... Мост Калатравы в сутолоке не заметили как прошли - он мелькнул над головой застывшим в киселе медуз кораллом и призрачно исчез, растворился в навигацких выхлопах и изгибах - но к Андреевскому вапоретто подполз со всею осторожностью, гудя, фыркая, сморкаясь, вперяя носовые огни во внезапный туман, странно, неравномерно, липко окутавщий белый, позвоночной хордой и рёбрами грудной клетки стянувший берега Арцере остов, сделав его похожим на выброшенного на берег и уже тронутого разложением кита. Сквозь кита продирались натужно, гарпуном сквозь подгнившую плоть, задыхаясь от почти трупной вони застоявшейся под дымкой воды, бензинового перегара, телесной отдушки мёртвых водорослей, а продравшись, обрызганные кровью - то ли дохлого зверя, то ли охватившего полнеба от Сан Джорджио до Доганы заката, - посмеивались дурашливо, откинувшись на кормовые, дырявые, но нежащие седалище диваны, хватая ртом вкусный воздух. "Веселей, молодцы, подналяжем - эхой! Загарпунил кита наш гарпунщик лихой!" - звонко пропела Алинка, с удовольствием разглядывая собственное глазастое, длинношеее отражение в стекле корабельной кабины, презрев оставшегося за спиной фантомного кетоса, цетуса, гвалта, валя, балена или пеки-нуи-нуи, если называть кита языком народностей Фиджи, пронзённого острием корабельного следа на вязкой воде.
Виктор молчал смущенно, сидел тихо, неуместно, неловко втиснувшись в угол сиденья, под слишком низкий парапет, добровольно отказавшись и от стати своей, и от сибирской сажени в плечах. "Зачем он плюгавится?" - нетерпеливо и зло ужалило Алинку, - " и эта их допотопная грязноватая аккуратность, практичные, как будто пылью присыпанные цвета рубашек, свитеров, ветровочек их мерзких - беж, греж, бареж - не понимают что ли, что нельзя им, по девять месяцев в году солнца не видящим, а оттого бледным, землистым, мышиноволосым, носить палитру половой тряпки, особенно там, где чисты и не смазаны цвета - ведь сальными пятнами кажутся на фоне лазурей и жемчужных пастелей? А всё маменьки их, а потом жены, которые те же маменьки - воспроизводят этот спирохетный, непромытый, заплесневелый стиль, маркер нашего интеллигента, а те слушают, и подчиняются, и воспроизводятся, и нет здесь конца и надежды..."
Волну раздражённой брезгливости, уже начинавшую захлёстывать восприимчивую к экстерьерам и видимостям душу её, неожиданно сбил сам Виктор, вдруг резко, пластично выпрямившийся во весь свой немалый рост, улыбнувшийся куда-то вверх - по-настоящему, азартно, скуласто, упруго. Алинка оторвалась от своего отражения, проследовала взглядом за его улыбкой: выход из Арцере им преграждал белоснежный, громоздящийся геометрическими глыбами, айсберг с их лягушачьего ракурса напоминающий плавучий гигант. "Паром куда-нибудь на Корфу,"- наугад бросила она, встав с Виктором рядом. "Нет, это "Королева Мария"", - спокойно и уверенно парировал тот, - "самый большой океанский лайнер в мире, спущен на воду во Франции, в Сан-Назере, лет десять назад. Трансатлатичен. Величествен. Царствен. Нам повезло, что мы его увидели здесь: обычно он идёт прямиком из Нью-Йорка до ливерпульской гавани." И Алинка замолчала, счастливо и женственно пристыженная, остро чувствуя наманикюренной лапкой своей на парапете тепло его лежащей в двух сантиметрах сильной, нервной, долгопалой ладони, а болоньей розового ватника прикрытым плечом - жар его крепкой руки, зная, слишком хорошо зная, что и он мучительно и сладко чувствует её изящную худобу рядом, а оттого намеренно, капризно для момент неопределенности, томления и тяги.
На открытой заметно посвежевшему к вечеру ветру корме их не беспокоили ни навьюченные туристической поклажей скандинавы, ввалившиеся табуном, по ошибке в идущую в венецианское никуда "двойку" на Сакка Физоле, ни деловитые пенсионеры с хозяйственными тележками, подхваченные вапоретто у супермаркета на Сан Базилио. В сгустившихся адриатических сумерках, укравших у предметов все цвета кроме бедной и строгой гаммы военного свинца, все тени, все поверхностные нюансы, оставив одни силуэты, - они были изысканны, живописны, стройны, ими любовались из тёплого, кое-как освещенного салона, и Алинка, одним любованием по-настоящему живущая, приободрилась, отпихнула подползшее было к сердцу сомнение.
"Удивительно: совершенно как Набережная Неисцелимых," - прошелестел ей на ухо осмелевший в темноте Виктор, щекоча обе щеки - свою и её - её короткими, растрепавшимися на ветру волосами. "Почему? Нет, это пока ещё Фондамента Дзаттере, Инкурабили будет дальше, туда, к таможне, но мы её сегодня не увидим близко: "двойка" после Еуфемии пойдёт вдоль Джиудекки". - "Ой-ой, страшная, незнакомая топография. Я не претендовал на знакомство с городом, куда ступаю впервые, и даже ещё не ступил толком. Я о Бродском. Его, впервые приехавшего в Венецию, тоже везла куда-то по воде местная девушка, далеко везла, а он мёрз и страдал от своего несоответствия красавице, и кубку, счастливому клинку - ну и городу тоже. Не этим ли же маршрутом он ехал?" - "Разочарую, и даже дважды: не этим. Венецианка-славистка везла Бродского по Большому Каналу, "единичкой", от Санта Лючии до Академии, показав поэту сразу ведь товар лицом. А мы с тобой вошли во дворец через заднюю дверь, людскую, кладовую, кузницу - порт, доки, отстойники. Да и Бродского-прозаика я не очень жалую: спесив, заносчив, неискренен. Одну фразу оттуда, правда, ценю, потому, наверное, что она не о Венеции, а о нём самом: "Детство вообще редко бывает счастливым, являясь школой беззащитности и отвращения к самому себе"". Вапоретто толкнулся носом в пристань у Джезуати. Виктор, качнувшись, взглянул Алине прямо в лицо, совсем близко, полоснув отраженным в зрачках блеском станционных фонарей, но не поцеловал, а спросил с неожиданным недоверием: "Неужели и ты маленькой чувствовала себя беззащитной и самой себе противной?"...