно, будто не было за спиной вол-шебной, сумасшедшей ночи и не предстоят такие впредь? Что за чушь? Вот пришёл некто, давно забытый и нежеланный, и он уже властен отравить радость, повиснуть угрозой, как пыльная буря гнойно-жёлтой мглой на краю неба. Почему я так несправедливо уязвим, будто бегемот в глинистой склизкой яме спущенного пруда? Каждый, кто пошёл за мной, поверив, прирос ко мне намертво, неотделимо, и этим самым я связан и открыт всем угро-зам... Он говорит, что Амалик - предупреждение и следует ожидать худшего, если...
- Что же требуется от меня?
- Принять мою дружескую помощь.

*          *          *

Даже на время, потребное для одного вздоха, не поверил Варух в родство уличённого - с Моше. Для мало-мальски наблюдательного человека ложь была очевидна. Но Моше ни слова не сказал против. Значит, так надо. Они долго беседовали в одиночестве, пророк с гостем, а когда к вечеру Моше призвал Варуха, тот застал обоих расслабленными, над жареным козлёнком и мехом сикера. Всё так, как и должно быть, когда принимаешь родню. Даже ложную. В конце концов, мало ли какие дела имеет с различными людьми предво-дитель столь тяжёлого дела? Может быть, Варух и не стал бы утруждать этим свою память, но тогда, именно тогда были произнесены мертвящие слова сомнения, что так ясно звучали в нём теперь, перед концом.
Почему-то вдруг Моше, указав на Варуха, молвил:
- Вот память Исхода. Сущий говорит через меня избранным, а я через него - в будущее. Мы не исчезнем, как иней поутру.
- Да? - Гость кивнул Варуху, он весь был доброжелательное внимание. - И я могу быть осчастливлен созерцанием твоего труда?
- Если гость соблаговолит почтить мои заметки своим высоким вниманием - я раб его...
Бесполезным оказалось состязаться с ним в вежливости. Варух, и вправду радостно возбуждённый, бросился к себе и принёс своё Писание, которое всё тогда умещалось на одной коже. Лишь обострённым вниманием сочинителя учуял он снисходительную усмеш-ку гостя. Впрочем, может быть, его обманули сумерки в шатре?
- Что же будет дальше? - спросил гость, бережно отложив кожу.
- То, что подаст Сущий. Да что бы ни было, не сомневайся, потомкам останутся мысли о справедливом устроении жизни, выстраданные мною и подтверждённые Богом через него. - Он указал на Моше. Он ненавидел себя за дрожание голоса и руки. Чего он стыдится?
- О справедливом устроении? Тобой выстраданные? - Гость вскидывал брови, как бы не в силах поверить ушам. - И можно сказать об этом что-то новое?
Варух рассердился на себя по-настоящему. Какой враг потянул его за язык! Никчемная откровенность, скучная для собеседника. Он только что не зевал ему в лицо, и, наверное, лишь оттого, что стеснялся Моше. «И поделом, - решил Варух, - незачем раскрываться перед первым встречным». Но стыд всё же жёг, и он, с трудом успокаивая себя, включился в беседу лишь к завершающим словам гостя:
- Поэтому, пророк, хочешь или не хочешь, но совершеннее всего в деле управления народом образцы, подаваемые Державой. А в твоём положении, когда все поднялись на избранных и избранные - на всех, ни о чём другом помыслить и невозможно...
Не что-нибудь, а насмешливая снисходительность пришельца подтолкнула Варуха вновь врезаться в разговор.
- Действительно, образцы, подаваемые Державой, стоят того, чтобы к ним внимательно приглядеться. Тогда можно по достоинству оценить полноту, с которой выворачиваются в них простые человеческие понятия и установления. Да, впрочем, что перемывать дочиста вымытую посуду! Всё, что я сейчас мог бы сказать, известно и не таким искушённым жизнью мужам, как осчастливившие меня собеседники! Но единственно, - он в упор уставился на этого сомнительного Иофора и продолжал, не замечая, что голос его начинает дрожать, как дрожат слабые руки от неисполнимого желания ударить, - единственно, что позволю я себе помянуть при вас особо - это поразительную лёгкость, с которой рушатся самые, казалось бы, устойчивые судьбы. Взять хотя бы меня... Да что я! Великий сановник, который возвышается над склонёнными перед ним спинами, как священная высота над равниной Мицраим. К его ступне приползают десятки людей, и не всякий будет допущен. Он имеет власть разрешать и запрещать, он своим знаком переносит холмы и наполняет каналы. Он волен осчастливить и погубить. Он всемогущ, он почти бог... И вот вообразите или, лучше сказать, вспомните, - он перевёл взгляд с Моше на Иофора и обратно, - как вдруг без всякой уловимой причины это богоподобие становится никем и ничем. За счастье для него можно почесть, если ему дадут тихо дожить в забвении. А на его месте возникает новое величие, новый хозяин жизни, уверенный, по-видимому, в том, что уж с ним-то подобного не приключится и он вечно будет светилом в глазах обмирающих от раболепия людишек. Как? Что? Почему? Кому-то, может быть, видна связь причин и следствий, а, вернее всего, мираж, принимаемый за таковую. Но все прочие, и разумные, и зрячие люди, не понимают решительно ничего. И они, изумлённые сверх всякой меры, признают, что случившееся имеет глубокий и тайный смысл, им, по ничтожности их, недоступный...
- А дело, возможно, всего лишь в том, что низвергнутый, молясь, не в должном порядке перечислил богов - покровителей. Или испортил воздух в доме своего начальника. Но может быть и так, что он уличён или только подозреваем в отношениях с застенными выродками или в заговоре... Может быть что угодно - от действительной государственной необходимости до каприза наложницы более высокого сановника. Ну и что? Чем он хотел поразить наше воображение? - Иофор приятно улыбнулся Варуху и с наслаждением потянулся. - Ты должен извинить меня, я устал с дороги, и сердце моё засыпает, хотя мне безмерно интересна беседа с тобой. Однако, я надеюсь пробыть здесь достаточное время, - он глянул на Моше, но тот как бы не услышал этих его слов, - достаточное время, чтобы представить на твой высокий суд свои утлые мысли и полной горстью почерпнуть из кладезя твоих. Впрочем, - помедлив, задумчиво добавил он, - зрелому человеку не так уж трудно, полагаю, разрешить это твоё недоумение...
Он всплеснул руками: - Ну, разумеется, как я не понял! Это лишь иносказание, притча. - Он изобразил ликование. - Конечно, иначе как бы нам, малосильным, проникнуть в твои высокие мысли! Но что же всё-таки имеешь ты ввиду? Не подашь ли ещё намек? Ты назвал одно из очевиднейших установлений нашего мира. Да, именем Бога правят люди, и страсти не слабее разума и долга. Всё так. Не хочешь же ты, в самом деле, убедить взрослых людей в том, что удивление по поводу бесспорной очевидности есть чувство, для них приличное? Или твои слова следует понимать в противоположном смысле?
Тоска... Варух закинул голову, нашёл прищуренными глазами рябой лик луны.
- Удивившись раз в детстве, я несу удивление по этой серой жизни, будто воду в горсти. Ты знаешь, что она вытечет рано или поздно, и я это знаю. И незачем всегда помнить об этом.
«Зачем я это говорю, - мелькнуло у него, - он просто потешается надо мной. Почему всякий, нарастивший мало-мальски плотное мясо, непременно углядит во мне посмешище для жирного своего сердца и гулкой глотки?»
- Позволь мне уйти, Моше, - попросил он. - Худо мне. И да простит желаннейший гость мою слабость.
Моше кивнул.
Яхмес привстал, прощаясь, и потом долго исподлобья смотрел вслед.
- Ты полагаешь, что этот человек способен подать нужный совет в нужное время? - Яхмес был осторожен, в голосе звучало дружеское участие и забота о деле чужом, но принятом близко к сердцу.
- Он способен разбудить во мне мысль. Когда в дурное время он рядом, мне легче даются решения. - Моше был искренен. - Не так уж много людей в состоянии советовать мне. - Он улыбнулся, глядя собеседнику в глаза.
- Но эта безумная затея слагать Писание! Здесь, в песках, на окраине мира, вне храма, без стойкого камня... О ком? Для кого? Зачем?! Да этот безумец просто опасен! Особенно, если прикасается к большим делам...
- Опасность неразлучна с нами, - изобразил улыбку Моше. - Подумай о другом. Вот помянутые тобой великие дела и мужи, их совершающие, все из мужей сильных, соперничающих в именитости. Славны победами, богаты скотом, отцы больших семейств, обладатели множества жён. Обильно едят, могучи телом, прочны рассудком. И вот безродное ничтожество, нищий, убогий, хилый, с невнятным лепетом вместо ясной речи. Жалок вид его, смятен разум, и ветер событий перевевает его пылью по дорогам жизни под тяжело обутые ноги славных мужей. Но лишь тот из сильных уцелеет от гниения для долгой жизни в людской памяти, на ком из причуды, или игрой случая, или волей Бога остановится внимание этого безумца. Впрочем, не это предмет нашей беседы.
Яхмес сидел с прикрытыми глазами.
- Действительно не это, Моше. Оставим. Я многое хочу сказать тебе, но тогда лишь, когда внимание твоё станет доброжелательным. Отложим до завтра, когда отдых снимет раздражение и предубеждённость.
- Не надо, - сказал Моше, - ты прав. Все нелепости устроения власти в Державе незряшны. Поручаю тебе устроить лестницу управления избранными, можешь подражать Державе, но не слепо. И учти, - добавил он, отвернувшись, как бы вспомнив о малозначащем, - что бы ты ни построил, без меня никакая постройка не удержится. Пока власть не отвердела по краям, она нуждается в сильной середине. Не возмечтай в сердце своём о неисполнимом. - Он не дал Яхмесу погрязнуть в возражениях. - Иди, мой мудрый тесть, - закончил он без улыбки, - следующий день потребует не менее сил, чем нынешний. Отдохнём.


*          *          *

И он много преуспел, Иофор. Лагерь избранных через малое время стал подобием нома, где племенные судьи - за общинных старост, ближние их - за стражников, левиты - за чиновников Великого Дома.
- Это - единство, - говорил Иофор.
Эфраим ходили в обычные мелкие набеги, приваживая молодёжь из замирённых. Окрестные бедави разбегались, напуганные несметным множеством пришельцев. Они раз-носили грозные вести, раздувая и расцвечивая их, по своему обыкновению. Десятки стано-вились тысячами, сотни - тьмою. Убегающий заранее ощущает себя жертвой - налётчики-хебраим возвращались в целости и с отбитым скотом, иногда с пленными. Новички при-обретали охоту, навык. Рыхлое, беззащитное тело Исхода обрастало мышцами, прореза-лись зубы. Оказывалось, что быть хищником не в пример приятнее, нежели жвачным.
- Это боеспособность, - говорил Осия.
- Так надо, - говорил Моше, - это верный путь, мы должны быть в состоянии заставить считаться с нами.
- Но к чему это приведёт? - в смятении спрашивал Варух. - Разве такой путь ведёт в Страну Света?
- Не ужасайся, - говорил Моше, - всё выправится, я крепко держу за руку это общество, я веду его, а не наоборот.
Но когда окрепли голоса, требующие возобновить движение в обещанную землю, что течёт мёдом и молоком, Моше пришлось согласиться.
Правда, и сама благословенная долина уже отказывалась кормить избранных и их скот. Дафан пробовал было поднять голос, говоря, что преждевременны мечты о Земле Обетованной, а от голода надо спасаться так, как повелось от начала, - распахать долину. Земли серые, с Гешемскими не сравняются, но пропасть не дадут. Осия кричал, что земля эта от сотворения своего не знала сохи, не потерпит такого унижения, воздаст бедами. Верил ли он в это сам? Мог и верить... Да какое там работать! Вольный степняк, сын простора, брат ветра!.. Дафан даже не рассмешил его.
И Моше повёл народ, будучи сам ведом необходимостью. Они не знали ещё тогда, сколь далеки они от обещанной Страны Света.

*          *          *

- Нет, нет, - говорил Осия, широко шагая и оглядываясь на спешившего за ним Халева, - здесь, здесь и здесь. - Он показывал на гряды густо поросших каменным деревом бугров. - А ты хотел выставить их под стрелы? Река ведь не шире полусотни шагов!
- Чем меньше останется, тем больше каждая доля!
- Научился! - рассмеялся Осия. - Один воевать пойдёшь? Как Шамшумеш? Челюстью ослиной тысячу врагов?
- Не-е! - хохотнул в ответ Халев. - Ослы копытами!..
Они посмеялись ещё и перешли на бег, длинный, стелющийся, каким хороший охотник может от темна до темна преодолеть два полных перехода. Дел оставалось ещё невпрово-рот, а управляться надо было без чужой помощи. Переправа должна стать неожиданностью для всех заречных, своих и для Моше тоже. Они должны увлечь за собой Исход, как пара диких ослов - стадо домашних. Неожиданность должна была придать неудержимый напор этому движению.
Но бег их скоро остановился, и путь прервался, как если бы упёрся в Стену. Нет, Стену они бы обошли, они б через неё перелезли, подкопались бы, они умели обходиться со стенами. Но на пути оказался Моше.
Так и осталось неизвестным, кто же донёс пророку о замысле Осии, и дорого бы дал давуд, чтобы узнать: кто? Он бы сумел выместить на этом человеке своё разочарование, взял бы с него полной мерой за крушение надежды. Но месть, и самая сладкая, не дала бы ему теперь удовлетворения. Остановленный в прыжке падает и встаёт не скоро. Он знал это, как и сам Моше. Халев мог тешиться, что здесь заминка, которую надо переждать. Осия знал, что здесь запрет и надо выжидать годы.
Моше, как всегда в решающие времена, явился один, не унизившись привлечением грубой силы.
 - Куда ты спешишь? - обратился он к Осии, не считая нужным заметить Халева.
- Хочу разведать броды, - ответил Осия, и это было чистой правдой, как и полной ложью.
- Это быстрая, переменчивая река, - глядя себе под ноги, чтобы легче было сдержи-ваться, сказал Моше, - за те годы, чтопройдут до начала переправы, броды сменят место, а, может, и не один раз.
- Ты утомлён и мрачно смотришь на жизнь, Моше, - сочувственно сказал Осия, - ведь позади много дней пути, а впереди ручей в полсотни шагов шириной, и тот берег его - уже Земля Обетованная. Я думаю, что луна ещё не сменится, а ты уже будешь отдыхать от твоих несказанных трудов во дворце иерихонского князя, если он уцелеет от огня, конечно. - Осия утёрся подолом абаи, отступил на шаг, чтобы прочно стоять на макушке песчаного бугра, чтобы не соскальзывать по его сыпучему склону.
- И здесь низко, - без выражения сказал Моше.
Осия поднял брови. Он не понял. Пророк никогда не обращался к нему с иносказаниями, понимая, что его давуд, воин, сын и внук воина, должен любить и любит ясность.
- На ровном месте в ясную погоду видно на половину дневного перехода, - снова без выражения заговорил Моше, - с такого бугра можно видеть чуть дальше. С горы, подъём на которую отнимает половину дня, можно видеть на два и три перехода.
Осия метнул взгляд на Халева и увидел на лице его скуку и раздражение - тот не слу-шал.
- Земля Обетованная обширна, как и обещано Сущим, и надлежит высмотреть её всю! Ты понял? Прежде чем предпринимать что-либо решительное, надлежит всё разузнать.
- А Сущий, он что - довел нас и - в кусты? Так, что ли? - грубо спросил Осия. - Он пусть всё и устроит!
- Я не буду обсуждать с тобой непостижимое, - исчезающим шёпотом промолвил про-рок, и Осия испугался, что само по себе было удивительно. - Ты пойдёшь и высмотришь землю от края и до края, людей в ней и плоды трудов их, крепость стен и количество скота. Молчи! - крикнул он, заподозрив движение протеста, но Осия лишь переступил с ноги на ногу. - Ты, может быть, не знаешь, но тебе самому нет веры в народе, а почему - объяснять не буду, нет нужды, - Моше сказал это раздельно и ясно, будто вынося приговор. - Поэтому ты пойдёшь не один и не с одним этим, - он кивнул головой в сторону Халева.
- Варух совершенно достоин доверия, - сощурился Осия.
- Ты пойдёшь сам - двенадцатый, - сказал Моше, пропуская мимо ушей слова давуда, - чтобы перед каждым коленом избранных был свой ответчик.
- Ты назовёшь людей? - Осия понимал, что спорить не время.
В чём дело? Ведь это он одерживал победы, приносившие богатства воинам и их семьям. Его теперь знают все. Он лучший воин, ему нет равных во владении оружием, в выно-сливости, будь то переходы, драки или женщины, он первый мужчина здесь, он такой, каким мечтал быть с детства, каким снился сам себе. Он знал, что если ты первый муж-чина, то каждое твоё слово - закон, и вот на тебе! Этот человек, умеющий только говорить, несравненно сильней! В степи всё становится с ног на голову. Приходится подчиниться, потому что, по слову пророка, в любой момент он может стать трупом или изгнанником, ахером. Он подчинился сразу, он сразу сделал выбор... Он гордился многим в себе, не по-нимая, что главная его сила - в умении принимать всё как есть.
- Сделай это сам, ведь я тебе доверяю.
Он главный, он ему доверяет! И стоило менять родственный гнёт на чужой... Осия не терзался угрызениями совести, он жалел, что промахнулся. Но ведь придёт же и его час! Он вздохнул, кивнул Моше так, что это можно было принять за поклон, и пошёл, склонив голову, а Халев побежал следом, с испугом перебрасывая взгляд с Осии на Моше и с Моше на Осию. Он нe понял, что произошло. Ведь давуд сильнее на вид и при оружии. Почему же он поплёлся побитой собакой? Он потом, после и много после, подступал с этим вопросом к Осии, но так никогда и не решился его задать.
- Куда мы идём? - собрался, наконец, спросить Халев, стараясь забежать вперёд и заглянуть в глаза Осии.
- Отбирать лазутчиков, - неожиданно спокойно ответил Осия, - нечего тянуть время. Сказано двенадцать - стало быть, двенадцать. Ты, я и ещё десятерых. Быстрей, быстрей, - вдруг заорал он, - заснул, что ли!
И они опять понеслись, теперь уже в сторону общего лагеря. Проносились маленькие облака на белом небе, струи песка под ногами, мелькали в глазах чёрные, безлистые стволы каменных деревьев, раскинувших во все стороны кривые ветви, изломанные, как судьбы избранных. Они добежали до подножия холма со скинией завета на вершине, и здесь Халев упал, хватая воздух оскаленным ртом, а Осия поднялся к жертвеннику и растолкал спящих в его тени сторожей.
- Зовите! - яростно закричал он в их сонные, одурелые лица. - Да живей, живей, вы ещё не трупы! Сбор воинства! Быстрее!

*          *          *


Никто никогда не считал боеспособных, лишь Варух постоянно уговаривал пророка рас-порядиться, но тот не видел возможности и смысла в этом деле. Для полного сбора воин-ства избранных требовалась площадь в полёт стрелы по длине и ширине. Тогда поме-щались все, и каждому оставалось место обвести вокруг себя рукой.
Давуд, не давая отдохнуть себе и опомниться остальным, скомандовал всем следовать за ним по племенным ополчениям. Он недолго шёл, а потом побежал, и воинство за ним. Сбор воинства обязывал всех являться пред скинией с оружием. Теперь лагерь избранных покидали все мужчины - от первого пуха до полной седины. Длинная череда отцов, мужей, братьев быстро уползала за холм завета в струе пыли, звоне металла, надорванном соба-чьем лае, женском плаче. Лагерь остался без мужчин, кроме дряхлых, больных и изуве-ченных, и никто не знал, надолго ли это и куда исчезли кормильцы и защитники.
Осия вёл воинство к югу от лагеря, в сторону горы Ор, где незадолго до того Аарон и Моше собственноручно разметали жертвенник неизвестному, но ложному Богу, будто зная наперёд, что здесь предстоит покоиться первосвященнику избранных. Осия очень хотел, чтобы Моше неожиданно для себя застал, вернувшись, опустевшее становище. Пусть-ка подумает, что может случиться в одночасье...
Ярость всё не оставляла Осию, прибавляя и прибавляя ему силы. Он наращивал скорость бега всё больше и больше, усталость уходила из него, он уже не взбегал - взлетал на холмы, перепрыгивал через промоины, в которые в иное время спустился бы, метко и сильно бросал своё затвердевшее тело с глыбы на глыбу на каменных развалах. Давуд не боялся, что кто-то по лености или слабости не поспевает за ним: отставший легко мог погибнуть, заблудившись или наткнувшись на чужих, что было понятно всем.
Войско оставляло за собой не след - дорогу, которая была, конечно, не так долговечна, как торговая тропа, но куда как заметнее. Те, кто не выдерживал бега, могли брести вперёд, не плутая. Они так и делали, не догадываясь или не видя для себя возможности вернуться. Конечно, они боялись Осии, чужих, пустыни, но было здесь и новое чувство, неясное и непривычное, которое не позволило бы теперь многим, если не всем, повернуться спиной к общей цели.
Неразрывная струя избранного воинства постепенно обратилась в цепочку тёмных выплесков, какая получается, если быстро нести кувшин с водой по кочкам. Потерявшие силы ложились, чтобы, отдохнув, тащиться и ползти за войском.
Уже в сумерках Осия вывел людей к Иордану, к тому месту, где поток разрывает зажавшую его пятерню скал, нежно лижет мягкий песок отлогого берега. Осия вскинул руки вверх на бегу, дозволяя пить. Сморщенная поверхность мутной воды сейчас была желаннее самой Земли Обетованной.
Воины, покрытые коркой теста из пыли, замешанной на их собственном солёном поте, неслись к воде, спотыкаясь, падая, теряя оружие, врезались в реку, разбрасывая по сторонам лохмотья воды. Вползали в ласкающий поток, прятали в нём головы, пили, пили, пили... Их всех, достигших берега вместе с давудом, было очень немного: едва ли полторы сотни. Пока всё шло так, как надо. Из этих можно выбирать. Ну-ка, премудрость старого Навина, сколь ты верна? Да, так и есть. Среди обезумевших, забывших всё и вся ради жажды, отыскались такие, которые лакали воду, не выпуская из рук оружия, лёжа. Среди двух или трёх десятков всегда найдётся один такой, учил Навин. Приблизь его к себе, шейх, и обопрись на него. Это воин от рождения своего и до смерти.
Осия шёл по щиколотку в воде и клал руку на голову каждого из лежавших. Лучшие из лучших достойны особого внимания. И пусть это будут его лучшие. Моше не обязан знать, кого возьмет с собой давуд за реку. Вывел воинство на учение - и всё. Никто не опро-вергнет - наверняка никто уже не в состоянии что-либо сообразить.
Предоставив остальных самим себе, Осия вывел полтора десятка лучших с песчаной косы на коренной берег и отставил, выспросив, четырёх самых молодых и одного самого старого. Теперь их стало десять, Халев одиннадцатый, и бар-Навин становился двенадцатым, что отвечало требованию пророка, и, что ещё важнее, было числом, счаст-ливым для всякого дела, а для такого - в особенности.

*          *          *

Загон уходил ночью, и Моше с Варухом провожали их.
- Нет ли необходимости мне повторяться? - спросил Моше, оглядывая лазутчиков.
- Нет! - ответил за всех Осия.
- Тогда ты повтори при мне и при них, что надлежит совершить вам, которые первые из избранных удостоены Сущим коснуться Земли Обетованной.
- Пройдя землю на закат до моря и вернувшись назад к реке, вызнать число боеспо-собных и воинское умение, количество оружия и умение владеть им, число городов и кре-пость их стен, и меру взаимной любви людей, городов и народов... Сведения о земле и её урожайности.
- А разве ты не знаешь всего этого? - спросил один молодой и звонкоголосый. - Ты же всё знаешь про землю эту, тебе про неё Бог всё рассказывает. Он, верно, всё хорошо знает. Или ты ему не веришь?
- Да, - сказал Моше, - я знаю, а толку - что? Не могут уверовать в пророчества - должны поверить свидетельствам. Я упредил давуда об опасностях, могущих вам встретиться, указал ему способы преодолеть их. Путь ваш безопасен.
Осия промолчал. «Да, - оправдывался он перед собой, - я боюсь его, но не только боюсь. Я делаю умно, не обличая его сейчас и здесь, перед горстью. Я нашепчу, и они придут в смущение. Он скажет громко - и все, блея, потянутся за ним. Нет, надо выжидать. Но ведь придёт же и моё время!»
- Пророк не забывает ни о чём, - сказал он и скомандовал: - В путь!
Тихо, очень тихо, неуловимо для незнающего о движении, заплескалась вода. Ни голоса, ни звука металла. Этих людей не пришлось ничему учить, у них всё выходило само по себе. Семеро эфраим, один из кенезим и четверо никогда не интересовавшихся своим про-исхождением. Один, кажется, из кеме, из тех, не ужившихся в Державе.
«Вот они уходят, - думал Варух, - ничего нового не несут они в ту старую землю. Да, ничего. Горечь рта моего!.. Где надежда на небывалое? Народ-богоносец, избранные, семья завета... Здесь только желание отнять и присвоить... Ну, и боязнь отпора».
Варух уже не мог рассмотреть лазутчиков на мерцающем полотне реки. Он несмело и медленно повернул голову к Моше. И его-то он видел смутно в голубом свечении ранних звёзд. Он обманывает или обманывается?
- Идём обратно, - тихо и устало сказал Моше, - я хочу спать.
Они медленно шли вверх, к скинии, спотыкаясь о корни и камни, хрипло и часто дыша.
- Как же я устал! - говорил Моше, и Варух плохо слышал его за ударами крови в ушах и шорохом подошв. - Но теперь мы отдохнём, хорошо, крепко отдохнём, долго-долго, в по- кое, прохладе и неподвижности...
- Какой отдых перед лицом... - Варух запнулся, ища слова. - Какой отдых перед пере-правой?
- Переправой! - усмехнулся невидимый Моше. - Не будет переправы...
- Почему? - Это единственное, что смог выдохнуть Варух: слишком велико было уди-вление.
- Поздно сейчас, - ответил Моше, - но рано для объяснений. Увидишь. И давай спать. Век поднять не могу, падаю просто.

*          *          *

Истекал восьмой день пути Осии по Земле Обетованной, и всю её они пересекли уже крест-накрест, будто опоясали ремнями, к удивлению и разочарованию воинов, почитав-ших землю эту беспредельной. Передвигались больше по ночам, а днём в смену спали и наблюдали по слову пророка и из собственного здравого смысла. Понятное перемешалось с непонятным, земля не давалась счёту, людей было неслыханно много, особенно для моло-дых эфраим, в жизни не видевших более тысячи человек сразу. Поражали стены, высотой превосходившие Княжескую в непосредственной близости от ворот. Угнетало количество подсмотренного на людях железного оружия, бесила недоступность женщин, которые про-ходили мимо засад так близко, что едва не касались разведчиков полами длинных широких одежд. Они были дразняще хороши, эти женщины, казались выхоленными я нежными, не то что свои. Молодые воины с натугой скручивали в себе желание. Осия понимал, что раз-дражение может вылиться и на него. Надо было дать выход собравшейся грозе. К тому же пора было возвращаться. Следовало дать разрешиться всем желаниям лучших, отточить их умение на слабом противнике и привести к своим победителями, обременёнными добычей и сладкими воспоминаниями о жалкой беззащитности жителей обречённой земли. Тогда уже не придётся рассуждать о блуждании бродов, тогда ясно будет, что меч - хозяин жизни, а Осия бар-Навин - хозяин меча. Голоса двенадцати лазутчиков зазвучат как двенадцать труб, заглушая грохот пророкова голоса и сорванный хрип Варуха.
Ночь опять выползла из глубоких провалов между холмами, быстро обволакивая их вер-хушки. Зашуршали маленькие, проворные, невидимые жизни, что не выносят мощи пред-летнего солнца. Безотчётно и привычно, не нюхом, не зрением, не слухом - всем собой Осия ощущал близость жилья, стада и реки. Мерцающие в темноте глаза товарищей гово-рили Осии, что и они знают о близости воды, людей и скота. Река могла быть только Иор-даном, а людей не могло быть много, потому что земля здесь не возделывалась, пастбища были бедными и могли кое-как прокормить человек пятнадцать, от силы - двадцать. «Удача, - подумал Осия, - всё, что нужно: я хотел этого - налёт перед возвращением в степь».
- Застоялись, бычки? - Осия посмеивался. - Всё, всё, вывел я вас на тёлочек-телушечек. Вон они там посапывают себе, не знают, что за радость для них приготовлена!
Не видимые в темноте воины тяжело дышали за его спиной под тяжестью доспехов, оружия, а также винограда, смокв, дынь я прочих плодов щедрой, как материнская сказка, земли. Осия несколько раз тихонько гукнул, втягивая в себя тонкий ночной воздух, как гукает, наевшись, маленький песчаный сычик. Все легли. Впереди рдело пятно непрого-ревшего костра, высвечивая чёрные стволы пальм, будто соединяющие черноту неба с чернотой земли, и сгорбленные спины шатров. Следовало подождать, пока красное око не подёрнется серой плёнкой, которая появляется, когда костру дают уснуть его беспокойные слуги-хозяева. Осия лежал, покусывая стебелёк, и ждал часа, когда ещё досыпают, дрожа и поскуливая, собаки, из верности и страха прижавшиеся к человеку, но дикие их родичи уже начинают искать себе дневные лёжки. Для того, кто открыл глаза со сна, мир был бы ещё непроницаемо чёрен. Но для того, кто всю ночь напряжённо ловил глазами сгустки мрака, которые под солнцем станут деревьями, камнями, холмами и пригорками, ночь уже прохо-дила,  и мир приоткрывался в своей дневной благожелательной простоте. Осия поднял уже видимую всем руку и сделал кистью движение, приказывающее соблюдать тишину. А, утвердив молчание, бросил руку вперёд, разрешая желанное.

*          *          *

Иоханаан выделился из доли старшего брата Веора уже стариком, находя несправедли-вым обогащать своим трудом пусть и родного, но всё же другого человека. Может, прозре-вая такое желание, а, может, за что-то ещё, непонятное Иоханаану, боги наказали его, и он остался малодетным: сын и дочь - вот и всё, уделённое Иоханаану из щедрот многоплодной Матери. И теперь мишпаха Иоханаана была мала: всего пять боеспособных, считая и купленных за серебро двоих единокровных, чем-то и когда-то провинившихся в своих мишпахах. Примирившись, наконец, со своей низкой судьбой, Иоханаан научился защи-щать безопасность рода не силой, а вовремя и уместно сделанными подношениями. Он больше других привозил в Иерихон, отрывая от себя. Старший брат не отказывал ему в по-кровительстве, и они всегда держали свои весенние выпасы не далее видимости высокого дыма. Иоханаан проклинал себя за то, что забыл об осторожности: как он мог не помнить, что годы покоя чреваты бедой! И чем дальше - тем вернее … У него оставалась надежда, что эти, дикие и разъярённые безнаказанностью, удовлетворятся грабежом, особенно, если торговаться за своих, выставляя взамен надёжно спрятанные клады мишпахи. Старший из налётчиков, быкоподобный и мрачный, всё молчал, обходя согнанных к семейному жерт-веннику пленников. Даже в этом Иоханаан видел надежду вопреки здравому смыслу, опыту долгой жизни, всё равно видел, и - надеялся. Но вот вожак, кончив выглядывать, шагнул к его дочери, легко и резко отбросил её от мужа и рванул на ней платье как-то по-особому ловко, так, что оно, распавшись на две половины, сползло на землю. Вожак оска-лился и бросил через плечо своим - Иоханаан всё понял - с диким для уха присвистом:
- А ну давай в очередь!
И тогда Иоханаан встал и вышел навстречу снаряжённому к бою противнику, держа в правой руке окованный деревянный заступ, а в левой - деревянный же серп с кремнёвыми вставными лезвиями - то, что всегда лежало на жертвеннике полевому богу. Он шёл прямо и глядел прямо, не смаргивая, в глумливые зубастые морды, потому что обязанность муж-чины - плата за власть и послушание семьи - состоит в том, чтобы уберечь своих от гибели и позора или умереть, исполняя это, если борьба непосильна и безнадёжна...
Осия ни разу не обернулся, уводя своих, а они всё оглядывались, как бы невзначай, быстро и незаметно, стыдя себя за что-то, а за что - непонятно. Никто не трусил, не пря-тался, не утаивал добычу от давуда - не делал ничего, достойного стыда и осуждения. Только вот слабость в ногах да позывы на рвоту, как будто после чрезмерно жирной пищи. Этого ли они хотели? Разбросанных, как в беге и в борьбе, мужских посечённых тел и нагих распятых женских... Перевёрнутых и разорванных в клочья в поисках припрятанного шатров... Нападение безумцев было слишком неожиданным, и Осия не успел уберечь ни одного из них от разговора о кладах. Он мельком пожалел об этом. Сделанного не вернёшь, и Осия забыл о своих сожалениях раньше, чем разорённое становище скрылось из глаз. Кто-то, ещё не остыв от горячки нападения, хотел учинить поджог, но Осия не дал. Дым мог стать и причиной погони. Теперь не время испытывать благожелательность Яхве, Азза-эля, судьбы или пёс его знает кого ещё. Надо уносить ноги, не растеряв приобретённого.
- Хорошо, хорошо, ребята, - на бегу проговорил Осия, - к ночи будем на броду, а утром - на нашей стороне! Ни одна собака не увидит, разве всевидящий пророков Бог! - И он рассмеялся, приглашая сделать то же остальных, и опять не ошибся: они успокоились. - Такие вот дела, ребята, - повторил он. - Разве что всевидящий!

*          *          *

И, если бы кто-то или некто, действительно всевидящий и всеведущий, пожелал бы узнать о делах в стране Ханаана или Моава, о происходящем в заиорданских степях, то, из высей своего обитания взглянув вниз на пространства вокруг Мёртвого моря, и особенно к северу от него, он увидел бы два кажущихся почти неподвижными с высоты человеческих загона, насмерть связанных друг с другом цепями страха и ненависти. Они петлями про-двигались к югу, разделённые двумя днями пути. Это длилось уже полное семидневье, и Веор уверился теперь, что идёт по следу чужаков, потому что те не соблюдали Шаббат, чем и выиграли день пути.
Началось с того, что зять Веоров, Иувал, идя, как всегда, перед стадом к водопою на ре-ке Иордан, чтобы вспугнуть шакалов или, упаси боже, льва, нашёл свежую, только что бро-шенную стоянку. Здесь ночевали пришедшие со злом, как понял Иувал, потому что это были только мужчины, числом около десяти, что легко было понять по следам, все при оружии из твёрдого металла, о чём можно было судить по гладким косым срезам ветвей и стволов тамариска, орешника, дикого винограда. Это были умелые и сильные бойцы, пото-му что самые толстые брёвна, толщиной в бедро взрослого человека, были перерублены одним-двумя ударами. Они были изощрённы и осторожны: кострище в глубокой береговой подмоине, откуда не выбьется пламя и не выползет дым, натоптанная лишь за ночь дозор-ная тропа... Брошенные антилопьи кости с клочьями почти сырого мяса на них говорили о неприхотливости, а, может, дикости чужаков. Яснее дня было, что это соглядатаи, высмо-тревшие землю. Иувалу стало страшно, он бросил стадо и побежал в лагерь. Мужчины Вео-ровой мишпахи и соседи, которых успели оповестить поднятые в лагере Веора дымы, раз-брелись по берегу, стараясь не затаптывать следов. Седой, краснолицый, болезненно - груз-ный Веор склонился, хрипя одышкой, над следом, чётко вдавленным в сырой песок косы. Что-то было здесь не то... Рядом встал Иувал. Они переглянулись, и Веор отступил на пол-шага, освободив собственный след. Сошлись ещё мужчины. След чужака, направленный к реке, был одной длины с Веоровым, но много глубже. Либо огромен, как никто, либо...
- Доспехи, - сказал Веор, и все согласно закивали.
- Палистим, - убеждённо сказал Иувал, потому что все привыкли к виду морских бродяг и не представляли их без металлической одежды. Однако Веор покачал головой:
- Эти ушли за реку, наверное, они оттуда и пришли. Палистим же всегда приходят от моря и не таятся.
- Почему же тогда они ночевали на этом берегу, а не ушли сразу на тот? - спросил старик Иероваал, желая, как всегда, быть мудрее соседа.
- Потому что не полезли в темноте через незнакомый брод, - ответил Веор.
Иероваал пожал плечами.
- Может быть, может быть, - теперь не узнаешь...
- А надо, - несмело вмешался Иувал. Иероваал глянул на него, не удостоив словом.
- Да, - после недолгого молчания сказал Веор, - нехорошо будет, если они дойдут до своих, кто бы они ни были.
- Может, это твой брат? - молвил Иероваал. - Его нет здесь, не подался ли он за реку?
Веор многое мог бы возразить, но лишь молча подал ему мосол с махрами тёмно-крас-ного мяса.
- Да, ели с кровью, это всё-таки гоим, - в раздумье сказал Иероваал, - но кто?
И тут прибежал мальчишка, посланный в лагерь Иоханаана, когда там не откликнулись на дым, и принёс весть о гибели родни, гибели страшной, тёмной...
- Вы видите, как страшны эти, - сказал Веор. - Худо будет нам, если не встанем мы, не возьмём оружие наше, не погонимся за ними и не уничтожим. Дабы по их следам не пришло большее зло.
Он смолк. Брат... И ведь этим не кончится... Как много дал бы он, чтобы не видеть этих страшных следов, не знать о гибели Иоханаана и всего Иоханаанова рода, не говорить этих слов и не снаряжать погоню вслед неизвестности! Но что-то сильнее страха и заботы о себе и своих заставило его действовать так - и не иначе.
Иероваал смотрел в землю.
- Не наше дело гоняться по степи за призраком, - сказал он. - Мы - земля. Наше дело кормиться и кормить своих. И тогда боги земли и неба, урожая и погоды воздадут...
- Как Иоханаану? - спросил Иувал, а Веор добавил:
- Они ушли утром, и мы, зная дороги, ещё можем их догнать.
Время уходило на бессмысленное препирательство, и Веор с чувством, близким к отча-янию, видел, что убывает преимущество, которое давало знание родных мест.
- Хорошо, - наконец, сказал Иероваал, - если найдём начало их следа на том берегу.
И Веор сам понадеялся, что не найдут. Пусть. Сколько ещё покоя и жизни отпущено, пусть столько и сбудется. Что можно изменить?
На степном берегу, на высотке, стоявшей у брода, чужаки разметали жертвенник Ваалу и выложили круг из двенадцати равновеликих камней.
- Их было двенадцать, - прошептал Иувал. Ему никто не ответил, и нази стали считать, и это здесь было много легче, чем на стоянке, потому что, сложив свой невнятный знак, чужаки ушли вереницей, не путая и не пряча следов.
- Да, двенадцать, - отдышавшись, сказал Веор, - но почему все камни одинаковы? В таком деле обязательно должен быть старший.
- Не по себе они оставили память, - возразил Иероваал, - пусть себе уходят... - И он дал знак своим.
- Упреди царя в Иерихоне, - только и бросил ему вдогонку Веор; он не уговаривал больше, потому что князь вправе выбрать судьбу мишпахи.
Проводив взглядом соседа, который замыкал череду своих, до самого ханаанского бере-га, Веор, за ним старший зять Иувал, за ним, по старшинству, четверо зятьёв, три неже-натых сына, два взрослых племянника от умершей младшей сестры и старший внук начали молиться, накормив богов молочным ягнёнком.
- Молох-отец, - просил Веор, - дай нам в руки наших врагов, и мы скормим тебе лучшего из них, потому что ты - Бог гнева. Дай силу нашей руке, потому что темна степь на восходе и не ждём мы оттуда добра. Мать Иштарь, дай нам светлые источники - а им горькие лужи, дай нам пищу сильных - а им гнилые объедки! Ты, старший над богами, Эль великий, твоё имя произносится в последней крайности, не допусти гибели Иерихона твоего, потому что грядёт двенадцать богов злобных и двенадцать племён чужих. Надо догнать их до дня Шаббат, - обратился он к своим, кончив молитву.

*          *          *

Полдня ушло на спешные, но осмотрительные сборы, и Веор повёл своих, числом двенадцать, причастных к молитве, боеспособных мужей, включая его самого и внука, по следам лазутчиков. Он повёл сам, не решившись никому доверить столько родных жизней.
Если б Иувалу выбрать в тот день другой водопой! Если бы песчаная буря с ночи замела все следы! Если бы ничего не знать! Но теперь было поздно, и он шёл по степи, будучи насмерть привязан к неизвестным ему людям цепями страха и ненависти.


*          *          *

Они все выжили, но ни один из них ни за какие посулы не пожелал бы повторить поход.
Заречные полное семидневье преследовали их с бесшумной неотвязностью жуткого сна. Нельзя было ни остановиться, ни заснуть перед этой неотступной гибелью. Отряд сильных, уверенных бойцов в малое время превратился в загнанное стадо. Они уже так и ощущали себя - обречённой дичью. Они бы и погибли, наверное, не от оружия, так от жажды и страха, но преследователи вдруг отстали, так и не взяв ни одной жизни, удовлетворившись одним их позором да малой кровью: некоторые были ранены. Гораздо позже, в другие го-ды, Осия понял, что гонители дошли до последних известных им колодцев, то есть до границы своего мира, - и повернули. Такова душа оседлого.
Всё это в чистоте сердца Осия доложил Моше. Тот внимательно и спокойно выслушал.
- Итак, - сказал он, глядя снизу вверх на своего давуда, которого не пригласил сесть, - итак, лучшие из лучших, тобою лично отобранные бойцы, соль избранного воинства, едва избежали... Нет, с позором спаслись от случайно встреченных, первых попавшихся хана-неев, будучи с ними в равном числе. Так ли я понял?
Осия хотел было пуститься в объяснения о ярости кровомстителей, которым родовые отцы утраивают силы, но передумал, взглянув на Моше. Он лишь утвердительно кивнул.
- Считаешь ли ты по-прежнему, что мы готовы перейти реку и воевать за наше наследие, завещанное нам от Сущего?
До сей поры Осия не мог понять, истинно ли пророково спокойствие или же оно укрыва-ет гнев. При упоминании имени Сущего ему стало ясно, что следует ждать грозы. Всерьёз обсуждая дела в кругу близких, Моше почти не прибегал к его имени. Значит, он угадал верно - Моше просто не хочет переходить реку, и сделать это против его воли не удалось. Хотя ещё посмотрим...
Неизвестно, как пошёл бы дальше этот разговор, что пришлось бы выслушать оплошав-шему давуду и какие проистекли бы последствия, но не судьба была им договорить. Они оба погибли бы, если б не близость жертвенника и право убежища при нём, всеми призна-ваемое.
Отвратительны порождения страха! И плодовитее навозных мух!
Десять человек, отравленные страхом справедливого возмездия, разнесли его, как грязь на подошвах, по родственным шатрам. Страх пополз и потёк из уст в уста, от шатра к шатру, из мишпахи в мишпаху, разрастаясь так быстро, как это бывает только с пере-сыхающим потоком в бурные дожди.
Но всё это стало понятно лишь потом, много после. Сами же события были нежданны и ошеломляющи. Без сговора и предварительного согласия, семьями и случайными собра-ниями, сплачиваясь на ходу, густая людская волна хлынула на пригорок, увенчанный ски-нией завета. Обманули! Завели на погибель! Побить камнями!
Итак, Моше погиб бы, пытаясь понять, откуда зло, если б не Осия, который, мига не промешкав, метнулся к жертвеннику и, ухватившись за рог, крикнул: «Убежище!» Второй рог он оставил Моше, и тот уцелел. Он только не смог выдавить из себя крика. Лучше б ему не дожить до сего дня! Тот самый - он не забыл - тот самый гонец, что доносил ему когда-то о появлении войск у верхних ворот Пир-Раамзеса, которого он едва не убил тогда в гневе и отчаянии, - он здесь, над ним, и готов выместить на нём свою слабость.
- Знамение,- прохрипел ему в лицо Осия, ломая белые губы, волосы его шевелились от суматошного ветра, - если Сущий есть Бог, пусть даст знамение, иначе погибнем псами!
Моше смотрел на него остановившимися глазами и не отвечал. Он не хотел более жить, раз такова вера в его дело. Но знамение было явлено непрошеным. С очередным - и несильным - порывом ветра скиния вдруг осела и рухнула, мягко покрыв жертвенник вместе с прибегшими к убежищу. Визгливо взлаял прибитый верхним шестом пёс, из тех, что лижут кровь под жертвенником, и понёсся в степь, поджимая хвост и высоко под-брасывая зад.
- Спаситель мой, - прохрипел Моше, нащупав в темноте бороду Осии, - нарекаю тебя спасителем - Иешу.
И всё закончилось будто бы. Бунт рассеялся, исчез и Иешу. Тот, кто, убегая, решился бы оглянуться на холм скинии, увидел бы, как она вновь возрастает, заслоняя яркими - зелёными, синими, красными - полотнищами маленьких человечков, мельтешащих у её подножия. Над жертвенником завязывался дымок. Пророков дом готовился кормить своего капризного Бога в благодарность за своевременное знамение.
Моше не спрашивал себя и близких: верить ли, - такого вопроса просто не было. Но привязывать наветренную растяжку он взялся сам, вопреки обыкновению. Он не удивился, увидев на колышке крепко завязанный и чисто обрезанный конец ремня. Он всегда знал, что Сущий творит чудеса только человеческими руками.

*          *          *

Никто не может знать, куда метнётся пламя, вырвавшись из очага. В жилищах такие причудливые сквозняки... И бык - куда он ринется, если его обожгло?
Иешу утверждал потом, что его насильно принудили возглавить самовольно сбившееся ополчение.
- Волна, - говорил он потом, - не слабее морской, захлестнула и понесла. Кто бы смог выгрести против? Слишком убедительным было, пророк, явленное знамение. Народ рас-каялся, понял вину перед Сущим...
Действительно, в тот час, когда Моше, раздирая на себе одежды, метался с угрозами перед валом ополчения, а потом, в слезах падая ниц, умолял не поддаваться безумию, не идти на гору Сеир, куда Бог не желает сопровождать хебраим, тогда давуда действительно не было на виду.
И всё же теперь Варух даже не посмеялся бы над такой наглой ложью. Если Иешу тогда и не вызвал смятения, то он был готов возглавить его.
Впрочем, с высоты сегодняшнего дня, почему следует его осуждать? Вот итог жизни. И какая разница между ними обоими - любимым Моше и нелюбимым Иешу? Один хотел счастья всем, другой - славы себе. И где же разница в последствиях их дел?

*          *          *

За Сеировой горой хриплый шафар ревел: «Хебраим! Хебраим!»  Бар-Навину уже слышалось, как обречённо голосит лагерь Эдома: орут сотники, пытаясь побороть панику и созвать мужчин под хоругви; плачут и причитают женщины; заходятся криком детишки, напуганные непривычным поведением взрослых; ревут ослы, мечутся с блеянием овцы, опрокидывая котлы, обрывая шатровые растяжки. Жрецы в спешке трясущимися руками колют рвущихся с привязи козлов... Иешу ухмыляется в рыжую густую бороду. Так бывало, так и нужно... Скоро иными звуками наполнится круг Поднебесной... Вот она, победа! Избранный народ по ополчениям родов уже начал своё неудержимое движение... Вот так, и только так приходит успех: неожиданность, широкое поле, где можно ударить сразу всем богоизбранным множеством. Когда удавалось сделать так, устоять не удавалось никому. Иешу ухмыляется опять. Это ничтожество, Варух, любит кричать о коварстве, наследственном коварстве грабителя... Моше терпимее... Недаром полжизни прожил в степи.
Тысяче людей не добраться до цели одновременно, даже и стремись они все одинаково. Бег разрядил тесную толпу, но это ничего, они всё равно не будут биты по частям, потому что Иешу, сын Навина, давуд избранного народа и правая рука пророка, мудр и опытен. Он направил войско через холмы, и первыми на гребень вырвутся самые сильные. А потом, на пути вниз, к добыче, отставшие постараются их догнать... Это будет подобно удару молота по наковальне... Нет, падению гранитной глыбы на груду черепицы! Родовые ополчения перемешались... Они бегут полуодетые, вооружённые дубинами из комлей песчаной ака-ции, немногие - мечами, короткими и длинными, имеющими различные происхождение и судьбу. Тысячи босых ног в прах перемололи песок, глину, сухую траву. Облако пыли вставало до небес, будто дым всесожжения, угодного Сущему, Богу Воинств. Народ устремлён верно, на двуглавую вершину, что похожа на некормившие груди. За ними, на равнине, открытой морским ветрам, раскинулся обширный лагерь Эдома. Так сказал вчера вездесущий Халев - и не ошибся. Всё, он сделал всё, что в руке давуда, и более ни в чем не властен. Вокруг пять или шесть человек в мицраимских доспехах, с длинными копьями и щитами с частым подбором медных блях - собственная охрана давуда, близкие родствен-ники. Вместе побежали вслед за толпой. Всё шло как надо.
Но в душе Иешу вдруг необъяснимо и странно возникло ощущение... он не знал - чего. Всё было, как обычно, и всё не так, не по-заведённому, неправильно. Что-то - разгром, гибель? - надвигалось неумолимо, с каждым шагом продвижения войска. Иешу замотал головой. Это бессильные ваалы Эдома пытаются спасти свой народ, назначенный в жертву Сущему. Не раздавалось ни единого возгласа - берегли дыхание. Но сейчас вот-вот раздаст-ся громовое: «Хедад!», уже столько раз потрясавшее подлунные степи. Мощный порыв вы-нес бар-Навина на гребень песчаной гряды, и вдруг он увидел нечто, остановившее его, как вола, оглушённого дубиной перед закланием. В седловине между холмами, куда неминуемо должно было втянуться войско, стояла стена, которой не было в тот недавний миг, когда голосом, подобным трубе, Иешу бросил народ за добычей и славой. Стена стояла непо-движная, чёрная, чуть поблёскивающая. Поднялся ветер, и пыль от ног бегущих относилась теперь в сторону моря. Никто из них, глядящих под ноги, не видел... Иешу закричал что-то неслышимое им самим и бросился вниз в тщетной надежде остановить, задержать, спасти разогнавшееся войско-толпу. Он обгонял людей, видел их потные, блестящие спины, напряжённые шеи, взлетающие руки, искажённые, безумные, слепые лица...
Гекебол смотрел в узкую щель между нависающим до бровей козырьком шлема и округ-лым краем щита, к которому он прижимался верхней губой. По правую руку от него стоял Тевир, слева - Питий, воины сильнее и опытнее его. Так делали всегда: новичков ставили между старыми воинами. Фратрия берегла людей, и оттого хорошо обучала воинов. До-рийцев мало, они бедны, не владеют ничем, кроме своего оружия, своих лодий и, главное, искусства боя - горсткой против толпы. Вот и сейчас. Этот хананейский шейх, имени которого никто из стоящих в строю так и не смог выговорить, прибежал к Асклепиду-василевсу бледный, с трясущимися губами и чуть не на коленях умолял спасти его народ от злодеев хебраим. Гекебол стоял в охране василевса у его палатки, видел и слышал всё. Баба, а не первый мужчина рода! Так плакать, стонать, заламывать руки! Тьфу! Да если даже трижды грозит смерть, пусть и рабство! Но так терять лицо! Это не помощь - пода-яние... Но решают старшие, и вот Гекебол стоит и смотрит, как накатывается на подножие холма рать этих самых хебраим. Он уже много слышал о них. Что они непобедимы, что разбили войско самого Мернепта, перед которым не устояли они сами, дорийцы, про-званные здесь палистим. Что они убивают всех подряд, а малолетних детей пожирают во имя своего Бога войны. Но хорош же у них этот Бог войны! Может, он и в силах совладать с младенцами, но уж никак не с настоящими воинами! Гекебол ждал, что хебраим обрушат на фалангу тучу стрел, неудержимые колесницы, как хатти или мицраим. Или, может, тысячи всадников, сросшихся с лошадью в единое тело, вроде киммерийцев, с которыми отцы воевали там, на другом берегу моря. А эти? Полуголые, почти безоружные, без строя, как обезумевшие от жажды овцы, рвутся к воде... Сейчас они напьются! Гекеболу стало весело.
Передним осталось жить еще тридцать - сорок шагов, а потом они рухнут под ноги задним, обламывая торчащие из груди древки дротиков...
Иешу увидел, как из-за стены щитов будто бы поднялась легкая тучка, несомая неви-данной быстроты ветром. И тотчас, обратившись стаей хищных птиц, пала на бегущих впереди воинов...
Некоторые из упавших ещё жили. Иешу видел, как парень из его мишпахи, Агав, сын Нахора, стоя на коленях, откидывался назад, рвал из груди уже убивший его дрот. И тщетно, как тщетно всё, что делает для спасения и он сам!
Гекебол стоял в первой шеренге, это была честь для молодого. Он не должен был опозо-риться. Нет, о бегстве не могло быть и речи хотя бы потому, что воин не мог двигаться отдельно от строя, зажатый со всех сторон оружием товарищей. Нет, он не должен был в горячке забыть то, чему был обучен. Он боялся не набегающих хебраим, а косого взгляда своих. Эти что-то кричат? Пусть! Они теряют дыхание. Условный свист кентарха раздался из глубины строя. Копьё Гекебола, как прирученное, подпрыгнуло утолщением древка ему под локоть. На правое плечо ему легло копьё стратиота из второй шеренги. Оно холодно глядело в глаза Гекеболу оттянутыми концами острия. Толстое шероховатое древко лежало на плече, как тяжёлая рука... Гекебол сделал шаг и ещё. Он был частью громады. Он был зерном в гранитной скале. Восторг и безумие душили его.

*          *          *

Асклепид стоял на вершине западного, ближнего к морю холма, имея перед собой серую морщинистую равнину, по которой катится волна хебраим, глухую стену фаланги, смя-тенно кипящую толпу врагов перед ней. Всё было как всегда, как должно. Сейчас они, оправившись от страха, попытаются ударить. Да! И вот фаланга качнулась вперёд. Безумие... Почему всегда это происходит одинаково? Сзади фаланга вовсе не выглядела грозной. Грязные, в разводах соли, хитоны, выступающие лопатки... Металла не так много, чтобы сделать полный доспех каждому...
Вот необходимое свершилось. Стена фаланги ударила в густую бесформенную массу варваров, и та растеклась, как опара из квашни. Велика растерянность, но что родится из неё?.. Василевс дважды широко качнул хвостатым копьём. Сейчас лучшие из лучших, которых так мало, двумя короткими клиньями, на ходу сплачивая щиты, выходят с двух сторон к седловине. Но до них не должно дойти. Василевс ждал. Время проплывало над его головой, стекая по нашлемной гриве. Если только там, у тех, кто-то сообразит, что нужно делать... Если только кого-то озарит!.. Ведь это так просто... Неизбежно восприняв фалан-гу, готовую к бою, как стену, достаточно сделать ещё шаг - и уподобить её крепости. Тогда всё. Осада, единого дня которой фаланга не выдержит. Ударившись раз, достаточно просто ждать, не давая дорийцам возможности добить душу войска. Каждый раз этот миг боя наполнял душу василевса мутной кровью страха. Он давно постиг эту опасность, но проти-вопоставить ей ничего не мог по малочисленности фратрии. Однако же за долгие годы скитаний и войн такого ни разу не совершилось. Вот и сейчас...
Там, внизу, в песках, на заросшем бугре, появился могучий - это было видно даже издали - широкогрудый человек в шлеме и доспехах. Он заревел что-то, раздувая бычью шею. Вокруг него загустело. Задыхающиеся, потные, заляпанные кровью и потёками грязи люди сбивались плотной беспорядочной толпой, лишая себя возможности пользоваться даже тем жалким оружием, что у них было. Кто-то, как всегда, пробегал мимо, уходя в сторону от этого ядра сопротивления. Человек-бык на бугре что-то ещё кричал, размахивая длинным клиновидным мечом. Его слушались.
Асклепид облегчённо вздохнул. Бой был решён. Эта толпа сейчас расшибётся о железо дорийцев, расплещется, разбросав по пескам капли-тела. Василевс даже позволил себе от-вернуться. Да, в степи любят мрачные сказки. Эти хебраим - то же, что и прочие, не знающие искусства боя черви. Они вовсе не воинственны, может быть, более других драч-ливы. Асклепид подавил желание повернуться и уйти в полис. Дальнейшее было неинте-ресно и делалось само по себе. Только что поживиться с побитых будет нечем. Ни одежды, ни оружия... Потерянное время... Ничего, это возместит Эдом... Тут его сознание царапнула простая и вместе неожиданная мысль: где же их лагерь? Здесь только войско. Одно войско, и, быть может, ещё не всё войско, а племени - нет... Как понимать это? Они посланы? Кем? Так не воюют племена в степи. Это пристало странам, где владыки и города... Что же это? Но василевс забыл эти мысли перед лицом своей победы. Он не увидел в разгромленных достойного противника...

*          *          *

Иешу осознал проигрыш сразу при виде умирающего родственника. Дурак! Бежать надо было не медля, тогда многих удалось бы спасти.
Когда железная, ощеренная копьями стена вторично раздавила его войско, Иешу бежал, видя одну цель: спастись самому. Это единственное, что оставалось в его власти. Поэтому он далеко обошёл остальных, и в мимолётном повороте головы увидел пустоту сзади себя. Судьба, кажется, позволяла перевести дыхание. Он остановился и стал глядеть назад. Это была та самая гряда, с которой ему явилась неизвестная сила, уничтожившая его собст-венную. И сейчас на равнине было тесно от людей. Страх нёс их, как ветер клочья овечьего пуха при стрижке. Иешу видел, что погони не было. Он успокоился. Ничего, бывает. Страшно, но не навсегда. А другие? Как и когда удастся повести их снова против этой нелюдской стены? И посмею ли сам? Послышались шаги, и Иешу вдруг неожиданно для себя постыдно дёрнулся было, но его остановил оклик. Подошли Наасон и Корей.
- Что делать, давуд, и можно ли сделать что-нибудь?
- Народу ещё много, -  успокаиваясь, сказал Иешу, - я уж подумал, что всех побили. Да нет, не так уж и много убитых.
- А вдруг и не люди это? - серьёзно спросил Наасон. - Кто их знает! Как-то это всё не по-людски... Так у нас не бывало, я про такое и слыхом не слыхивал...
- Если страшно тебе, то что же говорить об остальных, Наасон? - почему-то зло вы-молвил Корей. - Если страшно тебе, то всё кончено, Наасон. Надо остаться здесь и ждать исполнения своей судьбы.
- Да бросьте вы! - Иешу, наконец, оторвал взгляд от запылённой дали, в которую всма-тривался до слёз в глазах. - Люди они, люди... Вон, убитых обирают, ходят, кланяются... Вcё бы вам... - Он повертел ладонью в воздухе, не находя слов. - Всё бы вам … неизвестно чего!
- Надо взять одного, - горячо заговорил Наасон, схватив Иешу за запястье, - надо взять, выжать из него всё: кто они, откуда, зачем... И пусть все увидят, что умирают они не хуже нас!
- Дело говоришь, - подхватил Корей, - непременно надо.
- Пошли, - сказал Иешу. - Они всё ещё там. Нечего ждать темноты. Надо сейчас, пока они беззаботны.
Лишь теперь ему стало страшно по-настоящему. Здесь-то он спасётся, выпутается, но что сделает с ним Моше? «Не ходите! Это бесполезно!» - так он кричал, оглушая народ, жалобно и грозно... Он опять прав, а судить может беспощадно. Впрочем, остаться теперь один на один с народом, наверное, гораздо страшнее, чем повиниться перед пророком. Они всё же не живут друг без друга... «А, обойдётся! Не первый случай. Как-нибудь...»
- Гляди, гляди, - зашептал Корей, указывая глазами. Один бесстрашный, а, может, беззаботный, а, может, недоступный человеческим слабостям, весь в начищенном металле, как в чешуе, в гривастом шлеме, делающем его великаном, спустился в промоину, привлечённый грудой убитых, валившихся, видно, в бегстве один на другого. В низине он стал невидим для своих.
- Ну - не оплошайте, - почти беззвучно шепнул Иешу Корею с Наасоном, и те исчезли, растаяли, как пустынная нежить.
Иешу залёг в узком русле, прижавшись к мёртвым - и замер, ожидая. Белёсая полоска неба нависла над его глазами, да ещё грязно-серые края обрывов повыше человеческого роста. Иешу давно не помнил себя таким: будто первый раз он в засаде и отец уговаривает его успокоиться. Звук чужих шагов, чужое дыхание и запах, тень и тот неведомый стал над ним, вороша в куче тел древком копья. Большой круглый щит с необычно мерзкой рожей в середине встал у ног, выше голых колен, обутых в тяжёлые, необычного плетения сандалии. Ноги переминались на песке, пока не встали, как надо - широко и поперёк раскинувшегося Иешу. «Ну, Сущий, - помогай!» - И, выдыхая, Иешу вполсилы ударил. Он попал, как и хотел, подъемом стопы в пах, и тот вскинулся, вытягиваясь вверх, прежде чем переломиться в падении, и здесь его подхватили Корей с Наасоном и поволокли ползком, закатанного в просторный Кореев кетонет.

*          *          *

Всё прошло, как обычно. На сером изрытом сыпучем песке лежали несчитанные и ненужные тела врагов. Своих между ними не было. Фаланга смогла не разжать спаситель-ные створки щитов. Боги указали василевсу наилучшее место для боя, где весь строй делал шаг, как один человек. Стратиоты широко разбрелись по полю, обыскивая тела. Остались только убитые, что очень странно при паническом бегстве. Ни у одного из этих людей, ославленных на всю степь извергами и грабителями, не нашлось ни одной вещи, достойной того, чтобы за ней нагнуться. Вечером, уже в полисе, обнаружилось, что не вернулся Гекебол, впервые поставленный в первую шеренгу. Он отлично показал себя в первом своём бою и пропал уже после. Асклепид молча выслушал его отца и положил руку тому на плечо, сочувствуя. Старик держался хорошо. Мать в шалаше тихо плакала, не смея привлечь внимание. В происшествии не было ничего такого... Мало ли... Но оно, это происшествие, помимо воли Асклепида связывалось в его мыслях с теми пришедшими после боя сомнениями, оставляя тревогу неуверенности. Бегущая в панике толпа не заботится о раненых, и разгромленные не похищают победителей. Прочная основа мира, утверждённая на щитах непобедимого строя, становилась зыбкой.

*          *          *

Было темно, но волосы пленника дико горели цветом вызревшей пшеницы. Казалось, они разгоняют тьму шатра, соперничая с сизо-красными угольями песчаных деревьев в очаге. Иешу поразило несоответствие глубины падения его воинства и вид этого мальчишки. Правда, он был высок и крепок, но что одно это для целей битвы!
- Вы, бараны, разрежьте ваши вонючие ремни на моих руках и отпустите меня к своим, пока они сами сюда не нагрянули. Они прихлопнут вас, не заметив, как корова слепня. Не-доноски, трупоеды, вы слышите меня?!
Они его, конечно, слышали, конечно, не понимали слов и, конечно же, понимали брез-гливость и презрение, написанные на его лице яснее, чем законы Державы на каменных скрижалях Княжеской стены. Им хотелось видеть ещё и страх. Всё-таки он был человек. Иешу почти сразу, после первого оцепенения, понял, и что они всё-таки и всего лишь люди. Когда его опалил резкий запах горячих тел, металла, кожи, когда он различил блестевшие в страшной подвижной стене глаза, он уже тогда, в отчаянный миг потерянного боя, вдруг успокоился. Это только люди, умеющие больше его. Надо учиться, нужны учителя. Этот научит... Должен.
Аарон, Елиезар, Финеес, Надав и Авиуд, семя дома Амрамова, племенные давуды и сотники, почти в полном числе собравшиеся здесь, жадно слушали непонятные слова и также жадно следили за понятными движениями души, меняющими лицо пленника. Он был доступен, этот человек, а через него и все те, едва не убившие душу избранного народа. Кто-то в тихом разговоре уронил слово «смерть», и пленник вздрогнул, что заметили все. Наверное, он перехватил несколько слов из языка Эдома, понятного хебраим.
- Ну, поговорим, - свирепо оскалился Елиезар, - понятливый оказался!
В расширенных, остановившихся глазах пленника мерцали вишнёвыми огнями крючья, висевшие над очагом.
- Сколько воинов? - медленно и раздельно спросил Иешу, а Елиезар потянулся за обма-занной рукоятью крюка. Страх, овладевший, наконец, лицом пленника, удовлетворил во-прошавших.
- Я обещал богам и родичам, - странно и смешно коверкая слова, сказал он.
- Твои боги!.. - захлебнулся Елиезар.
- Хорошо, - прогремел тогда от входа знакомый голос, - клятва ложным богам ещё не есть ложная клятва. Пусть. - Моше подошёл к очагу и удобно сел спиной ко входу. - Ты не обманешь своих богов, - медленно и раздельно выговорил он в лицо врага. - Сколько баранов ежедневно даёт вам в кормление Эдом?
Гекабол, не оглядываясь, бросился в предложенное спасение. Он дважды тряхнул расто-пыренными ладонями.
- Три-четыре сотни воинов, - обратился Моше к Иешу и встал. - Ты просто дерьмо, сын Навина. - Он не мог больше сдерживаться и заорал, разрывая уши военачальников: - Вы едва не погубили избранное воинство своим тупоумием и жадностью! Я прикажу повесить вас всех Господу перед солнцем!
Они не смели оправдываться и стояли, опустив лица. Моше пошёл к выходу на волю.
- Пророк, - непривычно смиренно спросил Иешу, - что дальше и что с этим?
- Я размыслю о дальнейшем и о твоём тоже, - ответил Моше, берясь за лоб и морщась, - а этот, - он махнул рукой, - как знаешь…
Иешу облегченно вздохнул. Пронесло. Больше он так не попадётся. Терпение...

*          *          *

Сущий вынес, но искушать судьбу не стоило. Простое благоразумие требовало бегства. И сборы были решены на следующий же день. То был обычный день, двенадцатый день восьмого месяца, месяца ияра, у осёдлых - месяца второй жатвы ячменя. Время, непри-годное для кочевья. Предстояли безводные переходы, падежи...
И это был чёрный день, в начале коего, ещё сквозь дрёму, Варух понял всю безна-дёжность своей затеи - передать жизнь знаками. Он боролся: читал, перечитывал подряд и на выбор, пытаясь вспомнить или догадаться, что же так потрясло его в своё время и побу-дило испещрить кожу закорючками. Не получалось. Кожи не оживали, непонятно станови-лось, куда же пропали самые высокие дни жизни, чем стали всплески мысли, сладко и жут-ко холодившие разум. Вот этим бессильным, бессмысленным косноязычием? Он бросился к Моше.
Но тот не мог ему помочь. Он не мог помочь и себе, так уж сошлось. Удар был неждан-ным. Он просил сестру взять Фарбис под своё крыло на все дни перехода к новому месту, так как ему нужна на это время полная свобода, а её могли обидеть. Он уже слышал в себе ответные слова согласия и думал о другом, как вдруг в уши ему ударило яростное: «Нет!». - Он даже присел.
- Как это «нет»? Почему? Это же моя жена, тебе ближняя родня!
- Это кто жена? Ты уж и виру родителям отдал, и приданное получил?
- Что ты говоришь, Мариам? - Он всё пытался вникнуть, принимая её слова как есть. - Какие родители, какая вира? Ты не помнишь разве моего рассказа о ней?
- Я-то всё помню, а вот ты - помнишь ли?
Моше растерянно обернулся. Он разыскал сестру вдали от шатров, она собирала манну на дорогу. Вокруг ни души. Нежно посвистывал ветерок в лозинах, шуршали ящерицы, возились, попискивая, воробьи, раскачивая прутья умершего кустарника.
- О чём ты, Мариам? Это о моей жене? Ну, послушай: уляжется всё, успокоится, на но-вом месте сделаем свадьбу, пир, как подобает, - он попробовал улыбнуться, - ты за хозяйку…
- Свадьбу тебе? Не будет такого поношения нашему роду!
- Да? - Моше подобрался, он изготовился к борьбе, разговор его стал твёрд и насме-шлив.- И кто же это, по твоему разумению, женщина, может мне не позволить?
- Я, я не позволю! Я тебя нянчила, я тебя к материнским грудям прикладывала, я тебя на закорках носила неотступно, как увечный - свой горб! И ты мне не тычь: «Женщина, жен-щина!» - сама знаю, что не мужчина! Что это за чёрная тварь, которую ты таскаешь за собой перед лицом всего общества?
- Замолчи! - крикнул Моше голосом, каким осаживал толпы. Но сестра и ухом не повела.
- И чем же это она тебя так забрала? - Теперь Мариам кричала в полный голос, высоко и пронзительно. - А? Что ты в ней этакого нашел? Зубы у ней там или ободок золотой? Свои ему уж не хороши! Я ему из лучших семей невест выискиваю, а ему всё не так! Да что ж ты за старейшина такой, если ты собственное племя через эту нелюдь позоришь!
- Да не твоё же дело! - Моше понял, что безнадёжно что-либо говорить: сестра просто не хочет слышать его.
- Да? Не моё? А как от неё черномазики пойдут? Они что же, наравне с моими и Аароновыми войдут в Амрамово наследие, Богу при скинии служить станут? Ты привёл к нам из-за Стены жену неизвестных кровей и с приплодом - я смолчала. Отослал ты её - хорошо, мне и вовсе сказать нечего. Тут бы тебе и взять за себя ровню, хорошего корня, чтоб поддержать семя нашего дома. А ты? - Она снова кричала. - Испортиться хочешь, испакоститься, как породистый кобель о паршивую суку! С какого места чернеть-то начнешь? Уже не начал ли? Может, покажешь? - Она расхохоталась, ветер хлёстко нагонял в лицо визгливый смех вместе с колючей пылью, мучая глаза и гортань.
В глазах Моше стало бело, будто бы он осмелился прямо взглянуть на полуденное солнце.
- Замолчи, - просипел он перехваченным горлом, - или я не удержу гнева моего.
- Тронь меня, тронь! - Мариам сделала шаг навстречу. - Бей меня неправосудно, посланец божий! Всё общество это, заведённое тобой сюда на погибель, рассудит между мной и между тобой! Смотри, - подняла она руку. - Думаешь, ты один такой умный - с Богом говоришь и нам, сирым, пересказываешь? Все мы Левиевой крови, нам всем про-видение дано! И не тебе одному говорит Сущий, но и нам тоже. И ещё. Может, ты не знал, а, может, забыл, так люди помнят: через пророка, вставшего от женщины, Бог не говорит двенадцать дней. Так то, когда от женщины, понимать надо! А с этой?.. - Мариам вскинула к нему руку. - Смотри, не вспомнил бы кто о таком законе, да не истолковал бы, как оно напрашивается!..
- Сестра, - устало сказал Моше, - сестра! Ну что ты? Чем тебя так заело наше счастье?
- Заело, и не меня одну. - Мариам подбоченилась. - Я тебе истинно говорю, и Бога бла-годари, что пока только я. Гони её, как приблудную кошку, и всё тут! А то на меня глаза поднимать стала, будто и взаправду со мной через тебя породнилась! - Она не удержалась, всплеснула руками, зазвенели бессчётные браслеты. - Экая тварь! Выкинь чёрную эту под-стилку, пока нос у тебя не провалился, и будет мир среди народа, а нет - так худо будет. Братец ты мой! - Она шагнула вперёд - он отступил, а сестра вдруг обняла его, всхлипнула. - Кровный мой, найдённый, уступи, отступись, не то всё, всё сразу на тебя свалится... И того надсмотрщика припомнят, и гонения из-за него, и полные котлы Гешемские, и быка Рувимова, и кровь нашу, тобой пролитую, кровь великого поражения - всё, всё. Все страхи, и голод, и болезни... Я, может, и сама не рада, что так повернулось, вижу, каково тебе, я ради тебя и её бы пощадила, да уж хода назад нет!
На эти слова Моше невольно обернулся - там стоял Аарон и кивал грустно, будто гово-ря: ничего, мол, не поделаешь, маленький!
Вот оно, значит, как! Свои на путь истинный направить решили, добром пока, меж со-бой, по-родственному...
Не бывать мучителю злее родного! И чем ближе к сердцу, тем страшнее!
«Не отдам! Пусть что хотят, немыслима жизнь без неё! - Но на самом донышке сознания пропищало здравомыслие: - А куда денешься?..»
Течение времени к вечеру замедлялось, будто нарочно, будто день не хотел дать ему встречу с желанной. До смешного - зрелый муж, обременённый многими тяготами, и рвется к привычной женщине, как нецелованный отрок - навстречу несказанной загадке первой ночи.
Смех смехом, а в свой шатёр он бежал, забыв про всё и вся, все полторы тысячи шагов по сыпучему песку единым духом, будто и взаправду молодой. Одного боялся, одну мысль не мог выгнать никакими доводами и насмешками здравого смысла: «А вдруг нет её? Ушла... Исчезла... Пустой шатёр и кислый запах залитого костра... Только не это!»
И, нырнув в сладкие запахи своей темноты, он тут же, не вспомнив о еде, лёг и легонько повернул её к себе, мягкую и горячую со сна. И, сонная-сонная, она упёрлась ладонями ему в грудь.
- Нет, родной, мне сейчас не время, не мучай меня и сам не мучайся.
- Ну вот! - расстроился он. - Сколько уж мы с тобой, а ты всё пуста и пуста! Или я плохо стараюсь?
- Нет, счастье моё, - она рассмеялась, - ты безупречен! Ты прости меня, это мне нака-зание... - Голос её всё подрагивал, но теперь уже от слёз. - Прости ты меня, прости, солнце моё и ливень мой! Я знаю, у вас большей вины для жены нет и мужу большего наказания! Но что я сделаю? Сковало внутренность мою за проклятые годы у тех нелюдей... Погоди, не гони, дай срок, отойду я близ тебя, воспряну... Отомкнёт тогда твой Бог чрево моё, пойдут они у меня чередой, так что и счёт потеряем, наполнится и переполнится дом твой... - Она потёрлась носом о его плечо и утихла, задышала ровней. И он замер, оберегая её сон. - И ничего-то такого у нас не будет, - вдруг уловил он почти не существующие звуки, - не бывать такому счастью, разлучат нас скоро, обездолят, погубят нашу любовь и детей неро-дившимися изведут...
Перенесли! Нашлись доброхоты... Более всего ужаснулся он спокойной покорности её слов.
- Что ты такое говоришь? - тоже еле слышно прошептал Моше. - Сон у тебя дурной, - он подул ей на лоб, - повернись на другой бок, он отступит.
- Да что уж там сон... Знаешь сам - уже замахнулось горе на нас, не отвести...
- Это кто ж замахнулся? - Голос его стал набирать силу, и она положила пальцы на губы.
- Ты не бунтуй, бедный мой, просто знай, что так будет, - легче переживёшь... Будет так, ничего не сделаешь...
- Я не сделаю? - Он даже приподнялся. - Я не сделаю? Я такое сделаю... Кто из дальних услышит - и у того зазвенит в обоих ушах!
- Да-а-а, - прошептала она, - да! Ты всё можешь! Спи...

*          *          *

Бурые шатры раскачивались, и, помедлив, в наклоне, падали с глухим хлопком, подбра-сывая жидкие клубы пыли. Раскатисто ревели ослы, не желая идти под вьюки. Левитово колено трогалось с места.
Повалив свой шатёр, Моше увидел себя в полукружье ближайшей родни. Мариам была прямо перед ним, и он прочёл во взгляде её неотвратимую усобицу. Фарбис грустно и на-смешливо глядела на него: «Что, маленький, видишь? А ты спорил...»
Она закинула руки ему на плечи, опустила кисти вниз, долго водила глазами по лицу, будто бы читала.
- Бедный ты, бедный мой, - вымолвила она, наконец, - с кем ты останешься, кто обихо-дит тебя днём и обогреет ночью? Бедный ты мой, бедный, каково-то будет тебе доживать?.. Она резко отшатнулась и заспешила вниз с холма, не дала ему удержать себя. Аарон протянул ей мех воды. - А, дольше мучиться! - оттолкнула она его руку, сбежала в русло, сразу скрылась из глаз, не стала терзать долгим расставаньем. Моше прикусил губу и осел. Когда он очнулся, вокруг холма было пусто, и только Мариам, Аарон, Дафан, Корей хлопо-тали над ним.
- Ты, - прошептал он, вонзив в сестру ненавидящий взор, - ты поражена глупой злобой, как белым недугом, - голос его набухал и поднимался, - ты погубила мою жизнь, так теперь я прав буду перед собой и перед всем обществом, погубив твою! - Он встал, поднял руку. - Проказа твоя на тебе от темени головы до подошвы ноги! Тебе не место в обществе из-бранных, гнездо болезни! Положить на неё мех воды и дать в руку нож! Заклятье на тебе, чтоб не сходила с этого места, пока не развеется пыль кочевья! Сущий, который оберегает народ свой от всякой напасти, - он сам определит твою судьбу.

*          *          *

- Ты не сделаешь этого, меньший, - пытаясь не отставать от Моше, говорил Аарон, - такого в нашем роду не бывало и быть не может...
- Конечно, не сделаю, - буркнул в бороду Моше, - уже послал за ней, чтоб вернули; вот жизни моей - её всё равно не вернуть, а она - пусть... - Он махнул рукой. Родная же кровь, что поделаешь...

*          *          *

И тяжек был переход, как никогда до того, и встали лагерем при каменоломнях Великого царя, на источниках, имя коим Мерра - Горечь. И имя оправдалось.
- Месу! - кричал на берегу Аарон. - Пророк, они сошли с ума! Иди, спеши, лети звездой, может быть, для тебя ещё не поздно!
- О чём ты? - Моше поднял голову, на лбу явственно oтпечатались следы пальцев, пото-му что он много времени провёл, пряча лицо меж рук. - Куда бежать и зачем? Что случи-лось?
- Там сошлось всё общество...
- Знаю. Хуже быть уже не может. Чего ты кричишь?
Теперь не понял Аарон.
- Откуда ты знаешь? Я ведь только-только унёс ноги со схода. Они хотят нашей крови!
- Нашей крови? Подумаешь! Есть о чём кричать...
- Ты что, дурмана надышался? Брат, да очнись! - Он потряс Моше за плечи. - Месу, малыш, ведь они послушают его ещё немного и бросятся за нами, будут травить, как коз на облаве. Ты же знаешь, как это бывает!
- Кого послушают? - спросил Моше, думая ещё о своем...
- А Дафана! Дафана, мерзавца, змея лукавого! Ведь как лгал, как на губах вис, будто слизывал слова, прежде чем услышит! Месу, а? Кому же верить?
Моше начал слушать.
- Дафан? И что же?
- Раньше можно было понять - да ни к чему, казалось. В пророки захотел! Вот что!
- И только? - Моше махнул рукой.
- Месу! - снова закричал Аарон. - Очнись ты, наконец! Ведь убьют нас! Убьют же! Как ты не поймешь? Тебе не пережить сегодняшнего заката!
- Что мне власть? Что мне жизнь? Души лишившись, о ней ли пожалею? Я-то думаю, что ты так шумишь? А ты о пустом... И Исход, Исход поражён поражением столь великим, что может уже и не встать... В душу поражён!
Мысль Аарона была обострена смертной тоской, и он нашёл слова, которые не дались бы ему в иное время.
- Ты раз удержал от междоусобья. А теперь оно пришло ещё раз, и ты ещё, может, в силах его затушить. Но ты не хочешь! Тебе мало одного урока?
- Где Варух? - спросил Моше.
- Он там, - махнул рукой Аарон в сторону каменоломни, откуда тёк глухой рокот, - он сказал, что здесь твоё место, а, стало быть, и его.
Тогда Моше встал и пошёл туда, не обращаясь более к Аарону, набирая и набирая ходу, так, что брату приходилось уже бежать за ним.
- Иешу? - бросил он, не оборачиваясь.
- Там же, - задыхаясь, ответил Аарон, - он... думает...
- Думает?! Бедняга! - Моше вдруг стало весело. - Придётся eму помочь!
Они добежали до обрыва, навстречу гулу, рёву, клёкоту, который прорезали сухие и резкие, как удар кнута, выкрики. Под ногами, в тёмной глубине, клокотало пёстрое варево, кружилось, вихрилось и вскипало, готовое плеснуть своим жаром. Надо было направить это предстоящее бедствие в нужное русло. «Спускаться или нет?» - на мгновенье задумался Моше. Ему показалось, что он видит Варуха в одном из водоворотов толпы. Он начал спуск.
- Иди в лагерь, - сказал он Аарону, - и будь при скинии. Пусть потом о нас не скажут, что мы спасали лишь свою шкуру.

*          *          *

Моше стоял на большом чёрном камне и пытался привлечь внимание схода. Но ими, переменчивыми, владел сейчас Дафан, сын греха, изменник, честолюбец. Речь его была яростна. Моше узнавал лучшего своего ученика. Дафан обращался прямо к Моше с того мига, как различил его на бровке обрыва. Это, наверное, и спасло Моше от немедленной расправы. Народ хотел выслушать речь до конца.
Моше сохранил довольно здравого смысла, чтобы оценить искреннюю боль в словах отступника, но ненависть слепила. Однако он вынужден был слушать, потому что это был не его миг.
- Ты говоришь о Земле Обетованной, принадлежавшей нашим предкам и завещанной нам. Об этом говоришь ты ежедневно. О молочных реках и медовых берегах, о тучных полях и виноградниках. О вольных пастбищах и богатстве сладкой воды. Ты хочешь, чтобы мы поверили, будто этот безлюдный рай существует и ждёт нас от века?! Не ты один пом-нишь сказки, что нам рассказывали в детстве! Там, за рекой, живёт множество племён, там многолюдные города! Поля и пастбища? Да! Имеющие хозяев! Огороды и виноградники...
- Они наши! - крикнул Моше, рискуя лишиться голоса, но Господь поддержал его. - Это наше, оставленное на время праотцами!. Сущий зовёт и обещает нам всё! - Моше близко и как бы одного в безликом месиве увидел хмурого Иешу, окружённого плотным кольцом латников. Он успокоился, не понимая, отчего. Всё-таки он верит отцеубийце... Неважно, главное - победить. Сзади зашуршало дыхание. Он обернулся. Откуда-то на камне поя-вился молодой человек, мальчишка, высокий, крепкий, с весёлыми, глубокими, наглыми глазами. Где-то они уже встречались, но было не до того. Дафан продолжал:
- Братья! Кто, кроме него, слышал Сущего? Нам придётся убивать, жечь и грабить, и то же будут делать другие! Это не наше! Что за сказки о праотцах?! Важно ли, что некто, от семени которого происходят иные из нас, жил там, между рекой и морем? Мало ли кочевали наши предки? Ведь те же сказки говорят, что ещё более отдаленные из них жили в Нахараиме, на Попятной реке. И какое дело нам и тем, кто живет сейчас в Ханаане, до путей странствия давно умершего человека?!
Моше глянул на своего давуда, вложив во взгляд силу призыва. Как всегда, Иешу ото-звался. Это получалось независимо от его желания. Вероятно, Дафан рассчитывал на под-держку Иешу, а вместе с ним и всех эфраим. Поэтому его явно испугал глухим рёвом из толпы отозвавшийся голос Иешу:
- Какое нам дело до них? Они - навоз у нас под ногами!
Моше почувствовал, как с души упала тяжесть. И сразу вспомнил, кто этот, стоящий за его спиной страшноглазый мальчишка. Халев из кенезим, почему-то обласканный Иешу. Он ещё мельком удивился как-то этой странной дружбе. Всё устроится, недаром Сущий не оставил своего ученика, не отнял дар совершенной памяти. Но Дафан ещё отвечал, ещё наступал, ещё владел слухом толпы.
- По две руки и по две ноги у нас и у них! Мы понимаем их язык, а они наш!..
- А Сущий? - снова взревел Иешу, не дав ему ответить. - Верно, Моше?!
- Да! - крикнул Моше, из последних сил перекрывая гул собрания. - Сущий есть Бог, а ты, - он, не глядя, бросил руку в сторону Дафана, - ты изменник и вероотступник!
Дафан растянул рот в усмешке, готовясь ответить, но длинная тростниковая стрела насквозь пробила его смуглую, блестевшую потом грудь над правым соском, прямо через плотную, напряжённую для вздоха мышцу, так, что зазубренный наконечник вышел наискось из-под левой лопатки. Дафан, уже мёртвый, недолго стоял над смолкшим народом, над шуршащими песками, над чёрными скалами, над бледным, размытым кругом горизонта, на который опиралась эмалево-блестящая перевёрнутая чаша неба. Рана была суха, и чёрная кровь текла почему-то изо рта.
Он упал, наконец, и густое оперение на коротком обломке древка, торчавшем из него, казалось заблудившимся ячменным колосом.
- Убийца! - срывающийся женский голос понёсся в Моше вместе с камнем, который бес-сильно упал, не долетев.
Глухо охнул кто-то, ушибленный. Мальчишка Халев, сын Иехонии, положил на тетиву вторую стрелу. Он, закусив губу и прищурившись, смотрел на убитого с нехорошим инте-ресом и холодным вниманием.
Смолкшая толпа разразилась рёвом схватки. Иешу со своими пробился к камню, на котором стоял Моше. Он мог бы провести вождя в окружении воинов, обученных строю палистим, через изменивший народ, но Моше раскинул руки, открывая грудь и лицо камням, готовым вырваться из рук изменивших, и закричал так, что все застыли в молчании - этот голос не мог принадлежать человеку:
- Хебраим! Избранные! То и это сделает мне Господь, и ещё больше сделает! Пусть исполнится на мне проклятье Иакова своему сыну-кровосмесителю! Пусть прекратится мой род! Пусть умрёт сын и не родятся внуки, если скажу вредное вам и противное Господу! Сущий моим словом и рукой этого отрока убил злоумышленника на Божий замысел, на ваше будущее! Что лепетал этот, которого убил Господь? Правда людей, топчущих наши исконные земли?! - Он выдавил лёгкие до конца, и, мертвенно посиневший, ловил воздух, не в силах вздохнуть ещё раз.
Мгновенья внимания, уделённого ему народом, грозили истечь. Он чувствовал это чутьём прирождённого вождя. Он справился с дыханием и продолжил так же, как и начал, зная, что рано отпускать узду.
- Вся земля от Реки на восходе до Моря на закате и от Нахараима на полуночи до Мицраима на полудне Господом отдана нам, потому что избранный народ многочислен и плодовит, неимущ и претерпел многие горести, земли же эти просторны и обильны, а народы в них низки и неправедны перед Господом! Там ждёт нас постоянная сытость, крепкая защита от обидчиков, спокойствие и благополучие на все времена. Желающий пахать землю получит плуг и волов, желающий пасти скот - просторные, обильные травой пастбища. Мы поместим ковчег Господа нашего в достойном месте, и Сущий благословит всякое наше дело!
Волшебство привычного слова, привычное возвышение вождя надо всеми, привычный вид наказанного вероотступника сделали своё. Толпа сомкнулась над теми, кого успели убить в схватке; возбуждение, ярость, протест прикрылись привычной серой холстиной веры и готовности. Тот же, кто не поддался этому, запрятал своё поглубже, чтобы не быть раздавленным.
Моше всё ещё стоял, раскинув руки, как кающийся перед ковчегом Завета, но он уже не отдавался воле схода, а владел ею.
Иешу поднял выпуклые, налитые кровью глаза вверх. Не оборачиваясь, через лоб, смо-трел он на вождя, ещё раз показавшего, что слово сильнее оружия, и снова отказывался верить. Он видел ступни в открытых сандалиях, искривлённые грязные большие пальцы, нависающий над сухими выступающими коленями край когда-то белого ефода, мелко дёргающиеся, как у загнанной лошади, мышцы бёдер, выпуклую открытую грудь в седых волосах, густую пыльную бороду, серые, шевелящиеся в ней губы. Глаз его он не видел, но знал, что сейчас они пусты и мертвы, однако только что были страшны, неистовы, подав-ляющи.
Моше стоял, подняв руки вверх, благословляя склонившуюся перед его волей толпу и празднуя так свою победу.
Сход утих, глядя на неподвижного пророка, но это продлилось недолго. В густоте тол-пы, заполнившей яму брошенной каменоломни, вновь вспыхнул шум бегства и погони. Моше разглядел пестротканый кетонет второго зачинщика. Корей, пригнув голову и при-жав локти, пробивался через вяло мешавших ему людей. Он взбегал уже по каменному от-косу для подъёма глыб. Моше очнулся.
- Не пускать! - И клин латников с Иешу во главе вонзился в толпу, пропахивая дорогу вслед вероотступнику.
Корей бежал легко и сильно к шатру своей матери, разбитому, будто нарочно («А не впрямь ли - нарочно?» - мелькнуло у Моше), ближе остальных к каменоломне, к месту схо-да. Иешу не успевал. Моше знал, что во всей степи не найдётся выродка, чтобы решился убить человека в круге тепла от костра его матери. Он оглянулся: кругом пустота и Халев.
- Халев! - захрипел он, указывая.
Он глядел на предателя и не видел, как оскалился Халев, выбросив вперёд левую руку с луком. Звякнула отпущенная от уха тетива, и ушла, подвывая и позванивая, вторая стрела в его споре со лжеучением. Корей вытянулся, ужаленный на глазах у схода, над резкой чертой, отделяющей черноту каменной стены от раскалённой голубизны неба, и упал, исче-зая из глаз людей, обрывая растяжки материнского шатра.
- Всё! - закричал Иешу, добежав до места. - Всё!
- Нет! - сказал Моше, не заботясь, слышно ли его. - Нет! Истребить злого, дело его и память о нём!
Он поворачивался, обводя взглядом чёрный обрыв, изъеденный по воле давно умершего владыки. Гладко отшлифованные, широкие и длинные затесы кричали ненавистными зна-ками и рельефами о его якобы великих делах. Варух заворожённо, снизу, провожал взгляд Моше своим. Ему казалось, что он в состоянии проникнуть внутрь бездны, которой была душа пророка. Что видит тот в мёртвой памяти прошлого? О чём говорит с ним владыка, закабаливший хебраим? Здесь он держит за волосы ничтожного человечка, а другие, такие же ничтожные, червями ползут к его ногам... Там, в ореоле солнечных лучей, бесстрастно внимает крошечному сановнику, а вереницы муравьёв-людишек тащат к его стопам свою овеществлённую преданность: украшения, корзины фруктов, цветы, блюда, кувшины, свит-ки папируса с изъявлениями той же преданности... У Моше дёрнулась изувеченная щека. Наконец, он увидел то, что искал. Длинная и узкая щель в обрыве, оставшаяся от выруб-ленного блока, который, наверное, давно уже стал изображением бога на троне.
Многие годы и многие ветры доверху заполнили этот чёрный провал сухой колючкой, которая носится по пескам, подобно кочевнику: вроде бы вольно и невозбранно, а на самом деле подчиняясь многим и многим законам, которые установлены с начала времён и навсе-гда.
- Сюда! - крикнул Моше, наполняясь новым гневом. - Сюда эту падаль! - Как и всякий человек, он не смог простить убитым своего страха.
Тела Корея, Дафана, тех, кто лишился жизни, идя за ними, и случайных жертв нерас-суждающего народного смятения падали и проваливались в хрустящую толщу пересохших стеблей.
- Огня! - опять закричал Моше, и, напуганные его яростью, люди стали закидывать соло-му тлеющими головёшками.
Они гасли на лету, и огонь не сразу смог ухватиться за тонкие палочки и пересохшую труху, но, наконец, раздутое удачным порывом ветра пламя с гулом рванулось вверх из рва. Треск пожара заполнил каменоломню, разносясь далеко в стороны, будто сюда из небытия вернулись те, кто выгрыз эту язву на лице пустыни. И с наветренной стороны, над равниной Беф-Сигора, вдруг, будто чудом перекинувшись против ветра, заплясал огонь, поплыло над землёй бурое низкое облако дыма.
Дурным голосом, заходясь, кричала женщина, угадав в новом пожаре шатёр своей семьи, где оставила своего ползунка под надзором старухи. Крик, подобно удушающему дыму, ви-сел в раскалённом воздухе провала. У Варуха заныли зубы. Он пробился к Моше. Молча указал он на дальний пожар.
- Да, - сказал Моше, - это Кореева мишпаха.
- Ты приказал?
Моше покачал головой, пегая грива седеющих волос густо зачернилась копотью. Нет, он не приказывал, не успел... Но, тот, кто догадался, догадался верно.
- И это всё, чем мы можем возразить Дафану? - Моше отмолчался.

*          *          *

Не тогда ли путь к сегодняшнему стал необратим? Но что теперь думать об этом? Разве он мог бы заменить Дафана или отвести стрелу? Он не струсил. Он внял всё той же мысли о единстве и сделал, возможно, большее и худшее, чем Халев: он превратил Дафана с Кореем в заурядных честолюбцев, деятельно возжелавших власти.
Варух брезгливо отдёрнул пальцы от кожи, будто коснулся нечистот. Но пусть и это останется, и это сделано хорошо. Может быть, из-за этого уцелеет от чужих рук осталь-ное... Ох,  и скоро же эти руки будут жадно рыться здесь, выискивая свободные места, куда бы втиснуться со своими мыслишками.
Однажды ему удалось уберечь свой труд от разорения. Это ему дорого встало, но уда-лось. Однажды... Скоро у Писания не останется защитников, кроме его собственной красо-ты. Довольно ли этого? Устоит ли красота перед честолюбием, остановится ли честолюбие перед красотой? Вот прожита жизнь, и нет ответа на вопрос…

*          *          *

Все извещённые собрались, и можно было начинать, но Елиезар тянул. Впервые его мысль вызвала столь значительное действие, привела в движение верхушку избранных, и это было незнакомое, сладостное ощущение. Он рад был длить и длить его, но здесь, с теми, кто собрался, это было, конечно же, невозможно.
Пришлось начать.
- По поручению пророка я ознакомился с трудом тени его, Варуха, - и что же? Разные толки ходили и продолжают ходить о его писании. Действительно, многое в нём изложено близко к тому, как надо бы. Но, - он поднял палец, - главное и главнейшее. Хоть и помина-ется там о завете, но нигде не перечислены его условия. Законы и предписания, обязан-ности перед Сущим и его служителями, где всё это? Я не нашел, хоть и искал со всей тща-тельностью. Писание недостойно высокого одобрения, надо его серьезно обсудить, обду-мать, выслушать мнения... Наверное, у кого-нибудь имеются готовые мысли... Ведь должно задумываться нам о нашем долге перед Сущим...
Моше глядел перед собой, на жертвенный котёл, ровно объятый высоким тихим пламе-нем, слушал занимающееся клокотанье. Значит, по поручению... Не забыть этих собачьи-искательных глаз:
- Пророк, а законы?
- И ты готов изобразить их знаками?
- Да, да. Я много думал, разреши!
- И они будут на месте там, в его Писании?
- Да, да, кожи просторны, и там ещё много места!
«Бесполезно, - подумал он тогда, - он ничего не хочет понимать. За одно можно не бес-покоиться - он впишет.»
Но что же Варух? Он начал понимать, к чему разговор. Котёл закипает медленно, хотя и стоит в смоляном огне, а он вскинулся сразу. Каково же пламя, сжигающее его? Моше понимал свою тень, понимал, что отображение действия словами - то же для Варуха, что для него самого - дело. Сломается или устоит? Он не жалел его, нет. Но всё же...
«Не отдам!» - была первая и единственная мысль Варуха. Оставалось выразить её по-понятнее.
- Конечно, теперь, когда мой труд стал ценностью, когда он больше не причина насме-шек сытых и круги славы его расходятся по степи, теперь, конечно, уместно со всею серьёзностью обсудить его судьбу, его достоинства и пороки в собрании мужей здраво-мыслящих... Так ведь, Елиезар? Знающих, что добро и что зло, где право и где лево... Не оставлять же товар в худых руках? И верно - что я, чтобы обращаться в будущее от имени избранных? Пусть это будет кто-то другой, достойный и просветлённый, не мне чета... - А сделанное мной исчезнет! - неожиданно для самого себя закричал Варух, срываясь на хриплый визг. - Оно недостойно и исполнено недостойными руками! - Он ощущал, заходясь криком, как лопаются один за одним оковавшие его обручи смирения, и это было так сладко! - Вчера и третьего дня было, а завтра - ищите! - Он тоненько, неприятно засмеялся.
- Полно тебе, Варух, - голос Аарона звучал добродушно - насмешливо, - перестань! Никто тебе худого слова, кажется, не сказал, а ты кидаешься!
Варух сел, как переломился. Он не ответил, хрипло, громко дышал, обтянутые ребра хо-дили, как бока у загнанной лошади.
И все повернулись к Моше, как будто каждый отдавал ему своё слово.
- Бог, - сказал Моше медленно и тускло, - он выражает себя в твоем Писании, Варух. Поэтому бессмысленно и безумно всё сказанное тобою сейчас. - Он поднял, наконец, го-лову, перевёл взгляд с закипающего котла на Варуха. - Речь же о том, что он, будучи неисчерпаем, открывается тебе не полностью. Ты не споришь с этим?
Варух слабо шевельнул кистью - нет, он не спорит.
- А посему законодательство Божье возложено на иного, не на тебя. Уместна благо-дарность за облегчение ноши...
Варух вновь шевельнул кистью - он благодарен. Обручи-то лопнули, но удерживали они пустоту. Смирение изъело волю. Уйти бы, забыться... Голос Моше мягко давил.
- Высказано мнение, что в летописание Исхода надо включить свод законов, установ-лений; установлений вечных, в роды и роды наши на все времена.
- Ответственное дело, - пробормотал Варух, - я не справлюсь.
- И никто не справится, - сухо сказал Моше. - Сущий через меня изречёт это в уши рабов своих, и кто-нибудь... - Елиезар подался вперёд, подставляя себя под смутный взгляд Моше. - И кто-то, вот он, например, - Моше едва заметно указал на него бородой, - закре-пит это знаками. Затем вы договоритесь между собой о порядке чередования записей.
Пророк излагал готовое решение, и ничьё мнение не спрашивалось. Но Варух вновь встал.
- Я не могу не писать, ты это знаешь. Я никому не отдам Писание и менее всего этому... - Елиезар сидел потупившись, чтоб видно было, как терпеливо сносит он незаслуженную обиду. - Возьмёте с мёртвого, тогда - делайте, что хотите. Не раньше. - Он поплёлся прочь, глядя на шаг перед собой, а за спиной кипел котёл и вкруг него - возмущённые поношени-ем пророка старейшины.
- Будешь писать, - сказал Моше Елиезару. - Приходи завтра после закатной жертвы в скинию, начнём, - он глядел вслед уходящему. - Завет не закреплённый - то же, что безрод-ный человек: вот он есть - и вот нет его и не было, никто не вспомнит. Пиши.
Елиезар зажмурился и глубоко вздохнул. Сбылось.
- На этом, я полагаю, всё. - Моше приготовился подняться, как делает это вконец устав-ший человек, - расходитесь по коленам своим, пасите Божье стадо заботливо и неусыпно.
Никто не успел сдвинуться с места, расслабиться, заговорить, как встал Наасон.
- Как это «расходитесь»? Мы что же, собрались здесь для того, чтобы послушать о том, как рассорились меж собой два писца? Чушь какая-то, я просто верить отказываюсь! Да не осаживай ты меня! - Он выдернул свой широкий рукав из кулака родича, что сидел по правую его руку, являя своим лицом воплощённый испуг. - Не дитя, знаю, что говорю и где говорю! Кожи, слова, знаки, законы... И когда? Сейчас, когда у нас ни земли своей, ни воды, когда надвигается голод, враги сходятся со всех сторон света, меж нас раздоры, лучшие гибнут в усобицах... При чём здесь писания, плохи они или хороши? Пусть тот пишет, пусть этот, коли на другое не годны.. Мы отцы народа, выпала нам такая доля в труднейшие времена, ну и будем же рассудительны и мужественны! Ты знаешь, Моше, все дела мои и все слова от начала до этого дня. Ничего в них не было, что во вред Исходу. И теперь, слушай, не можешь ты говорить «расходитесь», потому что ты сказал «собирай-тесь». - Наасон глубоко, через сжатые зубы вздохнул, закрыл и вновь открыл глаза, заговорил спокойнее. - Моше, время нам сейчас решать, куда идти дальше, пока не сговорились меж собой бедави, хананеи, да не наняли палистим, да не нашли тропку к эфраим, - он просто взглянул на Иешу, - не в обиду тебе, давуд, но быть такое может, не спорь. И тогда они будут пожирать избранных без помех, в правоте силы своей, полным ртом. Вот заботы наши, отцы народа, а не распри двух книжников!
И, прежде чем он сел, заговорил Моше, и Наасон стоя выслушал его.
- Похвальна твоя боль, и понятны твои сомнения. Но, поверь мне, весь этот круг забот не оставлен нашим вниманием. Не тебе рассказывать, как трудно даются решения. Мы, - он повёл глазами на скинию, давая понять, о ком он, - мы ищем и не отчаиваемся. Сущий ожесточил сердца соседей наших, чтобы убедительней явить своё всемогущество. Успокой-ся! - Он встал, теперь он обращался к каждому. - Будь твёрд, будь мужественен, не бойся и не ужасайся. У нас будет земля. Я жду знака, и ждать уже недолго. - Он снова сел. - Но ты прав, - голос его вновь потускнел, - не надо расходиться, не разделив пищи с Богом. - И Елиезар поспешно снял крышку с котла.
Моше говорил тогда правду. Он действительно искал.

*          *          *

Всё было обговорено загодя. Поэтому Моше был краток.
- Встань и иди,- сказал он, уравняв почему-то два этих несравнимых дела.
Встать было просто, просто было легонько опереться кончиками пальцев о землю и взле-теть на упругих молодых ногах. Встать ничего не стоило, особенно не понимая, что значит - идти.
Стойбище исчезло из глаз быстро, отгородившись от идущего незаметным изгибом зем-ли, а дымный столб никак не хотел пропадать и всё висел, колыхался неподалеку, как ни обернись. В такой же неподвижности стояли и струисто покачивались в зное холмы и горы по краю земного круга.
Дым исчез - да как-то сразу - лишь на третий день пути, горы стали иными, перемес-тились. Пространство заметно поддалось.
К этому времени Финеес стал уже совсем не тот, каким вышел от пророка. Короста на-росла на раскалённой коже, и язык сухим царапающим кляпом забил рот, так, что каждый вздох оплачивался болью. Глаза тоже резало, не так от пыли и солнца, как от бессонницы, потому что шевелящаяся, полная опасных звуков тьма была не менее страшна, чем рав-нодушная неподвижность дневного пространства. Передрожав знобкое время ярких звезд под кущей у очередного колодца, чувствуя себя после урывочной дрёмы несчастным и нечистым, с появлением зари Финеес продолжал путь, ужасаясь всякий раз, когда ему каза-лось, что он спутал пропетые ему Иешу приметы. И он начинал петь намертво заученную песнь своего пути: сначала неслышно, а потом в голос, громче и громче. И каждый холмик становился на место, и можно было знать, что будет дальше, и где ему надлежит ловить восходящее солнце затылком, а где - левой щекой, и где в течение дня должен он следовать за своей тенью, а где отпустить ее вправо или влево, и где предшествовать ей.
- Встань и иди, - сказал пророк. И Финеес шёл и шёл, в поту и горловом хрипе пересекал сыпучие пески, гулкие сухие солончаки, хрустящие каменным хрящом хаммады, в шурша-нии земляных потоков скатывался в безводные промоины, продираясь через колючие и хлёсткие кустарники
Через восемь ночей песня пути подсказала ему, что он прошёл уже Землю Эдом и Землю Идум, и местность Беф-Сигор, и находился в одном переходе от местности Пи-Гахиров. Там, на берегу, песня кончилась, и дальше торная людная тропа должна была привести его к воротам Сета, к человеку, о котором было сказано, что у него точно такой же посох, как у Моше. Надлежало обменяться с ним испещрёнными ремнями и, не медля, поспешать назад. И так оно и вышло. Он не удивился и не обрадовался, когда понял, что непонятный цвет неба у края есть просто море.
- Встань и иди, - сказал Моше. Финеес оглянулся. Там, за спиной, лежало пространство, которое вновь будет равнодушным и неподвижным, несуразно огромным по сравнению с ползущей по нему задыхающейся букашкой. Он ненавидел Моше за то, что тот выбрал его, и себя - за согласие. Как невозможно трудно будет встать, чтобы начать обратный путь! Но и не сделать этого уже невозможно. Слово пророка, оказывается, не отпускало его всё это время, будучи не слабее необъятного равнодушия земли. А, пропади оно всё пропадом! Не заблудился в пути -  и то хорошо! И хватит. А что будет - то будет.
Финеес сел, чтобы переобуться, блаженно пошевелил намятыми пальцами и почувство-вал, что ему безразлично всё - непонятный, якобы ожидающий его человек, пророково по-ручение, даже сам обратный путь. Он догадался, нет, постиг, что стоит перед чем-то очень сильным, до сих пор ему незнакомым. Так оно и было. Опытный человек, окажись такой рядом, растолковал бы ему, что он дошёл не только до моря, не только до торной дороги, не только до края степей, но и, главное, до края своих возможностей. Дальше человек уже не выбирал, что ему делать и что не делать.
Выносливость, и привычка, и целеустремлённость, и даже сам хозяин жизни - страх – доходили до этой грани и дальше уже становились бессильны, присаживались в тени и ждали, когда пожелает уйти их тишайший и непобедимый соперник - сон.
А сон торжествовал на свой лад. Он бросал человека на войлок, на плащ, просто на землю в тени камня, кущи, вьючного животного, разжимал рот и наполнял его сладкой слюной. Неспокойные неузнаваемыми голосами выбалтывали свои весёлые, обыденные или стыдные тайны. Расползались по земле, заползали под голову спящие руки с рас-слабленными мягкими пальцами.
Финеес, проваливаясь, успел подумать, что, мол, не конец ли это, но испугаться уже не успел.
И проснулся он - будто вынырнул, как снова народился на свет.




*          *          *

Путь по тропе под свежим сыроватым ветром был легок и приятен, частенько попада-лись встречные караваны. Люди и грузы вызывали в памяти детство; сразу, как это может быть только с очень молодым человеком, отступили и забились в глубь памяти пережитые страхи.
У ворот, под Стеной, шумело весёлое стойбище желающих попасть в Державу.
Ему пришлось провести здесь почти полную луну - среди торговцев, проводников, блуд-ниц, чиновников-досмотрщиков, сборщиков налогов, воинов-наёмников, степных бродяг, жрецов множества различных богов. Он голодал - заработки бывали очень редки: к чему наймит, когда у имущих хватало рабов? Подкормиться же с земли не удавалось, на день пути вокруг не сыскать было не то что черепахи - личинки, всё съедала ненасытная нищая орава. Отлучаться же дальше Финеес не смел, боялся упустить нужного человека. Имущие кормились со своих вьюков, иные получали корм из-за Стены. Такие держались особняком, и Финеес не пробовал прибиться к ним - тёмные, непонятные люди.
Он долго ждал, а нужный человек встретился случайно. Было так. Финеес сглатывал голодную слюну над россыпью вяленой рыбы у ног амморея-перекупщика, и тот, было, собрался прогнать нищего заморыша. Но подошёл человек крупный, дородный, добротно одетый, по-жречески выбритый. Он стал посохом ворошить рыбу - выбирал покрупнее и потверже. Финеес обмер: это был тот самый посох! Ожидание закончилось. Он выпростал из-под обрывков абаи конец данного ему ремня и сунулся на глаза покупателю. Тот, не отрывая взгляд от товара, чуть повел гладким подбородком в сторону ворот. Финеес вско-чил и поплёлся, оглядываясь. Тот всё выбирал, потом вступил в торги. Наконец-то! Он идёт неторопливо, он останавливается перед торговцами тканями и верёвками, финиками и пивом. Да хватит же, потом успеешь! И вот он догоняет Финееса, обходит, поворачивается, берётся за свисающий конец широкого мягкого ремня и спрашивает громко:
- Продаёшь?
Финеес немо кивает.
- Тогда пошли...
- Так, - говорит он, выслушав длинный беспорядочный рассказ Финееса, - ну что же, это не твоё упущение. Я удивлялся  столь долгому отсутствию весточки от Месу. Хорошо ещё, что дела ваши гремят на всю степь, а то неизвестно, что и думать. - Он протянул Финеесу толстую с неровным краем лепёшку. Тот вцепился в неё со стоном. - Да, ты же голодал, конечно... Почему же ты не прибился к нашим?
- К кому это – «нашим»?
- Да к тем... - Человек указал на лагерь сытых под Стеной. - Предъявил бы писцу ремень, тебя б поставили на довольствие... Мне б доложили, ждать бы не пришлось...
Говоря это, человек наматывал ремень на посох, виток к витку. Закорюки, пятнающие кожу, на глазах выстраивались в чёткие ряды знаков. Человек внимательно вглядывался, шевеля губами. Финеес признал его - Иофор, только почему-то без бороды. Впрочем, ему было всё равно.
- Идём, - сказал этот непонятный Иофор, - я пристрою тебя, а скоро дам свой ремень.
- Обратно? - Невероятно, но последние слова Иофора заставили Финееса забыть даже голод. Он выронил лепешку. - Снова идти?
- Конечно. - Иофор был удивлён. - А ты разве собирался остаться здесь?
Финеес понуро мотнул головой.
- Так чего же спрашивать?

*          *          *

Посланник Месу уменьшался и уменьшался, пока не превратился в точку, а та долго-долго не исчезала, неподвижная, хотя видеть её мог только тот, кто следил изначально.
Надо было вообразить, что в немыслимом удалении от этого края земли отправился в путь другой человек - такая же едва заметная точка, капелька, неощутимая на весах про-странства. И они, эти две точки, обязательно сойдутся, хотя это и кажется невозможным, когда пробуешь соразмерить их с залёгшей между ними враждебной бесконечностью. И всё же эта встреча произойдёт, как уже не единожды происходили подобные. Более того, встреча этих пылинок вызовет последствия, значение которых таково, что безмерный мир изменится и не сможет вновь стать таким, каким был прежде, до этой встречи.
Мысль эта вызывает восхищение упорной силой человеческой воли.

*           *          *

Моше встретил Финееса вне лагеря, на границе кочевья. Он не стал выспрашивать о при-чинах задержки и о течении пути, он сразу выхватил ремень и так же, как и Иофор, запеле-нал в него свой посох, внимательно вгляделся в пробежавшие вдоль строки. Лишь потом поглядел Финеесу в лицо, и Финеес понял, что всё пережитое им также прочитано про-роком.
- Спасибо, что нашёл силы выжить, - сказал Моше.
Это была награда.

*          *          *

- Теперь твой черёд, Аарон. Пора. Встань, иди к Моаву, пусть будет завет между ними и между нами.
- Моав? Почему?
- Я получил надёжное слово.
- Не мне же ты будешь рассказывать, Месу, что это слово нашептал тебе Сущий в ски-нии.
- Нет, старший, не буду. Но такое слово произнесено.
- Через кого, Месу?
И тогда он чуть-чуть, самыми уголками рта, улыбнулся, утопив в этом слабом движении лица долгие-долгие объяснения.
Но давать объяснения по поводу избрания земли Моавитской всё же пришлось. Хотя и не Моше.

*          *          *

Яхмес ощущал опалу явственно, как страдающий суставами - перемену погоды. Опала сгущалась и, конечно, должна была разрядиться. Жизнь Яхмеса стала ожиданием. Но всё же появление в заводи, где он гонял уток, лодки с вестником Верховного Соглядатая застало его врасплох.
Недолгий разговор - слова повеления, ответ согласием, короткий знакомый путь в храм Правды. И вот Яхмес вслед за вестником спешит покоями Тети. В чем его вина? Всего он не знает и знать не будет, но ясно одно: чрезмерное усердие наказуемо.

*          *          *

Провожатый свернул ещё раз направо, и Яхмесу сделалось не по себе. Они встали на путь, ведущий в тайный зал. Но он не дал себе испугаться. Ввязался в игру - приготовься платить. И посмотрим ещё, чей верх…

*          *          *

- Я, право, не знаю, что мне делать, Яхмес. Понимаешь, Менту лишился последнего умишка с тех пор, как хабиру ушли безнаказанными...
Начальник Тети смущался, это было непривычно и смешно.
«Награда, - подумал Яхмес, - стоило положить столько трудов и усилий разума...» Он вспомнил - именно этими словами Месу осудил его жизнь. Месу действительно способен провидеть. «Сейчас Тети посоветует мне спасать свою шкуру. Он очень расположен ко мне, начальник...»
- Конечно, ты старался на благо Державы, немного у меня равных тебе по знанию низ-ких земель... Но не ошибся ли ты на самом деле? Действительно, как же так? Враги Дер-жавы бесчинствуют, а ты направляешь их верным путём к тихой пристани, чтобы они жили благополучно...
«Ну нет, ты не первосвященник, а я тебе не козёл отпущения. Ответственность будем де-лить...» - Яхмес вздохнул и вымолвил, поклонившись:
- Молю высочайшего о внимании. В самом деле, иному несведущему может показаться, что мы потакаем врагам Великого Дома, способствуя их завету с Моавом. Но рассудим. И позволь мне изъясняться простыми словами. - Он держался смело и спокойно, выбора не было.
Тети кивнул, разрешая. Тёмный зал - с проступающей неясно росписью, с размытыми тёмными изваяниями богов-зверей, с поворотной плитой в дальнем углу, под которую очень удобно сбрасывать в канал тела допрошенных, - чуть просветлел.
- Итак, сначала. Замирённых хабиру отпустили за Стену для того, чтобы они стали за-кваской смуты, ибо опасным для Державы считалось объединение синайских и более далё-ких колен. Далее. Чьим-то недомыслием, а, может быть, умыслом на волю Великого Дома было допущено нападение на Исход, - Яхмес сорвался, - смехотворное, бессмысленное на-падение! Но и оно могло воспрепятствовать высочайшему замыслу. Если так не случилось, то нашей заслуги в том нет. А далее всё шло, как и должно было идти. С нашей помощью, конечно. Исход, действительно, оттянул на себя деятельную силу Великой Степи, вот уже который год нижняя граница Державы спокойна... Здравый смысл и нужды Державы тре-буют, чтобы этот костёр и дальше постоянно тлел и временами вспыхивал. Поэтому я и по-заботился заложить его дровами в меру сырыми, по силе его.
- А если он полыхнёт?
- Это будет нескоро, - улыбнулся Яхмес, - после нашей с тобой кончины... Впрочем, всё это я изложил на папирусе, но поспешность твоего вызова не дала мне приготовиться. Ни-чего. Сейчас, я думаю, папирус этот уже доставлен в Мемфис, а вечером будет положен к стопе Наместника Севера, если от меня не последует других распоряжений. - Яхмес откро-венно веселился.
Тети откинулся в кресле.
- Ты мог бы стать очень большим человеком, Яхмес, если бы не козни завистников. Я понял тебя. Я не хочу, чтобы ты стал жертвой слепой злобы. Князь Стены чрезмерно, забыв обо всякой осторожности, рвётся испить моей и твоей крови. Он помешался на мести. Я-то на виду, со мной трудно, но до тебя здесь он может дотянуться. За Стеной же он бессилен. Заботясь о тебе, советую на время покинуть Державу. Так будет лучше всем.
«Изгнание, - подумал Яхмес. - Что ж, могло быть и хуже».
- Благодарю тебя за заботу, - произнёс он, - я не из тех, кто не помнит добра. В день моего благополучного перехода за Стену тот папирус окажется у тебя.
- Не медли, - сказал Тети-ан.
- И не подумаю. Исход ушёл далеко на полуночь, за Мёртвое море. В Стране Син сейчас снова покой, безмятежность.... Это хорошо. Я чувствую себя утомлённым и нечистым, Те-ти. Я с наслаждением окунусь в покой, который так впопыхах предложила мне судьба.
- Подожди, - остановил уходящего Тети, - ты не попробуешь ли напомнить о себе Ве-ликому Дому?
- Я был приближён к душе наследника, но того давно нет, нынешнее воплощение Гора не делит его привязанностей.
Тети кивнул: здравое рассуждение.

*          *          *

Так оно происходило или как-то иначе - этого Варуху никогда не узнать достоверно: неразгласимы якобы тайны допросных залов. Но если хоть чего-то стоит прозрение лето-писца - было так, или очень близко к тому. Во всяком случае, из жизни хебраим Яхмес-Иофор пропал, кем бы он ни был - направляющим события или их нерасторопным слугой.
А события катились дальше, и нельзя было сказать - так бы шли они, не отними Яхмес от них своей сильной умелой руки. Жизнь не даёт испробовать и вернуться, каждый шаг бесповоротен, но идти почему-то необходимо. Настал черёд Аарона - и он пошёл.

*          *          *

Это были не гонцы, а посланники, и Моше счёл необходимым проводить их до пределов кочевья. Обо всём было уже переговорено, все мыслимые возможности повернуты так и этак, определены крайние пределы уступок и требований. Всё было ясно, кроме одного: судьбы посольства в случае неуспеха. Об этом никто не обмолвился, но, как часто оно бывает, мысли сходились на том, чего не решаются затронуть словами. Моше понимал, как это опасно: это гниль и червоточина, от которой может рассыпаться самое высокое намере-ние. Когда же тяготящие мысли облечены в ясные слова, впрочем, всегда неспособные пе-редать всю сложность переживания, ожидаемое уже не так пугает.
К началу зноя они дошли до последнего, самого дальнего от скинии завета колодца. Приметно возвышалось кольцо кладки из грубо сколотых, ноздреватых камней. Вокруг ничего ещё не успело вырасти, и для тени на четыре посоха пришлось растянуть плащ. Моше, чтоб спокойно обдумать своё напутствие и не отравляться жалостью к уходящим в неизвестность, пошёл набрать воды. Хорошо иметь в пути свою воду, не выпрошенную. Но где она, родная вода, где та земля, в которую уйдут за нею свои колодцы? Вот они, что прижались друг к другу в тени его одежды, должны принести ей имя. И что в сравнении с этим их судьбы!
Склонившись над чёрной дырой колодца, он спиной, как боль, ощущал взгляды своих посланников. Но чем можно их поддержать, кроме того, что уже сделано? Он выпрямился с водою в руке. От дна кувшина косо по ветру отрывались светлые короткие струйки.
- Всё надо исполнить, как оговорено. В этом наше будущее, и только в этом, Аарон. Вы вершите его от сего дня, не я. Поэтому ничего нельзя бояться. Ничего нет в Поднебесной страшного, кроме гнева Бога живого, который вымещает слабость нашу на крови нашей до третьего и четвёртого колена.
След посольства успел затянуться, став цепочкой едва приметных круглых ямок, так что самый опытный охотник не распознал бы, кто здесь прошёл, прежде чем Моше начал об-ратный путь.
Нет, жестокие и шумные - удесятерённые слухами - набеги без видимой цели и корысти, с поголовным избиением скота и пленников, с кострами из одежды и утвари, они не были исступлённой и кровавой бессмыслицей. Васан и Эдом, Моав, все города хананейские, все узнали, что Бог хебраим надёжно держит руку своего народа. Сначала мстили, но не-отступное насилие превозмогло. Иешу на всю степь грозился положить завет с дальними аморреями и сотворить по всей реке пустоту. Так что посольства хебраим с предложением завета повсюду стали желанными, сколько б ни кричали владыки о непримиримости. А Моав ко всему ещё страдал внутренним разладом. И где уж ему устоять! Так что выбор сам по себе был точен. Странным казалось лишь то, что из-за Стены подавали советы на благо избранным. Да, впрочем, какая разница, если во благо! Моше не стал терзаться сомне-ниями. Поэтому брат его Аарон одолевал пространство между Сокфором и Ароером, чтобы сказать слово завета царю Моава Валаку.

*          *          *

- Окровавив окрестности нашей земли, они теперь, как ни в чём не бывало, просят у нас приюта и урочищ для расселения. Как малые дети, которые, затискав до смерти щенка, раз-бегаются со смущённым смехом - недозволенная шалость, и не более того...
- Мы сами виноваты! Кто же, как не мы, поглупев от жадности, выли и улюлюкали в от-вет на незатейливые подстрекательства явного соглядатая владыки Мицраима? Кого ви-нить, кого привлечь к ответу, кроме нашего безумья и бездумья? А теперь - что ж? Теперь поздно, они обучились войне и почувствовали вкус крови... Грядёт горе, и бессмысленно сопротивляться... Возмездие... Говорить мне с вами более не о чем! - Валаам махнул рукой и повернулся к выходу.
- Да что ж это он раскаркался! - возмущённо запыхтел Амалик, всколыхнув своё обшир-ное брюхо. - Что позволяет себе перед светлым ликом! - Он довольно небрежно кивнул в сторону Валака.
Царь Моава, сгорбившись, сидел в дарёном, от щедрот владыки, резном кресле. Грустно, подпершись левой рукой, смотрел он, как удаляется узкая спина его непочтительного учи-теля. Сытый, с мокрой хрипотой, голос Амалика терзал слух. Он уходит, пророк, и некому будет подать совет, а дни грозней и грозней... Этот, что ли, объевшийся раз и на всю жизнь, выскажет хоть что-то к общей пользе?..
Сырые, серые, облупившиеся глинобитные стены наспех возведённого дворца - жалкие потуги на роскошь оседлых владык - угнетали непривычных к этому людей. Мужи совета озирались, как будто опасались, что кровля рухнет. Обычнейшее на свете - шуршащий присвист ветра - в этой норе приобретало зловещий оттенок.
- Да что ж на него любоваться? - вконец обозлился Амалик. - Эй, в дверях, не выпускать!
Но никто, конечно, не осмелился. Валаам ушёл.
- Мы тебя приютили из милости, и нечего здесь распоряжаться, у нас свой владыка!
Бени-Сихем, нырнув головой вбок, приложился к правому плечу Валака. Тот кивнул - так, мол, всё и есть, племянник правду сказал. Амалик покрутил головой и, удосто-верившись, что его людей в зале нет, согласно закивал бородой.
- Молчу, молчу, ничего не говорил...
- Остерегайся же впредь, - остывая, добавил Бени-Сихем, - помни, что ты-то уж точно кормишься от наших милостей!
Амалик пятился и кланялся, сообразив, что лучше всего - с глаз долой.
- Покойник, - презрительно сказал Бени-Сихем дяде. - Чудное дело: вроде бы жив, а на самом деле - покойник.
- Он нас с тобой переживёт, - вымолвил Валак, - переживёт, - живуч, как ящерица, хребет гибкий-гибкий... Такого не придавишь... Но как поступать нам? Что ответить Мо-ше? Или идти на поклон к палистим? Но которая из этих двух бед горше?
Совет молчал, и это было неприязненное молчание. Пожимание плеч, невнятный тихий гул, хмурые лица, ни одной улыбки. Здесь никто не забыл, во что обошлась Эдому помощь палистим. О гордости при таких обстоятельствах говорить вроде бы не приходилось, но всё-таки было нечто и от этого. Кто же добровольно признает себя беззащитным мла-денцем, пропадающим без покровителя?
- Хорошо, - усмехнулся Валак в это насупленное молчание, - можно ещё воззвать к на-роду, чтобы каждый бросил виноградник, жнивьё, стадо, покос и пошёл бы под моими зна-мёнами защищать себя и своих от лютости врага.
Но и эти слова не пробили затвердевшую кору безмолвия, и Валак смутно догадывался, почему. Моше через послов обещал завет между хебраим и Моавом. За право расселиться на обильных землях хебраим сулят всё накопленное удачными войнами. Вся громкая слава воинов пустыни, все приобретения ума и рук, их Единственносущий, Бог Воинств, очень полезный, по всему видимому, Бог, по слову завета становились общими. Все понимали, что это много, во всяком случае - избавление от резни и изгнания. И ещё то, что это конец царствования Валака. Понятно, что царь, ещё дед которого явился из песков главою за-воевателей, не найдёт себе истовой защиты среди подмятых племён. Моав не станет драться с племенами хебраим за племя мадиам, не станет защищать одну бездомную со-баку от другой. Всё это тем более было понятно, что даже здесь, в зале, прямо перед лицом царя, совет разделился на тех и этих, коренных и приблудных.
- Тогда я знаю, что вам делать, - зло бросил Валак в сплочённую толпу тех, кто именовал себя солью земли, наибольшими князьями, тех, чьи деды сумели откупиться от диких завоевателей и купить их себе на пользу. - Вам надо связать меня по рукам и ногам и везти к Моше с тимпанами и пляской. Тогда он дозволит вам наравне с женщинами облизать пол его скинии, где он сожительствует со своим Богом, неизвестно только - за мужа или за же-ну! А потом они и использовать вас станут... как женщин! - зло захохотал он. - Что, не нравится? Зато живы будете! Может быть.
Они отмолчались. На него порой накатывало, и он становился опасен и силён не по-людски. Один только Валаам мог совладать с ним в таких случаях, но где теперь Валаам?
- Раз совет отмалчивается, я сам всё решу! - Валак выпрямился, прищурился и забрал бороду в горсть.
В темноте зала кругами разошлось оживление. Родня Валака, ближняя и дальняя, подо-бралась и повеселела. Наибольшие князья сгрудились теснее, напоминая стадо коров, когда те сбиваются в круг против волков, забирая телят в середину. Но всё же они ни на что не могли решиться, и это было видно даже в сумраке.
- Мы, наше величество, и воплощённое в нём царство, никаких заветов не примем, поднимем народ, кочующий в песках, и народ, сидящий на обильных землях, соберём воедино и будем биться!
- Никто не пойдёт! - наконец, вызывающе раздалось в ответ.
- Смотря кто призовёт, - быстро отбил Валак, готовый к такому разговору. - И будет это - Валаам!
- Да, за ним пошли бы, но за кем пойдёт Валаам?
- Кто это такой смелый? - Валак привстал и нехорошо ощерился.
- Я!
Из тесноты выдвинулся Аштод, самый влиятельный из наибольших. Издавна он не боял-ся Валака, сидя за спинами щедро прикормленных ахеров, и в открытую говорил, что пре-стол, коль уж он есть, должен принадлежать ему, коренному жителю Моава, а не при-блудному выродку.
Было и впрямь похоже: крутогрудый горбатый бык, уткнув в землю глянцевитые ноздри, выкатывая красные глаза, хрипло взрёвывая, охлестываясь хвостом и чутко поводя рогами, двинулся на волчьего вожака, а тот щетинит загривок, припадает на широко расставленных лапах - вот-вот бросится. Но оба уже поняли, что лучше всего разойтись миром.
- Он пойдёт и поведёт народ, - сказал спокойно Валак, - это уж моя забота... - сказал так, как если бы во всём царило согласие и дело было лишь в подробностях.
- Другое дело, - будто открыв для себя неизвестное ранее обстоятельство, согласился Аштод.
- Обсудим же, кого следует послать к Валааму, чтобы мог достойно и убедительно изложить пророку наше решение и склонить его к содействию.
- А сможет ли пророк ныне, уйдя от тебя оскорблённым, всенародно призвать на тебя благословение?
- В любом случае он в состоянии всенародно изречь проклятие хебраим.
Бык, всё ещё бросая себе под грудь комья земли, смотрит вслед уходящей стае, а вожак оглядывается на бегу и глухо ворчит. Оба довольны, что благополучно разошлись, оба запомнили - и не простили.

*          *          *

- Желанные гости огорчены? Жестко мясо, солона вода, прогоркло молоко? Или, быть может, неласковы служанки? Не умягчает кожи елей или не душисты мази? Пусть вы-скажут высокие послы своё неудовольствие, не таят раздражения в сердце своём ко вреду своему. Раб их будет счастлив вернуть радость в души их... - Ещё немного - и Бени-Сихем расплывается от сладости, как перезрелая груша.
- Всем таким премного довольны, - сухо ответил Аарон, - скорбим о немилости вашего государя. Вот уже кое семидневье не осчастливит он нас, явив свой лик. Чем могли мы прогневить его?
- О! - всплеснул руками Бени-Сихем, лицо его засветилось. - Я счастлив, причина вашей печали мнима! Злые духи сумели проникнуть в шатры любимейших гостей и смутить их покой! Великий владыка, опора Моава, озабочен составлением ответа и приисканием даров, достойных вас и того, кто вас послал. Он вопрошает в настоящее время богов, чем снискать ему ваше благоволение.
- И сколь долго продлится эта беседа?
Улыбка ещё шире разлилась по гладкому лицу царского племянника.
- Кто может это знать? Говорят, сам пророк ваш больше месяца взывал к Богу, прежде чем удостоился ответа... Да и тот-то понят был неправильно...
- Не поскупился бы я отдать всё золото, что в руке моей, - в задумчивости вымолвил Аарон, - а его три сикля, и не пожалел бы всех крапчатых из стада моего, чтобы слышать все слова, кои Бог изречёт в уши царя Валака, - от первого и до последнего. Дабы возвы-сился и просветился мой разум...
Собеседник молчал, вдумываясь. Аарон отвёл глаза. Он скользкий какой-то, этот Бени-Сихем, и неприятен для глаза - жирное, обвисающее через ремни тело, будто початый мех, жиденькая борода... Особенно же поражали руки, не похожие ни на что им виденное: гладкие, пухлые, тонкопалые, с мягкими, даже на взгляд, подушечками вместо мозолей. Бени-Сихем пошарил глазами по лицам послов и вдруг сказал:
- И ещё колесницу Князя Стены, что у вас...
- Хорошо, - быстро согласился Аарон, - здесь, на Земле Моавитской, получишь скот и колесницу, а золото - сейчас.
- Завтра будешь знать слова Божьи к Валаку, от первого до последнего. И путь их узнаешь, которым дойдут они, - и Бени-Сихем протянул Аарону раскрытую ладонь, - давай, что обещал.

*          *          *

Предупрежденный вовремя - вооружён. Его не ударить сзади. Финеес успел донести, а пророк - обдумать донесение. Поэтому сошлись пути Моше и Валаама на дороге между Иог-бегой и Раввой, в верховьях потока Аммона, который не впадает никуда. И, конечно, эта встреча стоила трёх сиклей золота и всех крапчатых Ааронова стада. И большего она стоила. Бени-Сихем продешевил.
Чего только не накручивается вокруг больших событий! Самые несочетаемые проис-шествия следуют одно за другим, будто бы насмехаясь над потугами человеческого разума. И, когда смысл происходившего раскрывается, наконец, - человеку остаётся только разво-дить руками в изумлении.

*          *          *

Так вот отчего упиралась ослица! Конечно, животные чутки к несчастью, не то что чело-век. Ведь тащат же собаки своих хозяев из-под кровли, зная о землетрясении! А тех всегда ли стоит спасать?
- Прости, - сказал Валаам, - прости, что я бил тебя за твоё добро ко мне.
Напрасно он не позволил Валаку пышно обставить своё возвращение. Не ждать бы ему сейчас, чего потребуют от него грабители. Опытные люди, судя по всему. Правильное мес-то выбрали - справа стена выше верхового и слева не ниже. На той и на другой только что бесшумно возникло по лучнику. Сколько раз они успеют проколоть его, если он бросится бежать по узкому проходу? Он опустил поводья и глянул в небо. Боги не пускают его в Равву, им не угодна война Моава с хебраим. Яхве Цебоат паче других богов. Из пролома в стене вышел человек. Плотный, хмурый, при тусклом коротком мече. Рогатый кидар раскачивался в согласии с длинным скользящим шагом. Моше! Вот оно что!
- Итак, - сказал Моше, - достоин ли тебя путь, которым ты пошёл?
- Не стану говорить с тобой, коль ты способен перехватить засадой Божье слово, будто купца с товаром.
- Подожди. - Моше приподнял обвалившийся со стены камень, согнувшись, пригля-делся: нет ли скорпионов, - переложил в тень, удобно уселся. - Подожди. Всё не так. Давай поговорим, как разумные, дальновидные люди. Если не мы с тобой, то кто же ещё?
Валаам остался верхом на ослице, ему легче было смотреть сверху вниз.
- Под угрозой смерти, - усмехнулся он, - что ж, будем дальновидны!
- Да что ты! - взмахнул руками Моше. - Какая угроза, помилуй!
Валаам оглянулся. Лучников на стене уже не было
- Слушай меня, пророк Моава. - Валаам видел, что Моше волнуется, даже начал запи-наться. - Я не стану ходить вокруг да около. Народ мой, который я вывел из темничного плена, он избил ноги свои и истрепал одежду свою на пути в Землю Обетованную. Нет у него более сил терпеть, и нет более сил моих смотреть на его бедствия. И Бог наш, Бог Воинств, он повелел мне посадить избранных на сытые земли, земли пространные, цена которым - труд, а не кровь. Это предмет моих переговоров с царём Валаком. Воспре-пятствует ли кто нашей воле? Оглянись вокруг. Враги вставали и строили преграды, и вот они - прах. Где Амалик, что Васан и где Эдом? Спасли их боги народы свои от руки Яхве? И ваши смогут ли вас спасти?
- Грозишься! - оскалился Валаам. - Тогда к чему переговоры? И почему же вы не осели на землях побеждённых, когда те не в силах воспротивиться? - Он подождал ответа. - Молчишь? Ещё бы! Посильно ли тебе замахиваться на соседей, когда руки твои не отмыты ещё от крови соратников? И давно ли высохла мышиная испарина, что пробила вас на Сеи-ровой горе?
- Оставим это, - неожиданно спокойно проговорил Моше. Он привалился к стене, бросив руки между колен, весь обвис - смертельно уставший путник.
- Я не хочу говорить с тобой, но вынуждаем силой - вот и объяснение ваших неу-стройств. И ты ещё взываешь к справедливости? Кочующее зло...
- Хорошо, - Моше не шевельнулся, лишь прикрыл глаза, будто утомился видеть, - скажи тогда: что есть зло?
Валаам отмахнулся.
- Не хочешь? - Моше запрокинул лицо, тень виноградных листьев заиграла на нём, голос его оживал. - Всем известно, да? Нам ли с тобой обсуждать очевидное? Голод, болезни, на-силие, ложь; - всё так просто, обыденно... Такая уж жизнь... Но скажи мне, учитель царей, почему человек возмущается злом, а, если он ещё смел и силён, то может ввязаться в борьбу с ним? Откуда известно, что именно есть зло? Ведь всем, всем это известно, вклю-чая и творящего зло. Ведь не знает же рыба, что дышит водой, а не воздухом. Иначе ей не дано, она не знает другого... Молчишь... Не можешь... или не хочешь? Так я тебе скажу. Потому что человек добр и живёт в мире добра. Да, да, не смейся! Зарождается в ласковом тепле матери, барахтается в её тёплых руках, ест, пьёт, растёт, играет, встречает пару, добывает пищу, плодится - всё в неизменном круге добра, иначе не выжить. Потому и отвратительно зло, что разбивает вековечный круг жизни, потому и памятно, что не-обычно...
- Зло памятно тем, что причиняет боль, а не чем-то иным, - вяло буркнул Валаам. - И к чему ты говоришь всё это? Не время, не место и втуне.
- Я говорю это к тому, что не препятствуй ты народу моему вернуться на круги добра. Тогда зарубцуются раны и установится мир, крепок и надёжен, ко взаимной нашей пользе. Ведь обычно и понятно добро, зло - та же проказа. Помоги мне, и зло будет унесено, как грязь - проточной водой.
- Но почему ваше устройство ладится обязательно на чужом разорении? Ты и говоришь-то так, будто требуешь законного.
- Да, законного! - Моше выпрямился и возвысил голос. - Живущему положено место у Бога за одно то, что он живущий..
- Так иди, иди, хабиру, и живи на своём месте, не отнимай нашего.
- Не договорились, - хмуро сказал Моше, - жаль. Жаль и тебя. Я уповал на светлый твой разум, сын Веоров. Рассказы о нём переполняют степь. - Он встал, покрылся тяжёлым кидаром. Под множеством амулетов и наговорённых нитей проблескивала яркая медь. Если это обжечь, то святость обгорит и останется шлем. - Ты много пожалеешь о ненависти тво-ей к избранному народу. Сущий покарает Моав так, что на все времена судьба ваша станет притчею, проклятьем и устрашением для ближнего и дальнего. Сотворится вам земля как железо, и небо над вами - как медь. Адар принесёт сушь вместо дождей, поля не всколо-сятся и деревья не дадут плода своего...
Он говорил и говорил, страшные слова падали с его губ, но Валаам поймал себя на том, что жалеет этого человека, которому некуда пойти. Чего только не сделают обстоятельства с самым высоким, сильным разумом. Сколько надо вынести, чтобы разменять ясную мысль, силу, гордость на бесполезные проклятия...
- Остановись, Моше. Чего ты хочешь?
Ни единого мига не промедлил Моше:
- Склони царя и народ к завету с нами. Пусть станет Земля Моавитская землёй добра. «Страна Света, - вспомнил он. - Неужели возможно?»
- Ладно, - промолвил Валаам, - худой мир лучше доброй ссоры. Царь Валак скажет много слов, но он согласится.
И он согласился. Он имел вид опоённого дурманом, но он сказал Аарону «да».
- Но, - добавил он затем, - так, чтоб и пыль от вашего перехода не заметна была с Иери-хонских стен. Не ближе трёх дней пути от Иордана. Не нужна мне, да и вам тоже, война с городами хананейскими. Поклянись. Крепко поклянись.
- Клянусь, - сказал Аарон, - именем Сущего, избранностью народа своего, жизнью сыно-вей. Каких клятв ты хочешь ещё, царь?
- Я верю, - ответил Валак, - идём, накормим богов и себя в честь нашего завета.

*          *          *

Путь незаметно, но упорно поднимался и оборвался, наконец, крутым уступом; для иду-щего же навстречу, в Мицраим, это была гора, прорезанная за несказанно долгое время большой торговой тропой из Державы в нижние окраины и далее - в страну Арам. Стенки прорези скалились зелеными пятнистыми зубьями камней. И так давен, наверное, был этот путь, что камни, открытые им солнцу, ветру и дождям, почти превратились в труху.
Торный путь перечёркивал кочковатую пыльную равнину и расплывался в дрожащем воздухе. Где-то очень далеко, вне видимости, он завершался бродом под стенами Иери-хона. А прямо под обрывом отбивалась тропочка и вела, прижимаясь к потоку Арнон, в глубины страны Моав. Слабо набитая тропа, путь одиночек. Как это будет выглядеть хотя бы сегодня к вечеру, когда здесь прокатится первая волна Исхода?
Но как же славно всё вышло! Именно как мечталось тогда, в предчувствии настоящей жизни, до того, как остановились на нём, ослепив, глаза - звезды. Исход расселится в дру-жественной среде, званым и жданным, на просторе, где никому не тесно, на земле, разумно щедрой и справедливо строгой, без голодных, но и без пресыщенных.
Дурной день: год переламывался от зноя к сырым ветрам, и угловатый жёрнов боли проворачивался между рёбрами. Но Варух забылся. Что бы ни происходило до сих пор, оно кончилось и может быть забыто, как залеченная стыдная болезнь. Пресеклись всё же, зна-чит, корыстные замыслы и приведены к молчанию подстрекатели, искренние и купленные. Пророк не обманул верующую душу. Исход, завязнув поначалу в кровавом болоте, вы-бирается на чистый берег. Долгое же выдалось начало... Варух оглянулся. Грузно вползали по затяжному подъёму бычьи запряжки с путеводными курильницами. Сейчас Моше оста-новится на обзоре. Да, конечно. Он не нуждается в том, чтобы отдышаться, но оглядеться он должен.
- Теперь не страшно умереть, правда, Моше, я не кичусь, я, наверное, счастлив. Да, не иначе, я себя не помню таким, не бывало в моей жизни вот так, чтобы всё по мне, ни на шаг вправо, ни на шаг влево... никогда не бывало... Тебе смешно меня слушать, смешно, не спорь, я сам смеялся бы, но пойми, не всякому даётся в жизни исполнение мечты, а я удо-стоился. Не иначе за то, что уверовал в истинность слов твоих...
Он ещё бы говорил, потеряв от счастья наблюдательность, но накатившийся гомон кочевья, проходившего под обрывом, отрезвил его. Передовой охранный отряд эфраим уже спустился на равнину и широкой редкой цепью пылящих комочков катился по ней. Варух готовился увидеть, как левый её край начнёт забегать вперёд, намечая путь Исхода на восход, вдоль тропочки-отворота. Но этого не было. Моше стоял, привалясь спиной к крутому бычьему боку, мёртвыми глазами смотрел в землю перед собой. Путеводные курильницы пригасли, дымок от них был еле виден и вплотную.
- Моше, - неуверенно выговорил Варух. - Моше, это лишнее, такая предусмо-трительность...
Внизу, уже невидимые, блеяли овцы, гудели людские голоса, звенела и гремела не-складно навьюченная утварь, скрипели медленные колёса, вырывались, заглушая другие звуки, ослиные вопли, заливались собаки. Подножие спуска заклубилось пылью, как заки-пающий котёл паром. Пыльный змей начал вытягиваться по торной дороге - по пути к Иерихонским бродам.
- Нет! - закричал Варух. - Моше, нет! Раздуй курильницы, пророк, и пусти свою запряжку вскачь по пути истинному, ещё не поздно!
Моше молчал.
Варух бросился к нему и впервые посмел схватиться за его одежду.
- Ну же, Моше! Не допусти этого безумия!
Моше опустил руку ему на плечо, Варух подавился несказанными словами, впервые ощутив полную тяжесть пророковой руки.
- Хоть изойди криком, - неживым голосом сказал тот, - ничего не изменить.

*          *          *

- Здесь, - Моше с силой бросил в землю свой посох. Окованный наконечник утонул в пышной серой почве земли Моавитской, хрустнул пробитый дёрн. Нисан был посередине и Моше подумал, что подсечённая им трава уже не найдет сил подняться. «Неужели это моя судьба - оставлять за собой пустыню?» Мысль была горька, под стать кустистой траве пустырей, что с неизбежностью пробивалась на вытоптанных местах его стоянок.
Аарон сел, опершись на локоть, трудно, с хрипом дыша; он долго искал удобное место среди колючек. Наконец, пристроился и затих, безразличный ко всему.
- Перейди, - сказал ему Моше. - Сейчас будут ставить скинию.
Аарон кивнул, не поднимая глаз; погодя, с усилием оттолкнулся от земли, встал и чуть не упал снова, едва поймав равновесие.
- Сейчас, сейчас, - и виновато улыбнулся. - Стар я уже, брат, просто стар.
- Я немногим моложе, - возразил Моше, - ты ведь тоже не помнишь, когда меня взяли заложником. Тогда мы оба были несмышлёными.
- Ты из другого теста, - просто сказал Аарон, - недаром же взяли тебя, а не меня, хоть я и первенец.
Моше промолчал. Видеть, как гаснет единственный родной человек, было невмоготу.
- Сейчас раскинут скинию, и будет тебе тень. - Аарон слабо и благодарно улыбнулся.
- Ничего, Месу, ничего, всё наладится, брат, всё устроится, всё будет хорошо...
Путь избранных привычно отмечался длинным извилистым облаком пыли. Который день тянул слабый попутный ветер, но этот бурый змей ещё не показал своего хвоста из-за мглистого края.
- Как долго! Сколько их ещё будет идти, тащиться, ползти? Когда здесь соберутся все?
- Пророк, возможно, этого не будет никогда, и народы непрерывно будут сходиться под тень скинии завета...
Моше обернулся. Надав, старший племянник. «На свою голову ты напомнил сейчас о себе. Лучше бы тебе тихонько жить в стороне, не искать места своего отца, которое не тебе предназначено...» Но он всё же пересилил себя, ответил:
- Число избранных не может быть слишком велико, иначе потеряется смысл избранничества.
Надав отвернулся. Он не в силах угодить этому человеку. Может, не стоит и стараться? А, не век же ему жить! Дядя стар, он переживёт отца, но не меня. Терпение... Где же мои лоботрясы?
- Авиуд, Елцифан, Мисаил! - гаркнул он. - Где вас носит? Пророк уже вонзил посох!
Брат его Авиуд и непочётная родня, Елцифан с Мисаилом, с неохотой поднимались из хиленькой придорожной тени. Надав без нужды подёргал узду, обмотанную вокруг запяс-тья. Ослы пошли чередой, все семеро, связанные длинными путами, чтобы в дорожной су-матохе не перемешалось с иным Богово жильё. Сегодня они шли к месту легко, почти без понуканья, будто понимали, что надолго сбрасывают свой груз. «Они умнее людей, - мелькнуло у Моше. - Надо будет до конца дней держать их в холе, как прикосновенных к скинии». Он посторонился, чтобы не быть вовлечённым в сутолоку установки. Каждый на своём месте...
- Елиезар, присмотри! - крикнул он, уходя. Каждому - своё... На этом стоит, к примеру, Держава. И ведь какое время, и как прочно стоит! Он обернулся и успел поймать взгляд Надава, следящего за приближением наречённого брата своего Елиезара. Почему Сущий допускает такую ненависть в сердце избранного? Тесно им будет, племянничкам, под од-ним небом... Пора думать об этом, жизнь не стоит, убывает... Бедный брат... Теперь, на са-мом пороге Земли Обетованной... Впрочем, сможет ли он правильно понять всё проис-ходящее? Не слишком ли близко к сердцу принимает он завет с неверными и не будет ли излишне щепетилен в толковании условий? Он один может послужить препятствием в исполнении воли сильных! Выдержит ли он то, что ему предстоит? И, если - нет, то как мне жить дальше? И, если - да, то что будет с нами со всеми? Вновь братоубийство?

*          *          *

- Слушай, Аарон, - тихо, опустив голову и завесив веками глаза, позвал Моше.
- Да, - ответил тот. Ответил легко и рассеянно, не слыша гула беды. Отвечая, он стоял спиной к брату и правил на тонкой ровной плитке искрящегося песчаника длинный жерт-венный нож из светлого твёрдого железа, потому что близился восход и жертва пред ним. Это были важные мгновения. Аарон примирялся и успокаивался. Его радовали предрас-светная прохлада, и переливы цветов на востоке, и яркие ещё звёзды на западе, и синий горб горы, и тяжёлые, шуршащие под ветром ткани при входе в скинию, и мерцающие в глубокой темноте золотые полосы на крышке ковчега, и тёплый ток воздуха оттуда же, из глубины шатра. Он с наслаждением гонял бесценный клинок по точилу, расклиненному между рогами жертвенника, часто пробуя остриё ногтем большого пальца.
- Аарон, - продолжал Моше, - где дети твои, Аарон, служители скинии завета, Надав и Авиуд? Почему не они точат нож для жертвы и острят топор для неё? Почему не топчется здесь, у жертвенного кострища, желтоглазый жидкобородый козёл, приведённый и привя-занный к кольям за шею и задние ноги? Почему они не там, где им надлежит быть, и где они? Ведь уже пора запалить костёр всесожжения, а курильница перед ковчегом мертва, и за оставшееся время святой огонь не родится на смолистых палочках. Оба они уже сейчас должны трудиться в поте лица, чтобы Божья искра явилась на конце уголька ко времени. Где они, твои дети, Аарон?
Аарон повернул к брату блестевшее потом, рыхлое лицо с удивлённо раскрытым ртом.
- Месу! - протянул он. - Почему ты говоришь со мной так, будто я - толпа на сходе?
- Ответь мне, Аарон, - всё так же продолжал Моше.
- Не знаю я, где они, - махнул рукой Аарон, - молодые! Что тебе за печаль? Каждую ночь так, и всегда жертва приносится вовремя. Кто смотрит за тем, откуда в костре берётся огонь? И кто осмелится спросить?
- Никто не осмелится спросить, куда деваются тук и внутренности, приносимые Сущему. И откуда берутся дети у девушек, что приходят сюда целовать пол скинии в дозволенные дни. И почему сыновья твои, Аарон, носят браслеты из золота в два пальца шириной, когда весь народ отдал золото на украшение ковчега и во всём лагере ты не найдёшь ни песчинки его. - Моше говорил всё тише и тише, будто засыпая, а Аарон, холодея, постигал, чем дол-жен кончиться этот разговор. - Они тяжко согрешили перед Господом, Аарон, брат мой, уста мои. Не им продолжать наше дело среди избранного народа. Сущий изблюет их, как дурной кусок пищи.
- Месу, что ты говоришь?! Это мои сыновья и твои племянники! Они легкомысленны по молодости, но, если наказывать за это смертью, придётся перебить всех парней, и род чело-веческий прекратится! - Он говорил и чувствовал беспомощность своих слов перед затво-рившимися изнутри глазами брата.
- Они не просто юноши, Аарон, они служители скинии. Они наши преемники. Они наше с тобой отражение в глазах людей. По их делам будут судить о нас, и нас осудят за их дела. Они отвращают народ от Сущего и от дел, ему угодных. Они предают дело Исхода и роют ему яму среди неуверенных, ослабляют сердца верных. Они прокляты Сущим, отданы ваалу песков, они мертвы уже, Аарон, а тела их испепелит огонь Господа...
Аарон с побелевшим, исказившимся лицом шарил позади себя трясущимися ладонями, ища поддержки изменившим ногам.
- Месу, Месу, что ты сказал? Их убили, моих мальчиков? Кто? - Его душа обрела опору - месть! - Кто? - повторил он полным голосом, и ноги его вновь стали устойчивы.
- Ещё нет, - вдруг устало и с тоской ответил Моше, - они живы ещё, Аарон, и нам с то-бой придётся убить их там, - он указал рукой в чёрный провал входа скинии, - и сейчас, пока никто не видит. Они будут убиты Сущим, ты понял меня, Аарон, Сущим, потому что мы будем лишь пальцами его руки или ногтями на пальцах.
- Нет! - закричал Аарон, и в голосе его была безнадёжность.
- Тише! - сказал ему брат. - Идём.
И он, ссутулившись и опустив голову, шагнул в шатёр. Аарон, на ходу выдавливая воз-ражения, бросился за ним, но гортань перехватило. Он понимал тщетность споров. Перед ним было три пути, в конце каждого - смерть: его, его детей или Моше, брата, пророка, вождя и богоносца. Последний путь был короче всего, потому что сутулая широкая спина Моше, обтянутая пропотевшей и закопчённой льняной тканью, была близка - дотянуться рукой. Рука с ножом отказывалась подняться, и Аарона поразила вдруг мысль, что это - воля Сущего. Он вздохнул глубоко, не таясь, отрезая прошлое.
Моше обернулся.
- Да, - промолвил он, - Сущий велит.
Они шли по длинному пути от входа к ковчегу, и где-то внутри сознания Аарона глупо топталась мысль, что гребень провис и надо бы перетянуть растяжки. Шаги их скрады-вались мягкими подстилками.
Всё явственней слышался тихий, задыхающийся смех. В девичьих и мужских голосах звенела беспричинная, бездумная радость. Пророк и первосвященник переглянулись. Их обоих обожгла мысль, что вот сейчас, при них, скинию осквернит присутствие женщины. Моше не отпускал глаз брата.
- Или так уже бывало? Ты можешь поклясться, что нет, Аарон?
Тот замотал головой, прикусив губу, чтобы не закричать.
Оставался один путь.
- Ну, хватит, хватит, - радостным, прерывающимся, низким голосом выводила девушка. - Неужели тебе мало? Иди, иди уж, служитель скинии!
Вторая зашлась придушенным смехом.
- Надав, а как же ты зажжёшь костер? В скинии что-то не видно огня, а солнце уже вот-вот встанет!
- Вот ведь несчастье, - смущённо засмеялся парень, - как же быть-то? Солнце встанет, солнце встанет! - неожиданно звонко пропел он, и все шёпотом зашикали.
- Ладно, идите, - сказал второй брат, и понять это могли только самые близкие люди - отец и дядя. - Нет, - перебил он себя. - Цилла, золотко моё, твоя мать уже, наверное, разложила костёр, сбегай, маленькая, принеси головёшку! А то отец нас застанет и начнёт стеречь, чтобы не гуляли до утра.
- А можно? - серьёзно и с опаской спросила смешливая. - Ведь это же для солнышка...
- Можно, можно, - торопливо сказал Надав, - огонь он и есть огонь.
- Ну, я сейчас! - И песок часто-часто захрустел под лёгкой ногой.
Аарон сидел теперь, привалившись к резному толстому шесту, обхватив свою большую нечёсаную голову руками. Он беззвучно покачивался. Голубое лезвие торчало из его пра-вого кулака, как рог бодливого буйвола - наискось и вниз.
Голоса снаружи доносились, будто блеяние овец, скользя по слуху и не доходя до созна-ния. Снова прохрустел песок. Цилла задыхающимся голосом проговорила:
- Вот, бери, видишь, как раздуло на бегу. Побежали, Фамарь, страшно мне что-то здесь!
- Ух, хороши девчонки, - весело и тихо сказал старший. - Гляди, гляди, бёдра-то, бёдра!..
- Да, повезло нам на этот раз, - отозвался второй, - девчонки что надо. Пошли, что ли? Хорошо, старика нет. Иди, запали курильницу, а я приведу козла.
- Хитёр, брат, - снова рассмеялся первый, - страшно всё-таки там, темно. Пошли вдвоём. И чего дядя выдумал эту скинию? Как хорошо на холме или под деревом, на вольном воз-духе...
- Не наше дело, - перебил Авиуд, посерьёзнев, - вдвоём так вдвоём. - Он помолчал и тихо продолжил: - Не говори глупостей...
Они вошли в скинию рядом, и в сером проёме входа чётко обрисовались их чёрные - против света - тела. Они очень походили друг на друга, хотя были погодками, а не близнецами. Они пошли в отцовскую кость - крупные, большеголовые, широкие, хотя и не достигшие ещё полной силы.
Последние слова Надава отдавались в ушах Моше гулким биением крови. Этот мальчишка легко и небрежно - между прочим - опрокинул и растоптал главное. Он, ближе других стоя к нему, к истине, служа Сущему, не видел разницы между Господом и жалкими ваалами дубрав и высот. Сосуд без дна! Сколько жизни вложено в них! Перед Моше приоткрылась тёмная глубина непонимания между ним и народом. Для них, на-верное, и сам боговдохновенный Исход от рабства к свободе, от лжи к истине, от тьмы к свету - не более чем затянувшийся переход из голодных мест в сытые. Гнев переполнял его, ища выхода.
Глаза вошедших ещё не успели привыкнуть к темноте, как две белые фигуры замаячили в глубине скинии, перед завесой ковчега. Надав и Авиуд естественным движением качну-лись назад, но в тот же миг оба узнали... и поняли всё. Слова были не нужны. Вина их была очевидна им самим, а страх перед свидетелями её велик. Тлеющая головёшка в руке Надава опустилась, прочертив в темноте скинии бессильную дугу. Аарон прошёл мимо сыновей и встал у входа, надеясь, что можно ещё избежать последнего решения, если не будет свиде-телей.
- Дядя, - пробормотал Надав, - мы пришли, дядя... Сейчас мы приведём козла для закла-ния...
- Не надо, поздно...
- Нет! - закричал Надав, увидев в руке пророка короткий бронзовый меч, тот самый, с которого всё началось. - Нет!
- Сущий исчерпал запасы своего терпения, - клокоча горлом, произнёс Моше и положил руку на плечо племянника, глядя ему в глаза. Тот медленно оседал на колени под тяжестью руки и взгляда.
И когда белое запрокинутое лицо его закачалось на высоте бедра, пророк, придержав мешумада за затылок, вдавил широкий клинок в кричащий о пощаде рот.
Авиуд, неподвижный свидетель, бросился назад, к выходу, бездумно рассчитанным дви-жением спасающегося животного. Моше, боясь, что не догонит, кинул ему вслед, как мечут дротик, свой посох. Он попал по голеням, и Авиуд тяжело рухнул, зашипев от боли. Вытя-нутые вперёд руки были уже вне скинии, на площадке жертвенника, теперь щедро залитой солнцем. Пальцы скребли песок в поисках упора.
- Аарон! - хрипло позвал Моше.
- Вот я, - одними губами ответил Аарон и, плотно сжав веки, чувствуя, как останавли-вается сердце, упал на пытающегося встать сына, держа перед собой жертвенный нож жалом вперед. Тело сына дернулось и ослабло. Аарон лежал неподвижно. - Рукоять ножа вдавилась ему под ребро.
- Вот так Сущий карает отступников, вольных и невольных. Это его рука, Аарон, - сказал Моше.
Аарон молчал.

*          *          *

Более он никогда не хотел говорить. Близкие и дальние притихли, ужасаясь его судьбе - отца мешумадов. И слова завета с Моавом, они были ложью в самый миг их произнесения. Перед лицом окрестных племён, которые зрячи и памятливы, он клятвопреступник.
Вот окончился путь, в который они с братом тронулись с вершины горы Хорив, горы завета. Что и кому теперь объяснять? Он погубил его, пророк, как погубил многих и многих. Пусть живёт, сколько отпущено, а ему пора... И не мешать же теперь мирной жизни, хоть она началась с обмана и, конечно же, не завершится добром.

*          *          *

С высоты, которую навалили над могилой первосвященника, смутно различалась гладь Мёртвого моря, неясно проступали холмистые поля Заиорданья, Земли Ханаанской, что те-чёт мёдом и молоком... Сколько до них будет? Два, три перехода? До слуха ещё доноси-лись вскрики и визг уходящих под гору плакальщиц.
Далеко же от Земли Обетованной завели тебя, Моше, многочисленные сделки с собст-венной совестью.

*          *          *

Послы Валака, явившись за разъяснениями, вынуждены были переждать сорокадневье по Аарону.
- Велика же у них высота по пророкову брату. Чем-то отметят они могилу самого про-рока? - заметил Бени-Сихем среди своих.
Они требовали объяснений вопиющему нарушению завета - и получили самые убеди-тельные. Они потребовали клятв на верность - и клятвы были даны. Именем Сущего, име-нем богов Моава, неба и земли - не жалко было любых. Они удовлетворились. А что ещё оставалось делать, имея многие сотни боеспособных чужаков в сердце своей земли? Всё же это был мир, пусть и плохой.

*           *           *

И они потянулись - выпадающие из памяти и такие несправедливо короткие годы мира. Хотя в них-то и заключается цель и смысл жизни. Варух понимал это, но и то ему было ясно, что мирная жизнь отравлена ожиданием главных событий. И само это ожидание делало события неизбежными, рождая замыслы и дела. И всё-таки годы эти протекли, не оставив по себе ничего в Писании Варуха, потому что вдохновение просыпается лишь в трудные времена. И времена такие, в свой черёд, не замедлили явиться - ещё дети, рож-дённые в земле Моавитской, не успели перерасти чеки колеса. Время подготовило лавину, и не хватало лишь первого камня, чтобы ей сойти.
Гонец пророка Финеес, сын Елиезара, в который раз вернулся домой после длительного отсутствия, имея многочисленные слова к пророку о жизни друзей и недругов. Он не знал, что это его судьба - стронуть первый камень. Он пришёл и лёг в тени материнского шатра, а отец сидел рядом, отщипывая и подавая ему с ладони влажные солоноватые кусочки мо-лодого сыра, в ожидании, пока мать кончит возиться с молочным барашком, целиком запе-чённым в глине, как они любили. Финеес оглядывался, пытаясь понять, что изменилось. Те же шатры, но обведены канавками. Вот свежевырытый колодец, судя по отвалам – неглу-бок, вода близко. Детишки мелькают голыми, в саже, задами, вольно расползлись по лаге-рю, матери не таскают их постоянно за спиной, готовые в любой миг к бегству. И вскопана земля за соседним шатром, и зелень подёрнула её. Неуж-от ячмень? По времени - он... До чего, однако, дошло... От местных набрались... Укореняются... Потом виноградники пой-дут, сады... Попробуй тогда сдвинь! «Для чего же все мои труды, если так?» - мелькнуло у него. Он хотел, было, начать об этом разговор с отцом, но его сбил с мысли смех: двое, смеясь, идут к шатру. Финеес чуть присмотрелся, узнал и отвернулся. Большие перемены... Как же мне здесь жить?..
- Видишь, до чего докатились? - прерывисто дышал в ухо ему отец. - И так всё время. Пока ты, забыв себя, разносишь по земле Божью волю, здесь живут сладко, ни о ней, ни о тебе не вспоминают. Да не отворачивайся ты, что за малодушие! - Елиезар потянул Фи-нееса за плечо, заставляя повернуться лицом к тем двоим. Он с удовольствием ощущал ту-гую твердь под влажной скользкой кожей. Сын вырос, стал могуч, теперь старость не страшна!
Финеес не хотел подсматривать. Идут себе и идут... Да, это она... Попал он раз в круг на каком-то празднике, смотрел, как пляшут девушки, и у этой отменно получалось. Уметь бы плясать, да выйти на утоптанную площадь, да оказаться с ней рядом... И идти потом рука в руке, чтоб обдавало жаром. А кому-то, стало быть, удалось. И не кому-то, а соседскому Зимри. Почитай, родня, хоть и очень дальняя, непочётная... Но почему он?
Финеес не стал копаться в себе - что ему за дело? Он мягко отделился от земли и тро-нулся следом, привычно прихватив посох-копьё. Он завидует? Нет, но что же это, на са-мом-то деле? Он сбил ноги и истёр душу в скитаниях по проклятым землям, он себе и жизни не рад, всякая жилочка молит о пощаде... Будто в тухлый омут падать ему каждый раз, как получает он повеление идти, до дурноты страшно и сколько муки, прежде чем пе-реломишь себя, - лучше бы и не жить! Так почему же кому-то здесь столько радости, и даром? И для этого Зимри, для худородного, принимает мучения Ааронов внук, семя про-рокова дома! А тот смеётся, ведёт желанную в свой шатёр, на мягкое ведёт и руки выдают их, будто заранее приоткрывают завесу. Они переплетаются, и скользят, и гладят блестя-щую кожу, и разбегаются, словно испугавшись, и снова касаются то плеча, то спины, то бедра. А лица обращены друг к другу, и взгляды перевиты. Мира для них нет! И она улы-бается ему, и как же она ему улыбается! А кто он такой, этот Зимри, не знающий над собой власти высшей необходимости, просто живущий на этом свете, никто и ничто... Кто он и за что ему счастье? Финеес протянул перед собой руки, огладил грудь, плечи, живот. И его кожа блестит, чиста и упруга, ходят под ней твёрдые гладкие мышцы. Зачем не ему касания мягкой женской ладони, и неужто никогда не испытать этого? Зачем не ему светят, лаская, слепые ко всему остальному глаза? Почему не ему всё это? Даже плакать захотелось, до того жалко стало себя. Он сглотнул, загнал слёзы внутрь, и они вскипели там. И будто пар в замурованном кувшине, стала распирать его злоба. Не заповедано ли Сущим через про-рока о женщинах-моавитянках и других, чтоб избранные не блудили с ними и не женились, чтоб не склониться вслед им к ваалам и мерзостям их? Так кто же этот Зимри, что отдаёт на поругание закон, ради которого он, Финеес, не щадит себя, отдаёт лучшую часть жизни, как Богу - первородное из стада? К себе он беспощаден, так ему ли щадить других? От-ступник, изменник! Счастливец... Финеес выждал, пока они вошли в шатёр, и немногими лёгкими прыжками повторил их путь. Что-то остановило его у самого входа, что-то вроде страха, хоть он и был вооружён перед заведомо безоружными. Взбаламученный разум кратко осветился мыслью, что задуманное им - против жизни. Но более всего ему было стыдно. Впрочем, это всё сразу схлынуло. Он нырнул в темноту, навстречу неузнаваемым, ни на что не похожим голосам. У него под ногами, на тёмном меху, слабо светлела спина, сведённые на ней руки. Сомкнутые щёки, перепутавшиеся волосы... Проступили в темноте закрытые глаза, прикушенная губа женщины... Задохнувшись, он перехватил копье за ко-нец древка и ударил. Так бьют рыбу, спящую на струе, - вниз и чуть под себя... За-хлебнулся торопливыми грязными ругательствами и, не глядя на дело рук своих, бросился вон, помчался, не выбирая, не раздумывая, к скинии завета, к отцу, к пророку, зная, что там его поймут и оценят.

*           *           *

Кто-нибудь бессовестный и бесчеловечный, пусть он нечистой рукой впишет хвалу делам, которые совершились вслед. Будто прорвало дамбы, размыло насыпи и понеслось скопление вод, мстя за долгое заточение. И ведь кричали о мести, иные вполне искренне кричали. Кем и когда сказано, что всякое доброе дело наказуемо? Если это так, то и крики о мести справедливы. Как же не отомстить за гостеприимство, за помощь, за науку? Хоро-шие земли, семена в долг до щедрого урожая, подсказка в работе... Как же это простить?
Смерть, - вот она, дышит в лицо, ей всё равно, она всякого приберёт, но боги, какие они ни есть, Сущий ли, Великая ли Девятка, Эль или Молох, укротите мою память! Пусть ис-чезнут из неё кровопролития, учинённые вероломными гостями над радушными хозяевами!
И что теперь пользы доискиваться, когда был сделан первый ложный шаг? Прошлого не существует, а будущего не дано. Каждый из шагов, что привёл Исход к тому, что есть, был сделан ими, только ими самими, и что уж ссылаться на обстоятельства и чью-то непости-жимую волю! Что сделано - то сделано, вернуться к началу не дано. Но Моше жаль, он хотел вовсе не этого... Не он этого хотел...

*           *           *

И пошёл Халев из пророкова шатра, пошёл не оглядываясь, а Моше смотрел ему в спи-ну, затмившую вход, в треугольную тёмную лоснящуюся спину, на которой с каждым дви-жением рук перекатывались огромные мышцы. Голая была спина, только два ремня воло-вьей кожи - поддержка нагрудных боевых блях - перекрещивали её; спину Халев не защи-щал, но никак нельзя было подумать: «Вот беззащитная спина». Уходил Халев, унося пре-зрение к обессилевшему старцу, шёл за круг шатров, где, по обычаю, были привязаны волосами к шатровым кольям пленницы - его доля в добыче. И уже забыл он слова вождя, которого вождём признавать не хотел, и желание, обращённое на всех женщин и на любую из них, подгоняло его. Что сказал Моше?
- Милосердие, - сказал он, - уподоблю тебя с бар-Навином: рукам прежде, Халев, рукам благотворящим, рукам врачующим, - говорил он красиво, будто плёл сказку в ночи у костра. А ведь был могуч и пролил много крови.

*           *           *

Когда полог за Халевом упал и от внешнего проклятого мира остался только удаля-ющийся хруст песка, Моше лёг на мешок с верблюжьим пухом и долго лежал в душной полутьме шатра. Лежал неподвижно, без единой мысли в голове. Мрак в его душе был гу-ще и непроглядней, чем стоящий перед его глазами. Потом он ощутил, как поднимается в нём волна гнева, привычная, спасительная. Вот сейчас вновь поднимет она силы, которые многие годы вели его самого и народ его к свободе, счастью, Земле Обетованной. Но ведь небывалый, тяжкий, бесконечный путь привёл его - куда? Где же она, Земля Обетованная? Там, за рекой, начинается она? Вон за теми стенами, что выше полёта камня? Но ведь там живут люди. Те, кто запалил дымные костры и яркие факелы на стенах и на высотах. Они в страхе и ярости. Они не хотят, не ждут нас. Это их, не наша земля. Или нет, не так... А мы? Где же наше место под солнцем? Зачем мы шли сюда? Ведь многие годы я вёл, тащил, по-нуждал народ мой любимый, народ ненавистный… Он был как глина в моей руке, как ребёнок, или это только казалось мне? Может, я сам дёргался на потеху ему, как шут? Нет, нет, я дожил, дождался: ребёнок вырос и оттолкнул с насмешкой направляющую руку. Они стоят и ждут только смерти моей, чтобы... Что «чтобы»?.. Чтобы сделать по слову моему? Ну, да... «Землю сию даю вам и детям вашим, отняв ее у хананеев, гер-гесеев, иевусеев...» Это ведь я говорил... Зачем всё было? Здание моей жизни обрушилось внутрь. Распалась, обратилась в ничто глина, что скрепляла мои намерения, стремления и цели, и рухнули на меня тяжёлые, угловатые, в разводах крови камни моих дел, поступков, решений. Всё, что было исполнено высокого смысла, красоты - оправданно, необходимо и оттого чисто, свято было, ведь было же добром в моих глазах; теперь в этой безвременной полутьме стало бессмысленной грудой убийств, жестокости, лжи, измен… Полно, здесь ли и сейчас всё стало так?
Вот этот человек, Халев, ушёл и унёс презрение ко мне, как к хищнику, лишившемуся зубов. Он ничего не понял. Он таков, что, по сути своей, не способен понять происходя-щего со мной. А он ведь из сильных в народе. Что же остальные? Для всех я просто стесал зубы свои и обломал по дряхлости когти. И потому должен уйти. Но только сейчас я вер-нулся к пониманию истинной, праведной, светлой цели, к пониманию, которое посетило меня тогда, под неопалимой купиной. Тогда всё шло и бежало навстречу мне, замысленное двигалось не шагом, а вскачь. Это было чудом расцвета. Но чудом ли? Великий Дом, вла-дыка - обладатель обеих стран, сын и телесное воплощение Гора, кормилец и бык Кемт, повелитель Севера и Юга, вдруг пожелал видеть предводителя нелепого дикарского бунта. Тогда Моше легко принял бы самое лестное внимание любого бога, не то что царя.
Десять неправдоподобно могучих, лоснящихся негров гнали вверх по Реке посыльную ладью владыки. Вода только начала падать, можно сказать, она ещё не покинула верхней своей отметки на стене водомера в Оне Солнечном. Выпуклое коричневое зеркало воды, всё в больших и малых водоворотах, заполняло, казалось, всё вокруг. Он не был, конечно, неподвижным листом полированного металла, этот стремительно, упруго летящий поток. Он нёс сучья, ветви, обломки утвари, падаль...
Ладья, сделанная из пальмовых досок, была без палубы, лишь на корме и носу короткие помосты, распирающие борта. По-лебединому выгнутый кормовой брус нависал над голо-вой Моше. Он сидел на короткой плахе, врезанной в срединный брус помоста. У основания плаху охватывала петля толстого пенькового каната, в который были вплетены воловьи сухожилия. Ниже, у ног, на циновках, брошенных прямо на помост, сидело три человека. Все по облику коренные кеме, без оружия, без знаков различия, в простых передниках. Не то свита, не то стража. И сам он, Моше, не то посланник, не то пленник. Это было неясно ему с самого начала, когда он вышел из-за глинобитной стены Пир-Раамзеса, согласившись вести переговоры на условиях, выдвинутых воинским начальником Земли Гешем. Тот, бу-дучи всего лишь старшим писцом воинского приказа, намекнул, что он - только уста выс-шего. Моше пошёл, имея смелость верить намёку, но и боясь неминуемого поражения при прямой стычке.

*          *          *

Воспоминания отступили, утомив, и опять Моше привиделся лучник. Левое его колено попирало голую чёрную землю, а мимо ветер нёс чёрный прах. Сквозь мглу проглядывал багровый диск. Не то солнце, не то луна. Правая рука медленно отодвигалась назад, каме-нела мышца под локтем, дугой гнулся тяжёлый лук из антилопьего рога, срывалась с тети-вы стрела и пропадала в мятущемся прахе, и опять уходила назад напряжённая рука, и опять гулом отзывалась тетива, и опять, и опять, и опять. А лица лучника Моше увидеть не мог, хотя знал, что там, на этом лице, покой, и знание, и сила, и ответы на все его вопросы, и разрешенья всех сомнений... Увидеть бы это лицо, заглянуть бы в глаза, в самые чёрные точки зрачков, где истина и уверенность. Моше кричал, звал, молил лучника обернуться, открыть пресветлый лик, но сам не слышал своего голоса за мягким шорохом праха. Лук всё гнулся, тетива гудела, стрелы уходили в беспредельность, и так без конца... Пусто было вокруг стрелка, не с чем было сравнить его, и, казалось, он занимает всю землю, упирается головой в небо...
Моше очнулся и сел, мотая головой. Проклятая духота... Нечем дышать... Всё обман... Он обманывался и обманывал других. Если б и докричаться до Сущего, это ничего не изме-нило бы. Он мял лицо в ладонях, приводя себя в чувство. Послышались перемежающиеся шаги. «Тень моя хромает», - подумал Моше, но не испытал обычного облегчения. Варух вошёл и прилёг на овчину близ входа, шумно и неровно дыша. В полутьме шатра его лицо светилось мучной белизной.
- Плохо тебе?
Варух кивнул и, сморщившись, ткнул тонким пальцем в грудь, где слева давно уже посе-лилась у него боль.
- И мне плохо.
- Ты заболел?
- Нет. Душа моя больна, умирает, но никак не умрёт. Злоба жизни мучает меня и заму-чает до смерти.
Варух ждал этого. Ничего другого ждать не оставалось.
- Чем же ты угнетён? - устало спросил он. - Ведь это исполнение твоего замысла...
- Нет! - крикнул Моше и надолго зашёлся в хриплом кашле. Он отмахнулся: нет, это не его дело, он никогда и близко не предполагал того, что совершается теперь на его глазах.
- Моше, - опять грустно сказал Варух. - Моше, это тобой рождённое, хочешь ты призна-вать это или нет.
- Не хочу! - Моше совладал с кашлем. - Не этому отдал я жизнь и ещё больше - всего себя, и свою любовь, и жизнь любимой, и жизни нерождённых нами детей!
- Да, - согласился Варух, - ты отдал более, чем можно потребовать от человека, и более, чем можно у него отнять. «Ты не захотел вспомнить обо мне, - продолжал он мысленно, - о моей жизни и совести, которая полетела в пламя твоего замысла, как хворост в костёр. Ты же и прав, наверное, потому что - так ли этого много?»
- Ты не понимаешь, - заговорил снова Моше, и слабый отблеск былой силы уловил Варух в нём, - кем стану я в глазах следующих за нами поколений? Кого привёл я на гра-ницу Земли Обетованной? Вот тысячи костров, - он приподнялся и указал на слабое зарево на равнине, - и у каждого мужчина точит оружие, а женщина готовит мешки для добычи. Лишь о завтрашнем бое их забота, и только о грабеже их мечты. А я во главе. Вот что зна-ют все люди сейчас и о чём вспомнят после моей смерти. Кого привел я из пустыни к рубежу цветущего края? Сделать невозможное, многократно изнасиловать себя во имя да-лёкой цели, чтобы возглавить это?
Варух хотел возразить, хотел сказать, что мнение потомков складывается из памяти поколений, а та поддается действию дошедшего из провала времён писаного слова, о чём он, Варух, знает лучше других, потому что ведь это он царапал отбелённую кожу острым ножом, он создавал для потомков своего Моше, суть и смысл своей жизни. Но Моше не дал ему открыть рта. Он сделал шаг вперёд и схватил Варуха за нагрудные лямки передника, поразив неведомо откуда воскресшей мощью. Он прижал его к себе, обдав горьким запа-хом неухоженной старости, и тихо сказал:
- Ты помнишь, тогда, вначале, ты сказал: «Исход»?
- Да, - неслышно ответил Варух.
- Нет! - сказал Моше.- Мы ошиблись - Нашествие!
Солнце уже вставало из-за пустыни, являя огромный красный лоб в венце розовых, серых и синих облаков. Варух пропустил миг, отделявший мир без солнца от мира с ним. Сегодня этому была причина. Слова Моше повисли перед глазами, как чёрная туча пустын-ного праха, которая нередко заволакивает всю землю, губя множество жизней.
Давно, в забытые дни, сомнение однажды посетило его, тот миг никогда не забывался, мысль та лежала на донышке памяти то смирно, то царапая душу. Неуходящая, ставшая привычной, немешающая боль: «Неужели опять ложь?» Совсем ушло из памяти то, что стояло тогда за словом «опять»: писания, Держава, лесть, искательство, слава и гонения. А сомнение, пришедшее в ту ночь взлёта, так и осталось.
Теперь Моше отрёкся от дела их жизни, судьёй и совестью которого тщился быть Варух. Почти всю свою жизнь он был причастен и освящал зло, имеющее быть и грядущее. Оста-валось умереть или отрицать. Он вдруг рассмеялся. Предстояло в таком случае защищать от Моше светлую сущность Исхода. Но ведь Моше-то и был Исходом! Какая нелепость! Как чудовищно нелепа жизнь!
- Что ты смеёшься? - Пальцы Моше снова стали дрожащими пальцами старца, и Варух освободился.
- Нет, ничего, я подумал... впрочем, пустое...
- Взгляни в глаза любому, послушай их песни и разговоры у вечерних костров, проследи за Иешу с присными и ты увидишь, кто пришёл к Земле Обетованной и что будет с нею, когда этот паводок пойдёт. Ты, вот ты, кто прошёл все эти годы бок о бок со мной и едва ли не внутри, захотел бы ты нести всё это грузом на своей совести? Отсюда, не забегая далеко в будущее, я вижу море огня, реки крови, горы тел - и ни крохи человечности, за которой единственно я вёл сюда угнетённых и обесчеловеченных в Державе.
- Ты вёл их к человечности через жестокость. Видимо, это не путь.
- Ты мудр! - зло рассмеялся Моше. - А то я этого не понял! Объединитель необходимо жесток, и другого пути быть не может. Это итог долгого опыта, и главное - соблюсти меру...
Варух знал, что будет сказано нечто подобное, и не стал щадить Моше, ударил его выно-шенным за долгие годы ответом:
- Меры нет, жестокость её не знает. Не видеть этого - всё равно что не видеть солнца, - Моше невольно обернулся на всплывающий медный диск, - которое даёт знать о себе и сквозь сомкнутые веки.
- Тем более, - устало и безразлично сказал Моше, - стало быть, дело не во мне, и мне нечего себя корить. Я пережил это в душе своей, и жизнь моего тела не нужна теперь никому, и менее всех - мне. Я ухожу.
И это не потрясло Варуха неожиданностью.
- Что же будет с ними? Они погибнут без тебя. - Варух поймал себя на неискренности: не то было в глубине души.
- Это судьба всего сущего, - углами губ улыбнулся Моше. - За себя не бойся, - продолжил он, и Варух покраснел, потому что опять Моше попал в самое-самое то. Именно страх за себя выдавил из Варуха вопрос о судьбе Исхода. - Я завещаю тебя Иешу как талисман, за который он будет дрожать, как за свою власть.
- Иешу?
- Да. Если не он наследует мне по моей воле, то придёт к этому сам, и через большую кровь. Пусть так. И всё. Вон, видишь - гора? - Варух кивнул, заворожённо глядя на чёрную кривую спину горы Нево. - Я пойду туда и не пойду туда. - Моше большим пальцем через плечо указал в сторону Иордана. - Пусть начинают, когда я буду совсем далеко.
- Ты просто уйдёшь?
- А что ещё?
- Но ведь ты ничего не сказал им. Это будет бегство. И потом, ты можешь попытаться наставить их, предупредить...
Моше махнул рукой и промолчал.
- Если ты уже решился, тебе нечего бояться, ну хоть попытайся, вдруг...
- Вдруг они родятся заново? - засмеялся Моше. - Хорошо, распорядись, пусть придут сильные.
- Иду, я иду, но ты всё же уходишь…
Моше кивнул.

*          *          *

Варух не впервые замечал за собой провалы в памяти. И теперь он не мог вспомнить, как оказался в своей норе, где прятал утешение жизни своей, свою вторую душу.
Низко припадая к шершавой каменной плите, он, торопясь, раздувал сизо-седые уголья песчаной акации. Огонь, спрятавшийся ещё со вчерашнего вечера, уползший в золу и в пепел, неохотно показывал свои воспалённые красные глаза, красную хищную пасть. Варух нетерпеливо заталкивал в неё упругие зелёные стебли и нежные восковые метёлки невызревшей конопли. Зелень исчезала в чреве пламени и выходила оттуда душным жел-товатым дымом, который Варух жадно, всей грудью, глотал, кашляя и истекая слезами.
Постепенно тело становилось невесомым, несуществующим, душа приобретала лёгкость и способность к полёту. Исчезали стены и камни, прошлое и настоящее. Исчезал страх перед людьми, пустыней, богами. Пропадала тяжесть многознания, провидения, совести. Всплывала сознательно когда-то задавленная мысль о себе, о своих мечтах и желаниях, поднималась ярость, требуя немедленного выхода.
Варух выполз из пещеры и встал в рост, пошатываясь. Прямо на него шли двое, старый и молодой. Варух шагнул навстречу. Им он выложит всё и с них потребует ответа.
Он уже не видел, как пошатнулся, подался назад и едва не упал, оступившись, старик, как, кривя от напряжения лицо, тащил из ножен застрявший там меч молодой. Варух говорил.
- Нет, ты подумай, оказывается, всё было ошибкой, и лучше бы уж ничего не было! Нет, каково, а? Да ты вдумайся! - Он тряс за плечи ошалевшего от неожиданности старика, не замечая, что говорит на родном языке, и старик его, конечно, не понимает. - Вдумайся, хоть на старости лет, хоть перед смертью, хоть раз в жизни! - Он плакал и рычал, готовый равно и убить, и стать перед ним на колени. Старик выкатывал глаза, чёрные, с жёлтыми в кровяных прожилках белками, шевелил толстыми губами в пыльной сивой бороде. – Жу-ёшь?! Шамкаешь?! Прошамкал жизнь, а она - ни к чему! Сколько истоптано дорог и под-нято пыли, - в ярости закричал Варух, - сколько запалено костров и сожжено деревьев, помёта и жира! Сколько забито скота и сколько скотской крови спущено на землю! Сколько съедено мяса и сколько людей умерло с голоду! Сколько было зачатий и рожде-ний! Сколько силы, веры и мысли отдано людьми степям, Богу и друг другу! Сколько посеяно по пути ненависти и гнева! Сколько просвистело стрел и сколько раз вонзалось лезвие! Всё - понимаешь ты? - всё это зря, задумано было совершенно иное! А! Баран! - И Варух махнул рукой, оседая перед стариком. Тот смотрел, понимая, что это выдыхается из пророковой тени ядовитый дух конопли.
Молодой успокоился, задвинул меч в ножны и с весёлым любопытством посмотрел на старика.
- Вот дури надышался! - В его голосе слышалось завистливое восхищение. - Чего он бор-мочет?
- Что бы ни бормотал, - задумчиво сказал старик, - что бы ни бормотал, а дело-то, видно, плохо...
- Ты о чём? Что плохо?
- Да так... понял я несколько слов... детство вспомнил... Да и без того... Ты знаешь, кто это?
- А как же? Пророкова тень.
- Да... Тень... Оторвалась тень-то, оторвалась... Не быть добру...
- Брось, отец! Вон впереди сколько добра! - Парень протянул сильную мускулистую ру-ку в сторону реки и холмистых полей Ханаана. - Всё наше будет! Ух, и погуляем!
- Здесь тебе плохо? - буркнул в сторону старик. - А, ладно, тебе жить.
Варух сел, мотая головой. Руки-ноги были как чужие, бескостные, неподъёмные. В голове стояла звенящая пустота, во рту - резкая горечь. Так бывало всегда после конопля-ного угара. Он хмуро смотрел на отца с сыном. Было стыдно.
- Что, пророкова тень, несладко стало? - спросил его старший, - тяжело с нелюдью жить?
Сын испуганно дёрнул отца за руку:
- Помолчал бы лучше!..
- А чего мне бояться, мне помирать скоро, я никого не боюсь. Прежде я его, - он выде-лил слово голосом, - прежде я его боялся, стоял раз перед лицом его... Глаза-то, глаза... Помирать буду - передо мной станут... ах, страх-то, на всю жизнь, как головнёй смоляной прожёг. Я так думаю, - обратился он к Варуху, - что и не человек он вовсе, невозможно быть человеку с таким взглядом. Зверь неистовый...
- Ты врёшь, старик, - плача, закричал Варух, потрясённый непониманием, - ты врёшь, вы все врёте, сами зверьё, утробы ненасытные! Все врёте! Он был кротчайшим из людей!
- Был? - вздохнули оба. Варух осёкся.
- Ладно, узнается, - прошептал старик.
- Есть, был - он умирал с каждым и за каждого! При виде побоев на нём вспухали рубцы. Я видел сам! Душа твоя, Моше, в язвах, и думы твои изранены!.. - Варух закашлялся и снова сел на песок, будто был один. Он плакал тихо, задыхаясь, вытирая глаза тыльной стороной ладони. Потом, обессилев, затих и лёг.
- Что за человек? - сказал старик. - Совсем негодный... Давно к пророку прибился, ещё там... Всё кормился около, захребетник... К чему такой человек? Ни охотиться, ни воевать, ни пасти, ни пахать. Ни жены, ни детей, ничего... - Он мимолётно глянул на спокойно стоящего статного, красивого в своём вооружении сына. - Ну что от тебя останется?
- И опять ты врёшь, старик. - Варух поднимал сухое, жёсткое лицо, в котором не оста-лось ни тени слабости. - Ты, и дети твои, и всё семя дома твоего - все уйдут и пройдут, и песок затянет тропу. А за мной останется след на камне.
«Что я здесь делаю? - пытался вспомнить Варух, глядя вслед уходящим. - Важное ведь что-то, что-то решающее. Что сказал Моше? И о чём? «Собери сильных», - сказал он и засмеялся, будто знал всё заранее. Нет. Нет, сейчас он ошибся, не может всё бывшее кон-читься так, он ошибся на этот раз, Исход не должен умереть, как умирает мечта детства. Я спасу его... Собери сильных... Конечно, в них всё зло... Захотят ли... Вот дело ко мне от Сущего! Умру, а сделаю!»
Варух понял, что должно ему начинать с Иешу, хотя именно ему, Варуху, сказал Моше: «Распорядись». Да, пророк умел убедить. Варух с растерянностью понял сейчас, что скажи он любому из сильных: «Иди туда...» - и посмотрят сквозь него, будто сквозь тень... Иешу должен уговаривать он, чтобы тот собрал сильных, тех, в чьих руках решение. И Варух побрёл искать.
Он обошёл много костров и проведал все три источника, прежде чем нашёл давуда. Тот наблюдал из-под навеса, как на широком истоптанном поле Гекабол обучает молодёжь строю палистим.
- Сомкнись, сомкнись, плотнее, плотнее! Ряд не теряй, баран, ряд держи! - Гекабол ме-тался перед строем, потный и злой. Это было, видно, самое начало учения. Перед возвы-шенностью, где пребывал давуд, топталась ещё бессмысленная толпа. Иешу рвал крепкими жёлтыми зубами былинку и часто с раздражением сплевывал.
- Давуд, - начал Варух, - давуд, он уходит.
- Кто и куда? - не отрываясь от зрелища, спросил Иешу.
- Пророк оставляет нас... - Варух, глядя в затылок Иешу, почувствовал, как тот весь подобрался, но по-прежнему не обернулся.
- Он волен в своих поступках.
- А Исход, а народ, а мы? Кто заступится за нас перед Сущим?
- Одному ли Моше говорил Господь? Не говорил ли он также и другим?
Варух вздрогнул. Когда-то давно, когда он ещё жил надеждой, за эти самые слова этот самый Иешу резал и жёг, искореняя лжеучение.
- Без пророка наше дело мертво. Оно становится лишь... нашествием!
- Оно всегда было им, - с удовольствием подтвердил Иешу, наконец, повернув лицо к Варуху, - ты один думал иначе. Умствовал... А народ, он шёл за скотом, за землёй, в общем, за добычей...
- За Господом вёл нас Моше, за справедливостью и счастьем...
Иешу махнул рукой и отвернулся. Он смотрел на поле, где в пыльном облаке вязко переваливалось людское месиво.
- Я не знаю, за чем они шли, но я ещё не дошёл, это я знаю. И вообще, - он неожиданно легко развернул своё грузное тело и оказался лицом к лицу с Варухом, - ты, учёный человек, ты знаешь, что мы не первые на этом пути? Мой дед Гавал любил рассказывать, как его отец мальчишкой грел руки у костра, в который Степь обратила этот город. - Иешу указал на чёрные стены Иерихона. - Они славно повеселились тогда.
Варух промолчал. Он знал об этом, имея когда-то доступ к хранилищу посланий, обра-щённых к владыке. Доклады-вопли, доклады-плачи... Хабиру, хабиру, хабиру... Странно, что кто-то ещё помнит об этом. Но надо найти слова убеждения.
- Мы, Исход, его жизнь. Покидая нас, он покидает жизнь...
Иешу уже снова сидел, камень на камне, и смотрел, как рождается его сила.
- Мы оплачем его здесь, на равнинах Моавитских, прежде чем двинуться дальше! - Он покивал, оттопырив губу.
- Не-ет, Моше не просто умрёт, с ним умрёт Исход, да и то, во что ты его хочешь превратить. Всё расползётся, как необожжённый кирпич под дождём. Без его благословения ты, при всём, что ты имел и приобрёл, - ничто. И любой из сильных – так же. Вас нет сейчас и не останется для будущего. Это я тебе обещаю. Вы лишь отзвуки его голоса, лишь тени его, хотя так назвали только меня!
«Попал, попал!» - обрадовался он, глядя, как втягивается в плечи медный затылок Иешу. Иешу молчал недолго:
- Мне читали твоё Писание. Обо мне ты должен будешь писать больше, чем правду.
Варух промолчал. Он не понял, что значат слова Иешу, и остался при своих сомнениях: будут собраны сильные или всё кончено?
И пока Варух боролся за жизнь Исхода, надеясь и отчаиваясь, Моше в своём шатре готовил себя к последнему, безнадёжному бою. Его не мучили сомнения Варуха. Он знал, что они придут. Он многие-многие годы знал этих людей и всё, что они могли сделать. Он уже давно умел упреждать их дела, неожиданные для них самих. И они вошли. Чередой, с непокрытыми головами, в молчании и звоне оружия. Он давно не жил при ковчеге, чтобы не оскорблять Сущего дряхлостью, и оружие было здесь уместно. Они заполонили весь шатёр - огромные при взгляде снизу, уверенные в себе. Сели вокруг костра, наклонили головы - каждый до колен своих. Затем распрямились. Как идолы в тёмном капище. Иешу - ещё более похожий на тучного, горбящегося под своей мощью быка; Халев - по-волчьи светящий глазами в темноте; Гекабол - возвысившийся пленник, волосы и борода которого дико горели цветом спелой пшеницы… Безликие носители ефодов сидели вторым рядом в темноте. Воины и священники... Обманщики и убийцы... Убийцы и обманщики...
И, будто угадав его мысль, кто-то мягко сказал из тьмы:
- Мы лишь след твой в пыли, Моше. Ты вывел из Мицраима отцов и вёл годы и годы рукой сильной и простёртой. Мы - лишь то, чем ты нас сделал. Мы поступали по заветам твоим даже тогда, когда разум ник в бессилии, а сердце восставало от возмущении. Теперь ты оставил нас перед лицом общей цели, перед совершением главного, перед завершением Исхода - начертанья Божьего.
Моше понял - это говорил Финеес, сын сына Ааронова. Родная кровь... Где-то его соб-ственные внуки говорят так же умно..
- Веди же нас дальше, Моше, введи нас в Землю Обетованную, доставь радость себе. За эти годы ты подготовил нас к борьбе за блага земли Господней, земли предков. Отковал из племён народ, из толпы войско, раба сделал воином. Пожни же плоды трудов своих, веди нас дальше. Мы переломим спины врагов наших и растопчем ложных богов.
- Да, - прогудел бар-Навин, огладив бороду, - переломим и растопчем.
Халев с Гекаболом переглянулись, и тень улыбки скользнула по их лицам. Елиезар, по-терявшийся в просторах отцовской ризы, придвинулся ближе. На его лице застыло жадное ожидание. В шатре надолго повисло молчание.
- Вырви колья из земли сомнения, - сказал Иешу, - перекочуй в страну бесспорного.
Только его слова долетели до Моше сквозь стену презрения и брезгливости. Его одного мог он воспринять человеком и собеседником, потому что многое из тайного и дорогого в его жизни было привязано к руке этого человека.
Моше огляделся. Его беда, что он помнит слишком многое. Он ошибся когда-то, приняв это за благословение. Проклятьем это было. Скрытым проклятьем. Или это лукавый, двой-ной дар? Он раз и навсегда запоминал однажды пройденный путь, место любой ночёвки, каждое единожды увиденное лицо, всё сказанное им самим и всё им услышанное. Нести-рающиеся образы, неуходящие звуки и запахи, неумирающие чувства, мысли, страхи заполняли и раздирали его, тяготя и мучая. Он не хотел более быть человеком, которому принадлежал весь этот несносный груз бесконечной жизни. Этот человек вызывал у него страх, сострадание, отвращение. Он хотел покинуть его, разойтись, сбросить с себя, как змея бросает умершую кожу. Но эти люди... И он заговорил, не имея надежды достучаться до их души, как говорит через плечо уходящий, уже откинув полог, тем, кто остаётся в тем-ноте шатра:
- Сущий зовёт меня, и я ухожу. Ему отвечу я за насилие над умом и сердцем избранного им народа. Вас вывел я из страны Мицраим, из земли низкой, с полей плача, из дома раб-ства, чтобы вы шли с поднятой головой. Вы же надели на себя ярмо жадности и шоры прихотей. Вот борозда ваша. За одним краем начинается она, и конца ей я не вижу. В крови потащите вы плуг вожделений через страну обетования Господня. Но меня уже нет в этой упряжи.
- Пророк, - Елиезар даже не дал себе труда изобразить скорбь и несогласие, - кого же ты благословишь преемником своим перед народом, чтобы не пошатнулось, а, пошатнувшись, не рассыпалось единство избранных?
- Вот его, - без раздумий ответил Моше, ткнув рукой в сторону Иешу бар-Навина, - он сила народа, меч народа и праща его. Он поведёт, потому что настаёт время меча. Да утвердит Сущий, Бог Воинств, руку крепкую над головой врагов ужасом и проклятьем. Левиты же, - Моше мельком взглянул на Елиезара и устало прозрел в глубине его черт ненависть, - левиты же да направят Божьим словом дела хебраим на путь Сущего. Всё, - продолжил он после длинного молчания, - все слова, какие имел Сущий возвести хебраим через меня, возвещены. Я свободен.
- Дай мне знак, Моше, чтобы уверовал любой и каждый, потому что неверие разъедает единство, - сказал бар-Навин.
- Варух, - позвал Моше, и тот встал из-за спин, - Варух, вот преемник мой и сын души моей. Будь рядом, чтобы не пропали в водах времени дела его на благо избранных.
- Ха! - в тишине громко сказал бар-Навин. - Люди сыты, а скот отъестся иерихонским зерном. Пусть растят, а уж мы пожнём! Переправа в полнолуние, князья и левиты!

1969-1976