В доме Ашниных приготовления к свадьбе были почти завершены. Приданое, как и все невесты на юге России, Манечка начала готовить с четырнадцати лет. Дело это неспешное, скрупулёзное, требующее некоторой фантазии и значительного умения. Да ведь и вечерки, в том числе и для этого служили.
У Ивана Осиповича была, конечно, одна забота, которую он уже почти решил. Дело в том, что свадьбу решено было, как и водится в тех краях, играть в доме жениха, а уж второй день у невестиной родни.
По рукам, когда били и все детали свадебные обсуждали, Евдокия прямо сказала,
– Ты, Осипыч, как хочешь, а я ведь борелевскими мельницами не владею и кладов серебряных, до сих пор, не находила. Так что, столы едой накрою – не стыдно будет всей родне отгулять и вашей, и нашей. А вот выпивку мне не потянуть, так что готовь в приданое деньжат. Второй день, оно конечно, твой. Да ведь сам знаешь – он уже куда как полегче, гостей едва ли четверть приходит.
Осипыч рублей двадцать пять в укладке имел, что извозами накопил, но ведь и зима- то только начиналась. Надо ж было думать не только как свадьбу сыграть достойно, но и о тех дочерях, которые с ним эту зиму жить будут, а то по три-четыре дня и без него. Хотел он, было, к купцу Арефьеву подаваться, в долг просить, да хорошо Маняша его успокоила. Ей Груня, двоюродная сестра, на сватанье успела золотой вложить в руку, в подарок преподнести. Вот его и отдала невеста своему отцу. Деньги это были не малые, их теперь уже на все хватало.
– Манечка,– а может себе оставишь, – спрашивал ею отец,– вы ведь жизнь только начинаете, на хозяйство пригодится.
– Не надо батюшка печалиться об этом. Я же не в бедный дом иду, не Христа ради просить. Зато вы в долгах не будете. А то ведь сам знаешь, у Арефьева как, занял червонец, через год верни полтора.
– Ну, спасибо тебе, – расцеловал ею отец.
Часам к одиннадцати стали подходить подруги. В обычаях деревни было, что в доме невесты подруги на последний девичник собираются. Мать ею, должна их встретить чаем угостить. Они невестины наряды разбирают, если нужно, подгоняют что-то, украшения прикидывают, то к тому, то к другому одеянию, песни венчальные поют, короче вечер прощания это с девической жизнью. У Манечки Ашниной матери уже шесть лет как не было. В этом случае невеста идёт с подругами на кладбище и просит у покойницы благословения. Так и Манечка отправилась со своей крестной матерью и четырьмя самыми близкими подружками на южный край деревни, где в кленовой роще среди могил других деревенских жителей была, и могилка ею матери.
Подошли к кованой оградке, очистили могилку от снега. Это ведь как ни чисть еженедельно, а зима – так что, всё равно снегом засыплет.
Все стояли у оградки, а Манечка встала на колени у могильного холмика перекрестилась и тихонько запела:
– Что ж ты моя маменька, рано в путь собралась?
А я, горемычная, да без тебя осталась?
Никогда не слышанные ею слова, сами рождались в её голове и с плачем выплёскивались наружу.
По покойникам в деревне испокон веку причитывали. Были у них, в Нижней Добринке, даже две старушки, которых специально за деньги вопить приглашали по покойникам. Но те знали старинные причитания, доставшиеся им от своих бабок по наследству.
А вот таких, как сейчас, получались у Манечки, не слыхал, до сих пор, никто.
Что ж ты всю свою красу
Растеряла маменька,
Что ж ты к Богу Господу
Собралась так раненько?
Если поутру роса
На траве по ямочкам –
Это плакали глаза
Нашей милой мамочки.
Мы ж твои три сироты,
А ты ушла на Небушко,
Чтоб с небесной высоты
Послать детишкам хлебушка.
Жизнь без мамы – лебеда,
А с мачехою боязно.
Без тебя совсем беда –
Холодно, да горестно…
Так причитала и плакала на могилке матери Манечка, не задумываясь, что слова ею сами складывались хоть и в печальную, а все-таки песню. Видно музыкальность эта была ею впитана с молоком покойницы – матери, которая певуньей было первой на Гореловском краю Нижней Добринки, а уж в частушках никто не мог её перепеть. Иногда казалось, что они из неё сами сыпались.
Когда Манечка поднялась с колен и вытерла слёзы, то крёстная перекрестила ею иконой Божьей матери и благословила на венчание.
Домой шли все с кладбища не спешно. Благо и погода была как по заказу. Светило солнышко, сверкал свежий снег, сосульки с крыш чуть подкапывали. Иван Осипович встретил их радушно.
– Ну, девицы, раздевайтесь, намёрзлись, поди. Я вот самовар вздул для вас, только что кипел. Давай, крёстная, командуй, чтоб девчонки не скучали. В буфете наливочка, да пряники, еда,- какая на печи, а кое-что в погребе. А я не буду вам мешать. У вас свои разговоры. Мужику тут делать нечего, да и надо кое-что ещё похлопотать по завтрашней свадьбе. Не каждый день дочь замуж отдавать приходится.
Он накинул свой ямщицкий армяк, меховую шапку и вышел из избы. Девушки защебетали. Захлопотали, стали накрывать на стол. Подошли ещё четыре подруги и начался последний девичник со смехом и слезами, с песнями весёлыми и грустными. Всем верховодила крёстная, она же и баньку затопила. Подруги помогли Манечке воды из колодца натаскать, а потом под руки с песнями проводили ею в парную. Там и вениками били и водой ледяной отливали и квасом холодным потчевали. Крёстная же зорко следила за происходящим. Подруги подругами, а не дай Бог кто позавидует и заговорённую шпильку или булавку в рубашку невесте воткнёт, а ещё того хуже в косу приладит. Поминай, как звали тогда семейное счастье.
В это время у дяди Фёдора Турчонка собрались на мальчишник парни. И розового сала, и пшеничного хлеба, квашеной капусты, да огурцов было на столе вдоволь. Турчонок выставил на стол большую корчагу браги, и пошло веселье с разговорами.
Митяй хотел, было, у матери в доме вечерину устроить, да Евдокся их шуганула:
– Нечего мне тут грязь до полуночи носить и посуду пачкать. Завтра свадьба, а я только и буду, что у корыта стоять да тарелки с мисками за вами намывать.
Хорошо положение спас Дядя Фёдор, опять же его завтрашняя должность обязывала. Он был назначен «Тысяцким» и был начальником свадебного поезда. Да и ещё много обязанностей было у тысяцкого, скажем, покой молодых охранять до утра, когда проводят их в спаленку, невестину рубаху всей родне предъявлять и красный флаг поднимать. А не дай бог невеста нечестная в ложках для невестиной родни дырки вертеть, чтоб свой позор чувствовали.
Он свою избу предложил, так у него и собрались. Тут же, после кружки браги, каждому и планы по завтрашнему свадебному поезду строить начали и должности делить. Первое дело это ведь «дружку» назначить. Егорка всем телом подался вперёд к Митяю, когда тот начал свою фразу: «А в дружки я беру…» – и плюхнулся на скамью, когда услышал ею конец,– «Савку».
– Отчего же Савку Митя? Это ведь мы с тобой на вечерки ходили, через меня ты и с Машей познакомился, да и родня мы, хоть и дальняя.
– Ты извини, Егор, – улыбнулся Митя, – в дружках быть – дело серьёзное, тут ведь и защиту молодых нужно организовать и порядок среди гостей наводить, а Савка и постарше, и покрепче тебя будет. Да и поосновательнее он. Видал я его в деле на борелевской мельнице, где он мешки с мукой оттаскивает и рядном вяжет, а ещё на кулачках. Он покрепче будет. Да ты не журись, будет тебе должность. Назначаю тебя его помощником, будешь в полудужьях ходить. Тоже должность – знай, не зевай. Однако, у него возможностей побольше с гостями время проводить, а не только к жениху с невестой быть как привязанному. Доведётся тебе и венец надо мной держать, и на гармошке на свадьбе сыграть, и с девчонками сплясать. Самая должность для тебя.
Насупившийся было Егорка, улыбнулся и крепко обнял Митю.
– Я знал, что ты обо мне вспомнишь. Я за тебя в огонь и в воду. Только скажи – расшибусь, а всё сделаю.
Назначили в верховую дружину тех, кто побогаче, и в доме несколько лошадей имел, чтобы бесхлопотно одну из них можно было на свадьбу к другу задействовать. Из тех же, кто охотой баловался, и свои или отцовские ружья имели, назначили стрельцов. Таких всего четверо нашло. Они пальбой из ружей должны были злую силу отгонять и создавать впечатление общей мощи свадебного поезда. Так что, кроме родни, которая должна была в составе свадебного поезда быть, Митиных друзей во главе с тысяцким было человек пятнадцать.
По домам разошлись уже заполночь.